Помоги проекту - поделись книгой:
Собрание сочинений в пятидесяти томах
Том пятидесятый
Рассказы
УДК 820/89 (100-87)
ББК 84.4 (Фр.)
Д96
Совместное издание Арт-Бизнес-Центра и Можайского полиграфического комбината
© Е.Ландсберг, переводы, указанные в «Содержании», 2001
© Е.Леонова, перевод «Амазонки», 2001
© А.Василькова, перевод «Бонтеку», 2001
© Е.Ландсберг, Ф.Рябов, комментарии, 2001
© Е.Ганешина, иллюстрации, 2001
© М.Шамота, художественное оформление, 2001
© АРТ-БИЗНЕС-ЦЕНТР, переводы, кроме отмеченных в «Содержании» знаком *, подготовка текста, иллюстрации, оформление,
составление, 2001
ISBN 5-7287-0059-4 (Т. 50)
ISBN 5-7287-0001-2
Рассказы
Сборник
«Воспоминания Антони»
Красная роза
Если бы кто-нибудь вечером 15 декабря 1793 года, проезжая через маленький городок Клисон в направлении деревни Сен-Креспен, остановился на вершине горы, у подножия которой протекает река Муан, он увидел бы по другую сторону долины странное зрелище.
Там, где взгляд его искал бы деревню, затерянную среди деревьев, он прежде всего заметил бы посреди уже потемневшего в сумерках горизонта три или четыре столба дыма: появившись в разных местах и поднимаясь кверху, они расширялись и сливались воедино, некоторое время неподвижно висели подобно коричневатому куполу, а потом, медленно уступая напору западного ветра, насыщенного влагой, тянулись к востоку и смешивались с облаками низкого, мрачного неба; затем он увидел бы, как постепенно краснеет основание купола, как совсем исчезает дым, уступая место острым языкам пламени, которые с глухим потрескиванием принимаются лизать крыши домов, то закручиваясь спиралями ввысь, то наклоняясь, а потом выпрямляясь, словно мачта плывущего по волнам корабля; вскоре ему показалось бы, что, извергая огонь, в домах раскрылись все окна; время от времени, когда рушилась какая-нибудь крыша, он слышал бы глухой шум, видел бы, как на том месте взметается вверх яркое пламя, рассыпаясь снопом искр, а в кровавом зареве разрастающегося пожара различил бы в отдалении поблескивание оружия собравшихся кругом солдат; их громкие крики и хохот заставили бы его с ужасом сказать себе: «Боже, помилуй меня! Здесь армия согревается, поджигая деревню!»
Действительно, республиканская бригада численностью в тысячу двести—тысячу пятьсот человек, найдя деревню Сен-Креспен покинутой, предала ее огню.
Это была не умышленная жестокость, а мера военного времени, вписывающаяся, наряду с другими, в военные планы и, как показал опыт, единственно возможная при таких обстоятельствах.
Однако стоявшая поодаль хижина не горела; более того — казалось, были приняты все меры предосторожности, чтобы пламя не коснулось ее. Двое часовых стояли у дверей, каждую минуту туда входили ординарцы, адъютанты и вскоре выходили оттуда с письменными распоряжениями.
Эти приказы отдавал молодой человек, на вид лет двадцати—двадцати двух; его длинные белокурые волосы, разделенные по обе стороны лба, спадали локонами вдоль бледных и впалых щек; его лицо носило отпечаток роковой грусти, отличающей тех, кому суждено умереть молодым. Синий плащ, окутывая фигуру, все же не закрывал ее настолько плотно, чтобы нельзя было увидеть на мундире знаки различия — генеральские эполеты, только эти эполеты были из шерстяного сукна, так как республиканские офицеры из патриотических побуждений пожертвовали Конвенту все золото со своих мундиров. Он склонился над столом с развернутой на нем картой и при свете лампы, почти незаметном на фоне зарева пожара, отмечал карандашом путь, по которому должны были следовать солдаты. Это был генерал Марсо (спустя три года его убьют под Альтенкирхеном).
— Александр! — чуть приподнявшись, позвал он своего коллегу. — Александр! Вечный соня! Не грезится ли тебе Сан-Доминго, что ты никак не можешь проснуться?
— Что случилось? — вскочил, вытянувшись во весь рост и почти касаясь головой потолка, тот, к кому были обращены эти слова. — Что случилось? Неприятель наступает?
Эта фраза была произнесена с легким креольским акцентом, сохраняющим мягкость речи, даже когда в словах звучит угроза.
— Нет, но получен приказ главнокомандующего Вестермана.
И пока тот, кого он окликнул, читал приказ, Марсо с детским любопытством оглядывал мускулистую фигуру стоявшего перед ним мулата, подобного Геркулесу.
Это был двадцативосьмилетний мужчина с короткими курчавыми волосами, с открытым лбом, смуглый и белозубый; его почти сверхъестественная сила была известна всей армии, видевшей, как однажды во время сражения он разрубил каску врага до кирасы, а в другой раз на параде задушил ногами необузданного коня, когда тот понес его. Ему, как и Марсо, не суждено было жить долго, но менее счастливый, чем его друг, он умер вдали от поля боя, отравленный по приказу короля. Это был генерал Александр Дюма, это был мой отец.
— Кто привез тебе этот приказ? — спросил он.
— Народный представитель Дельмар.
— Хорошо, а где должны собраться эти бедолаги?
— В лесу, в полутора льё отсюда, — посмотри на карту, вот здесь!
— Да, но на карте нет ни оврагов, ни пригорков, ни завалов срубленных деревьев, не указаны десятки троп, мешающих найти надежную дорогу, а ее и при свете дня с трудом можно разыскать... Проклятый край! Да к тому же здесь постоянный холод!
— Что же, — заметил Марсо, открывая ногой дверь и указывая на объятую пламенем деревню, — ступай туда, погрейся... Э! Что там такое, граждане?
Слова эти были обращены к группе солдат, которые в поисках съестного нашли в хлеве, примыкающем к хижине, где размещались оба генерала, крестьянина-вандейца; он казался совершенно пьяным и, вероятно, именно поэтому не смог последовать за жителями деревни, когда те покидали ее.
Пусть читатель представит себе фермера с тупым лицом, длинноволосого, в большой шляпе, в серой куртке — слабое подобие человека, существо, по развитию стоящее ниже зверя, ибо, по всей видимости, у него отсутствовал даже инстинкт. Марсо задал ему несколько вопросов, но местный выговор и выпитое вино сделали ответы пленника недоступными для понимания. Генерал хотел было отдать его на потеху солдатам, но Дюма тотчас же приказал очистить хижину и запереть в ней крестьянина. Тот стоял еще у дверей, и один из солдат втолкнул его внутрь; пьяный пошел, пошатываясь, опираясь о стену, остановился, а затем, покачнувшись на полусогнутых ногах, тяжело рухнул, растянулся на полу и замер без движения. У дверей хижины остался один часовой, и никто даже не потрудился закрыть в ней окно.
— Через час мы можем выступить, — сказал генерал Дюма, обращаясь к Марсо, — у нас есть проводник.
— И кто же?
— А вот этот!
— Ну, если бы мы хотели отправиться завтра, то, пожалуй, это так. Чтобы этот болван проспался, надо ждать сутки.
Дюма улыбнулся.
— Пойди сюда! — позвал он Марсо и повел его туда, где был обнаружен крестьянин; всего лишь легкая перегородка отделяла сарай от хижины, к тому же в ней было много щелей, что позволяло тому, кто только что прятался за ней, видеть все происходившее внутри и слышать каждое слово генералов, несколько минут назад находившихся там.
— А теперь, — добавил Дюма, понизив голос, — смотри!
Марсо повиновался, подчинившись влиянию, которое имел на него друг даже в самых обычных обстоятельствах жизни. Он не без труда отыскал глазами пленника, как бы случайно свалившегося в самом темном углу хижины. Тот лежал неподвижно на том же самом месте; Марсо повернулся к товарищу, но его уже не было.
Когда генерал снова заглянул в щель, ему показалось, что узник слегка пошевелился; голова его была запрокинута так, что он мог одним взглядом окинуть всю комнату; вскоре, протяжно зевнув, как только что проснувшийся человек, он открыл глаза и убедился, что остался один.
Странный проблеск радости и ума промелькнул на его лице.
Марсо понял, что остался бы обманутым этим человеком, если бы другой, более зоркий глаз не распознал истину. Он стал внимательно следить за пленником: лицо вандейца приняло прежнее выражение, глаза закрылись, он зашевелился, как если бы пробудился лишь на мгновение, но во время этих словно бы непроизвольных движений задел ногой шаткий стол, на котором лежала карта и приказ генерала Вестермана, брошенный Марсо поверх других бумаг; стол опрокинулся, бумаги, перемешавшись, разлетелись по полу. Часовой приоткрыл дверь, просунул голову и, увидев, что случилось, со смехом крикнул приятелю:
— Нашему гражданину что-то снится!
Лишь только узник услышал эти слова, его глаза снова открылись, он угрожающе посмотрел вслед солдату, а затем молниеносным движением схватил документ с приказом и спрятал его на груди.
Марсо затаил дыхание, его правая рука невольно нащупала рукоятку сабли; приникнув к перегородке, он оперся на левую руку, перенеся на нее всю тяжесть своего тела.
Между тем тот, за кем он наблюдал, сначала оставался в углу, но вскоре, помогая себе локтями и коленями, ползком стал приближаться к выходу из хижины; просвет между порогом и дверью позволил ему заметить ноги солдат, стоявших у входа. Тогда так же медленно и осторожно он пополз к полуоткрытому окну и, когда до него оставалось не более трех шагов, отыскал спрятанное на груди оружие, напрягся и одним прыжком — прыжком ягуара — выскочил из хижины. Марсо громко вскрикнул — у него не было ни времени, ни возможности помешать этому бегству, но в ответ прозвучал другой крик — то было проклятие. Пленник, выпрыгнув из окна, лицом к лицу столкнулся с генералом Дюма; он хотел пронзить его своим ножом, но генерал схватил его за руку, согнул ее и так прижал к груди вандейца, что достаточно было легкого толчка, чтобы тот ранил самого себя.
— Я обещал тебе проводника, Марсо, — сказал Дюма, — вот он, и в полном разуме, надеюсь! Я мог бы тебя расстрелять, мерзавец, — обратился он к крестьянину, — но мне выгоднее оставить тебя в живых. Ты подслушал нашу беседу, но не сможешь передать ее тем, кто тебя послал. Граждане! — повернулся он к солдатам, привлеченным этой любопытной сценой. — Пусть двое из вас возьмут за руки этого человека и встанут вместе с ним во главе колонны: он будет нашим проводником; если вы заметите, что он вас обманывает, если он только попытается бежать, пристрелите его и бросьте в придорожные заросли!
Вскоре вполголоса прозвучало несколько приказаний, переданных по разомкнутой линии солдат, которые окружали пепелище, оставшееся на месте деревни. Цепочка воинов вытянулась, и взводы, казалось, плотно примкнули один к другому. Словно колесо, что катится в колее, образовавшаяся черная сплошная линия стекала на расположенную в низине дорогу, которая соединяет Сен-Креспен с Монфоконом, и когда несколько минут спустя луна вышла из-за облаков и осветила на мгновение эту сверкающую ленту бесшумно скользящих штыков, можно было подумать, что во тьме ползет громадная черная змея со стальной чешуей.
Ночной поход — тоскливое занятие для армии. Война прекрасна в ясный день, когда небо смотрит на схватку; когда толпы, собравшись вокруг поля сражения, как на скамьях цирка, рукоплещут победителю; когда трепетные звуки медных инструментов заставляют дрожать все струны бесстрашного сердца; когда дым тысячи пушек покрывает вас саваном; когда друзья и враги собрались для того, чтобы увидеть, как вы красиво умираете... Это великолепно! Но ночью, ночью... Не знать, откуда на вас нападут и как вам защищаться; пасть, не ведая, кто и откуда наносит вам удар; чувствовать, как те, кто остался на ногах, наталкиваются на вас и, не зная, кто вы, топчут ваше тело!.. О! В такие минуты уже не изображаешь гладиатора, а катаешься по земле, извиваешься, кусаешь землю, раздираешь ее ногтями. Это ужасно!
Вот почему отряд шел печально и в полном молчании. Каждый знал, что с обеих сторон дороги возвышается стена сплошных зарослей дрока и утесника, а в конце пути произойдет ночное сражение.
Прошло уже полчаса. Время от времени, как уже говорилось, свет луны пронизывал облака и позволял различить во главе колонны крестьянина-проводника под охраной двух солдат, шагающих по обе стороны от него; он прислушивался к малейшему шороху. Порой, когда сбоку слышался шелест листьев, шедшие во главе колонны замирали и сразу несколько голосов спрашивали: «Кто идет?» Никто не отзывался, и крестьянин пояснял со смехом: «Это заяц выскочил из лёжки!» Временами охранявшим его солдатам казалось, что они видят что-то подозрительное, но не могут ничего различить, и тогда один говорил другому: «Смотри в оба!» А вандеец замечал: «Это ваши тени! Вперед!» Вдруг на повороте дороги перед ними внезапно выступили два человека. Охранники хотели крикнуть, но один из двоих упал, не успев вымолвить ни слова, а другой, покачнувшись, смог только слабо позвать на помощь: «Ко мне!»
В ту же секунду прогремело двадцать ружейных выстрелов. При их свете можно было разглядеть трех убегающих людей; один из них, шатаясь, некоторое время пытался подняться по склону в надежде перебраться по другую сторону живой изгороди. Несколько солдат подбежали к нему, но это был не проводник; на вопросы он не отвечал; кто-то из солдат ткнул ему в руку штык, чтобы убедиться, что он умер: так оно и было.
Марсо встал во главе колонны. Предварительное изучение местности, предпринятое им, оставляло ему надежду не заблудиться. Действительно, через четверть часа ходьбы они заметили темный лесной массив. Согласно сведениям, полученным республиканцами, именно там должны были собраться на мессу обитатели нескольких деревень, остатки многочисленных отрядов мятежников, — в общей сложности около тысячи восьмисот человек.
Оба генерала разделили свой небольшой отряд на несколько колонн, приказав окружить лес и двигаться по всем тропинкам, ведущим к его центру. Полчаса отводилось на то, чтобы занять намеченные позиции. Один взвод остался на дороге, остальные рассыпались по кругу, заходя с флангов; какое-то время слышался шум их размеренных шагов, постепенно замиравший; но вскоре все стихло и воцарилась тишина. Полчаса, предшествующие сражению, проходят быстро. У солдат еле-еле хватает времени взглянуть, хорошо ли заряжено ружье, и сказать товарищу: «В моем ранце припрятано двадцать или тридцать франков; если меня убьют, отошли их моей матери!»
Раздалась команда: «Вперед!» — и каждый вздрогнул, словно не ожидал ее.
По мере того как они продвигались, им стало казаться, что перепутье в центре леса освещено; приблизившись, они различили пылающие факелы; вскоре предметы стали более определенными, и наконец их глазам представилось никем из них прежде не виданное зрелище.
У грубого алтаря, представляющего собой нагромождение камней, священник из Сент-Мари-де-Ре служил мессу; вокруг стояли с факелами в руках старики, а рядом с ними, опустившись на колени, молились женщины и дети. Между этой группой и республиканской армией находилась живая стена людей, выстроенная треугольником, в равной степени готовая и отражать нападение, и атаковать: очевидно, эти люди были предупреждены, хотя сразу и нельзя было распознать среди стоявших в первом ряду сбежавшего проводника: теперь это был солдат-вандеец в полной форме, в шляпе с белым платком вместо султана и с нашитым на левой стороне груди отличительным знаком вандейцев — сердцем, вырезанным из красной ткани.
Вандейцы не стали ждать атаки: их стрелки рассыпались по лесу и открыли огонь. Республиканцы с ружьями наперевес, не отвечая на огонь неприятеля, двинулись вперед без единого выстрела, в полном молчании, лишь после каждого залпа вандейцев слышалась команда: «Сомкнуть ряды, сомкнуть ряды!»
Священник не прервал мессу, он продолжал службу, а его паства, оставаясь на коленях, словно не замечала происходящего. Республиканцы шли вперед. В тридцати метрах от неприятеля первый ряд наступающих опустился на колено, три линии ружей наклонились, как колосья под дуновением ветра. Раздался залп — и стало видно, как поредели ряды вандейцев, а какие-то из пуль, пролетев сквозь них до подножия алтаря, убили несколько женщин и детей. По толпе на мгновение пронесся нестройный шум, послышались крики. Священник поднял распятие, головы вновь склонились до земли, и воцарилась тишина.
В десяти шагах от алтаря республиканцы повторили залп с тем же хладнокровием, какое они проявляли на парадах, и с той же точностью, с какой они стреляли по мишеням. Вандейцы ответили выстрелами, но затем ни у одних, ни у других уже не было времени перезарядить ружья — настала очередь штыков, и здесь все преимущества были на стороне республиканцев, вооруженных по всем правилам. Священник продолжал службу.
Вандейцы отступали, целыми рядами падая, как скошенные, и ничего, кроме проклятий, не вырывалось из их уст. И тогда священник подал знак — факелы погасли, схватка продолжалась в темноте. Теперь это была уже беспорядочная бойня, где каждый в ярости наносил удары, не видя неприятеля, и умирал, не моля о пощаде, ведь пощада никогда не даруется, если враги говорят на одном языке.
И вдруг послышались слова «Сжальтесь! Сжальтесь!» — этот душераздирающий возглас раздался у самых ног Марсо.
Юный вандеец, почти ребенок, безоружный, пытался спастись от этой ужасной схватки.
«Сжальтесь! Сжальтесь! — молил он. — Спасите меня! Заклинаю вас именем Неба! Именем вашей матери!»
Генерал оттащил его на несколько шагов от поля битвы, чтобы скрыть от глаз своих солдат, но вскоре вынужден был остановиться: юноша потерял сознание. Такое малодушие, не присущее солдату, удивило Марсо, но все же не помешало ему поспешить на помощь: он быстро расстегнул одежду вандейцу, чтобы облегчить ему дыхание, — перед ним была женщина!
Нельзя было терять ни секунды, ибо приказы Конвента были на этот счет очень определенными: любой вандеец, взятый с оружием в руках или принимавший участие в сходках, независимо от пола и возраста должен был погибнуть на эшафоте. Генерал посадил девушку у подножия дерева, а сам поспешил к месту сражения. Там среди мертвых он нашел молодого республиканского офицера, чей рост и сложение показались ему схожими с фигурой незнакомки, быстро снял с него мундир и шляпу и вернулся к девушке. Ночная прохлада вскоре привела ее в чувство.
— Отец! Мой отец! — были ее первые слова; потом она приподнялась, сжав голову руками, как бы пытаясь собраться с мыслями: — О! Это ужасно! Я была с ним! Я его бросила! Отец! Мой отец! Он погибнет!
— Мадемуазель Бланш! Молодая госпожа! — высунулась из-за дерева чья-то голова. — Маркиз де Больё жив, он спасся! Да здравствует король и правое дело!
Говоривший исчез словно тень, но все же не настолько быстро, чтобы Марсо не смог узнать в нем крестьянина из Сен-Креспена.
— Тенги! Тенги! — закричала девушка, протягивая руки к фермеру.
— Молчите! Первое же слово вас выдаст, и я не смогу вас спасти, а я хочу это сделать! Наденьте это платье и шляпу и оставайтесь здесь! — обратился к ней Марсо.
Он снова отправился на поле сражения, приказал солдатам отходить к Шоле, передал другу командование отрядом, а сам вернулся к юной вандейке.
Она была уже готова следовать за ним; вдвоем они направились к большой дороге, похожей на ту, что пересекает Романью; там Марсо ждал его слуга с лошадьми, которые не могли проникать в глубь этих краев, где дороги напоминали овраги и промоины.
Тут смятение Марсо возросло: он опасался, что его молодая спутница не сможет сесть на лошадь и не в состоянии будет проделать путь пешком, однако она его быстро разубедила, управляя своей лошадью хотя и не с такой же силой, но с таким же изяществом, как и лучшие наездники[1]. Заметив изумление Марсо, девушка улыбнулась.
— Вы не будете так удивляться, — сказала она ему, — когда ближе познакомитесь со мной. Вы узнаете, вследствие каких обстоятельств мужские занятия стали мне привычными; вы выглядите таким добрым, что я расскажу вам обо всех событиях моей жизни, такой короткой и уже такой искалеченной.
— Да, да, но позднее, — прервал ее генерал, — у нас еще будет время, ведь вы моя пленница, и ради вас самой я не хочу предоставлять вам свободу. Сейчас же нам надо как можно быстрее добраться до Шоле. Итак, держитесь крепче в седле и — галопом, мой всадник!
— Галопом! — подхватила вандейка.
Спустя три четверти часа они уже въезжали в Шоле. Главнокомандующий находился в мэрии. Марсо спешился, оставив у дверей слугу и пленницу. В нескольких словах он доложил о выполнении возложенной на него задачи и в сопровождении своего небольшого эскорта отправился на поиски крова в гостиницу «Санкюлот» (это название заменило на вывеске прежнее — «У святого Николая Великого»).
Марсо занял две комнаты. Он проводил девушку в одну из них и предложил ей прилечь на кровать не раздеваясь, чтобы она хоть несколько минут наслаждалась отдыхом, столь необходимым для нее после всех ужасов, которые ей пришлось испытать прошедшей ночью, а сам заперся в другой; теперь на нем лежала ответственность за эту человеческую жизнь, и надо было подумать, как ее сохранить.
Бланш, в свою очередь, тоже было о чем подумать, и прежде всего об отце; потом мысли ее перенеслись на молодого республиканского генерала с приятной внешностью и мягким голосом. Все происходящее казалось ей сном. Она ходила по комнате, желая удостовериться, не приснилось ли ей это, останавливалась около зеркала и убеждалась, что видит именно свое изображение; затем она заплакала, осознав свою беспомощность; мысль о смерти, об эшафоте даже не приходила ей в голову, Марсо ведь сказал ей своим мягким голосом: «Я вас спасу!»
Да и потом, почему она, так недавно появившаяся на свет, должна умирать? Она ведь красива и безобидна, зачем кому-то требовать ее голову и ее кровь? Бланш едва верилось, что ей недавно грозила опасность. Отец — другое дело, он главарь вандейцев, он сам убивал и может быть убит, но она, бедная юная девушка, еще не вышедшая из детского возраста... О! Далекая от мысли о печальных предзнаменованиях, она хотела видеть жизнь прекрасной и радостной, а будущее — бесконечным. Война окончится, и опустевший замок вновь обретет своих хозяев. Однажды уставший молодой человек попросит в нем приюта; ему будет года двадцать четыре—двадцать пять; голос его будет мягок, а волосы белокуры, на нем будет генеральский мундир, он надолго останется в замке... Мечты, мечты... Бедная Бланш!
Поделиться книгой: