Те, кто уходит и те, кто остается

Он развернулся и пошел назад в свою будку.

Лила спокойно доела, затем подняла брошюру. Название было претенциозное: «Результаты обследования условий труда рабочих Неаполя и области». Лила пробежала ее глазами и нашла целую страницу, посвященную колбасному заводу Соккаво. На ней слово в слово было изложено все, о чем она говорила на собрании на виа Трибунале.

Она положила брошюру назад на землю, как ни в чем не бывало вошла в здание, по привычке не глядя в сторону охранника, и спокойно вернулась к работе. На самом деле она была в ярости на тех, кто втянул ее в эту заваруху, даже не предупредив, особенно на эту неженку Надю: разумеется, это все она, со своей вечной жаждой порядка, тревогой за всех и телячьими нежностями! Лила разделывала ножом холодное мясо, от запаха которого ее мутило, и злость в ней нарастала. Она чувствовала, что ее окружают враждебные взгляды коллег, и мужчин, и женщин. Все они давно знали друг друга, как знали, что накажут всех сразу, за пособничество, поэтому никто не сомневался, кто во всем виноват: Лила единственная с самого начала вела себя так, будто работа на хозяина не предполагает полного ему подчинения.

Ближе к вечеру появился Бруно и почти сразу послал за ней. Лицо у него было еще краснее, чем обычно, в руках брошюра.

– Это ведь ты?

– Нет.

– Говори правду. Кругом и так полно любителей беспорядков. Ты что, примкнула к ним?

– Я уже сказала тебе, нет.

– Нет? Правда? А ничего, что больше ни одному рабочему завода не хватило бы способностей и наглости наврать такого?

– Значит, это кто-то из служащих.

– А служащим – и подавно.

– Ну а от меня-то ты чего хочешь? Птичка напела – на птичек и злись.

Он тяжело вздохнул. Кажется, он действительно мнил себя невинной жертвой.

– Я дал тебе работу. Я смолчал, когда ты вступила в ВИКТ[9], хотя мой отец за такое выгнал бы тебя взашей. Ладно, пусть я сделал глупость тогда, в сушилке, но я же попросил прощения. И не скажешь же ты, что после того случая я еще к тебе приставал? А ты что творишь? Ты мстишь мне, возводишь напраслину на мое предприятие, утверждаешь, что я таскаю в сушилку чуть ли не всех работниц подряд? Я? Работниц? Ты что, с ума сошла? Так вот как ты платишь мне за все то добро, что я тебе сделал!

– За добро? Я работаю на тебя целыми днями, а ты платишь мне гроши. Я делаю тебе куда больше добра, чем ты мне.

– Вот видишь, ты говоришь так же, как эти сволочи. Имей смелость хотя бы признаться в том, что ты это написала.

– Я ничего не писала.

Бруно скривился. Он смотрел на брошюру и, как догадалась Лила, никак не мог решить: говорить с ней еще жестче, угрожать увольнением или подождать и попытаться вызнать у нее, не готовится ли еще что-нибудь в том же роде. Тогда решилась она: с трудом преодолев отвращение к нему и его прикосновениям, о которых все еще помнило ее тело, она изобразила на лице примирительность и тихим голосом выдавила из себя:

– Ну поверь, у меня же ребенок, я правда этого не делала.

Он кивнул, но все же пробормотал недовольно:

– Знаешь, на что ты меня вынуждаешь?

– Не знаю и знать не хочу.

– А я тебе все равно расскажу. Если эти идиоты – твои друзья, передай им, что, если они еще раз устроят бардак на заводе, получат так, что у них навсегда отпадет желание мне пакостить. А сама будь поосторожнее: перегнешь палку – сломается.

На этом день не закончился. Когда Лила выходила с фабрики, зажегся красный свет. Это было обычное дело: каждый вечер охранник веселья ради выбирал себе три-четыре жертвы – скромные девушки опускали глаза, когда он обыскивал их, женщины без комплексов смеялись: «Дружок, хочешь пощупать – щупай, только скорей, мне надо домой, ужин готовить». На сей раз Филиппо остановил одну Лилу. Было холодно, дул сильный ветер. Охранник вышел из своей будки. Лилу затрясло.

– Только попробуй меня тронуть. Богом клянусь, или сразу убью, или найду того, кто тебя прикончит.

Филиппо мрачно посмотрел на нее и кивнул ей на стол, стоявший рядом с будкой:

– Выворачивай карманы по одному и выкладывай все сюда.

Лила обнаружила в кармане пальто свежую сосиску – с отвращением нащупала мясное месиво в узкой кишке. Она вытащила ее и разразилась хохотом:

– Ну и говнюки же вы все вместе взятые!

33

Ее обвинили в воровстве. В наказание последовал вычет из зарплаты и штраф. Филиппо орал на нее, она орала на Филиппо. Бруно не вышел, хотя, без сомнения, был еще на заводе: его машина стояла во дворе. Лила поняла, что с этого дня ничего хорошего ей ждать не придется.

Она вернулась домой еще более уставшей, чем обычно. Отругала Дженнаро за то, что тот не хотел уходить от соседки, приготовила ужин, сказала Энцо, чтобы сам разбирался со своими заданиями, и отправилась спать. Согреться под одеялом не удавалось, поэтому она встала, надела поверх ночной рубашки шерстяной свитер, снова легла и вдруг почувствовала, что сердце у нее бьется где-то на уровне горла, да так сильно, будто это не ее, а чужое сердце.

Ей были знакомы эти симптомы, они всегда сопровождали состояние, которое одиннадцать лет спустя, в 1980-м, она назвала обрезкой. Но раньше они никогда не проявлялись так бурно, кроме того, это впервые случилось, когда рядом никого не было. Она вдруг с ужасом осознала, что на самом деле не одна. Чужие лица и голоса выбирались из ее головы, словно отделившейся от тела, и плыли по комнате: двое ребят из комитета, охранник, коллеги по работе, Бруно в сушильном цехе, Надя – все они двигались слишком быстро, как в немом кино, даже красный огонь проверки мигал слишком часто, Филиппо слишком резко выхватил у нее из рук сосиску и начал орать, угрожать. Все это было игрой воображения: на самом деле, кроме Дженнаро, ровно посапывавшего в своей кроватке, в комнате не было ни людей, ни звуков. Но легче ей от этого не становилось, напротив, страх только усиливался. Сердце колотилось так сильно, что казалось, все вокруг того и гляди взорвется и стены обрушатся. Отчаянные удары в горле сотрясали кровать, крошили штукатурку, разбивали на части черепную коробку, они и ребенка могли сломать, как пластиковую куклу, расколоть ему грудь, живот, голову. «Нужно отодвинуть его подальше, чтобы не разбился, – думала Лила, – чем ближе он ко мне, тем опаснее». Тут ей вспомнился другой ребенок, тот, которого она потеряла, ребенок, которому так и не суждено было созреть в ее чреве, ребенок Стефано. Она сама прогнала его, по крайней мере, так шептали у нее за спиной Пинучча и Джильола. «Возможно, так оно и было, я нарочно его выгнала. Почему у меня до сих пор ничего в жизни не выходит нормально? Почему я должна постоянно таскать за собой свои провалы?» Сердце все так же колотилось и не собиралось успокаиваться, очертания знакомых фигур, словно сотканные из дыма, окружали ее, их голоса гудели в ушах. Она села на край кровати, вытерла со лба пот – липкий, как холодное оливковое масло, дотянулась босыми ногами до кроватки Дженнаро и отодвинула ее, но недалеко: она боялась, если он будет рядом, она может навредить ему, а если слишком далеко – потерять. Она медленно побрела на кухню, опираясь на мебель, держась за стену и при этом постоянно оглядываясь назад в страхе, что пол за ней разверзнется и утянет вниз Дженнаро. Она попила воды из крана, умылась, – сердце вдруг резко замерло, дернув ее вперед, как при резком торможении.

Кончилось. Вещи вокруг приняли привычные очертания, тело понемногу пришло в себя, пот высох. Лила дрожала, чувствовала такую слабость, что в глазах все плыло и она боялась упасть в обморок. «Надо пойти к Энцо, – думала она, – согреться, лечь с ним рядом, прямо сейчас, пока он спит, прижаться к его спине и заснуть». Но она отказалась от этой мысли. Она ощутила на своем лице ту приторную гримасу, которую состроила, когда говорила Бруно: «Ну поверь, у меня же ребенок, я правда этого не делала». Это жеманство, наигранная доброжелательность женщины, которая первой делала шаг навстречу, несмотря на все свое отвращение, – должно быть, они показались ему соблазнительными. Ей стало стыдно: как она могла вести себя так после того, что Соккаво сделал с ней в сушилке? А ведь она была не такая. Она умела управлять мужчинами, заставлять их, как дрессированных животных, идти к цели, которую они принимали за свою. Нет, хватит, довольно: раньше она делала это по разным причинам, не всегда отдавая себе в том отчет; так было со Стефано, с Нино, с Солара, пожалуй, даже с Энцо. Больше этому не бывать! Отныне она все будет делать сама. Она справится со всеми проблемами. Разберется с охранником, коллегами по работе, студентами, Соккаво, а главное – со своей собственной головой, забитой честолюбивыми стремлениями, своей бедной головой, на которую свалилось слишком много всего, так что она не выдержала.

34

Проснулась она в лихорадке, выпила таблетку аспирина и несмотря ни на что отправилась на работу. Темное еще ночное небо только начало голубеть, освещая крыши низких зданий, сорную траву, уличную грязь и груды ржавых железяк. Пробираясь через лужи на разбитой дороге, которая вела к заводу, Лила заметила, что сегодня студентов у входа было четверо: двое те же, что и вчера, еще один новый, их ровесник, и второй, толстый парень постарше, лет двадцати с лишним, явно страдающий ожирением. Они клеили на забор плакаты с призывами к борьбе и раздавали листовки того же содержания. Но если еще вчера рабочие из любопытства и вежливости брали брошюры, то сейчас большинство из них или проходили мимо, опустив глаза в землю, или, взяв листовку, комкали ее и выбрасывали.

Заметив парней, явившихся на свой пост ни свет ни заря, словно график их так называемой политической работы соблюдался строже ее собственного, Лила почувствовала раздражение, сменившееся злостью, когда ее вчерашний знакомец, держа в руках пачку листовок, с приветливым выражением лица кинулся ей навстречу.

– У вас все в порядке, товарищ?

Лила не удостоила его вниманием: горло у нее горело, в висках стучало. Парень догнал ее и сказал нерешительно:

– Я Дарио. Ты, наверно, меня не помнишь, мы виделись на виа Трибунале.

– Я прекрасно знаю, кто ты, – взорвалась Лила, – но я не желаю иметь ничего общего ни с тобой, ни с твоими дружками.

Дарио онемел от удивления, остановился, потом произнес, будто сам себе:

– Возьмешь листовку?

Лила не стала отвечать, чтобы не наорать на него. В память ей врезалось недоуменное выражение его лица, какое бывает у людей, искренне уверенных в своей правоте и не понимающих, как другие могут не разделять их мнения. Она подумала, что надо бы доходчиво объяснить ему, почему на собрании она сказала то, что сказала, почему возмущалась тем, что ее слова попали в их брошюру, почему считала глупым и бесполезным то, что они вчетвером, вместо того чтобы спать дома или идти в школу, торчат здесь на морозе и раздают листки, напечатанные мелким шрифтом, людям, которые и читать-то толком не умеют и не собираются утруждать себя этим, потому что знают про то, что там написано, не понаслышке, а живут в этом каждый день и могут сами порассказать много чего похлеще, но молчат и будут молчать, потому что не принадлежат себе и не верят, что кто-нибудь когда-нибудь их услышит. Но у нее была температура, ей было трудно говорить, и она правда паршиво себя чувствовала. Поэтому она молча пошла к воротам, где разыгрывалась безобразная сцена.

Охранник орал на диалекте толстому взрослому парню: «Эй, ты, иди сюда, переступи эту линию, сукин сын, давай, зайдешь без спросу на территорию частной собственности, и я тебя подстрелю!» Студента его слова распалили, и он, широко и злобно улыбаясь, в свою очередь орал на итальянском, называя охранника рабом: «Стреляй, хочу посмотреть, как ты стреляешь. И это никакая не частная собственность, все там внутри принадлежит народу!» Лила подошла к ним. Сколько раз она присутствовала при таких перепалках: Рино, Антонио, Паскуале и даже Энцо были настоящими мастерами таких споров. «Сделай, что он просит, – серьезно сказала она Филиппо. – Что толку трепаться попусту? Если он вместо того, чтобы спать или учиться, трахает тут всем мозги, его и правда стоит подстрелить». Охранник посмотрел на нее и широко разинул рот; он так и не понял, правда ли она подбивает его сделать подобную глупость или просто над ним издевается. Зато у студента не осталось никаких сомнений. Он злобно уставился на нее и крикнул: «Давай, беги целовать в задницу своего хозяина!» Затем сделал шаг назад, тряхнул головой и продолжил раздавать листовки в паре метров от ворот.

Лила вошла во двор. На часах было семь утра, а она уже чувствовала себя без сил, глаза жгло, и предстоящие восемь часов работы казались ей вечностью. Вдруг за ее спиной раздался визг колес и крики. Она обернулась: к территории завода подъехали два автомобиля – один серого цвета, второй – синего. Из первого выскочили несколько человек и бросились срывать только что наклеенные на ограду плакаты. «Плохо дело», – подумала Лила и инстинктивно пошла назад, хотя прекрасно понимала, что нужно последовать примеру остальных: поторопиться внутрь и приступить к работе.

Она сделала несколько шагов – этого оказалось достаточно, чтобы рассмотреть молодого человека, приехавшего в серой машине: это был Джино. Она видела, как он открыл дверцу и вышел: высокий, мускулистый, в руках – дубинка. Остальные – те, что срывали листовки, и те, что еще только вылезали из машин, – были вооружены цепями и железными прутьями. Всего их было человек семь или восемь. Фашисты, почти все из нашего квартала, некоторых Лила даже знала. Фашистом был отец Стефано, дон Акилле, фашистом того и гляди мог стать сам Стефано, фашистами были братья Солара, их отец, дед и все их семейство, кем бы они себя ни выставляли в угоду конъюнктуре – монархистами или христианскими демократами. Она ненавидела их с детства, с тех пор как девчонкой в подробностях представляла себе все мерзости, которые они совершают, понимая, что от них невозможно освободиться, невозможно избавиться. На самом деле связь между прошлым и настоящим никогда не разрывалась: большинство жителей нашего квартала любили фашистов, а те никогда не упускали случая помахать дубинками.

Дарио, парнишка с виа Трибунале, первым сорвался с места и побежал спасать плакаты. В руках у него была пачка листовок. «Брось ты их, кретин!» – подумала Лила. Она слышала, как он пытается говорить с ними на итальянском, кричит: «Прекратите, вы не имеете права», – видела, как оглядывается на своих в поисках поддержки. «Он ничего не понимает, не умеет драться, не знает, что противника ни на секунду нельзя терять из виду, что фашисты болтать не любят – разве что вопят, выпучив глаза, чтобы пуще напугать, – зато бьют первыми, безжалостно – попробуй останови, если не сдрейфишь. Один из молодчиков так и сделал: без предупреждения ударил Дарио кулаком в лицо. Тот упал на землю и остался лежать среди рассыпавшихся листовок, а обидчик встал над ним и продолжил пинать его ногами; от каждого нового удара листовки, словно зараженные его яростью, взмывали в воздух. Толстый парень увидел упавшего товарища и кинулся ему на помощь, но на полпути его остановил тяжелый удар цепью. Удар пришелся ему в руку, но парень не сдался, вцепился в цепь мертвой хваткой и стал тянуть ее на себя, пытаясь вырвать у нападавшего. Какое-то время они боролись и орали друг на друга, пока за спиной толстого студента не появился Джино и сильным ударом не повалил его наземь.

Лила забыла о простуде и усталости и бросилась к воротам, сама не зная зачем. То ли она хотела лучше рассмотреть, что происходит, то ли спешила помочь студентам, а может, ее сорвал с места инстинкт, ее всегдашняя отчаянная смелость, благодаря которой в минуты опасности ее охватывал не страх, а ярость. Как бы то ни было, добежать она не успела: ее чуть не снесла толпа рабочих, которые неслись ей навстречу. Некоторые из них попытались остановить фашистов (разумеется, Эдо в первых рядах), но сдались под их натиском и теперь удирали. Мужчины и женщины спасались от двух парней, которые преследовали их, размахивая железными прутьями. Женщина по имени Иза на бегу крикнула Филиппо: «Чего стоишь, вызывай полицию!» Эдо был ранен: кровь текла у него по руке, но это не помешало ему громко сказать: «Ну все, я за топором! Посмотрим, кто кого!» В итоге, когда Лила выскочила наконец на разбитую дорогу, синяя машина уже отъехала, а в серую как раз забирался Джино. Он узнал ее и на миг остолбенел. «Ты-то какого черта тут делаешь?! – Подельники затащили его внутрь, взревел мотор. – Ты же жила, как королева, – проорал Джино из машины, – только погляди, на кого ты теперь похожа!»

35

Рабочий день прошел в нервном напряжении, которое Лила, как обычно, прятала за презрительными или агрессивными взглядами. Остальные рабочие не скрывали, что в обострении обстановки, нарушившем мирное течение их жизни, винят именно ее. Все они разделились на два лагеря: первый состоял из нескольких человек, которые надеялись, воспользовавшись ситуацией, сговориться в обеденный перерыв и заставить Лилу пойти к хозяину с просьбой о хотя бы небольшом повышении зарплаты; во втором лагере, куда входило большинство, считали, что с Лилой связываться нельзя, что с ней даже разговаривать опасно, и возражали против любых действий, потому что они ухудшат их и без того тяжелое положение. Прийти к согласию они не могли. Дошло до того, что Эдо, принадлежавший к первому лагерю и особенно злой – у него болела раненая рука, – бросил одному из сторонников второго лагеря: «Если у меня начнется заражение и мне отрежут руку, я приду к тебе домой, оболью все бензином и спалю тебя вместе со всем семейством!» Лила не обращала внимания ни на тех, ни на других; она замкнулась в себе и, опустив голову, просто работала, как всегда старательно, несмотря на разговоры за спиной, оскорбления, температуру. Но она не могла запретить себе думать – о том, что ее ждет. В охваченной жаром голове вихрем проносились мысли: что стало с избитыми студентами? Куда они исчезли? Во что она ввязалась? Джино теперь, разумеется, растрезвонит о ней по всему кварталу, в подробностях опишет ее Микеле Соларе. Страшное унижение – просить о чем-то Бруно, но другого выхода у нее не было: она боялась, что ее уволят, боялась потерять заработок – пусть нищенский, но дававший ей возможность любить Энцо, не переваливая на него ответственность за себя и Дженнаро.

Ей вспомнилась ужасная прошлая ночь. Что это было? Наверное, надо сходить ко врачу. А если врач найдет у нее какую-нибудь болезнь, что она будет делать с работой, с ребенком? Стоп, надо успокоиться, нечего поддаваться панике. В обед, пересилив себя, она решилась отправиться к Бруно. Она хотела поговорить с ним о злой шутке с сосиской, о фашистах, о Джино, попытаться убедить его, что она ни в чем не виновата. По пути в дирекцию она зашла в туалет и, презирая себя за это, причесалась и слегка накрасила губы. Но секретарша Бруно с неприязнью сказала ей, что Бруно нет на месте и, скорее всего, не будет до конца недели. Лилу снова охватил страх. Она подумала, что хорошо бы поговорить с Паскуале, попросить его убедить студентов больше не приходить к заводским воротам. Не будет ребят из комитета, думала она, исчезнут и фашисты, все успокоятся, и жизнь вернется в нормальное русло. Но где искать Паскуале? Она не знала, на какой стройке он работает, а искать его по всему кварталу она ни за что не стала бы, опасаясь наткнуться на мать, отца или брата, встреча с которым была ей особенно противна. Окончательно обессилев от этих мыслей, она решила со всеми своими претензиями обратиться прямо к Наде. Прибежав домой, она оставила Энцо записку с просьбой приготовить ужин, надела на Дженнаро теплое пальто и шапку и на автобусах, с пересадками, поехала с ним на корсо Витторио-Эммануэле.

Небо было пастельно-голубым, ни единого облачка, но солнце уже садилось, дул сильный ветер, и было прохладно. Она прекрасно помнила дом и подъезд, помнила каждую мелочь, включая чувство унижения, которое испытала здесь много лет назад и которое теперь подпитывало ее гнев. Каким непрочным оказалось прошлое: оно на глазах разваливалось на куски и осыпалось на нее градом. Когда-то я привела ее в этот дом на вечеринку, обернувшуюся для нее страданием, и вот теперь из этого же дома появилась Надя, причинив ей страдания еще более мучительные. Но Лила была не из тех, кто готов глотать обиды, поэтому она и пошла туда, таща за собой Дженнаро. Она скажет этой девчонке: «Из-за тебя и твоих дружков я в опасности, я и мой сын. Для тебя это все игрушки, тебе ничего не угрожает, но для нас с ним это слишком серьезно. В общем, или ты все исправляешь, или я так тебя отделаю, что мало не покажется!» Именно так она ей и скажет. Лилу бил кашель и душил гнев; ей не терпелось выплеснуть его наружу.

Дверь в подъезд была открыта. Поднимаясь по лестнице, она вспоминала, как мы шли по ней вдвоем, оставив на улице проводившего нас Стефано; вспоминала, какие на нас были платья и туфли, о чем мы говорили по пути туда и обратно. Она позвонила в дверь. Ей открыла профессор Галиани. Она ничуть не изменилась: та же любезность, тот же безупречный внешний вид; она идеально вписывалась в обстановку своей ухоженной квартиры. По сравнению с ней Лила почувствовала себя грязной – из-за вони сырого мяса, которая пропитала ее насквозь; из-за простуженного горла; из-за температуры, заставлявшей путаться мысли и чувства; из-за своего плохо воспитанного ребенка, что-то канючившего на диалекте.

– Надя дома? – спросила она грубо.

– Нет, ее нет.

– Когда она вернется?

– К сожалению, не знаю. Может, через десять минут, а может, через час – она мне не докладывает.

– Можете ей передать, что ее искала Лина?

– У вас что-то срочное?

– Да.

– А мне не хотите рассказать?

Что рассказать? Лила отвела взгляд от синьоры Галиани и скользнула им ей за спину. Увидела старинную мебель и люстры, огромные книжные шкафы, поразившие ее еще в первый раз, бесценные картины на стенах. Вот мир, о котором грезил Нино, прежде чем связался со мной, думала она. Это совсем другой Неаполь, но что я о нем знаю? Ничего. Мне никогда в нем не жить, ни мне, ни Дженнаро. Так пусть он рухнет, пусть его пожрет огонь и засыплет пепел, пусть его затопит горящая лава!

– Нет, спасибо, мне надо поговорить с Надей, – ответила она наконец. Пора было прощаться: зря только сюда тащилась. Но от нее не укрылось недовольство, с каким профессор говорила о своей дочери, и потому она вдруг совсем другим, легкомысленным тоном сказала: – Знаете, а я у вас уже была, несколько лет назад, на вечеринке. Помню, ждала бог знает чего, а оказалось, тут такая скукотища – я еле до конца дотерпела.

36

Что-то в Лиле понравилось синьоре Галиани, возможно, ее откровенность на грани невежливости. Лила назвала мое имя, и профессор обрадованно воскликнула: «Ах да, Греко! Она совсем пропала, видно, успех ударил в голову». Она пригласила Лилу с сыном в гостиную, где играл ее внук, светловолосый мальчишка, которому она строго приказала: «Марко, поздоровайся! Это наш новый друг!» Лила в свою очередь подтолкнула вперед сына: «Дженнаро, иди поиграй с Марко», а сама расположилась в старом удобном кресле и продолжила говорить о той давней вечеринке. Профессор с сожалением заметила, что напрочь о ней забыла, зато Лила помнила все. Она призналась, что провела тогда один из худших вечеров в своей жизни, прислушиваясь к умным разговорам, из которых ничего не поняла. «Я была жутко темная и неотесанная, – воскликнула она с показной веселостью, – а сейчас стала еще хуже!»

Галиани поражалась ее искренности, удивительной непринужденности, прекрасному итальянскому и тонкой иронии. Я допускаю, она подпала под влияние той неуловимой силы, завораживающей и в то же время пугающей, которой обладала Лила и против которой, как против пения сирены, не мог устоять никто. Их беседа прервалась лишь тогда, когда Дженнаро стукнул Марко, выругался на диалекте и вырвал у него из рук зеленую машинку. Лила вскочила с кресла, схватила сына за руку, которой он только что ударил другого ребенка, и несколько раз с силой хлестнула по ней. Профессор Галиани спокойно сказала: «Не переживайте, это же дети», но Лила отругала сына и заставила вернуть игрушку. Марко плакал. Дженнаро, не проронив ни слезинки, с пренебрежением швырнул в него машинку. Не сей раз Лила наградила его затрещиной.

– Пойдем, – нервно бросила она.

– Что вы? Посидите еще немного.

Лила снова села.

– Он не всегда такой.

– Он у вас замечательный! Правда ведь, Дженнаро, ты очень хороший и послушный мальчик?

– О нет, он совсем не послушный. Но он умненький. Такой маленький, а уже умеет читать, пишет все буквы, и заглавные, и строчные. Дженна, покажешь синьоре, как ты читаешь?

На красивом стеклянном столике лежал журнал; Лила взяла его и показала сыну первое попавшееся слово на обложке: «Ну-ка, прочитай, что тут написано». Дженнаро замотал головой, мать шлепнула его и грозно повторила: «Читай, Дженна!» Мальчик начал нехотя разбирать буквы: «п-р-е-д», но отвел глаза и с завистью уставился на машинку Марко. Тот крепко прижал ее к груди, ухмыльнулся и с легкостью прочитал: «предназначение».

Лила помрачнела и окинула внука профессора Галиани недовольным взглядом.

– Как он хорошо читает.

– Только потому, что я провожу с ним много времени. Его родителей вечно нет дома.

– Сколько ему?

– Три с половиной года.

– А выглядит старше.

– Да, он быстро развивается. А вашему сыну сколько?

– Скоро пять, – нехотя призналась Лила.

Профессор погладила Дженнаро по голове:

– Мама дала тебе трудное слово, но ты молодец! Сразу видно, что ты умеешь читать!

В этот момент послышался шум: хлопнула входная дверь, раздалось шарканье ног, зазвучали мужские и женские голоса. «Вот и дети явились, – сказала синьора Галиани и позвала: – Надя!» Но вместо Нади в комнату ворвалась худенькая блондинка, очень бледная, с ясными голубыми глазами, похожими на кукольные. Она распахнула руки и крикнула Марко: «Кто поцелует мамочку?» Мальчик бросился к ней, она взяла его на руки и принялась покрывать поцелуями. В это время в комнате появился Армандо, старший сын Галиани – его Лила тоже сразу узнала. Он отнял Марко у матери и воскликнул: «А теперь папина очередь! Ты должен мне не меньше тридцати поцелуев!» Марко стал целовать отца в щеку, считая вслух: «Один, два, три, четыре…»

– Надя! – снова позвала синьора Галиани голосом, в котором мелькнула нотка раздражения. – Ты что, оглохла? Иди сюда, к тебе пришли.

Наконец в комнату вошла Надя. За спиной у нее маячил Паскуале.

37

Лилу вновь охватил гнев. Так вот куда Паскуале бегает после работы: в дом к этим людям, счастливым мамочкам, папочкам, дедушкам, бабушкам, тетям, дядям и детишкам, таким дружелюбным и образованным, таким терпимым, что они готовы принимать его как своего, несмотря на то что он простой каменщик и даже не успел смыть грязь после рабочего дня.

Надя, как всегда, сердечно обняла Лилу. «Молодец, что пришла, – сказала она. – Оставь мальчика моей маме, нам нужно поговорить». Лила сердито ответила, что поговорить им действительно нужно, и поскорее, за тем она сюда и явилась. У нее не так много времени, подчеркнула она, и Паскуале сказал, что обратно отвезет ее на машине. Они оставили детей с бабушкой в гостиной, а сами, включая Армандо и блондинку, которую, как выяснилось, звали Изабеллой, отправились в Надину комнату – просторную, с кроватью, письменным столом, шкафами, забитыми книгами, и развешанными на стенах плакатами с изображением артистов, названий фильмов и героев-революционеров, о которых Лила не знала ничего или почти ничего. В комнате их ждали еще три молодых человека: двоих Лила никогда раньше не видела, а третьим оказался Дарио. Он лежал на Надиной кровати, прямо в обуви, на ее розовом одеяле: вид после драки у него был плачевный. Все трое курили прямо в комнате, дым стоял столбом. Лила, не ответив даже на приветствие Дарио, выплеснула на них все: они втянули ее в крупные неприятности, по их вине ей грозила потеря работы, из-за их листовок разразился страшный скандал, они не должны больше появляться возле завода, потому что из-за них сюда заявились фашисты, и теперь рабочие завода одинаково ненавидят и красных, и черных. Потом она повернулась к Дарио. Раз не умеешь драться, сиди дома, бросила она ему. Ты хоть понимаешь, что они могли тебя убить? Паскуале пару раз попытался ее перебить, но она с презрением отмахнулась от него, словно само его присутствие в этом доме уже было предательством. Остальные слушали молча. Когда Лила договорила, слово взял Армандо. Это был молодой человек с тонкими, как у матери, чертами лица, густыми черными бровями и синеватым от тщательного бритья подбородком. Он представился – голос у него был низкий и теплый – и сказал, что очень рад знакомству с Лилой и сожалеет, что пропустил ее выступление в комитете. Они долго обсуждали его между собой и сочли настолько важным, что решили напечатать дословно.

– Ты не волнуйся, – спокойно заключил он. – Мы во всем поддержим тебя и твоих товарищей.

Лила закашлялась: от табачного дыма горло у нее драло еще сильнее.

– Вы должны были предупредить меня.

– Конечно, но у нас не было времени.

– Было бы желание – нашлось бы и время.

– Нас мало, а работы все больше.

– Кем ты работаешь?

– В каком смысле?

– Чем зарабатываешь на жизнь?

– Я врач.