Пособие по укрощению маленьких вредин. Агрессия. Упрямство. Озорство

Как известно, настоящие имена богов знают только «посвящённые» – жрецы, маги, шаманы. Та к и здесь: лишь дети знают, как зовут Главного Вредину, а во взрослом языке для него не имеется подходящих и точных слов, есть лишь самое абстрактное[28]. Оттого он и неуловим, оттого и справляться с ним так тяжко.

Да уж, с помощью виртуального компаньона детишки мастерски нами управляют и помыкают! Действуя через «посредника» да ещё и через «подставное лицо», они укрываются от прямого огня критики и врачуют обиды, наносимые руганью и упрёками взрослых. А заодно и втихую глумятся над нашей наивностью, и разоблачают наши воспитательные уловки.

Блистательная иллюстрация – рассказ Джерома Сэлинджера «Uncle Wiggily in Connecticut» (в русском переводе «Лапа-растяпа»). Маленькая девочка придумала себе воображаемого друга Джимми Джиммирино, который вместе с ней ест, моется, спит на её кровати. Она даже ложится на самый краешек, чтобы его случайно не толкнуть. С помощью Джимми можно замечательно манипулировать мамой и добиваться желаемого.

«– Мама, можно поиграть во дворе? – спросила Рамона.

Элоиза покосилась на неё:

– Ты же только что пришла.

– Джимми хочет туда.

– Это ещё зачем?

– Саблю забыл.

– О чёрт, опять Джимми, опять эти дурацкие выдумки. Ладно. Ступай…»

Однажды Джимми «попадает под машину» – и его место занимает очередной виртуальный друг, Микки Микеранно…

Кроме того, детские уловки и ухищрения нередко строятся на манипуляциях самим языком. Излюбленный приёмчик – буквальный перевод речи взрослых.

«…Папа вывел Васю на улицу и сказал:

– Не стыдно тебе? Ведёшь себя, как поросёнок.

– Хрю-хрю, – весело ответил Вася. – Хрю-хрю.

Прохожие смеются. Папа сердится: неприятно ему, что его сына за поросёнка принимают.

А Вася знай себе хрюкает…»

(Лев Давыдычев «Капризный Вася и послушный пёс Атос»)

Причём если совсем крохи, как двухлетний Вася, действуют ещё не вполне осознанно, то детки постарше развлекаются намеренно, а порой даже извлекают какие-то выгоды и одерживают победы. Иногда тот же приём блистательно разоблачает беспомощность нотаций и абстрактных нравоучений.

«… – А чего он первый лезет? – насупившись сказала Агата.

– Кто там к тебе лезет? – покачала головой бабушка.

– Алька. Чего он меня Агатой-не-Кристи дразнит?

– Ну и что? Пускай себе дразнит. А ты бы повернулась и ушла.

– Я и так повернулась и ушла. Я вообще не люблю, когда из носа кровь течёт, – сказала Агата.

– У тебя из носа кровь текла? – заволновалась бабушка.

– Почему у меня? У Альки. Я же говорю тебе, что он меня дразнит, – пояснила Агата».

(Тамара Крюкова «Ровно в полночь по картонным часам»)

Ещё одна фирменная детская штучка – ставить условия, выдвигать требования или делать предложения, противоречащие логике и этике. Причём говорится всё это с самым невинным личиком и с глубочайшим чувством собственной правоты.

«Мама, если дашь конфетку, то я не выключу тебе свет, а если не дашь, то будешь купаться в темноте». (С сайта «Говорят дети»)

«Если ты мне длуг – то я поеду пелвый!» (Ставшие семейным преданием слова, сказанные на ледяной горке маленьким племянником моей коллеги)

Нередко в подобных случаях взрослые ловятся на удочку собственного превосходства и самодовольства. А дети – действуют по принципу «не буди лиха, пока тихо».

«– Почитаешь? – спросила она.

– Почитаю, – охотно согласился дедушка. – А ты мне что за это?

… – Я не буду твои саженцы молоком с пенками поливать…»

(Ольга Колпакова «Как Бука ушла из дома»)

В таких высказываниях имитируется взрослая форма речи (рассуждение), но наполнены они исключительно детским содержанием. Это несоответствие и есть словесный капкан: ведь внешне вроде всё убедительно, чётко, понятно.

Иногда ребячьи манипуляции действуют как бумеранг: маленькие обвиняют больших на основании их же властных полномочий, права повелевать и распоряжаться. В такие моменты детская мысль-речь совершает смысловое сальто или кувырок через голову: раз ты взрослый – вот и неси ответственность за ВСЁ, в том числе и за мои ошибки, промахи, неудачи…

«Бука наклонила бутылку с водой к кактусу и нечаянно укололась. Бука и без того была насупленная, а тут так рассердилась не на шутку.

– Это всё из-за тебя, бабулька! Ты мне велела цветы поливать! Вечно мне приказываешь!»

(Ольга Колпакова «Как Бука рассердилась»)

Дети управляют взрослыми и с помощью отзеркаливания их речи – в нужный момент умело подыгрывают, имитируют словесные штампы и клише, воспроизводят подслушанные фразы. В результате наши строгость и высокомерие сменяются растерянностью либо умилением. Замечательный образчик такой стратегии – в романе Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом».

«Как-то раз мы смотрели фильм про любовь.

– Что ты смотришь? Что ты можешь тут понять?! – спросила бабушка.

Я решил что-нибудь „загнуть“ и ответил:

– Всё понимаю. Оборвалася ниточка любви.

Говоря эту фразу, знал, что „выдаю“, но не ожидал, что бабушка расплачется от умиления и целую неделю будет рассказывать потом о моих словах знакомым.

– Думала, дурачок маленький, зря пялится, а он в двух словах суть высказал. Оборвалася ниточка любви. Надо же так…

С тех пор бабушка разрешала мне смотреть допоздна даже двухсерийные фильмы, но высказывать в двух словах их суть я больше не решался».

Правда, чаще словесное отзеркаливание носит не творческий, а механический характер. Так, на стандартный упрёк или нудную нотацию ребёнок отвечает формальной же отговоркой («Не знаю!»; «Я нечаянно!»), пустым обещанием («Больше не буду!») или демонстрацией непонимания («А я не понял!»). Порой это выглядит столь же комично, сколь и бесперспективно в воспитательном плане.

«– Как тебе не стыдно! Зачем ты обижаешь девочек? – спрашивала Зинаида Фёдоровна Алёшу.

– А я забыл, что нельзя, – отвечал он. – Я больше не буду.

Но на самом деле Алёша только обещал, что не будет, и всё повторялось сначала».

(Сергей Баруздин «Берегите свои косы»)

* * *

«– Ты зачем закладывал ногу на Рыжика! – негодующе воскликнула воспитательница…

– А чего он лежит, как мёртвый! – отозвался Комаров.

– Зачем ты кидал песок в глаза товарищам?

– Кто кидал? Я его сеял. Это ветер».

(Юрий Нагибин «Комаров»)

* * *

«– Ася! – говорит ей мама по дороге домой. – Я тебе сколько раз говорила, что нельзя убегать? Почему ты опять убежала?

– Не знаю, – говорит Ася механически.

– Что мне с тобой делать?

– Не знаю, – говорит Ася искренне».

(Ирина Лукьянова «Стеклянный шарик»)

Правда, здесь возникает весьма тонкий вопрос: насколько адекватно ребёнок понимает обращённую к нему речь взрослого? В каждой подобной ситуации остаётся «зазор» между словом и смыслом: вправду забыл, на самом деле не понял, действительно сделал нечаянно – или ловко исхитрился и вовремя «включил дурачка»? Этот понятийный зазор – как маленькая щёлочка, сквозь которую иррациональное детство просачивается в рациональную взрослость. А ответы на такие вопросы порой возможны лишь спустя годы – проверкой служит только время…

Вот одно из ярких детских воспоминаний писателя Викентия Вересаева – «единственный случай, когда его выпороли».

«Однажды вечером папе и маме нужно было куда-то уехать. Папа позвал меня, подвёл к цветку, показал его и сказал:

– Видишь, вот цветок? Не смей не только трогать его, а и близко не подходи. Если он сломается, мне будет очень неприятно. Понял?

– Понял.

Поздно вечером они воротились, и папа сейчас же пошёл с фонарём в сад взглянуть на цветок. Цветка не было! Ничего от него не осталось, – только ямка и кучка земли.

Наутро мне допрос:

– Где цветок?

– Я его пересадил.

– Как пересадил?!

– Ты же мне вчера сам велел.

И я показал, куда пересадил. Пересадил, конечно, подрезав все корни, и цветок уже завял.

Такое явное и наглое неповиновение моё, – «ведь нарочно приводил тебя к цветку, просил!» – заставило папу преодолеть его отвращение к розге, и он высек меня.

Самого наказания, боли от него, я не помню. Но ясно помню, как после наказания сидел на кровати, захлёбываясь слезами и рёвом, охваченный ощущением огромной, чудовищной несправедливости, совершённой надо мною. Утверждаю решительно и определённо: я понял папу именно так, что он мне поручил пересадить цветок. И я очень был польщён его доверием и совершил пересадку со всею тщательностью, на какую был способен».

Столь развёрнутое описание ситуации – неспроста, не ради пустого интереса. Посмотрим повнимательнее, КАК здесь передана речь отца: его слова приводятся не дословно (позабылись за давностью лет), а как бы заново моделируются, воссоздаются повзрослевшим сыном. Большой Викентий формулирует приказ точно так же, как если бы сам отдавал его маленькому Вите. Потому-то отцовские слова и кажутся нам абсолютно ясными, недвусмысленными, не допускающими превратного истолкования.

Однако в логической цепочке оказывается пропущен целый ряд звеньев – и у нас остаётся множество недоумённых вопросов: почему мальчик не только тронул запретный цветок, но ещё и «додумался» его пересаживать? почему он воспринял запрет как повеление? что происходило в его сознании, когда он смотрел на цветок вместе с отцом и когда направлялся его выкапывать?

Но каковы бы ни были ответы на эти вопросы, ясно одно: описанный случай никакое не озорство, а расхождение речи с пониманием. Доказательством этого служит сама память о нанесённой в детстве душевной ране. Хотя и отца тоже можно понять: его бурная реакция вызвана сильнейшим стрессом от вопиющего несоответствия сказанного и сделанного.

Очень похожая ситуация описана в «Детстве Тёмы» Николая Гарина-Михайловского: восьмилетний мальчуган стоит над случайно сломанным цветком, с ужасом вдумывается в безвыходность своего положения и неотвратимость наказания. Данный эпизод интересен тем, как ребёнок выходит из создавшегося положения и что за этим следует…

«…Быстро, прежде чем что-нибудь сообразить, нога мальчика решительно ступает на грядку, он хватает цветок и втискивает его в землю рядом с корнем. Для чего? Смутная надежда обмануть? Протянуть время, пока проснётся мать, объяснить ей, как всё это случилось, и тем отвратить предстоящую грозу? Ничего ясного не соображает Тёма; он опрометью, точно его преследуют все те ведьмы и волшебники, о которых рассказывает ему по вечерам няня, убегает от злополучного места, минуя страшную теперь для него террасу, – террасу, где вдруг он может увидать грозную фигуру отца, который, конечно, по одному его виду сейчас же поймёт, в чём дело. Он бежит, и ноги бессознательно направляют его подальше от опасности…»

Обратим внимание: авторский вопрос «для чего?» и авторские же предположения формулируются с позиции взрослого – рациональной, прагматической, здравомыслящей. Сам ребёнок, конечно, не думает ни о чём подобном – его действиями движет лишь безотчётный страх, его поведение спонтанно и почти не мотивировано. Это те же самые беспамятство, транс, смешение чувств, что и в случаях озорства, только не инициативные, а защитные. В отсутствие подходящих мыслей и нужных слов, единственно возможным, реальным, спасительным становится действие: «хватает», «втискивает», «убегает».

Очень показательно и то, что это действие, в свою очередь, происходит в том же «потустороннем» антураже, в каком развёртывают мифологические и сказочные сюжеты. Упоминание ведьм и волшебников – это уже сугубо детский взгляд на ситуацию, взгляд из той самой квазиреальности, о которой говорилось в начале главы. Заметим также: одна и та же терраса выглядит для Тёмы совершенно по-разному в час забавы и в минуту отчаянья. Примечательна и уверенность мальчика в проницательности отца, равно как и в его неопровержимом праве карать и наказывать…

Наконец, зададимся вопросом: понимает ли здесь ребёнок, что поступил плохо? Безусловно. Но понимает ли он, почему именно это плохо, и сознаёт ли бессмысленность сокрытия проступка? Хочется ответить: нет. Но правильнее ответить: неизвестно. С одной стороны, аффект, замешательство, паника; но с другой – восемь лет парню. Уже не совсем маленький…

Манипулятивность детского поведения и репрессивный характер детского языка воплощается также в «железобетонной логике», которой соответствует известное латинское выражение «кви про кво» (qui pro quo – «кто вместо кого», «одно взамен другого»). У взрослого возникает сперва недоумение, затем непонимание, а потом и словесное бессилие. Хорошую иллюстрацию находим в романе Нелл Харпер Ли «Убить пересмешника».

«Пришёл из школы Джим и сразу спросил, чтó это я жую и где столько взяла. Я сказала – нашла.

– Что найдёшь, есть нельзя.

– Так ведь я не на земле нашла, а на дереве.

Джим недоверчиво хмыкнул.

– Нет, правда, – сказала я. – Вон на том дубе, который поближе к школе.

– Выплюнь сейчас же!

Я выплюнула. Всё равно в жвачке почти уже не осталось никакого вкуса.

– Я полдня её жую и ещё не умерла, меня даже не тошнит.

Джим топнул ногой.