Рефлексия

Вика изложила недавние события, закончив речь неожиданным точным замечанием: — Если бы я три часа рассказывала кому-нибудь на кухне, какое вокруг дерьмо, меня сочли бы занудой, а когда то же самое проделывает этот жлоб, все восхищаются его брутальностью.

Светку резануло незнакомое слово. Неприятно, что и говорить, когда старая добрая подруга ни с того ни с сего начинает употреблять непонятные слова, которые Светка и сама-то не знает, явно чужие слова, но ответ прозвучал резонно:

— Что ж ты, дурында, не нашлась, не сказала, что сама можешь находиться на чужой — заметь, чужой — кухне с таким же правом?

— Но он же был пьян в задницу! — деликатно возразила Викуся.

— А почему надо делать скидку на пьянство? — трезво заметила подруга и без всякого перехода предложила немедленно встретиться и отправиться в церковь, потому что ей приснилась покойная бабушка, и необходимо как можно скорей поставить свечку и подать записку «О упокоении». Вика согласилась, идея показалась интересной, она и сама может поставить свечку, попросит об исполнении желаний — вдруг подействует?

Вика и Алла. Вторник

Служба шла давно, и Вика чувствовала себя довольно неуютно. Когда они только входили, и Светка перекрестилась перед дверями, а Вика захотела повторить ее жест и не смогла, так неловко, стыдно ей сделалось, будто наблюдает за ней некто недоброжелательный, еще тогда она решила, что ничего не получится. Может быть, она одержима бесами, но тогда сейчас было бы жутко, а не скучно. Старухи косились на Вику неодобрительно, когда она, не разгибая колен и цокая высокими каблуками — как ни старайся, по каменному полу бесшумно ни пройдешь, — ходила от иконы к иконе, рассматривала темные лики, сурово глядевшие мимо нее. Светка ловко зажгла свою свечу от соседней и поставила перед иконой, ничем не отличающейся на Викин непросвещенный взгляд от остальных. — Ты кому это? — зашептала она, и тоже получилось громко. В конце концов надоело оглядываться на старух, Вика отошла в другой конец храма и попыталась пристроить свою свечу перед распятием, там стояло много свечей, больше, чем в каком либо другом месте. Свеча никак не хотела стоять ровно, Вика боялась подпалить рукав шубки от соседних огоньков и с облегчением доверила заботу подошедшей женщине в темном халате, очевидно, служительнице. — Недавно схоронили? — с сочувствием не то спросила, не то отметила женщина, и Вика испуганно шарахнулась в сторону.

Священник в парчовом золотом облачении заходил быстрее, закрылись ажурные, кажется, чугунные ворота, Вика догадалась, что скоро служба закончится, постаралась сосредоточиться, не получилось: слов не понять, темнота словно еще больше сгустилась, выползая из-за колонн, придавливая слабые огоньки свечей. — О чем бы попросить-то? — в который раз тоскливо подумала Вика, и тотчас темная плотная тень бросилась ей в лицо, прислушиваясь.

Нет, больше не выдержу, подожду Светку на улице. Что за детство, в самом деле, проси — не проси, а о чем можно попросить, интересно, вот, о справедливости попросить. Многого мне не нужно, а то, что так хочется свою квартиру, к примеру, или настоящую шубу, не такую, как эта, неужели я не заслуживаю? Факт, заслуживаю. Вика занялась перечислением необходимого ей в первую очередь и необходимого в принципе, время побежало быстрей. Напугавшая привидевшаяся тень исчезла, растворилась в воздухе, пахнущем ладаном. Служба кончилась, едва Вика успела перейти к китайскому чайнику с ручной росписью, Светкин отдел в универмаге, где они обе работали, как раз закупил небольшую партию таких, и подруга очень смеялась над ее варварским вкусом.

Неужели Светке по честному нравится сюда приходить, не скажет, если спросить, кто же скажет про себя правду, — удовлетворенно вздохнула и поспешила к выходу за подругой, с удовольствием вдыхая свежий морозный воздух без привкуса сладости и скользкого воска.

— Хорошо сходили, — отметила Светка и, как водится, без перехода вернулась к первоначальной теме, заложенной телефонным разговором, — ну, и что ты себе думаешь, долго будешь валандаться с этим дядькой? — Так она называла Алика, не для того, чтобы подчеркнуть разницу в возрасте, всех мужчин старше тридцати Светка называла дядьками, за исключением собственных знакомых, которых называла любовничками, независимо от отношений, связывающих ее с ними.

— Ну-у, — раздумчиво пропела Вика и неожиданно для себя добавила, — у меня, можно подумать, выбор есть.

— Теряешь время, давно бы уж с кем-нибудь познакомилась. Понимаю еще, он бы тебе подарки полноценные дарил, ну что это такое, ни разу в ресторан не сводил, жмот, сам-то из кабаков не вылезает. А тебе наверняка тюрит, что они ему на работе надоели. На самом деле просто жалко деньги на тебя тратить.

Светка приостановилась у ограды и полезла в сумочку за сигаретами. Прозрачный бомж, торгующий неподалеку ушанку из свалявшегося бурого меха и видавший виды, но не воду, смеситель для раковины дернулся было, чтоб стрельнуть сигаретку, но Светка чуть-чуть повела глазами, и бомж остался на месте, понял — не выгорит.

— Чего ты на меня наезжаешь, сама-то часто знакомишься с богатенькими да щедрыми? — Вика не собиралась обижать подругу, никто из них не говорил ничего лишнего, классический дружеский разговор.

— Я за тебя беспокоюсь, — традиционная формула, чтобы прикрыть любопытство, — зачем тебе старый зануда. Посмотри на себя. Как ты изменилась (неправда, Вика не менялась года два, как ни старалась), он же тебя совершенно замордовал (неправда вдвойне. Замордовать Вику не удалось ни родителям, ни покупателям, она с легкостью «занавешивала» на любые поползновения ограничения ее жизнедеятельности, благодаря исключительной простоте собственного устройства. Клещи, к примеру, отлично переносят жесткое излучение, даже вакуум, а попробуйте так поступить с канарейкой!). Ты что, действительно, его любишь? — ответь Вика утвердительно, Светка немедленно начала бы доказывать несостоятельность любви, но не поэтому Вика ответила «Не знаю».

Желтая синичка села на ограду и склонила набок нарядную головку — не отколется ли каких крошек или семечек — нет, две человеческие дылды заняты разговором, им не до птички-синички. Да, не больно-то и хотелось, в церковном дворе птицам живется неплохо, кто успел там устроиться; на всех хватает, грех жаловаться, эй-эй, а это что за чужая синичища, на что она нацелилась, куда полетела, ну-ка, ну-ка, сейчас догоню, сейчас поймаю, кота на них нет, на иродов.

Несомненно Алик в неведомой для себя самого ипостаси был незаурядным мужчиной и умел устраивать астральную связь между любимыми женщинами. Чем иным можно объяснить сегодняшнее присутствие Аллы в той же самой церкви, в то же самое время. Оказалась она там по поводу еще менее невесомому, чем Вика: шла себе по оживленной улице, увидела церковь, тихую и несуетливую снаружи, повинуясь неожиданному порыву, зашла внутрь. Перекрестилась легко, без всякого внутреннего сопротивления, что и отметила про себя с удовольствием, ибо, как и Вика, последний раз посещала церковь в очень далеком прошлом, когда хоронили мамину соседку. Тут Алла вспомнила эту самую соседку, и раскаяние немедленно проступило на ее подвижном лице. Тонкие Аллины черты при всей склонности к переменам неизменно сохраняли серьезность, что не шло на пользу самой Алле, прибавляя ей возраста. Если бы не печально-суровое, порой трагическое выражение, она вполне сошла бы за Викину ровесницу, невысокая, хрупкая и ладненькая. Лицо не подходило к ее фигуре, не подходило к легкомысленно вспархивающим при любом движении легким пепельным волосам, не слишком аккуратными прядками спускающимися на трогательно тонкую шейку. Со спины их с Викой можно было принять за сестер, но даже со спины Вика казалась ярче и энергичней. Лицо Аллы исключало саму мысль о существовании смешной или забавной стороны у многогранной — да, сложной — да, противоречивой, но такой беспощадной жизни. Не то, чтобы Алла не справлялась с трудностями: она же считалась умной женщиной, ее ум надоедал окружающим точно так же, как ремарки о нем, но она уставала в борьбе с мирозданием. Она принадлежала к той самой породе сомневающихся, что и муж Алик. Из одежды предпочитала костюмы с прямой юбкой, из еды полуфабрикаты, не слишком выгодные, но не отнимающие много времени на приготовление, из домашних животных, если бы решилась их заводить — черепах. Аллина шубка, натуральная в отличие от Викиной, вполне могла бы быть шубкой ее собственной матери, не в смысле степени изношенности, а по части строгости и необязательности покроя. Но Аллина мать предпочитала рискованные фасончики, и это было вечным камнем преткновения между ними, потому что сладить с Аллиной матерью никому еще не удавалось, даже соседке, война с которой не на жизнь, а на смерть шла, сколько Алла себя помнила.

С этой соседкой, вносящей в семью смуту и непорядок, Алла не поздоровалась, встретившись на лестнице зимой, восемь лет назад. Она уже не жила с мамой, переехала к мужу, но нелюбовь к соседке не утихала, разгораясь по мере маминых жалоб. На середине лестничного пролета соседка первая поздоровалась и спросила:

— Что Аллочка, маму навестить собралась? Почему же без супруга? А что там на улице делается, погода хорошая?

Она собралась на прогулку с маленькой, ржавого цвета собачкой, которую завела после переезда Аллы, собачонка тянулась понюхать незнакомку и повизгивала от нетерпения. Алла, только что вспоминавшая историю войны с соседкой, как в целом, так и последние отвратительные эпизоды, мучаясь оттого, что ни разу никоим образом не проявила своего отношения к войне, не вступилась за мать, посмотрела на пожилую женщину и, надо сказать, с немалым душевным напряжением холодно переспросила: — Что?

Та растерянно, с легкой истерической нотой повторила: — Погода хорошая, говорю?

Алла посторонилась, шагнула к стене, благо пролеты в родительском доме широкие и, ни слова не ответив, осуществляя таким образом возмездие, прошла наверх, на каждой ступеньке ощущая недоуменный взгляд, обшаривающий ее спину. Недоуменный, а не рассерженный, соседка так и не поняла причины Аллиной невежливости. И сейчас, стоя в сладко пахнущем полумраке, испытав редкое состояние относительного покоя, Алла отчетливо вспомнила тот давний эпизод и испытала живейшее раскаяние. Зачем ей потребовалось обижать старуху? Почему она решила взять на себя роль судьи в отношениях между двумя немолодыми женщинами, на самом-то деле горячо привязанными друг к другу, как выяснилось после смерти соседки. Стыд окончательно согрел ее, замерзшую на утреннем морозце, и Алла подумала, что Бог, если он есть, должен принять ее раскаяние, ибо оно искренне. Но позже сообразила, что рассчитывать на искренность собственного раскаяния, означает тем самым ставить под сомнение саму искренность, ибо искреннее чувство не осознает себя или не осознает себя со стороны. То есть Бог, если он такой, каким его принято представлять, не сможет принять ее молитву, но ведь она и не молилась. Привычно заплутав в собственных мыслях, Алла тихонько вышла из церкви, тем не менее испытывая некоторое облегчение, словно от сделанного, давно намеченного дела. На двух девушек, спорящих о чем-то у церковной ограды, на Вику со Светкой, внимания не обратила, мазнула по ним прозрачным взглядом, не замечая, на что они ответили таким же, автоматически неприязненным, но, разминувшись в пространстве со скоростью Аллиного неспешного шага, забыли друг о друге, и доведись их спросить, не видели ли они на выходе такую-то и сякую-то, с чистой совестью ответили бы отрицательно.

Алик. Вторник

В тот самый день когда любимые женщины так благотворно для души проводили время, Алик отрабатывал в кафе с трагическим названием «У Муму» день рождения сынишки заказчика. Зачем человеческая память так коротка? А вот зачем. Если бы Алик помнил, как десять лет назад по разнарядке от предприятия вместо поездки в подшефный колхоз отправился выбивать ковры в не менее подшефный детский садик, он никогда не согласился бы проводить детский праздник, даже в кафе с трагическим названием, никогда бы не заработал именно эти пятьсот рублей, и семья осталась бы на всю неделю без блинчиков с мясом и апельсинового сока. Те десятилетней давности дети были младше и, можно сказать, не принесли никакого вреда непосредственно Алику. Часть детей размещалась не то, чтобы в непосредственной близости от пресловутого ковра, который предстояло выбивать, нет, Алик застал процесс взаимопроникновения: двое, по-видимому, мальчиков, ибо поверх колготок у них располагались шорты, а не юбочки, втирали третьего в плоть ковра, начавши процесс взаимопроникновения ребенка и ковра с головы подопытного с одной стороны и приступив к делу с левой верхней части орнамента с другой. За пару минут они успели переместиться почти до центра, что выдавало нешуточный опыт. Никого не смущали крики жертвы, заглушаемые прочими звуками, как то: стуканьем кегли по батарее, отрабатыванием дрожащего сонорного р-р-р, попытками достичь звукового порога, за которым рождается ультразвук, да мало ли интересных звуковых эффектов можно придумать, обладая терпением и временем, а времени до пяти часов у детей было навалом. Молчал только один мальчик, сидевший на ковре по-турецки и мерно раскачивающийся взад-вперед. Его сдержанность приятно удивила Алика, он решил обойти это маленькое мудрое чудо, чтобы заглянуть в лицо будущего философа. Лицо философа оказалось оснащено тапкой, торчащей изо рта, чем и объяснялось молчание, неизвестно вынужденное или по свободному выбору.

Но если давешние старые дети походили на мирных тихо помешанных, новые сегодняшние явно проходили по грифу повышенной опасности. Родители, те которые не побоялись придти, благоразумно удалились в бар. Володя, одетый и загримированный клоуном, подбегал каждые пятнадцать минут к Алику, теряя в пути оторванные рукава и брючины, дабы справиться о том, сколько минут им осталось продержаться, и они, конечно, не продержались бы ни за что, если бы не неожиданная помощь со стороны вспомогательных служб: в дело пошли подсобные помещения и непосредственно кухня. Будущие деловые люди решили, что хватит с них бесцельных забав, простоватых клоунов и ординарных дискотекарей, слишком это рутинно. Будущим деловым людям хотелось праздника, они устремились на поиски его и, видимо, нашли, судя по отчаянным крикам повара и клубам пара вдруг повалившего из двери, ведущей в подвал. Володя с Аликом понимающе улыбнулись друг другу и перевели дух.

Когда наконец они, обессиленные, растерзанные оказались в ближайшей рюмочной, и Володя сказал знакомой барменше: — Два по двести коньяку, — на что она, по привычке, налила рядовые сто, и Володя повторил с характерной интонацией: — Я сказал, двести! — и лихорадочно проглотил половину прямо у стойки, время соизволило вернуться к обычному течению, перестав пробуксовывать. На Алика смотреть было тяжело. Громоздкие очки в псевдо черепаховой оправе угрожающе сползали по носу, казалось съежившемуся от пережитых потрясений. Карие, в цвет оправы, глаза метались, не находя поддержки ни в опустевшей рюмке на столике, ни на знакомой гладко выкрашенной стене заведения. Посеревший от щек до носков Алик нервно двигал тонкими, поросшими редкими рыжими волосками пальцами, сутулился больше обычного. Даже животик, неуместный на его худом теле, казалось, осознал наконец свое несоответствие облику хозяина и притаился под черной сатиновой курткой на меху из барана, несомненно столь же унылого и безутешного при жизни, как сегодняшний Алик.

— К таким деточкам следует приглашать не двух пожилых и усталых людей, а бодренькую Бабу Ягу с Кощеем Бессмертным и то, только в том случае, когда бессмертием своим утомятся. Я еще после вчерашнего не отошел, зря мы вечером к тебе пошли, как думаешь?

Володя не думал, он уже слышал звуки труб, полки его историй разворачивали парад, били копытами белые кони под голубыми попонами, в воздухе плыли плюмажи, и реяла оранжевая пыль над плацем. Стремительно взмывало круглое крепкое солнце, генералы трогали кончики усов рукой в белоснежной перчатке и усмехались своим тайным мыслям о полосатой с кружевными оборками юбке молоденькой маркитантки, даже рыжая мышь, пробравшаяся к полковой кухне чувствовала торжественность минуты, вставала на задние лапки и выравнивала небольшие круглые ушки: что?

Воскрешение

— Кстати, о Бабе Яге, — не в силах вырваться из плена прекрасных видений, задумчиво начинал разом посвежевший Володя. — Помниться, я еще не рассказывал тебе о колдунье.

После подобного вступления никакие действия Алика не смогли бы остановить процесс, но Алик и не желал остановки с выходом в действительность; дальше, вперед, за Володей на границу Вологодской и Архангельской областей, в заброшенную деревню из шести домов, стоящую на высоком берегу неведомой реки, с многочисленными разрушенными мостками, с прохудившимися лодками, с ярко зеленой ряской, качающейся у самого края бортов, с медленным тягучим течением времени, со зноем и оводами, с рыжими коровами и непременным жизненно важным для деревни сенокосом, в рубленый, потемневший от дождей пятистенок, где за три рубля можно прожить у хозяев целую неделю, да еще молоко и картошка бесплатно.

— К вечеру хозяин почувствовал себя плохо, хватался за сердце, побледнел и лег раньше времени, а ночью принялся стонать так, что было слышно на чердаке, где я спал. В пять часов утра хозяйка, вместо того, чтоб отправиться в хлев — я всегда просыпался от приветственного мычания, кудахтанья и блеяния, которым встречали хозяйку ее подопечные — постучала в потолок, я выглянул в щель меж досок, увидел ее встревоженное лицо и немедленно спустился. Она попросила меня сбегать к фельдшеру, который, по счастью, жил в той же деревне, через несколько оставленных на милость времени домов, даже не заколоченных. Я обернулся за полчаса, из коих двадцать минут ушло на побудку специалиста. Но мы опоздали, фельдшеру оставалось констатировать смерть, что он и сделал тут же за дощатым столом, выписав справку, проваливаясь стержнем шариковой авторучки в неровности стола сквозь тонкую пожелтевшую бумагу фирменного бланка. Газету никто не подложил, газет в доме не водилось, да и не до того было. Фельдшер торопился на автобус, который ходил два раза в неделю от ближайшей железнодорожной станции, объезжая все деревни и развозя письма, если они приходили, хлеб и немногочисленных пассажиров. Покойник еще лежал на кровати с закрытыми глазами и подвязанной челюстью, вдова причитала, никак не могла собраться с силами, чтобы встать, заняться необходимыми приготовлениями, все повторяла, как заведенная:

— Что же ты наделал, ведь на самый сенокос, не мог до сентября подождать!

Немногочисленные деревенские соседи, большею частью безвозрастные бабки, выстроились вдоль ограды, нимало не смущаясь своим любопытством, но не проходя в дом. Вся трудоспособная часть населения с раннего утра отправилась на сенокос. Но вот бабки зашептались, в их рядах возникло оживление, легкое кружение вокруг невидимого из окна центра, и в дом быстро, но бесшумно вошла нестарая еще женщина, подошла к хозяйке, обняла, тотчас заговорила:

— Клавдея, надо пойти к ней, сама подумай, нету у тебя выхода, не корову же резать, в самом-то деле. А одной тебе нипочем не управиться.

— Так ведь грех на душу брать страшно!

— Грехом больше, — махнула вновь прибывшая и тут заметила меня, перешла на шепот. Переговоры завершились успешно, потому что хозяйка, потуже повязав платок и упрямо наклонив голову, направилась к дверям, сопровождаемая гостьей, видно, своей родственницей, очень похожи были женщины, на ходу вспомнила что-то, обернулась ко мне:

— Ты посиди пока в избе, да соседей-то не пускай, не говори ничего соседям-то. Да не бойся ничего, мы скоро воротимся. Двери, слышь, не открывай, ни одну, если по нужде захочешь, потерпи маленько, не открывай дверей-то, нельзя пока.

Вернулись они довольно быстро, но еще до их возвращения я увидел, что группу наблюдающих за домом старух как корова языком слизнула, раз — и нет никого у ограды. С собой они привели третью женщину, одетую и повязанную как-то уж совсем по-деревенски: в глухое платье чуть не домотканого холста и платок, закрученный на манер кики. На прочих жителях попадались порой кримпленовые кофты, болониевые куртки вместо ватников, газовые платочки и прочее, явно доставшееся им от живущих в городе детей или внуков, которые снабжали родственников вышедшими из моды у них в городе вещами.

Незнакомка пристально посмотрела на меня, и мне сразу расхотелось раздумывать над ее нарядом, даже совестно сделалось.

— Давай-ка, милок, помоги, Клавдее-то нельзя, — приказала она, и мы с первой гостьей (я решил, что она сестра хозяйки) подошли к покойнику, за руки, за ноги, совершенно уже холодные, переложили его на стол, хотя колдунья, а кто еще, как не колдунья, не сказала нам, что именно надо делать. Все делалось само собой. Стоило ей приказать, и в руку прыгал неведомо кем поданный стакан, а в другую — ребристая бутыль. Колдунья развязала платок, поддерживающий нижнюю челюсть покойника, и принялась ходить вокруг стола противосолонь, против часовой стрелки, хозяйка ступала за ней. Сперва они приговаривали тихонечко, одна за другой, и каждый раз проходя слева от головы лежащего колдунья мазала ему губы жидкостью из бутыли. Потом колдунья заговорила громче, так что уже можно стало разобрать нечто похожее на традиционный заговор с упоминанием острова Буяна и Алатырь камня, но обильно перемежала традиционные слова ненормативной лексикой, которую я ошибочно полагал не используемой, не принятой к употреблению в столь заброшенных деревнях. Хозяйка меж тем костерила мужа как могла, упирая на то, что он оставил ее без помощи в самую горячую пору, подвел, ишь чего удумал, не потерпел до сентября. Женщины ходили все быстрей, ругались громче и энергичней, вдруг явственный стон донесся до моих ушей. Не веря своим глазам, я увидел, как шевельнулась левая кисть покойного, приоткрылись глаза. Колдунья подхватила хозяина за плечи, помогла сесть, все еще на столе; поднесла к его обескровленным губам наполненный стакан, приговаривая, как похмельному: — Поправься, поправься.

Жена продолжала ругать мужа на чем свет стоит. Хозяин, скорее неживой, чем живой, сполз со стола с их помощью, потер грудь, проговорил: — Ох, тошно-то как, плохо как, — в очередной раз протяжно застонал. Женщины заставили его немного походить, жена все убеждала дождаться сентября, а там, дескать, как знаешь, а колдунья продолжала выпаивать ему почти наполовину опустевший стакан. Понемногу на лицо хозяина вернулась бледность вместо запавших зеленоватых теней, глаза его принялись закрываться, теперь уж сонно; женщины уложили его на постелю, колдунья вылила на едва порозовевшие губы последние капли своего снадобья.

Меня тоже неудержимо потянуло в сон, несмотря на ранний, ну как ранний — обеденный, час. Я поднялся к себе, лег и проспал до следующего утра. Ранним утром выглянув в узкое окошечко, увидел хозяйку, несущую на правом плече две косы, а в руке беленький узелок и хозяина, с явным усилием бредущего следом. Домой в тот день они вернулись прежде прочих, хозяин был еще слаб и плох, но через пару дней оклемался вполне и косил исправно.

В первый же день, как хозяева ушли, на двор шмыгнула опрятная старуха в кокетливом передничке из тех, что раньше носили старшеклассницы в школе и, заговорщически подмигнув, прошамкала: — Ну что, оживел сам-то? Видели, как Она приходила.

Хозяйка не просила меня молчать о происшедшем, непонятно почему я не ответил старухе, не сказав даже обязательное в деревне «Здравствуйте». Хотел, было, развернуться и уйти в дом, но старуха продолжила:

— Оживел, знамо дело. Только зря Клавдея грех на душу взяла, как рассчитываться станет? У Нонешней-то (почему-то все деревенские избегали прямого называния, не говорили «колдунья» или «ведьма») наследников нет, кому передаст дар? Не умрет ведь, пока не передаст и всех намучает. Я предыдущую еще помню, да не так давно и было, лет сорок тому, двоюродная бабка Нонешней; как взялась помирать по осени в октябре, как пошли грозы, виданное ли дело, чтоб грозы в октябре, прямо светопреставление, пока Эта не приехала. А ведь совсем навроде в городе обосновалась, кабы Та не призвала, прожила бы жизнь нормально.

Тут старуха испуганно присела, перекрестила рот и забормотала:

— Это, батюшка, ты внимания не обращай, так болтаю, язык, чай, без костей у бабы. А все ж у Клавдеи-то две дочери в городе, внуков трое. Я бы хорошо подумала. Ведь сестры они, хоть и троюродные, но все родня. Клавдея-то Ей ни к чему, считай, ровесницы, а ну, как к внучке прицепится? Сам посуди.

И старуха, мелко тряся головой, испуганно, как впервые увидела, оглядела двор, отступила назад. Громким шепотом добавила, обращаясь не столько ко мне, сколько к низенькому колодцу в середине двора:

— Так и похоронят за оградой.

Кого похоронят за оградой, колдунью или хозяина, я так и не понял.

— Он, действительно умер в сентябре? — тоже шепотом, спросил Алик.

— Что? — пробуждаясь к жизни переспросил Володя, — Нет, не знаю. Я уехал через неделю, как-то мне там поднадоело, словно все время мешало что-то, как гвоздь в ботинке. Уехал, и сразу отпустило.

Валера. Среда

Та, которая пока училась наблюдать сверху, отправилась по знакомому маршруту на угол Типанова и Космонавтов. Мелкий снег, таявший на лету, не мешал ей, свободно пронзая пространство, которое она занимала, и не встречая преграды, чтобы мелкими каплями усеять дорогу, ребристую крышу автобусной остановки, потерявший прозрачность кусок полиэтилена, прикрывающий книги на лотке.

День походил на предыдущие, как одна пустая рюмка на другую.

Придется опять у Тиграна просить глоток-другой, — снисходительно решил Валера. Он привык к серой полосе дней, когда скверное настроение сменяется наутро ровно таким же, крупные неприятности наверняка доставили бы хоть какое-то развлечение, но не стоит призывать их, лучше поскучать без разнообразия. Поход в кафе к Алику засел в мозгу занозой, опять Алик сумел устроиться в жизни лучше Валеры, причем не прилагая никаких к тому усилий, задарма, можно сказать. Сидит в тепле в развеселой компании под музычку с водочкой. Скорей бы Тигран с хозяином прикатил. Вот и «каблук».

Вместо Тиграна под мокрый снег выскочил Юрасик, которого Валера недолюбливал сильней, чем прочих сослуживцев. Мелкий, тоненький, как изящный червячок, Юрасик раздражал суетливостью, угодливостью и неприкрытым обожанием начальства. Валера мог бы не хуже него втереться к Борису в доверие, но есть же мужская гордость, самолюбие. За Юрасиком из машины вылез Борис — что-то небывалое. И лица у обоих постные, словно редьки без майонеза поели.

— Где Тигран-то? — набычась поинтересовался Валера. — Поменялись, что ли?

— Ты же ничего не знаешь, — всплеснул руками Юрасик, ухитряясь ни на минуту не поворачиваться спиной к шефу, словно все его туловище обернуто фасадом, как подарочной бумагой. — Тиграна нашего убили! Какой мужик был, Боже мой! Таких нет больше!

Юрасик славился умением обобщать.

— А что случилось? — опешил Валера. Сделал вид, что до него не сразу дошел смысл сказанного. — Как убили? За что? Кто?

— Два подонка обколотых, представляешь? Вечером шел домой, наверное, выпил немного, ты же знаешь, какой он был компанейский, любил общество, а люди к нему как тянулись! — зачастил Юрасик.

— Так что, он с ними пил, что ли? — не понял Валера.

— Ну что ты такое говоришь! — Юрасик продемонстрировал справедливый гнев. — Они подошли ни с того, ни с сего…

— Потянулись, — добавил Валера.

— Кончайте, мужики, — разжал губы Борис. — Сейчас заберем Сергея и поедем, помянем, как положено. — Борис был мрачен и непохож на себя, разве что привычно немногословен.

— Подошли, потребовали снять куртку, помнишь, у него такая шикарная косуха была, он им ответил, как положено мужчине, — Юрасик так упирал на половую принадлежность Тиграна, словно это было самое важное в покойном, словно этим он отличался от прочих, — они его ударили по голове, и сразу все. А после, мародеры, принялись раздевать его, косуху снимать, деньги считать, что в карманах лежали. Тут их и забрали на месте.

— Что же они, идиоты, не могли позже деньги посчитать? Еще бы уснули тут же на месте, — пробурчал Валера, и та, что наблюдала сверху, хихикнула. Трагедия не касалась ее, то есть, для нее это вовсе не являлось трагедией.

Юрасик проворно суетился вокруг лотка, но стойки на самом деле собирал Валера, удивляясь до отвращения способности Юрасика развивать бурную деятельность, которая не давала результатов.

— Все, мужики, поехали, — Борис снизошел до того, что помог им занести коробки с книгами в машину.

— Куда? — поинтересовался Валера, и Юрасик зыркнул на него — чего, мол, спрашиваешь, когда шеф распорядился, поехали и все.

— Ко мне поедем, на конспиративную квартиру, — объяснил Борис, заметно расстроенный. Валера даже удивился: неужели, правда, так расстроился из-за нелепой гибели одной из своих шестерок. — Я на машине, и в кабак не хочется. Завтра не работать, все равно. Лучше на квартире помянем, в случае чего, там и обрубимся. А утром я вас развезу.

— Ну что ты, Борис, мы сами, мы сегодня разойдемся, зачем тебя стеснять, — занудил Юрасик, но Борис не счел нужным отвечать, прихлопнул дверцу «каблука», как нудную реплику.

— Давайте я пока в магазин слетаю, — предложил Юрасик, что выглядело совсем уж глупо — на машине явно быстрее, да им еще за Сергеем заезжать. И потом, раз Борис приглашает, должен и проставить, его же работник погиб.

Конспиративная квартира Бориса поразила Валеру, обычно не чуткого к такого рода вещам, вопиющей безликостью. Странно, неужели приходящие сюда дамы, а квартира наверняка содержалась Борисом для этих целей, не приносили с собой ничего, кроме собственного тела: ни запаха духов, ни забытой второй — зубной щетки в ванной на полочке, ни скомканного носового платка в углу дивана. Или кровати? Описать комнату казалось невозможным даже находясь внутри нее. А может быть, безликость жилья помогала Борису освободиться, пусть на время, от чересчур выраженной собственной индивидуальности. Но водка, которую Борис щедро разлил по стаканам, несомненно могла быть куплена только им, пусть бы ему даже пришла идея покупать ее в самом захудалом ларьке с треснувшими стеклами. Настоящая, как все у Бориса, водка, приготовленная, как положено, из ржаных, а не пшеничных зерен, с использованием воды из речек Зузы и Вазузы, на чем настаивал Похлебкин в незабываемой книге, которая, увы, теперь не редкость, мало редкостей в их деле, а до антиквариата Валере не добраться никогда. Вечно так, одним все, а другим ничего, — Валера привычно процитировал Аверченко, не подозревая об этом.

Борис поднял стакан, коротко взмахнул рукой и без лишних слов выпил.

— Ах господа! — неестественным тоном, неестественнее было только обращение, начал Юрасик, — какого друга мы потеряли! А сколько раз я предупреждал его, чтобы он поосторожнее…

— Поосторожнее — что? — вмешался Валера.

— Вообще поосторожнее, — печально заключил Юрасик.

— Разве вы так часто пересекались? — Валера не мог обуздать неуместное раздражение.

— Мы всегда понимали друг друга, — несколько загадочно и обтекаемо отметил Юрасик. — Это со стороны могло показаться, что мы спорим, а на самом деле, он обожал со мной разговаривать. Он сам звонил мне, вот и в прошлом месяце… — Юрасик внезапно развернулся к Борису. — Тебя он очень ценил, ясное дело. Любил очень. Уважал. — Юрасик задумался. Перечень глаголов, долженствующих описать то, что хотелось ему выразить, иссяк. — Какой человек был! — Определения закончились столь же внезапно. Юрасик поступил честно и последовательно, он протянул к шефу опустевшую рюмку. Незначительное мышечное усилие вернуло ему рюмку полную. Но слов набиралось меньше, чем ржаных зерен, пущенных на приготовление рюмки аква витэ.

Валере не потребовалось копаться в себе, чтобы осознать, что раздражает его больше: внезапно проснувшаяся любовь Юрасика к покойному, которого он терпеть не мог и боялся при жизни или заискивание перед Борисом. Раздражало то и другое, тем сильнее, чем искреннее проявлялось. Юрасик сейчас действительно верил в то, что они с Тиграном были связаны чувством крепкой, по достойному солоноватой, в духе шестидесятых, мужской дружбы. Перед Борисом кадил не из корысти, а исключительно от полноты душевной, от любви к власти как таковой, в Борисовом воплощении, не за хлеб, не за страх. А поверх этого все-таки ограниченного раздражения беспредельно сияло, как небо вне радуги, недовольство, что не он сам, лично Валера, служит предметом любви и почитания, пусть такого жалкого существа, как Юрасик.

Что же он должен подохнуть, что ли, чтобы заслужить достойное к себе отношение? В нетрезвом мозгу закачалась, укрепляясь по мере увеличения опьянения, мысль, что никто никогда не мог оценить его по настоящему. Жена? Что жена, что думать о ней сейчас. Мать? На то она и мать, чтоб любить сына не рассуждая, но от его маман такого не дождешься. Валера лихорадочно взалкал любви и уважения равного по полу и вспомнил, наконец, об Алике. Алик не подведет, он придет в гости по первому зову и продемонстрирует все, что Валере от него требуется. У Валеры есть-таки собственные почитатели, причем не по долгу службы, как у Бориса. И с Юрасиком Алика не сравнить. Оба слабаки, конечно, но Алик все ж таки покрепче будет. Надо Алика пригласить, на настоящего друга он не тянет, но на бесптичьи и жопа соловей.

С подобными светлыми мыслями Валера покинул не оценивших пророка в своем отечестве одним из последних, когда кончилась правильная водка, а Борис не подтвердил приглашения остаться на ночь. Денег на помин пожалел, не иначе, только языком трепать горазд. Ничего, Валера завтра устроит свою вечерушку, мало не покажется, широкой натурой природа не обделила, не то, что этого жмота, хуже нет — не допить. И головастик недоделанный вечно под руку лезет, Борис то, Борис се, в таких условия не поговоришь. А потому что не слушают, дебилы. Кулаком бы по столу шарахнуть, но перед Валерой оказалась лишь дверь собственной квартиры, и зашел он тихо, чтоб не будить мать. Напрасно, записка на столе в кухне извещала его об очередной материной отлучке.

Валера лег не раздеваясь, и тяжелый сон потащил его по крутому склону наверх, к гарантированному обрыву, не иначе. Валера не верил снам. Он не запоминал их.

Алик и Алла. Четверг

После вечеринки у Володи Алик завел моду рано вставать, хотя никуда не должен был идти. Сон расстроился от неумеренных возлияний. Сегодня голова, как ни странно, не болела, но шум, производимый Аллой собирающейся на работу, раздражал. У женщин есть необоримая тяга к шуршанию целлофановыми пакетиками в шкафу, когда сон и без того капризен и некрепок.

Алик сел завтракать вместе с женой. О работе в «У Муму» не стал говорить, давно не рассказывал жене о работе — скучно, о визите к Володе рассказал еще вчера, с трудом удержавшись от упоминания о Вике. Любимые женщины существовали в его сердце параллельно, допустим, одна — в левом желудочке, другая — в правом, не мешали друг другу. Во всяком случае, Вика никакой угрозы для Аллы не представляла, жена — это дом в первую очередь, но и друг тоже. Здесь существовала некая странность, ведь друзьям принято рассказывать о своих проблемах, и Алика не раз так и подмывало рассказать о Вике, тем более, что их роман длился почти год, казался естественным и привычным, и казалось, что жена все знает, тоже давно и привычно. Словно оба только делают вид, что нет никакой Вики, а на самом деле все учитывается, и когда жена сообщает о том, что задержится, или напротив, придет с работы пораньше, то на самом деле предупреждает Алика, каким временем он может располагать. Или, действительно, Алла не догадывается? Если бы можно было с ней посоветоваться, если бы только один раз обсудить. Но нет, нельзя, даже если и знает. С Володей не поговоришь на подобные темы. С одной стороны у него все просто: делай что хочется, если тебе радостно делать это, а Володе похоже даже штраф платить радостно. А с другой стороны, как найдет на него философское состояние, как заявит что-нибудь, типа: «Я с плохим человеком и в постель не лягу!», что смешно и само по себе из мужских уст: подмена, теоретически совершенно правомочная, слова «женщина» словом «человек», сразу всплывает этакая рыжая феминистка с докладом «Роль мужчины в жизни человека», а еще смешней другая подмена, не замечаемая Володей: деятельности предстательной железы и всего, что к ней прилагается — нравственным критерием, то есть работой невидимой миру (меняющейся от века к веку, от города к деревне и от одного народа до другого) железы моралистической.

Поговорить с Валерой? Невозможно! Алик тотчас принялся размышлять, почему невозможно, благополучно забыв на какое-то время о чем, собственно, хотел поговорить.

Иные мужчины принимаются говорить, когда устают действовать, иные, когда расслабляются, допустим после пива или бани, а скорей всего, и пива, и бани, Алик принадлежал к тем мужчинам, которые говорят всегда: вместо действия и вместе с действием, если уж без него никак не обойтись. Но ситуацию с Викой действительно требовалось обсудить, разве нет?

Алик не отказался от употребления редких слов, выражающих нежность, тех, что появились у него вместе с Викой, тех, что никогда не слышала Алла, но произносил их по инерции, без чувства и напряжения, инерция приводила к тому, что слова выскакивали дома, где им совсем не место, Алла слегка цепенела после какой-нибудь «золотой девочки», но ненадолго. Алик не отказывался от свиданий один раз в неделю, на два раза времени, правда, не хватало. Алик вообще не отказывался от Вики, нет, он не собирался отказываться от Вики, а позавчера в ресторане, когда они сидели с Володей и Валерой, даже испытал жгучую ревность, почему-то решив, что Валера может соблазнить его маленькую подружку. Но иногда он думал, а как здорово было бы, если б их отношения можно было законсервировать. Навалилось много работы, Алик уставал, Алла все чаще заговаривала о ремонте квартиры, что способно вывести из равновесия даже диплодока, не то, что нервного нынешнего мужчину. Вика ему не прискучила, ну разве что самую малость. Но с нею надо же было как-то поступать!

Вика никогда не заводила речи о дальнейших перспективах, о браке, детях. В какой-то момент Алику показалось подозрительным такое молчание, возможно, Вика испытывает к нему совсем не то, что говорит, возможно, она не рассматривает их отношения всерьез. В таком случае он не имеет права отнимать у нее время, отнимать месяцы и годы ее жизни из того недолгого периода, когда женщина может устроить свою судьбу почти по своему желанию, может выбирать. Еще пара лет, и Вике станет гораздо труднее выйти замуж. А если она не любит Алика, к чему все это? Получалось, что он берет на себя ответственность за женщину, которой совершенно не нужен, что называется, берет грех на душу ни за что. И обида укреплялась. В конце концов Алик не выдержал и сам завел разговор «о будущем». Вика охотно откликнулась, у Алика отлегло от сердца, но потом стало гораздо хуже. Вика подробно принялась интересоваться его жизнью с женой, их квартирой, квартирой Аллиной матери, даже квартирой родителей Алика, где в последнее время жили чужие люди, поскольку отец не вылезал из загранкомандировок, а мать ездила с ним с тех пор, как Алик вырос для самостоятельной жизни. Алик отдавал себе отчет, что расспросы ее не от корысти, Вика не жадная, никогда не выпрашивает подарки, не требует походов по ресторанам, но все же, все же… Не имеет она права расспрашивать про Аллу, неужели не чувствует. Пару раз он постарался осадить подругу, Вика обиделась, с тех пор Алик отмалчивался, переводил разговор на другое, а Вика, как назло, вошла во вкус подобных разговоров и, похоже, начала страдать. Плюс к тому, в постели тоже все разладилось, Вика сделалась холодна, обидчива без меры, и вообще, неожиданно Алик понял, что с Аллой ему в постели ничуть не хуже. Неужели, все дело в привычке? Как только пропал элемент новизны, Вика утратила большую часть своего очарования.

Алик взглянул на жену, сосредоточенно намазывавшую два бутерброда: для себя и для него, отметил новые морщинки, бегущие к вискам, тени под глазами, несвойственное ей прежде жалкое выражение, и представил, о чем она думает. Представить это было легко. Алла думала о том, когда же наконец кончится история с Викой, как она измучилась от недомолвок, лжи. Настанет ли момент, когда они снова будут сидеть за завтраком напротив друг друга, и ничто не помешает им улыбаться и болтать, перескакивая с предмета на предмет, как в первые годы. Мучалась на всю катушку, и виноват в этом он, Алик. Он по честному скрывал все, но Алла так давно и хорошо его знает. Неужели придется расстаться с Викой? То есть, он обманет Вику, она верит ему, доверяется, а он ее обманывает. Не сейчас, позже, когда оставит — он предаст ее. И Вика не сможет сразу понять, как же так, она не сможет понять, что все прошло. Алик — предатель по натуре, ведь Аллу он тоже предает. От подобных мыслей закололо сердце, он сморщился.

— Что с тобой, — Алла внимательно поглядела на мужа. — Опять зубы?

Она наблюдала за Аликом все утро, и Алик ей не нравился. По всем признакам надвигался очередной приступ меланхолии. Алла давно и хорошо знала мужа и легко читала в его сердце, так же, как и в других сердцах. Стоило ей только намекнуть о предстоящем ремонте, и вот, пожалуйста, результат. Алла усвоила, что у мужчин отсутствует орган, который отвечает за вызов водопроводчика, но Алик превосходил все допустимые мерки. Никто же не утверждал, что ему придется переклеивать обои или белить потолки, все опять ляжет на Аллу, ей договариваться с маляром и ходить по строительным магазинам. Конечно, Алик зарабатывает, по крайней мере, сейчас стал зарабатывать, но долго ли это продлится? Любое предложение, требующее каких-нибудь действий повергает мужа в уныние. Алик не способен самостоятельно купить ей подарок. А где-то есть мужчины, причем не только в дамских романах, покупающие своим дамам даже нижнее белье. Но постель Алика не интересует, какое там белье. Лишь в последнее время наметилось некоторое оживление на этом фронте, наверняка, в связи с тем же ремонтом. Алла вспомнила недавнюю сцену в ванной и улыбнулась. Уж здесь-то можно не беспокоиться, последнее, чего стоит ожидать от Алика — это другой женщины. Его бездействие пропитало весь воздух в квартире, он состарился раньше времени, и Алла состарилась вместе с ним. У них никогда не бывает гостей, их серый плотный воздух вытолкнет любого. Редко-редко заходит Валера, бывший одноклассник мужа, но лучше бы и его не было, Алик не в силах разорвать эту условную дружбу, которая заключается в том, что Валера беззастенчиво пользуется Аликом. Что может быть у них общего? Только муж с его привычкой копаться в себе умеет найти привлекательность в подобном мужлане. Но черт с ним, с Валерой. Как же вынудить Алика посидеть с малярами, ведь Алла работает днем. Его вялость и апатичность, еще усилившаяся этой зимой, отнимают силы и у нее, не хочется ничего делать, встаешь утром с превеликим трудом. И никакой надежды на изменения, с возрастом все плотнее воздух, все тяжелее дается движение. А ведь Алле нет еще сорока. Муж смотрит больными глазами, сейчас Алла уйдет, а он завалится на диван бесцельно разглядывать потолок и пролежит до вечера. Собаку, что ли, завести?

— Ты сегодня не работаешь? — Алла надеялась сплавить мужа на вечер и разобрать кухню, одной гораздо проще это сделать, Алик сожрет и ту невеликую энергию, что она донесет после работы.

— Нет, Володя не звонил. — Алик понимающе поглядел на жену, она интересуется, встречается ли он сегодня с Викой, и поскольку не услышал в ее голосе надежды, на которую рассчитывал после недавней сумасшедшей — на четырнадцатом году супружества — любви, застигшей их в ванной комнате, прямо на стиральной машине, внезапно обиделся и добавил: — Я, может быть, к Валере съезжу.

— А без «может быть» ты не умеешь отвечать? — раздраженно спросила Алла.