Остекленил плен;
Нервно и налегке
Единоверцу всех…
Часть I
Этюдполночныйизобильносветелтревожнымоткровеньем мукилика:ах,илибогом дан?ах, илиливеньеще не смолк,танцуя на ветру?1Горит Октябрь любви воспоминаньем…листочки, словно флаги на ветвях,разбросаны с уходом второпях, —любовью ль это? или любованьем?Каким-то свежим вновь очарованьемдохнул закат в березовых лучах —так значит, праздник Солнца не зачах!неистощимо леса дарованье…Примолкли птицы, только крик сорокпророчит теплым дням недолгий срок,вещает снегопада приближенье;растет запас моих цветных свечей,готовится иное наважденьев тумане дней и шорохе ночей.2В тумане дней и шорохе ночейприходит к нам нежданная тревогаи словно пес, садится у порога,скулит и воет – слезы из очей.Я призову к тебе моих врачей,пускай подлечат старенького дога,а если будешь плакать слишком долго —я приглашу знакомых палачей.Мой верный пес, печаль моя земная,не надо выть, твои невзгоды знаю,взгляни: какая полная луна!ни звука… Спит медведь, уснул ручей;лишь тишина – пронзительно слышнаи чистый Голос, явственно Ничей.3И чистый Голос, явственно ничей,Поет невыразимые красоты,берет недостижимые высоты —нет, не Алябьев! Нет, не Соловей!Не надо мне спасительных огней,оставьте в ульях восковые соты —не в первый раз, не в пятый и не в сотыйпроглянет тьма из-за святых дверей.Душа моя не в храме обрела,а в суете – два праведных крыла;но этот г о л о с… Тайный и греховный…непостижимый, чистый и верховный,поющий об угаданном желанье,манит меня последним упованьем.4Манит меня последним упованьемнелепая и дерзкая мечта:твой путь пересечет моя верстаи с ног собьет негаданным свиданьем.Я знаю – время правит расстояньем,а временем разлука иль рассвет;давно утрачен мной иммунитетв стремленье духа слиться с мирозданьем;Давно истлевших ликов ликованьем,бессонных лет тревожным начинаньеммне грезилось виденье наяву:скулит метель… с тоскливым подвывньем…и ждет, когда отчаясь – позовуя именем Тебя или названьем.Часть II
Туман плывет,ревнивоогибаяеще горючийкустрябины пленной…ах, в городетвоемнавекиосень,оранжевыекудриновой стынио гиблых снах…5Я именем тебя или названьемне потревожу, память бередя —пускай другие на слезах дождяо встречах забавляются гаданьем.Меня ж почтило лето назиданьемискать свои приметы загодя —в стихах и письмах строки находя,звучащие далеким предсказаньем.Но в чем последний искус, в чем испуг?на символе каком сомкнется круг?мелькают предо мной в потоке днеймашины, шины… Горные вершины…а может, просто – веточку крушинызапечатлею в памяти моей.6Запечатлею в памяти моей,как будто в амбразуре сновиденья —пальбу войны в зеленом отдаленьеи взмыленные крупы лошадей.А сердца стук больней-больней-больней,предчувствую последнее сраженье,и вот он, взрыв!.. Немое пробужденье,и лица озаренные друзей.В который раз – смертельное рожденье!но вслед за тем я слышу мертвых пенье:о сколько их погибло в миг борьбы!когда тебя на копьях пронесут,не предрешит, мой Стих, твоей судьбыни суд друзей моих, ни высший суд.7Ни высший суд, грядущий от веков,ни суд мирской, творящий преткновенья,не усмирят неясного волненьяпод парусом вдали от берегов.Земля пылает в Зареве Снегов,занявшихся от ветра дуновенья —Стихия дня! Приливом вдохновенья!рисует Риск! – расплавленных оков…Рискованны пути в моря наитий,и между окровеньем и отплытьемалеет кровь в уключине ладьи;Но не страшусь! Упиться притязаньем, —и пусть его усердие судьизаведомо не освятит признаньем.8Заведомо не освятит признаньеммои права, неясные, как сон,моих сомнений разноцветный сонм —твой резкий взгляд, отточенный вниманьем.Но гаммой вздохов, в унисон ворчанью —два тона, полутон и снова тон —до времени смирить свой вещий стонсоната и сонет верны призванью.Что может быть естественней в роду,чем пребывать со временем в ладу?пока мои скворцы не прилетели —я буду грезить прошлому вослед;ты скажешь: непростительно без цели —но что мне в том, простишь ты или нет.Часть III
О гиблых снах, осумрачнойтеснине прошедших вдольеще не отворенныхкровавых кладовыхлепнины старой;еще?навесы вечныхистинЛАГ’а,пылающаялестница Зари;еще? – ах, в городе твоем —не я ли?9Но что мне в том, простишь ты или нетосенним дням туманное горенье,и музыки тревожное паренье,и памяти неистовый балет?Вот в вихре улиц мчит кабриолет —наперерез ветрам и треволненьями осенен невидимым знаменьемигрок, чей козырь – пиковый валет!О, пиковая масть! О, воронаячетверка! Осень – без конца и края!червонным золотом обрызган пируэтдождя на площади, и под туманной сеньюкружится в торжестве освобожденьяОгонь Летящий Через Бездны Лет!10Огонь, летящий через бездны летна эти опустевшие поляны,окутанные маревом туманным,тебе – мое родство и мой привет!Не мной столь вдохновенно был воспетваш нежный лик, сомнительный и странный,ваш томный стан, пришелец чужестранный —иных времен романтик и поэт!Но облик тот хранит хмельная Осеньв златых кудрях берез, с очами в просиньи в тонких, гибких линиях ветвей;как вдруг, не помышляя о преграде,луч Солнца вспыхнул! – прямо у корней,сжигающий и листья, и тетради.11Сжигающий и листья, и тетради —повремени сводить концы на нет,перелистни страницы дальних лет,мелькающих, как лица на параде.Еще и запах вихрем не украден,еще звучит под Солнцем Неба цвет,еще струится первозданный светпоэзии в неконченной балладе.О живопись и звукопись времен,истекших кровью боевых знаменловлю твои звучанья и значенья;Бушует ветер на пустом юру,и охраняя Памяти свеченья,я разложу костер мой на ветру.Часть IV
Не я ли твой предел…еще?реченийвенчальнонеотъемлемойотчизны,истекшей страхомна излете мысли;ах,лунным светоместестваглаголакасаясь сущности;еще?12Я разложу костер мой на ветруи тихо поведу с Огнем беседу,и мысленно, по огненному следу,восстановлю недетскую Игру:Гори-гори, Огонь, мой ясный друг!язык твой вещий уподоблю бреду —высокому, как Сполох, как… ПОБЕДА! —на миг все прояснившая вокруг.Погиб поэт! – и жалуется летона то, что смерть поэта столь нелепа,и дым, как саван, стелется окрест;но смерти вопреки, но жизни радисреди берез – не вдов и не невест —сегодня Осень в свадебном наряде.13Сегодня Осень в свадебном наряде,на ней багрец и золото горит,яснее утра Зарево ланит,и глубина бездонная во взгляде.Но не к лицу ручьящейся наядеубор столь пышный и степенный вид —звенит волшебный голос и струитлучей прозрачных огненные пряди.О Лореляй! О призрак на путипловца! Пока не поздно – отпусти,останови зловещее мгновенье!..последние усилья соберуи – обогну тот камень преткновенья;а завтра, может статься, я умру.14А завтра, может статься, я умру.не то чтоб мнилось смерти приближенье,но где-то же настигнет на мирупоследнее души преображенье.Одолевая времени круженье,мы все гостили на хмельном пирусозвездий, – но ни кисти, ни перуне превозмочь земное притяженье.Пусть так! Но живы ветры на земле,и не уснут костры в сырой золе,но вечно будут жечь своим сияньем;И Музыки Стихия не умрет,покуда над землей – из года в год —горит Октябрь любви воспоминаньем.Магистраль
Горит Октябрь любви воспоминаньемВ тумане дней и шорохе ночей,И чистый Голос, явственно Ничей —Манит меня последним упованьем.Я именем Тебя или названьемЗапечатлею в памяти моей —Ни высший суд, ни суд моих друзейЗаведомо не освятит признаньем.Но что мне в том, простишь ты или нетОгонь, летящий через бездны лет,Сжигающий и листья, и тетради?Я разложу костер мой на ветру:Сегодня Осень в свадебном наряде,А завтра, может статься, я умру.Еще…Дай дани дали в длани отворенной!Исторгни сути,НежноОзаренной,Восторженное пламя новизны!Еще?РаспевуЦарственныхУспенийВоскресен ход:СПАСИ!Еще?Х р а н и.Полярный пирс
…Как бухта? Постепенно застывает? Иль до сих пор там слышен трапа скрип, когда корабль извергает трюмом на свежий воздух тени бывших жизней?
А может быть, затихло все в природе, и Магадана нет уже во мгле… и вихрь сдул и бухту, и дома… и все, что было, растворилось в Лете… – а впрочем, все – слова, слова, слова…
Виктор Павленков, г. Бостон, из письмаЧетвертый день стоит моя погода у морябез движенья… Светит ярко,слепит глаза, макушку напекает и шепчет:«Лето, лето разгорелось, ты слышишь? —Слышу. – Видишь? – Вижу: лето…» —но куртки не снимаю. Жалко. Лень.На бугорке у школы номер три трава зеленая пробиласьвозле серой, пожухлой, прошлогодней…И отворились худенькие глазки всех прошлых лет —желтеют молчаливо, мерцают неизбывно…Меж их ресниц снуют и копошатся плеяды мух и мошек,совершая телодвижения и перелеты…Плешивый пес нагаевский[1] приплелся и сипло задышалнезлобной пастью, блестяна солнце влажными очами, – нюхнул траву – и дальшезатрусил вдоль улицы,покато льнущей к морю.У моря утром выводок школярский художников:воткнули табуреткив песок, еще упругий по отливу,и зябликами зяблыми расселись,сгруппировались:нюхают волну.Медуз останки в чешуе медовой морской капусты,брошенной на берегхолодной кистью утренней волны…В лучах от снега сопки марчеканской* —лилово-изумрудным переливом,янтарно-леденцовым мокрым блеском —на трапезу открытия сезона —влечет и мириады первозданных июньских мух,и взор освобожденный художника тюрьмы…– Какой тюрьмы?– Излюбленной, мой друг.Я и Наташа
1
– Если бы я была такая сильная, как буря,
я могла бы работать метелицей…
НаташаГод старый провожая за порог,встречаю новый, с грустью затаенной:зачем такой? – колючий и зеленый —на перекрестке улиц и тревог…Все вновь, как прежде – каждый бугорокдля детских ног вершина и отрада,а перелив хрустальный снегопада —как эхо дальних пушкинских дорог…О праздник долга! Я опять не скрою,что где-то буря мглою небо кроет…от детской веры крепче и сильней,оберегая всех времен единство,из года в год труднее и больнейлюбовь к живым растет, как материнство.2
– Чем пахнет одуванчик?
– Черноглазым лицом.
НаташаДавным-давно, десятки лет назадтвой дед, закинув ногу на колено,катал меня, как будто на качелях,и сам, казалось, был не меньше рад.Отца я помню рослым и веселым,и с этого бы мне начать рассказ.Бутугычаг… – заброшенный поселок,закрытый рудник, – травы в первый раз…Но новым детством все открыто вновь,и все подвластно беглому названью:отец мой! черноглазая любовь!хотя давно… давно уже за гранью.Отца я помню. Памяти отца —как будто животворное продленье —мое дитя, в котором от рожденьябушует явь – от прошлого Лица.
Сад земных насаждений
Юрий Со. г. Санкт-Петербург
Об авторе:
Человек без биографии. Когда-то она была, но при переездах, видимо, потерялась, о чем автор не сильно скорбит. Если и происходили какие-то события, достойные упоминания, то все они в стихах.
© Юрий Со, 2016
Корабль дураков
Мы шли на зюйд. Теченье уносилокорабль, полный духов и людей.Собрала тут неведомая силаворов, монахов, клерков и судей.Мы ели рыбу, водорослей комья,порой медуз глотали мы живьем.И, в общем-то, никто уже не помнилкуда, зачем и сколько мы плывем.Раскосая деваха Божью милостьзвала, шепча свои псалмы в рапан.Она здесь зачала и разродилась,ребенок где-то в трюме запропал.Босой поэт бубнил стихи о смерти,рукою к юнге проскользнув в штаны.Торгаш слюнявил доллары в конверте,которые здесь даром не нужны.Здесь без работы гнил гробокопатель,зрачками шаря по сплошной воде.Сосал здесь рыбьи кости председателькаких-то банков, фондов и т. д.Никто уже не задавал вопросов.Гроссмейстер проститутке ставил шах.И бойкий, но свихнувшийся философнам вдохновенно толковал о вшах.Монахини в своем тщедушном теленосили неизвестно чьих детей.Их все уже давно переимелии больше не считали за людей.Наш путь лежал, не краток и не долог.Мы шли на зюйд. Потом уже на вест.От голода икающий астрологпытался втюхать мне нательный крест.А в темном трюме без конца оралатолпа, не в силах более молчать.Конкистадоры или либералы,среди дерьма их трудно различать.Там, между бочек в темноте слоистой,попавшую им в руки на беду,два бугая терзали феминистку,которая здесь перешла в вуду.Вдруг капитан (Петров, Мурадов, Лившиц?)Поспешно вышел к носу корабля.И юнга, с мачты кое-как спустившись,ему шепнул на ухо: там земля.Но капитан, он ведь великий дока.И с ясностью, присущей лишь ему,он понимал, что хорошо, что плохо,а что совсем не нужно никому.И наш корабль тихо развернулсяи удалился в синий океан.Никто из нас на землю не вернулся.Земли ведь нету. Это все обман.
Какая она, нежность…
Интересно, какая она – нежность.Что ее порождает? Слова, внешность,свет торшера, звуки, горенье свечиили как Она вдруг роняет ключи,потом нагибается и смеется…Смех ее – выплеск воды из колодца,в котором так часто ночует луна.Нежность. Это странная штука. Онавыше любви, хотя мы полагаем,что выше нет ничего. И слагаемгимны тому, что умрет. Нежность жива,даже если любовь давно уж мертва.Значит, нежность не есть цветок, но запах.Ему все равно где восток, где запад.Нежность – это даже не крик, но воздух,что звук несет. И если любить поздно,любовь грудничком дрожит от холода,а нежность встает и держит голову.Ее не вытравить, как запах дымапосле пожарища. Неумолима.Любовь – от земли. Нежность, – скорей, от неба.Реже от тела. И редко от хлеба.Любовь – искры, костер. А нежность – этоснова и снова встающее лето,всепожирающий вечный июль,что не боится слов, астрологов, пуль.Лишь смерть, укрывшись в свою неизбежность,может быть, что-то и знает про нежность.
Письмо на листе лопуха
Я пишу тебе это письмо на листе лопухакамышовым пером. Кучевые ползут облака,словно дым от пожара, словно на небе война.Хромоногое лето бредет к середине. Онауже близко. А ты только дальше. Очень похоже,в сознанье мое «здесь» и «там» скоро будут не вхожи.Пишу, понимая, что ты не нужна здесь. Но этомне так непривычно, что легче спихнуть все на летохолодное, чуждое, беглое, рваное ветром…Ты мне не нужна. Закрываюсь я шляпой из фетра,утепляюсь жилетом из адыгейской чесучи.Много раз пробирал меня этот холод ползучий.Ты здесь не нужна. Это следствие, но не причина.Еще один шрам и еще одна, может, морщина.В зеркале прячется кто-то, будто бы тюль в бахроме.И чьи-то незримые руки сплетают мое макраме.Я пишу тебе это письмо и отправлю с ручьем.Оно писано на тарабарском, на птичьем, ничьем…Говори, ненавистная женщина
Говори, ненавистная женщина.Ты во мне, как оконная трещина.Будто бы без принцессы горошина.Ты бездонно плоха. И хорошегов тебе то лишь, что мной преуменьшена,из стены выходящая женщина.Твоя память забрызгана лужамии словами. Скажи. Я послушаю.Кулаки разожму и оглохну я,когда, кутаясь длинными лохмами,ты умолкнешь, как будто бы зрителивсе ушли. Твоя слабость пронзительна.Ты удушливой болью беременна,ты беспомощна, несвоевременна.Ты коверкаешь жизнь, как нетленную.Как попала ты в эту вселенную?Ты уйдешь, не прощаясь. Ты гордая.И сползу по двери от восторга я,что была ты моей. Это в прошлом все.Но вослед за тобою не брошусь я.Толку – ноль. За такими не бегают.Рвется в клочья мое небо пегое.Никогда уж не станет полегче нам.Ни мужчинам, ни небу, ни женщинам.Бессмертие
Послание травы дошло ко мне,как письмецо в замызганном конверте.И хорошо, что личное бессмертьезависит от бессмертия камней,полета птиц, дыхания китаи водорослей с полосы прибрежной.Бессмертие людское неизбежно,пока глаза сверкают у кота.Колышутся волнистости жнивья.В них не найти ни смысла, ни резона.Но множатся молекулы озонаи предвещают вечность бытия.И пусть громит житейское ничтомои поджилки, нервы или чакры.Лишь потому еще мы не зачахли,что стелется лишайник на плато.Вот и ответ. Свирепое крылосовы или мышиный писк под неюнас подвигает к космосу сильнее,чем слов и мыслей чахлое весло.И медленно скрывается в садупоследний выдох слов пустопорожних.Сорвав на бровке пыльный подорожник,свое бессмертье на ладонь кладу.Моя милая, странная…
Моя милая, странная, дальняя…Нелегко нам междусобойничать.Ты, как книга ручного издания,как загадочный Кодекс Войнича.Без меня мои щеки ты трогала.Ничего не дала, кроме тела.Я глотал твою книгу, как впроголодь.А мою ты читать не хотела.Моя глупость исповедальнаядо тебя не сумела пробиться.Ты такая же странная, дальняя,как в серванте стеклянная птица.Я листал манускрипт твой, вычитывали пытался понять те каракули.Рвал глаза пятерней нарочито я.Они падали на пол и плакали.Не прочел твоих строк я. Поэтомуи своих уж давно не читаю.Пью вино с голытьбой и поэтами,закрываясь людьми, как щитами.Сад земных насаждений
тем, кто сможет
1. Синее
Синее. Первая строчка катрена.Еще не море, уже и не пена.Дожизни вода. Но в ней уже длитсято, что пишу я на этой странице,то, что взлетит непослушным вихромв небо без ножниц – в нем кобальт и хром.Небо довремени. Синь без белил.Но в клетку вонзили уже хлорофилл.В ручку мою уже влиты чернила,в блеске слюды уже зреет черника.Шорох ветвей, не дождавшись до завтра,прет из видавшего виды базальта.А из лазуревой пасти заливатянутся мхи, расторопша и слива.Синее выжгло себя для другого.Стало невидным и тайным, как слово.2. Зеленое
Зеленое. Способ пробиться и лечьне хлебом единым, но в жаркую печьплавильного летнего неба. Травойкоросту земли пробивать головой,ветвями царапать безлунную мглуи красным шиповником сдобрить иглу,пугать ластоногих трепетом лилий,бамбуком чертить бессмыслицу линий.Пора. Эта песня нами допета.В кадастрах садов обезумело лето.В мокрых стволах одноногой березырвет себя сок, как бутыль на морозе.Кружится солнце туда и обратно.Деревья в лесу безмолвны, как правда.Грачонка перо, что похож на комок,с убийственным грохотом падает в мох.3. Желтое
Желтое. Свет при отсутствии света.Корчатся в озере призраки лета.Голых деревьев глухие пилястры.На жухлой траве горящие астры.Плавают кляксы оранжевых листьев.И бегают в парке контуры лисьи.Осень. Агония отзвуков лета,оторопь веток до звона скелета.Оторопь неба, простудность глотанийльдистых ветров и дождей бормотаний.И камышей худосочных стропилаизморозь словно гвоздями прибила.Желтое лезет к себе за подкладку,сама на себе же ставит заплатку.Лес в коматозе забвенья. И воткорабль природы на север плывет.4. Белое
Белое. Это уже не намек, носнег или стыд, что стучится к нам в окна.Отблеск конца при отсутствии смерти.Не голос, не тишь. Уже что-то третье.Снег. Он улегся чистым белым листом,намекая: может, когда-то, потом…Свет, отразившись, останется светом.Жизнь, завершаясь, не сгинет. При этомнам путь к красоте преграждает зима.Преграда съедает себя же сама.Поземка метет и небо, как вакса.Время любить и собой любоваться.Время последних катренов. И хлебомне с кем делиться. За домом, за хлевомбелоесчернымичерноесбелым.Все пишется слитно почерком беглым…
Ночной крик василиска
Этот лес. Этот голос. Быльем поросло.Из былья выдираю сухое весло.Это тело, покрытое мокрым бельем,будет тоже затянуто мшистым быльем.Это вечность со вкусом казенных галет,это я, погребенный под шорохом лет.Это небо. И это всего лишь река.Были крылья. Теперь это только рука,под которой от счастья не вскрикнет никто.Я влезаю в века, как влезают в пальто.Мне всегда на людей безнадежно везло.Это лодка покоя. А это весло.Ни воды и ни крови мы здесь не прольем.Никогда ты, родная, не станешь быльем.И зачем же тогда эта жизнь нам дана?Чтобы пить ее чашей, в которой нет дна?Хватит нам и ладоней лицо вытирать.Хватит взгляда, чтоб вовсе тебя потерять.Это даже не стих. Это шепот и писк.Я встаю над водой, как ночной василиск.То ли жив хорошо, то ли плохо убит.Я сегодня за завтра кровищей умыт.Поднимаюсь в гниющей своей чистотеэтим стершимся словом на рваном листе,этой буквой, что вырвана с корнем из жил.Я любил как умел. Как любил, так и жил.Стихи с набережной
Я лежу в этом городе вздыбленным мостоммежду Веной прозрачной и невским погостом,между плеском волны и резьбою дверей.Я ослеп и оглох в молоке январей.Мне бы только минуту, и я уцелею.Видишь, птицей на бакене смутно белею.Я лежу в этом городе кротостью луж,по которым бредет тощий пес неуклюж.Вот дома отразились в припадке падучей,их углы то тупы, то становятся круче,а потом затопляются где-то совсеми гремят электричкою в ноль двадцать семь.Я свечусь в этом городе лампой в парадноми шуршу голубями туда и обратно.Этот вечер настоян на брызгах такси,на отрывочном «нет» и бездушном «мерси».Мне бы только минуту, и я соберусьв плеске баржи, натужно толкающей груз.Или в желтых подтеках на краске Сената.Мне бы только минуту. А больше не надо.Двор на Петроградской
Идти дворами и остановиться вдруг,заслышав стоны мусорного бака.Я знаю. У попа была собака.Собаки нет. Но есть в окне паук.Пожиться. Надев на нос очки,вглядеться в стены дома цвета теста,нюхнуть амбре из темного подъезда,в котором смешаны «Шанель» и кабачки.А под ногами, словно мелкий шрифт,для голубей рассыпанное просо.И разминая пальцем папиросу,заслушаться, как воет старый лифт.Стоять. Бояться. Или оглядеться.Пожаловаться бабке на дожди.И слушать, как струятся впередипо водостоку шорохи из детства.Взойти на лестницу и вспомнить имена,и лица, долгих ожиданий тряску.Там, где экземой шелушится краска,не разглядеть свои же письмена.От солнца двор поставлен на попа.Пунктиром окна убегают к свету.Я тут стою. Хотя меня здесь нету.Как нет собаки больше у попа.Комендант одиночества
Комендант одиночества смотрит мои документыи прошенье мое прозрачными пальцами мнет.Молча ставит печать и глазищами цвета цементабуравит сознанье и разовый пропуск дает.Он ведет меня краем густого лесного массива,а потом по тропе он подводит к застывшей реке.Говорит: «Это здесь». Я сажусь на траву. Тут красиво.Комендант исчезает с папкой бумажек в руке.Медно-пламенный линь на меня из водицы взирает.И восходит луна, законам театра верна.А на том берегу в покосившемся старом сараемышь сгрызает в земле остатки гнилого зерна.Комендант одиночества все это мне предоставил,может, на день, может, на целую тысячу лет.И деревья скрипят надо мной жестяными листами.Луна застывает на всходе, желта, как омлет.Комендант одиночества тихо вернулся в каптерку.Он шлагбаум закрыл и крутой заварил кипяток.Снял с себя сапоги и сырую стянул гимнастерку.Выпил чаю покрепче, сидя лицом на восток.Сегодня вороны…
Сегодня вороны не слишком крикливыи белым цветком обозначился вьюн.А узкие листья изогнутой ивыповисли над озером. Лето. Июнь.Наверное, мудр тот, кто это придумал,кто сам не живет здесь, но помнит о нас.Как троица, встали у леса три дуба.Там был и четвертый, но высох, угас.Кто ветки его карандашным огрызкомлишь только наметил, потом обломал…Не страшно к нему подойти слишком близко.Срок жизни любой возмутительно мал.Кто нас охраняет с невидимой вышки?Мы пленники разума, но без оков.Мы даже не гости, а легкие вспышки,как танец над садом ночных светляков.Я тоже пылаю и крохотный свет мойпока еще теплится в чьих-то руках.Дойти до заката и встать до рассвета,чтоб оба зрачка растворить в облаках.Преподобная жуть
Преподобная жуть ослепительной жизниснова ставит в тупик и авансы дает.И надежда гудит в заскорузлой харизме,от земли отрывается, как самолет.Суть должна быть в руке. Мне предчувствия мало.И об этом, увы, не расскажешь врачу.Пока в круглый прицел меня смерть не поймала,я, пришпиленный к небу, слова бормочу.Время года – беда. Время суток – унынье,что сменяется смехом, пока ты в строю.Так случалось вовеки и присно, и ныне.Можно ровно дышать и на самом краю.Можно руки поднять и на них сядут птицы.Можно смежить глаза, чтоб остался лишь я,и смотреть, как уверенно движутся спицыв тех руках, что прядут полотно бытия.Время жизни – июнь. Венценосное летоусмехается хитро, как старый дантист,что готовит наркоз и кусачки. Но этоподтверждает, что мир, как и прежде, цветист.
