Мир в ХХ веке

В Иране в 1978–1979 гг. действительно массовое антишахское народное исламистское движение, вдохновленное аятоллой Хомейни, показало всему миру пагубность воздействия реакционной, фундаменталистской моноидеологии на сознание и действия непросвещенной толпы. Режим все явственнее перерождался в откровенно контрреволюционный.

К этим азиатским явлениям были близки также правые экстремистские движения и порожденные ими властные режимы в некоторых странах Африки и Латинской Америки. При всех различиях конкретных ситуаций их можно рассматривать как существенные дополнения к европейскому тоталитарному опыту времен Гитлера и Сталина. Ни в коем случае не идентифицируя их, стало необходимо подвергнуть, как минимум, критическому ограничению известный марксистский тезис о неизменно решающей прогрессивной роли народных масс как “главных творцов истории”. Возможности реакционных сил манипулировать народными движениями и превращать их в ударную силу, направленную против прогресса, не уменьшились, а возросли. Это связано и с заметным усилением роли харизматических “народных вождей”, культ которых, доведенный до апогея, возрождал временами в разных регионах земного шара самые худшие традиции давних восточных и иных деспотий. Все это свидетельствовало о том, что предостережение Розы Люксембург об опасности для цивилизации нового “впадения в варварство” отнюдь не утратило своего значения.

Совсем с другой стороны (впрочем, не без связи с событиями в “третьем мире”) заметно активизировалась критика теории и практики советизированного марксизма в Западной Европе. В Италии, Испании, во Франции заявил о себе еврокоммунизм[39]. Течение, связанное прежде всего с именами Энрико Берлингуэра и Сантьяго Карилльо, подчеркивало “новый интернационализм”, идейную и политическую независимость западных компартий при разработке ими перспектив и стратегии политического развития, ориентированных в первую очередь на принципы свободы и демократии.

Еще более существенное значение имело то, что в Германии, Франции и других странах после “молодежных бунтов” 1968 г. появились не только интеллигентские кружки, а целое идейное направление “новых левых”. Не без их влияния стали наряду с традиционными рабочими партийными и профсоюзными организациями стремительно набирать силу также необычные новые массовые движения, называвшие себя “демократическими”, “социальными”, “альтернативными”, “зелеными”, “гражданскими инициативами” и т. п.

В отличие от “старых” социальных движений фашистского толка, возникших после первой мировой войны (о чем речь шла выше) “новые” базировались на том, что в 70-е годы научно-техническая революция вступала в глобальном масштабе в качественно новый этап. “Началась технологическая революция, — констатировал социолог Юрий Красин, — означающая революционный переворот в производительных силах общества. Основные его элементы: структурная перестройка общественного производства на базе наукоемких технологий, применение микропроцессорной техники, информатики, робототехники, автоматических систем управления, биотехнологии”[40].

Существенные сдвиги происходили не только в социально-экономических условиях жизни людей. Гигантски возрастало воздействие на общество внешнеполитических и экологических реалий, вытекающее прежде всего из осознания им смертельной опасности самоуничтожения человечества в результате ядерной войны и (или) экологической катастрофы. Глобализация проблем войны и мира, защиты среды обитания, а также производства и потребления, жилья и образа жизни, их качественных показателей, национальных и межнациональных отношений, места индивидуума, гарантий демократии и свободы, — все это не могло не отразиться на состоянии и программатике новых массовых движений.

В сфере производственной, как и прежде, преобладало традиционное рабочее движение, нацеленное не только на непосредственное улучшение условий труда и быта населения, но и — в долгосрочной перспективе — на более глубокие преобразования общества. В этой сфере продолжали действовать давно сложившиеся организации рабочих партий и профсоюзов, хотя и в них происходили немалые изменения. Так, забастовочное движение оставалось важным показателем активности рабочего класса в защите завоеванных прав и жизненных интересов, но в динамике и характере стачек стали проявляться новые тенденции. Качественно менялся и расширялся набор потребностей, приоритетов и требований. Иные параметры приобретали также деятельность производственных комиссий и советов на предприятиях, требования “соучастия в управлении производством”. Эффективность форм борьбы и организации зависела от изменений в условиях деятельности профсоюзов, политических партий, от соотношения между пролетарским классовым сознанием и идеями патернализма, “социального партнерства”.

Новые социальные движения развернули небывалую активность как раз в сфере непроизводственной, заполняя почти не занятую нишу. Гетерогенные по социальному составу участников и пестрые по идейно-политическому облику, они многим отличались от прежних как по характеру и объему деятельности, так и по формам организации и методам борьбы. Выступая поначалу в виде частных, локальных, ограниченных инициатив, они постепенно инкорпорировали едва ли не все глобальные проблемы, с которыми вплотную столкнулось человечество.

В круг этих движений, объективно направленных против политики консервативных кругов, включились самые разнообразные компоненты. Разрозненные группы “антиавторитаристов” выступали за “новый образ жизни”. Битники, ситуационисты, хиппи, прово, кабутеры, автономисты, базисные группы, спонти соединяли в своих шумных декларациях элементы идей анархических, социалистических и отчасти либеральных, заимствованных у теоретиков “новых левых” или у адептов “контркультуры”. За причудливыми формами выражения симпатий и антипатий не всегда просматривались элементы социального протеста. Позднее многие из них влились в “альтернативное движение”, в котором переплелись тенденции антикапитализма и стихийного бунта против норм и запретов того общества, которое они считали аморальным.

В разных странах экологисты (“зеленые”) проявили общие черты, что позволило им деятельно сотрудничать на арене Европейского союза. В недрах этих движений постепенно возникли и продолжают формироваться новые подходы и программные установки. На первый план стали все чаще выходить требования “защиты среды обитания” и “нового образа жизни”. Интегрирующим фактором этих движений, охвативших преимущественно молодежь, но также женщин и ветеранов, все более становилась всенародная антивоенная, антиракетная, антиядерная борьба. О внутренней потенции новых движений говорило и то, что их развитие сопровождалось созданием самых разнообразных форм организации и действия. Среди них — “гражданские инициативы”, “экокоммуны”, “зеленые” группы и партии. Некоторые неформальные группы, противостоящие истеблишменту, стали даже рассматривать себя как “ячейки контрвласти”.

Сам способ рождения и распространения “снизу” новых ценностей, называемых часто “постбуржуазными” или “постматериалистскими”, не мог не вызвать поначалу их огульного неприятия либеральной и социал-демократической идеологиями. Левые круги и коммунисты, интеллектуально более близкие к новым движениям, усматривали в них своих конкурентов или “путаников” и пытались в покровительственном тоне разъяснять их “ненаучность”. Но постепенно ситуация стала меняться. Эту перемену отразили коллективная монография российских ученых под редакцией Ю.А. Красина[41] и серия других работ, анализировавших возможности взаимодействия разнородных демократических сил.

В это же время по-новому высветилась социальная роль науки, ученых и их организаций. Долгие годы в теории и особенно в практике реализации марксистских социалистических концепций сохранялось и поддерживалось односторонне “классовое” недоверие к представителям свободомыслящих интеллектуалов, будто бы “чужеродных” народным “низам”. Исключения делались (притом ограниченно и временно) лишь для корифеев “марксистской науки” и для немногих светочей мировой культуры. К исходившим из научной среды предостережениям о грозящих человечеству опасностях идеологи КПСС относились, с высоты “исторического оптимизма”, пренебрежительно или враждебно, как к кликушеству адептов обреченного капитализма или религиозного обскурантизма.

Однако в 70-е годы стало уже невозможным дольше игнорировать серьезные голоса ученых, указывавших на чудовищную опасность безудержной гонки вооружений, особенно ядерных, а также на пагубные последствия самого научно-технического прогресса: нерасчетливость ведения хозяйства, загрязнение отходами производствам среды обитания, истощение природных ресурсов, неконтролируемый демографический рост и т. п. Услышанным, наконец, общественностью алармистским сигналом стали доклады созданного в 1974 г. Римского клуба ученых — международной неправительственной организации, опубликовавшей ряд исследований, обращенных к 2000 году и XXI веку.

Параллельно с научными дискуссиями социологов и экономистов, с прогнозами политиков, энцикликами папы Иоанна Павла И, а отчасти опережая их, в разных странах все более широкие слои населения не только из книг и прессы, а и на основе личного опыта проникались убеждением, что защищать мир от атомной смерти, а природу от разрушения можно и нужно непосредственными действиями. Именно с этого времени социологи и социопсихологи начали отсчет той “моральной переориентации”, в которой на первый план выдвинулись новые идеи и соображения. Не вытекая прямо и непосредственно из материальных потребностей, связанные скорее с познавательными механизмами мотивации, они выразились прежде всего в требованиях улучшения качества жизни, гуманизации человеческих отношений[42].

8. Перестройка или перелицовка?

Во второй половине 80-х годов в СССР обозначились контуры нового идеологического и политического перелома. Горбачевская перестройка, связавшая “новое мышление” с реальным окончанием “холодной войны”, а также предписанная сверху гласность, открыли совсем неожиданные (в том числе и для самих “прорабов перестройки”) перспективы, обнажили острейшие проблемы, давно ждавшие решения.

Системный кризис, а затем распад Советского Союза и последовавший развал всей системы “реального социализма” в Восточной Европе имели свои глубинные социально-экономические и идейно-политические корни. Если крушение германского тоталитаризма было обусловлено военным поражением Германии в 1945 г., то СССР сорок лет спустя споткнулся о собственную неспособность решить взятую на себя сверхзадачу: к 2000 году “построить коммунизм”, “догнав и перегнав Америку”. Надорвавшись за годы “холодной войны” в гонке вооружений, и все более отставая в сфере освоения новейших технологий, система стала неудержимо рассыпаться. Идеологи социализма — коммунизма были застигнуты этим врасплох, ибо никогда не прислушивались к предостережениям. А их было достаточно, в том числе изнутри собственного лагеря. Достаточно назвать две книги сербского коммуниста Милована Джиласа “Новый класс” (1957) и “Несовершенное общество” (1969), за которые тот был репрессирован режимом Тито[43].

Осмыслить случившееся обществоведы попытались, используя в качестве страшилок традиционные категории “термидора”, “контрреволюции”, “реставрации капитализма”. Против них были двинуты оставшиеся резервы: “демократизация”, “структурные реформы”, “гласность”, “многопартийность”[44]. Несомненно, те или иные проявления ранее известных форм системного кризиса были налицо, годились и некоторые традиционные противовесы. Но прежде всего необходимо было признать неверным сложившееся представление о начавшейся в XX в. “эпохе социалистической революции”: в последней трети столетия становилось все яснее, что разнообразные типы происходивших в мире социальных трансформаций не вписывались в цельную картину. Признание этого далось не сразу, потребовались значительное время и немалые интеллектуальные усилия. Тем более что восторжествовавший “плюрализм мнений” и естественный в период общественной “смуты” нигилистический скептицизм затруднили радикальное обновление подходов к “триаде”.

Научная неразработанность вопросов о характере и перспективах развития “кризиса соцсистемы” побудила авторов коллективного труда Института всеобщей истории РАН “Тоталитаризм в Европе XX века” вынести за скобки ряд недорешенных вопросов, касавшихся возможностей и пределов применения в исторической науке политологического понятия “тоталитаризм”, а также путей преодоления тяжелого наследия тоталитарно-авторитарных режимов[45]. Но именно обращение к этим событиям и их оценкам наглядно показало назревшую потребность в обновлении и совершенствовании категориального и понятийного аппарата.

С той поры противоречия в мире скорее усугубились. Хотя длительное противостояние двух систем уступает место новой геополитической конфигурации, стала складываться вовсе не многополюсная система миролюбивых международных отношений. Ускорение процесса интеграции Западной Европы не может скрыть того, что принцип “нерушимости границ” пришел в явное противоречие с принципом “ самоопределения наций”. Это особенно губительно сказалось на Балканах, вылившись в длинную серию кровопролитных национальных войн.

А на постсоветском пространстве остро проявились трудности модернизации “сверху” при пассивности “низов”, сложности этнонационального переустройства. Катастрофическая ломка экономического строя, разрушение привычных связей, обвальная приватизация и расхищение государственного имущества привели к тяжелому экономическому упадку и торжеству “дикого” хищнического капитализма. Выход просматривается только на пути прорыва к новой парадигме всемирного развития с учетом опыта других стран и собственной истории. Но возможен ли такой прорыв без изменения всего культурно-исторического менталитета россиян?

Сопоставим мнения трех специалистов, недавно высказанные на страницах журнала Фонда Карнеги за Международный Мир[46].

Историк и политолог Игорь Пантин считает, что “цикл догоняющего развития в российской истории закончился. Сегодня вопрос стоит иначе: либо мы войдем в сообщество цивилизованных стран, не догоняя, а встраиваясь в него, либо будем оттеснены на периферию мировой историей”. Для стран догоняющего развития эта дилемма типична. “В России ломать государство значит одно: порождать хаос и смуту. Без государственной составляющей общество останется наедине с собственными патологиями — коррупцией, преступностью, произволом, безответственностью”.

Историк Владимир Согрин различает в российской радикальной трансформации три этапа: 1) В 1985–1986 гг. Горбачев применил командно-административные методы реформирования; 2) В 1987–1991 гг. он же использовал советскую модель демократического социализма, но сам стал жертвой “мирной демократической революции”; 3) После 1992 г. Ельцин проводил “радикально-либеральную модернизацию”. Из альтернатив будущего более вероятно “эволюционное развитие номенклатурно-олигархического капитализма”. Поскольку “экономическое чудо” России не грозит, в обозримом грядущем “модернизация этого общества, даже обставленная демократическими институтами, сохранит присущие ему социальные контрасты”.

Политолог Владимир Дахин считает, что в России распад прежнего социума и системы продолжается. Преобразовать политическую систему советского тоталитаризма в демократическую не удалось. Страна издавна “развивается по логике самосохранения: феодальная монархия превратилась в абсолютизм, пролетарская демократия — в тоталитаризм, молодая демократия — в авторитаризм”. Институциональный кризис конца 80-х — начала 90-х годов “принял форму революции, поддержанной неструктурированным обществом”. И далее: “России необходима неоконсервативная революция, которая не только отсечет крайности радикальных перемен, но и расчистит дорогу к разумному реформированию, соответствующему уровню развития и культуры общества”.

Вместе с глобализацией экономики, политических структур, массовой культуры приобрели ярко выраженный международный характер и такие давно известные негативные явления как коррупция, наркомафиозный криминалитет, терроризм. Шаги к координации региональных усилий при возникновении конфликтов наталкиваются на глубоко укорененное взаимное недоверие.

Все сказанное и многое другое свидетельствует, что на повестку дня встала в интересующей нас проблеме уже не частичная корректировка тех или иных элементов марксисткой мировоззренческой установки, что приносило на прежних поворотах истории хотя бы временный и частичный эффект. Во весь рост поднялся вопрос не просто о “ревизии” марксизма”, как столетие назад, не о “развитии” тех или иных его составных частей, применительно к меняющимся условиям, как это практиковал Ленин и что пытался грубо копировать Сталин. Тем, кто хочет сохранить для будущего Марксов историко-критический подход, остается только одно: обозначить возможные направления дальнейших размышлений о том, что именно из прошлого опыта устарело безнадежно, а что еще может быть сохранено в качестве исходного материала для анализа и синтеза тех новых процессов, которые происходят в стране и мире на нынешнем рубеже веков.

9. Трансформации нового типа?

Есть основания предполагать, что в не очень далеком времени будет научно разработана нетрадиционная типология общественных трансформаций, которая, обобщив опыт XX в., создаст метод более глубокого понимания исторического процесса. Но время для этого, видимо, еще не наступило, и пока вырисовываются лишь общие контуры научной гипотезы, открывающей простор для дальнейших изысканий и дискуссий.

Начнем с критического (в том числе и самокритического) анализа некоторых использованных в предшествующем изложении понятий и представлений.

Гиперболизация понятия “социальная революция”, о которой уже шла речь выше, вытекала прежде всего из вульгаризированного сталинистского представления о “законе” смены социально-экономических формаций, иронически названных еще во времена сталинщины “пятичленкой”. Особенно “переход от капитализма к социализму” жестко связывался с применением насилия: прежде всего при смене властных, государственных структур, а затем также при замене частной собственности общественной, т. е. при “переделе собственности”, который рассматривался не иначе как “экспроприация экспроприаторов” (в слэнге: “грабь награбленное!”).

Стоит напомнить: Карл Маркс в “Капитале”, называя насилие “повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым”, и “экономической потенцией”, исходил из опыта истории. Он считал, что “общество не твердый кристалл, а организм, способный к превращениям и находящийся в постоянном процессе превращения”. Когда же оно познает естественный закон своего развития, то “сможет сократить и смягчить муки родов”. Далее Маркс писал, что капиталистическая частная собственность “есть первое отрицание индивидуальной частной собственности, основанной на собственном труде. Но капиталистическое производство порождает с необходимостью естественного процесса… отрицание отрицания. Оно восстанавливает не частную собственность, а индивидуальную собственность на основе достижений капиталистической эры: на основе кооперации и общего владения землей и произведенными самим трудом средствами производства”[47]. Такому теоретическому прогнозу о конечном торжестве индивидуальной собственности никак не соответствовала прошлая практика “социалистического строительства”. Но ему нисколько не соответствуют и интенции современных российских “рыночников-приватизаторов”, игнорирующих принципиальное различие между частной и индивидуальной собственностью, но зато почем зря третирующих “основоположника”.

Получившая ныне права гражданства замена “формационного подхода” подходом “цивилизационным” отнюдь не решает всех научно-познавательных задач. “Цивилизации” в историческом плане и множественном числе (античная, восточная, арабская, христианская, православная, средневековая, ренессансная и т. д. и т. п.) это совсем не то, что “цивилизация” современная (индустриальная, постиндустриальная). Динамика изменений хода развития в условиях и рамках современной цивилизации требует по меньшей мере столь же солидной системной разработки, какая была в свое время положена марксистами в основу теории формаций. Тем более что критики этой теории всегда указывают на ее действительную или мнимую “односторонность”, “узость”, “прямолинейность”, “догматизм”.

В грандиозном и многообразном процессе общественной эволюции революции являются своего рода “гордиевыми узлами”. Но нельзя считать, что разрешать запутанные противоречия можно единственно силой, разрубая узлы мечом. Вопрос о мере изменений и о цене такого “хирургического” вмешательства в ход событий должен всесторонне учитываться историком при оценке реальной значимости той или иной конкретной революции. Не было и нет достаточных оснований, чтобы априорно декларировать ее преимущество перед любыми реформаторскими преобразованиями, которые долгое время пренебрежительно называли “реформистскими”. Ныне очевидно, что в наиболее развитых странах именно они повсеместно стали основным методом прогресса, тогда как в странах отсталых все еще чаще прибегают к вооруженным насильственным государственным переворотам, революциям и затяжным гражданским войнам.

Условия и причины возникновения в XX в. великого множества революций в разных странах историками изучены досконально, выявлены их объективные предпосылки и субъективные обстоятельства, их механизм, непосредственные и отдаленные результаты, место в общественном прогрессе. Реформы в гораздо меньшей степени подвергнуты системному анализу. Не потому ли, что в них меньше треска, героики и пафоса?

Следует иметь в виду, что в те критические фазы развития общества, к которым относятся революции, значительно возрастает роль идеологий (хотя она и не определяет все и вся). При этом в массовом сознании происходит переплетение не только разного рода политических программ и умозрений, но также исторических и бытовых мифов. Это не просто некий атавизм, а неизбежное явление и в современном информационном обществе. Тем важнее поставить на место идеализации роли народных масс, и особенно “пролетария-гегемона”, глубокий конкретный анализ движущих сил исторического прогресса: факторов экономических, политических, культурных, социально-психологических и иных. Это позволит со временем заменить розовую картинку ожидаемого “светлого будущего” у оптимистов или мрачного апокалипсиса у пессимистов дифференцированными критериями, научно выверенными с применением компаративного метода.

Познанию и самопознанию опасность грозит ныне также с другой стороны. Распространившееся на почве крушения коммунистической идеологии огульное обвинение в “утопизме” всех сторонников энергичных социальных, экономических, политических и иных преобразований (в том числе социалистов и социал-демократов) глубоко ошибочно. Серьезные ученые считают, что понятие “социализм” на долгие годы дискредитировано[48]. С этим следует согласиться, прибавив, что вина Сталина значительно больше вины Гитлера уже хотя бы потому, что в национал-социализм за пределами Германии мало кто поверил, тогда как на советский социализм, даже сталинского толка, долгие годы возлагали немалые надежды многие видные западные интеллектуалы.

Нельзя забывать и того, что человек не может жить без идеалов, не утрачивая присущей ему жажды знаний, воли к самоусовершенствованию, устремлений к творческому поиску путей, ведущих к социальной справедливости и духовному богатству. Общеизвестные человеческие ценности каждый индивид волен из обширного каталога отбирать для себя сам, по-своему их именовать и ранжировать, но без них и вне их немыслимо само продолжение рода человеческого.

Завершившийся XX век ознаменован не только глобализацией международных связей и конфликтов, а и противоположно направленным процессом — индивидуализацией личности, впервые в таком масштабе заявившей обоснованную претензию на роль действительно центрального (ибо мыслящего, чувствующего и помнящего) субъекта истории. Стали все шире раскрываться также сложные, подчас причудливые взаимосвязи индивида и коллектива, взаимодействия рациональных и подсознательных акций самого разного рода. Начиная с шумных, а подчас и кровавых действий народных масс, экзальтированных и мобилизованных демагогами на “великие свершения”, до самых малоприметных “частных” проявлений стихийного и интимного влечения к добру, душевности и духовности.

Как же быть? Социальные революции, как таковые, разумеется, не могут быть “отменены”, ибо их нельзя предотвратить, пока сохраняется почва их порождающая. Однако в тех пределах, в каких общество имеет известную “свободу выбора” форм и методов действий, возрастают возможности придать социальным революциям в будущем более гуманные формы или хотя бы ограничить их разрушительный характер, переводя на рельсы социальных реформ, в том числе структурных.

В теоретическом плане вероятно следует рассматривать то явление, которое мы именуем социальной революцией, не изолированно, не само по себе, а непременно в контексте самых разных связей. Технологическая революция, бурный рост и повсеместное внедрение информатики, радикально воздействующих на всю социальную структуру, настоятельно требуют, чтобы в одной из таких логических цепочек социальная революция оценивалась наряду с влиянием на людей тех природных, экологических катаклизмов, которые либо от них вовсе не зависят либо лишь косвенно обусловлены их деятельностью.

В другой цепочке социальная революция окажется звеном в связке развития производства и распределения, геоэкономических подвижек, комплексных реструктуризаций, но также кризисов, финансовых крахов и депрессий.

В третьем случае революция встанет в общий ряд с демографическими процессами (взрывами и упадками), а также с миграциями, эпидемиями и пандемиями.

Наконец, и это особенно важно, революции должны рассматриваться обязательно в сети крупных, да и многих мелких войн. Собственно говоря, социальные революции, как явные или латентные “гражданские войны”, всегда были известными разновидностями межгосударственных конфликтов и войн. Их роднят друг с другом не только вовлеченность масс, масштабы жертв и материальных потерь, а и весьма сомнительная эффективность, лишь относительная ценность как одержанных побед, так и понесенных поражений. Такое многогранное сопоставление даст возможность глубже судить о позитивных и негативных, непосредственных и отдаленных социальных последствиях революционных переворотов.

Одновременно полезно ставить социальные революции и еще в один ряд, сравнивая и связывая их с переворотами (революциями) в самом процессе общественного производства — аграрными, промышленными, научно-техническими, технологическими; с революциями (пертурбациями) в сфере общения и информатики. А в будущем — еще и с новыми прорывами людей к самоидентификации. О последнем чуть подробнее.

Ныне много говорят и пишут о потребности осознания человеком своей личной роли в общественном процессе. Нельзя, однако, оставлять непроясненным, о чем идет при этом речь: о самосовершенствовании индивида на основе принципов религиозной этики или о новом возрождении социалистическо-коммунистических идеалов, “оскверненных ложной практикой”, о просвещении и воспитании молодежи или о ненасильственных преобразованиях общественного строя. Здесь важно отличать государственную политику от “гражданских инициатив”, самоуправленческой демократии и попыток формирования антиэтатистского социума. Мыслимы самые разнообразные комбинации названных компонентов или других возможностей. Сам факт расширения ареала, появления все новых моделей соотношения “личность-общество-государство” (тоже “триада!”) свидетельствует о неистребимой тяге или страсти людей к лучшему обустройству жизни на Земле. В современной России некоторые позитивные тенденции в этом направлении так ослаблены шоком антикоммунизма, что заметные “прорывы” к самоидентичности просматриваются пока только в отдаленной перспективе.

Рассматривая под таким углом зрения современные потенции трансформаций следует исходить из понимания, что будущее общество очевидно не назовет себя коммунизмом, вряд ли оно захочет называться социализмом. Но оно уже сейчас стыдится именоваться капитализмом и вероятнее всего попробует обойтись вообще без “измов”. С некоторым опережением именуя себя “постиндустриальным”, и “информационным”, оно создает все новые технотронные, информационные и нравственные проблемы, которые вынуждено само и разрешать. Среди них есть вопросы соотношения биологии и морали, единства в многообразии и разные другие. То, что вопросы пока заметно превалируют над ответами, естественно для всякого “новодела”.

10. Попытка синтеза

Вернемся к исходному тезису, что Карл Маркс явился родоначальником проекта, названного “революционная теория развития общества” (см. выше). С тех пор как Маркс выступил в этой роли, прошло более полутораста лет. Срок по историческим меркам вполне достаточный, чтобы можно было востребовать аргументированные ответы на волнующие нас сегодня вопросы о творческой ценности Марксовой парадигмы. Лаконично сформулируем их:

1) в чем видятся ныне прогностические достоинства проекта?

2) подтвердило ли развитие общества основные выводы автора?

3) надо ли искать причины наиболее существенных просчетов

(а) в ошибках автора или (б) в неудачах реализаторов?

К 1) Напомним, что суть прогноза, высказанного в момент, когда капитализм развивался по восходящей линии, а его “могильщик” делал первые самостоятельные шаги, заключалась в неизбежности гибели буржуазного строя в результате пролетарской (коммунистической) революции. Этот прогноз вооружил международное рабочее движение видением дальней перспективы, включая конечную цель его революционной борьбы. На этой основе было затем разработано фундаментальное экономическое и политическое обоснование представлений об общем ходе исторического развития общества, а также о стратегии и тактике рабочих партий на обозримое время. Другого проекта подобного масштаба, который мог бы конкурировать с Марксовым, создано не было.

К 2) И да и нет. Расчеты на экономическое крушение капитализма, а также на скорую коммунистическую революцию, не подтвердились. На протяжении полутора столетий развитие капитализма шло в общем по восходящей линии, но с предсказанными Марксом многочисленными изломами: депрессиями, кризисами, войнами, революциями и иными потрясениями. Однако даже там, где революции, казалось, были наиболее успешными, желаемое освобождение труда от эксплуатации и действительная свобода для каждого человека не были достигнуты. Осознание этого печального итога началось с огромным опозданием, лишь недавно, буквально на наших глазах; оно продолжается, но далеко еще не стало всеобщим достоянием.

К За) Можно многократно приумножать список конкретных просчетов Маркса, включая давно указанные критиками преувеличения:

— надежд на скорое и радикальное разрешение революцией исторических задач;

— роли таких стимуляторов созревания революции, как абсолютное обнищание пролетариата и быстрое размывание средних слоев;

— значения насилия и диктатуры пролетариата в революционном преобразовании общества.

Но таков уж удел дальнозорких. Энгельс очевидно поспешил, когда заявил, что марксизм самим своим появлением осуществил “переход от утопии к науке”. Обширные территории знания остались, да и ныне остаются, в сфере догадок, прикидок и предположений. Не следует забывать о крайне ограниченных в годы жизни Маркса возможностях экономического и иного анализа мировых общественных процессов одиноким исследователем. Возлагать же на него ответственность за ошибки преемников и эпигонов не только непродуктивно, но и аморально.

К 36) Отмеченный нами выше раскол наследников Маркса на революционеров и реформистов, на протяжении всего XX в. так и не преодоленный, — одна из причин многих неудач реализаторов грандиозного проекта преобразования всех общественных структур и, главное, самих участников этого начинания. Есть также немало объективных причин, затормозивших его осуществление. Назовем лишь некоторые.

Революционный процесс в XX в. имел своим исходным рубежом не западный, наиболее развитой центр мировой цивилизации, так и оставшийся почти незатронутым массовыми движениями, а напротив, преимущественно более или менее отсталую периферию. Демографическая и экологическая ситуации не только не благоприятствуют ускорению общественного развития, а, напротив, обостряют противоречия Север-Юг. Неизжитые явления тоталитаризма и его последствий продолжают порождать нетерпимость, вождизм, экстремизм и терроризм, противодействуя этим решению главной дилеммы: соединения демократии и социализма, вытеснения национального эгоизма интернациональным альтруизмом.

Следует в этой связи напомнить мотивацию Маркса и Энгельса, когда они в 40-е годы XIX века назвали себя и своих соратников коммунистами, а не социалистами. Дело было в желании не столько обозначить цель более совершенным уровнем социальной справедливости, сколько подчеркнуть роль пролетариата в решающей революции.

Вместе с тем Маркс, остерегая от возрождения “грубого”, казарменного, почти пещерного коммунизма, отнюдь не считал революции категорией вечной, непреходящей. Для него революции были перерывом постепенности, а мировой революционный процесс (Revolution in Permanenz) включал в себя и перерывы революционности. В чем Маркс был еще до “Манифеста” твердо убежден, так это в том, что “только при таком положении вещей, когда не будет больше классов и классового антагонизма, социальные эволюции перестанут быть политическими революциями”[49].

Видимо, ныне настала пора заново проанализировать и сопоставить исторический опыт, накопленный с тех пор двумя конфликтовавшими друг с другом течениями наследников Маркса. С одной стороны, тех, кто пытался радикально преодолеть все классовые и иные антагонизмы посредством революций, названных социалистическими. А с другой — тех, кто пошел по пути медленных и не всегда адекватных попыток реформаторского смягчения антагонизмов посредством “социального партнерства”.

В этом контексте может проясниться и вопрос вопросов: а не откроет ли грядущее тысячелетие давно и тщетно ожидаемую “эпоху социальной эволюции”, ту эпоху, когда, по выражению Маркса, “человеческий прогресс перестанет уподобляться тому отвратительному языческому идолу, который не желал пить нектар иначе, как из черепов убитых”?[50]

Ответ смогут дать, разумеется, не самые хитроумные умозрительные выкладки современных обществоведов. Его даст только отдаленное будущее, ибо ближайшее столетие сулит отнюдь не бесконфликтное развитие. Но готовить ответ и готовиться к нему, всерьез размышляя о возможностях смягчения жестокостей и столкновений, следует уже сейчас.

Тоталитарные тенденции в XX веке

(В.В. Дамье)

Определение понятия: тоталитаризм или тоталитарные тенденции?

Господство одних людей над другими как общественное состояние насчитывает не одну тысячу лет. Несколько моложе как историческое явление создание специального аппарата, призванного организовывать, закреплять и поддерживать такое господство, — государства. “Это экстраординарное изобретение оказалось самой ранней рабочей моделью всех позднейших сложных машин, хотя детали из плоти и крови постепенно заменялись в ней более надежными механическими деталями… Понять происхождение мегамашины (господства. — В.Д.) и ее наследие — означает бросить новый свет как на происхождение нашей современной сверхмеханизированной культуры, так и на судьбу и участь современного человека”, — писал американский историк Л. Мэмфорд[51].

Механизмы господства развивались и “совершенствовались” на протяжении истории развития человечества. До Американской и Французской революций автократические и авторитарные системы полностью преобладали в мире, с конца XVIII в. они существовали бок о бок с демократическими моделями властной организации. Но лишь в XX в. появился особый вид господства, отличный как от авторитарных режимов, так и от распространявшихся форм представительной демократии. Эта структура правления получила название “тоталитаризма”.

Среди историков и политологов продолжаются споры о том, можно ли вести речь о тоталитаризме как о типическом понятии, допустимо ли пользоваться им и какое содержание вкладывать в сам термин. Одни вообще отрицают его обоснованность, ссылаясь на существенные различия между режимами, которые принято относить к тоталитарными[52]. Другие истолковывают его, главным образом, политологически, рассматривая тоталитаризм как тип власти, находящийся на противоположном полюсе от либеральной демократии и характеризуемый, в первую очередь, господством одной массовой партии во главе с харизматическим лидером, унитарной идеологией, монополией на массовую информацию и вооружения, террористическим полицейским контролем, централизованным контролем над экономикой[53]. Именно в данном виде понятие было предельно политизировано, превратившись, в конечном счете, в один из инструментов “холодной войны”.

Отметим, что идеологи самих тоталитарных режимов могли вообще отрицать принадлежность своей власти к тоталитарным системам (как это было в СССР) или, напротив, открыто провозглашать ее таковой и даже пытаться определить основные черты такой формы господства. Известно высказывание лидера итальянского фашизма Б. Муссолини: “Для фашиста всё в государстве, и ничто человеческое или духовное не существует и тем более не имеет ценности вне государства. В этом смысле фашизм тоталитарен, и фашистское государство как синтез и единство всех ценностей истолковывает и развивает всю народную жизнь, а также усиливает ее ритм”[54]. Таким образом, теоретики и созидатели тоталитарных режимов сами обратили внимание на одну из главных характерных черт феномена, на которой делали упор и анархистские критики государственных диктатур: указанные режимы представляли собой крайнюю форму выражения этатистских тенденций, господства государства над обществом[55]. По существу, поглощение общества государством в идеально-типическом варианте “тоталитаризма” и означает модель “тотального”, т. е. всеобъемлющего, всеохватывающего государства, которое полностью растворяет общество в себе. В отличие от традиционного авторитаризма, который допускает существование подчиненных ему и интегрированных в общую вертикаль общественных единиц (общин, союзов, ассоциаций) внутри системы, тоталитарная власть, опираясь на стимулируемую ею самою массовую “инициативу”, осознанно пытается уничтожить любые неформализованные, горизонтальные связи между атомизируемыми индивидами и не допустить никаких автономных образований или свободных пространств. Государство в этом случае мыслится как регулятор или даже заменитель всех социальных взаимоотношений, вплоть до самых интимных.

Особый вклад в изучение данного феномена в XX в. внесла традиция, в той или иной степени близкая к критическому марксизму. Историки и политологи этого направления сосредоточили свое внимание на социальных, исторических и психологических корнях тоталитарности, на связи ее с разрушением традиционных общественных связей, возникновением так называемого “массового общества”, со становлением и развитием современной индустриально-капиталистической и рационалистической цивилизации вообще, с процессами общественной и экономической модернизации. Они показали, что тоталитарные режимы нельзя воспринимать в отрыве от исторического развития и общественной “среды”, что они не отделены непреодолимым барьером от авторитарных или демократических систем правления, но вырастают из них или возвращаются в них, связаны с ними в ходе своей эволюции многочисленными нитями, что даже в самых демократических режимах в XX в. можно обнаружить тоталитарные “семена”. По существу, исследователи этого направления доказали, что тоталитаризм можно понимать не только в узком, политологическом смысле — как тип власти, режим, но и как тоталитарные тенденции, характерные для современной эпохи[56]. Речь идет о тенденциях развития и “рационализации” механизмов господства. В конкретных исторических обстоятельствах они могут приводить к созданию тоталитарных режимов. В других случаях — если социальная потребность в установлении таких форм управления слаба — они продолжают действовать в рамках демократических обществ, поскольку “эпоха склонна к тоталитарности даже там, где она не произвела на свет тоталитарных государств”[57]. Тогда эти тенденции проявляются иначе, в косвенной форме, воздействуя на уровне манипулирования информацией, поведенческими стимулами, мотивами, потребностями, системой ценностной ориентации и т. д.

В настоящей работе автор предпринял попытку суммировать оба понятия (“тоталитарные тенденции” и “тоталитарные режимы”) и рассмотреть их во взаимосвязи как феномен XX столетия.

Общество и государство: развитие механизмов властного господства

По своему происхождению человек как биологический вид — общественное существо. С самого начала люди жили сообществами, которые соответствовали их глубинным социальным инстинктам взаимопомощи. На протяжении истории эта коллективная жизнь проявлялась в различных формах — родов, племен, общин и их объединении. Труд, быт и иная деятельность человека на протяжении тысячелетий определялись традициями и обычным правом, функциональные различия между членами общества носили временный характер и не сопровождались социальными привилегиями. Военные задачи и потребность в координации хозяйственных усилий общин способствовали постепенной концентрации и закреплению властных функций в руках верхушки вождей и жрецов. Так сложилась постоянная власть, из которой 5–6 тысяч лет назад выросло государство — могущественная машина для обеспечения экономического и политического господства над угнетенными массами.

Государство не сводимо просто к орудию экономически доминирующего класса; оно приобрело собственные интересы и цели. Выделившись из общества как внешняя, подавляющая и регулирующая сила, оно присвоило себе целый ряд функций, в первую очередь, монополию на принятие общих решений и на применение насилия.

В ходе исторического развития совершенствовались и механизмы государственного воздействия, а полномочия властных аппаратов неуклонно росли. В феодальной Европе сохранялась автономия общин, союзов, цехов, ассоциаций, братств и т. д., государства мало вмешивались в их внутреннюю жизнь. Но по мере становления буржуазных отношений традиционные общественные институты оказались под двойным давлением — со стороны как абсолютистской власти, так и растущего капитализма, поддерживаемого, поощряемого, а иногда даже насаждаемого государством. В результате социальные связи, основанные на нормах солидарности и взаимопомощи, подверглись размыванию и разрушению.

Политика, осуществлявшаяся большинством из централизованных монархий Европы, была направлена на замену прежнего городского и гильдейского самоуправления в экономической и политической сфере управлением сверху вниз, на юридическое и административное подчинение сельских общин, захват и раздел общинных земель[58]. Этатизация общественной жизни получила мощное ускорение с возникновением так называемого национального буржуазного государства. Его становлению способствовали централизаторская политика французского якобинства и законодательство Наполеона. В XVIII в. и в первой половине XIX в. во Франции, в Англии и других европейских странах запрещались союзы и ассоциации граждан, объединения рабочих. Их обвиняли в нарушении “единства нации” и создании “государства в государстве”. Однако независимые общественные структуры — профсоюзы, союзы по интересам, крестьянские и соседские кооперативы и объединения взаимной помощи возникали снова и снова, так что правительствам большинства стран Европы пришлось, в конечном счете, признать их. В то же время экономическая роль государства в эпоху свободного или либерального капитализма (до конца XIX — начала XX в.) оставалась ограниченной. Оно содействовало развитию капиталистического хозяйства, предоставляло экономические монополии и привилегии, организовывало работу отдельных предприятий или отраслей, где ощущалась нехватка частного капитала, но непосредственный государственный контроль над хозяйственной деятельностью был скорее исключением. Политическая власть сохранила за собой роль “ночного сторожа”, оберегающего экономическое господство буржуазии.

Утвердившаяся в XIX в. фабричная организация хозяйства стала материальной основой для осуществления древних утопий идеального и совершенного государства как механизма наиболее эффективного управления социальным организмом. Она потребовала формальной рационализации, строгой научности и предсказуемости в жизни социума[59]. Индустриальная система производства предполагала особый тип разделения труда, доходящий до детальной специализации в выполнении задач и функций в рамках больших экономических комплексов. Таким образом, запрограммировано детальное разграничение между руководителями и исполнителями конкретных, частичных операций, а вместе с тем — наличие управляющих и управляемых, отчуждение и эксплуатация. Работник оказывался оторванным от процессов принятия решений, он становился роботом, выполняющим конкретные поручения вышестоящего начальства, не постигая их смысла и цели[60]. “Социальная система фабрики (фабричный деспотизм) вместе с ее функциональной иерархией и якобы всезнающей кастой фабричных директоров” была перенесена на все общество в целом[61]. Так начала складываться система, получившая название индустриализма. Она “подвергает неодолимому принуждению каждого отдельного человека, формируя его жизненный стиль”. Рационализации и формализации подверглись все отрасли человеческой деятельности, произошла “замена внутренней приверженности привычным нравам и обычаям планомерным приспособлением к соображениям интереса”, т. е. материальной выгоды и господства над другими людьми и всеми окружающими[62]. Модели идеальной фабрики, работающей как единый механизм, соответствовало представление о социальном организме, который действует по централизованному научному плану и управляется наиболее компетентными, т. е. испытанными в острой конкурентной борьбе профессиональными технократами, бюрократами и политиками. За людьми сохранялись в лучшем случае права периодически отбирать наиболее способных начальников и правителей, но не возможности самоуправления.

Еще одной авторитарной тенденцией XIX–XX вв. стала прогрессирующая милитаризация. С распространением всеобщей обязательной воинской повинности и культа армий во многих европейских странах структура общества приобретала некоторые черты военной иерархии. Прошедшие армейскую службу массы людей усваивали навыки покорности и повиновения, привычку подчиняться вышестоящим, не думая о существе и смысле приказов.

Взгляды о взаимоотношениях между государствами и народами формировались в духе вывода о биологической “естественности” борьбы между людьми. В XIX в. сложилась теория наций как целостных организмов и национальных государств как выразителей воли наций. В действительности же — вопреки этим теориям — не нации, развиваясь, создавали свои государства, а, напротив, государства конструировали нации. Они силой устанавливали границы контролируемой ими территории, подавляли реальные языковые, культурные и региональные различия, а затем для обоснования и оправдания собственного господства выдвигали национальную идею, т. е. представление о своей естественности, об общности интересов своих подданных (нации), об их принципиальном отличии от других людей и народов (вследствие расы, “крови и почвы”, характера или мифического “национального духа”) и, наконец, о том, что именно государство воплощает и защищает эти особые черты[63].

Появление “предтоталитарных” движений

Оформление “государств-наций” в Европе сопровождалось возникновением массовых националистических движений. Во Франции ими были бонапартизм 1848–1851 гг., буланжизм (1887–1889 гг.), антисемитское движение (90-е годы XIX в.), профашистская “Аксьон франсэз” (с 1898 г.) и т. д. В Германии на протяжении XIX — начала XX в. друг друга последовательно сменяли политический романтизм, националистическое движение “буршей”, группировки “государственного социализма”, антисемитское движение и, наконец, массовые политические, общественные и культурные организации и союзы “фёлькише”. В Италии начала XX в. активно развивались движения националистов, футуристов и, наконец, сторонников активной “интервенционистской” внешней политики. Подобные организации, группы и объединения можно было обнаружить в тот период и в других странах Европы.

При всем внешнем различии указанных движений, мотивов и настроений их участников, а также порождавших их экономических и политических ситуаций, можно, тем не менее, обнаружить в них ряд общих “предтоталитарных” или “прототалитарных” черт. Прежде всего в отличие от традиционного консерватизма, апеллировавшего к добуржуазным и доиндустриальным временам, эта новая “реакция” при всей своей элитарной враждебности “духу революции 1789 года” была массовой. Во-вторых, ее социальной базой служили преимущественно слои мелких собственников и деклассированные общественные группы, разорявшиеся в ходе индустриального развития в конкурентной борьбе с крупной финансовой и промышленной буржуазией и в то же самое время обеспокоенные ростом социальной мощи наемных тружеников и рабочего движения (хотя руководящие посты в движениях могли занимать представители других “обойденных” слоев — старой аристократии, военных, лиц “свободных профессий”). В-третьих, существует и определенное сходство в психологии и идеологии участников этих движений, что было связано как с общим “духом времени”, так и со схожей ситуацией, в которой оказывалась их массовая база. Сюда следует отнести особый тип реакции на индустриально-капиталистическое развитие: их протест направлялся не столько против капитализма, принципов частной собственности, рынка и наемного труда, сколько против крупной буржуазии и своей неспособности устоять перед ней. Соответственно постулировать противоположность между капиталом здоровым, национальным, производящим, — и капиталом “антинациональным”, ростовщическим и посредническим, который часто отождествлялся с “евреями” как абстрактными носителями “денег“.

Общей чертой в идеологии националистических движений XIX — начала XX в. была апелляция к сильному государству как защитнику интересов мелких собственников, отождествлявшихся с интересами нации в целом. Такая власть призвана была, по их мнению, стать средством разрешения социальной несправедливости, поддержки и поощрения “национального предпринимательства” и “национального труда”. Ей надлежало осуществить реформы в духе “сословного государства” или “государственного социализма”, регулировать экономическую жизнь, не допуская как бунтов антинациональных “анархистов”, “социалистов” и классовой борьбы распропагандированной ими “черни”, так и “чрезмерного” роста крупных финансово-промышленных конгломератов и концентрации состояний.

В Германии националисты-”фёлькише” развили и довели до крайности “идеологию крови и почвы” об особых качествах германской нации, призванных обеспечить ей мировую гегемонию. Обскурантизм и реакционно-консервативные черты, воспевание древнегерманских доблестей сочетались с заимствованиями из самых модных учений: “расовой школы” (С. Чемберлен, Ланге, Либенфельс), социал-дарвинизма, мистической “теософии” и “ариософии” (Г. фон Лист). Все это в соединении с представлениями о сильном государстве как выразителе идеи нации, с антисемитизмом, апологетикой национального труда” и “национального производящего капитала” составило впоследствии идейную базу германского национал-социализма, который непосредственно вырос из движения “фёлькише”, оккультно-расистских организаций, таких как “Германский орден”, “Орден рыцарей святого Грааля” и “Общество Туле”. Именно последнее, проповедовавшее смесь тибетских священных книг, эзотерических учений мага Гурджиева и немецких оккультных орденов, стало центром мюнхенских “фёлькише” и избрало своим символом арийскую “свастику”.

В Италии националисты претендовали на то, чтобы завершить дело “Рисорджименто” и, модернизировав и унифицировав страну, создать, наконец, единую итальянскую нацию, дав ей самосознание. Они обвинили либеральное государство в том, что то оказалось неспособным защищать национальные интересы. Под влиянием философии Ф. Ницше и социал-дарвинизма они упрекали современный им строй в расслаблении и одряхлении, в чрезмерной “гуманности” и противопоставляли ему волюнтаристское действие. Эта была атака с романтических, эстетских и элитаристских позиций, направленная, с одной стороны, против социализма, а с другой — против политической демократии, либерализма и позитивизма. Выдвигались идеи прославления творящей воли сильной героической личности — вождя. Национальному единству внутри страны противопоставлялась идея борьбы “наций-классов” — старых, косных, “плутократических и статичных” наций (Франции, Англии) и противостоящих им бедных, оттесненных и сдерживаемых в своем имперском развитии “пролетарских наций”, к которым националисты относили Италию[64].

Итальянские националисты — “футуристы” (в отличие от более консервативных французских националистов или немецких “фёлькише”) открыто объявили себя глашатаями индустриальной модернизации и “механизации” человека. Но за их “революционным” разрывом “с прошлым” скрывалось то же стремление к господству и уничтожению конкурентов, что и у идеализировавших “доиндустриальные” порядки националистов других стран. Идейные документы итальянских футуристов — это гимн борьбе, бунту, разрушению, неистовому активизму. Но цель уничтожения старого мира они видели отнюдь не в равенстве, свободе и создании гармонического общества. Футуристы заимствовали у анархистов и социалистов лишь мысль о революционном ниспровержении, но наполнили ее своим, милитаристским, националистическим содержанием, “здоровым и сильным огнем несправедливости”. Им рисовалась иная, технократическая и деспотическая цивилизация[65].

Как мы увидим впоследствии, противоречие между “модернизмом” итальянского фашизма и “консервативностью” германского национал-социализма оказалось мнимым и поверхностным. Тоталитарным режимам в этих странах предстояло стать своеобразными орудиями модернизации самой индустриальной системы. В этом отношении они должны были сыграть в XX в. ту же историческую роль, которая (на ином уровне развития или в иных обстоятельствах) выпала на долю тоталитаризма в СССР, реформистского социализма и западных демократических “государств благосостояния”.

Рабочее движение между сопротивлением тоталитарным тенденциям и авторитаризмом

Рабочее движение возникло в XIX в. как сила, оппозиционная государству и индустриальной системе, противостоящая этатистскому национализму. Однако положение наемного работника в условиях фабрично-индустриальной системы производства двойственно. С одной стороны, он заинтересован в устранении отношений господства и угнетения, с другой — рабочий находится под сильнейшим воздействием авторитарных производственных структур “фабричного деспотизма”, благодаря которым он получает средства к существованию. Поэтому социальное и личностное освобождение трудящихся не может быть автоматическим следствием развития процессов капитализма, а требует сознательных действий по созданию альтернативной модели общества.

Рабочее движение складывалось на основе самоорганизации, солидарности и взаимной помощи. Его основной формой стали профессиональные союзы (синдикаты, тред-юнионы), созданные для защиты непосредственных (прежде всего экономических) интересов наемных работников. В начале XX в. в них состояли миллионы людей. Часть союзов находилась под влиянием антиавторитарных течений, выражавших самоуправленческий потенциал рабочего движения, таких как революционный синдикализм и анархо-синдикализм. Но по мере того как индустриалистский рационализм все больше пронизывал мир труда, пробивало себе дорогу другое направление, стремившееся к интеграции масс в систему индустриального общества. Его опорой стали марксистские, социал-демократические партии, насчитывавшие до нескольких сотен тысяч членов и контролировавшие большинство профобъединений трудящихся.

Марксизм как система идей с самого начала сочетал в себе антиавторитарные и авторитарные черты. Если последователи Бакунина в I Интернационале полагали, что освободительная цель общественного самоуправления не может быть достигнута этатистскими средствами, то сторонники Маркса утверждали, что к ней можно прийти только через развитие производительных сил, завоевание политической власти и создание на переходный период государства “диктатуры пролетариата”. С развитием индустриальной системы авторитарные стороны марксистского социализма усиливались. Многие теоретики и практики II Интернационала, объединившего марксистские партии, все более отодвигали в будущее цель освобождения человека, придавали ей все меньшее значение, считая основной задачей то, что прежде рассматривалось как средства перехода. Они следовали единой схеме общественного развития, заменив идею самоорганизованной человеческой практики теорией необходимого, не зависящего от воли людей действия социальных законов (“экономический детерминизм”). Еще Энгельс обосновывал авторитаризм революционной организации деспотизмом фабрично-индустриальной системы и авторитарностью самой революции. Лидеры II Интернационала, понимая прогресс прежде всего как развитие производительных сил, объявили организующую и “дисциплинирующую” рабочего роль капитализма предпосылкой социализма, призывали учиться у американских трестов в деле реорганизации и концентрации производства[66].

Если активисты I Интернационала воспринимали его секции и группы как ячейки будущего общества и зародыш ассоциаций производителей, то социал-демократические партии строились как инструмент завоевания политической власти в государстве, “внесения” нового сознания в рабочий класс и реорганизации социальной системы через новую машину принуждения. Такая ориентация предполагала перестройку всей работы движения, создание аппарата профессиональных функционеров. В партиях II Интернационала и находившихся под их влиянием профсоюзах формировалась иерархия бюрократии, которая заявляла, что представляет интересы трудящихся, но все больше действовала в своих собственных политических интересах. Многие из этих чиновников становились одновременно депутатами парламентов, что еще более привязывало их к государственному механизму[67].

Социал-демократическая теория выдвигала задачу обобществления производства с помощью политической власти, завоеванной рабочим классом. Таким образом, она требовала прежде всего перехода экономики под контроль государства, ее национализации и этатизации. Большинство марксистов конца XIX — начала XX в. понимали социалистическое общество как единую индустриальную фабрику, но не находящуюся в руках капитала, а подчиненную централизованному механизму, который выражал бы интересы всего общества. И если для левого, революционного крыла социал-демократии речь шла о новом, “пролетарском” государстве, то ее правые лидеры все больше склонялись к сотрудничеству с существующими режимами, к уступкам национализму и милитаризму.

Руководимое ими движение, отмечал немецкий анархо-синдикалист Р. Роккер, “постепенно интегрировалась в структуру национального государства и сознательно или неосознанно помогало… политике правительств. Происходило врастание в мир идей старого общества, обусловленное практической деятельностью рабочих партий и неизбежно влиявшее на духовный настрой их политических представителей. Те самые партии, которые выступили вначале, чтобы под флагом социализма завладеть политической властью, под давлением железной логики обстоятельств вынуждены были шаг за шагом жертвовать своими социалистическими принципами в пользу национальной политики государств”[68]. В то же самое время социал-демократическое рабочее движение перестало отстаивать право трудящихся суверенно распоряжаться рабочим временем, контролировать процесс своего труда и определять его смысл и результаты. Все это было принесено в жертву интересам развития производства, которые, в свою очередь, требовали ее деспотической индустриальной организации и централизованного “компетентного” руководства. Предполагалось, что все это будет способствовать общему росту благосостояния и социальным реформам. Из фактора сопротивления индустриальной системе с ее тоталитарными тенденциями значительная часть рабочего движения пришла к тому, чтобы отстаивать индустриальную модернизацию еще более непреклонно и фанатично, чем это делали правящие классы.

Начало первой мировой войны стало кульминацией в нарастании национализма и этатизма в капиталистической Европе. Большинство профсоюзов и социалистических партий капитулировали перед ними.

Рабочее и социалистическое движение не смогло остановить тенденции к тотальной организации производственной и политической жизни, постепенно распространявшиеся в Европе. Из силы, противостоявшей индустриально-капиталистической модернизации, оно в значительной мере превратилось в силу, занявшую место на ее “левом” крыле.