Неделя приключений

Глава 1

ПРЕДЫСТОРИЯ, ИЛИ ДЕСЯТЬ ЛЕТ НАЗАД

Не спалось Кириллу Спиридоновичу. Одолевали старика невесёлые думы. Мысли шли все какие-то пугливые, неосновательные, ворочался в голове тупой и бессмысленный вопрос: «Что-то будет? Что-то будет?»

Впервые этот вопрос встал перед ним в 1917 году, когда царя скинули. По деревне Ликино, что стояла на берегу тихой реки Сужи, Кирилл Спиридонович Локотников слыл тогда мужиком богатым, оборотистым. Водяную мельницу держал на реке Содушке, что впадала в Сужу. Мельница хоть и была на один постав, но доходы давала немалые. Места кругом раскинулись хлебные. Кирилл Спиридонович копил деньги, метил в купцы вылезти.

После революции бумажные деньги пропали. Земли большую часть отобрали. Сына мобилизовали в Красную Армию. В двадцатом году погиб где-то на юге.

Пораскинул умом Кирилл Спиридонович — не справиться одному с хозяйством. Жена не в счёт — ей и по дому дел хватало. Взял жить к себе племянника Прошку. Прошка сиротой остался после того, как тиф погулял в их местности. Был он мальчишка бойкий, сильный. В одиннадцать лет на мельнице мешки ворочал — взрослому в пору.

Был у Прошки друг единственный, года на два помоложе его — соседский мальчишка Серёжка Емельянов. Роста маленького для своих лет, худенький, а глаза мечтательные. Бывало, летом влезет на забор, разделяющий дворы, и кричит:

— Проня-а! Вставай, петушки поют!

Проснётся Прошка — и айда вместе на реку. Искупаются в холодной, дымящейся паром воде, сядут где-нибудь на солнцепёке, чтобы согреться, и пойдут у них разговоры.

Когда умерли родители, взял Прошку к себе дядя.

Сказал тогда Кирилл Спиридонович, всматриваясь в круглые немигающие, не подетски злые глаза племянника: «Помру — всё тебе останется, старайся».

И Прошка старался. С восхода до заката то в поле, то на мельнице. Насиделся голодный на родительских харчах, и теперь мечта о сытной жизни застряла в нём накрепко, словно ржавый гвоздь в дубовой доске.

Год от году всё реже встречались и разговаривали прежние дружки. Возникла в деревне комсомольская ячейка, и Серёжка стал комсомольцем. Попробовал он и Прошку привлечь в комсомол. Зашёл к Локотниковым на двор босой, в заплатанной и выгоревшей ситцевой рубахе. Немного подрос, но всё ещё напоминал прежнего мальчишку.

Рассказал Прошке, зачем пришёл. Тот одет он был в новый суконный пиджак, на ногах сапоги со скрипом ответил, оглядывая с усмешкой Серёжкин наряд:

— У меня теперь хозяйство, мне на ваших посиделках время проводить некогда.

И тут, чего Прошка никак не ожидал, его бывший друг рассердился.

— Значит, ты мелкобуржуазный гад! Что с тобой разговаривать! Уничтожить в мировом масштабе! — И вышел.

Шли годы. Кирилл Спиридонович жил в достатке. Как культурный хозяин, арендовал тридцать десятин земли. Прошка тянул хозяйство, словно двужильный конь. Дядю уважал, почтительно выслушивал его советы и наставления.

Но всё это не очень радовало старика. Начал он понимать, что время играет против него, что сколько верёвочке ни виться, а конец будет. Пристрастился Кирилл Спиридонович к газетам. Таких, как он, в газетах именовали мироедами, призывали с ними бороться. Нет, не дурак был Кирилл Спиридонович. Понимал он, почему «прицепилась» к нему советская власть. О себе он думал всю жизнь, для себя только работал всю жизнь, превыше всего ставил собственное благополучие. В голодный 1921 год помирали соседи односельчане. Радовался в душе, дёшевы стали работники, за кусок хлеба целый день спины не разгибают.

А тут ещё появилось в газетах слово «колхоз». Кирилл Спиридонович сначала принял было это слово за иностранное и только посмеивался, но когда узнал его значение — испугался. Вот, значит, уж куда повернуло — на коллективное хозяйство. Стало быть, отдай всё нищим, а сам в исподнем ходи.

Дела пошли плохо. Мельница была старая и требовала капитального ремонта. Смотрел Кирилл Спиридонович на ветхую, сочившуюся водой плотину, на замшелое колесо, истёршиеся ходовые части, и кровью обливалась его хозяйская душа. Но как тут тратиться на ремонт, если мужики в глаза говорят: «Последние дни дерёшь с нас за помол, Спиридоныч. Отберём твою мельницу в общее пользование».

Как-то весной тридцатого года поутру собрался старик ехать на мельницу. Нужно было поднять щиты, дать выход излишкам талой воды из пруда. Запряг лошадь, выехал со двора и остановился. Долго смотрел на ручеёк, затянутый лёгким узорчатым ледком. Под ним медленно, неслышно, словно крадучись, проскальзывала вода. Кирилл Спиридонович ступил в ручеёк, лёд хрустнул, валенок погрузился в тёмную воду.

— Ты чего не уехал? — встретила старуха появившегося в дверях мужа.

Прохора дома не было.

— Да вот незадача, ноги промочил, — пряча глаза, сказал Кирилл Спиридонович и начал снимать валенки.

Плотину прорвало, снесло и разбило колесо.

Горько было на сердце у Кирилла Спиридоновича, на людях он искренне сокрушался: беда.

Но вместе с горечью чувствовал странное облегчение, злорадно думал: «Берите теперь в общее пользование, с нашим удовольствием».

Дом около мельницы, в котором жил во время помола, заколотил, жернова продал на бруски.

Прохору сказал:

— Тебе бы в комсомол пойти. Время такое…

Поразмыслил Прохор: дело говорит старик. Нынче комсомольцам везде уважение и всякие привилегии. Ну что ж, попытка не пытка. Тем более сами когда-то зазывали.

Встретил как-то Прохор на улице Сергея, который был теперь секретарём комсомольской ячейки. Он вырос за эти годы, раздался в плечах под стать Прохору. Носил он теперь пиджак, правда здорово потертый и, видно, с чужого плеча, отцовский, что ли, и старые, стоптанные армейские сапоги, тоже, верно, отцовские. Лицо у него было круглое, крепкое, взгляд упорный, смелый.

Любил Прохор сильных людей и прежнюю симпатию почувствовал к Сергею. Оживлённо сказал:

— Эй, начальство, мне бы с тобой поговорить надо!

— Говори.

— Да что на улице-то?.. Зайдём ко мне.

— Некогда. Говори здесь.

Голос у Сергея был спокойный, уверенный. Совсем этот парень не напоминал того пятнадцатилетнего крикуна, который три года назад обозвал Прохора мелкобуржуазным гадом.

— Вот что… — начал Прохор смущённо и почувствовал, что робеет перед Емельяновым. Он вдруг разозлился на себя за эту робость, с трудом подавил её, сказал громко и развязно: — Принимай меня в свой комсомол!

Он ожидал увидеть удивление на лице Сергея, но нет, тот лишь улыбнулся.

Прохору стало неудобно.

— Смеёшься?

— Смеюсь, — спокойно подтвердил Сергей, хотя лицо его было уже серьёзно. — Первое дело: принимаю в комсомол не я, а ячейка, а второе — сам подумай: какой же из тебя комсомолец? Ты ж кулак, значит эксплуататор и кровосос. А против эксплуататоров мы боремся. Выходит, ты против себя думаешь бороться…

— Какой же я кровосос? — обиженно заговорил Прохор. — Хозяйство не моё, дядино. Я сам у него вроде как в батраках… Будто не знаешь?

— В батраках? А это, — Сергей тронул серебряную цепочку от часов, красовавшуюся у Прохора на груди, — на батрацкие заработки куплено?

Во взгляде секретаря ячейки Прохор уловил зависть. Что и говорить, хотелось Сергею иметь часы. О серебряных, конечно, и мыслей не было, хоть бы простые. Будь он при часах, так и стоптанные сапоги и потёртый отцовский пиджачок в глаза бы людям не лезли. Хорошо иметь часы и на собрании ячейки. Видел он, как на заседании секретарь райкома, если оратор долго говорит, смотрел на часы — и: «Товарищ такой-то, ваше время истекло!» А когда сам выходил на трибуну, то часы вынимал и клал перед собой.

— Часы дядя подарил, — сказал Прохор, а сам не отрывал глаз от Сергея. Неожиданная мысль словно озарила весь его разговор с секретарём ячейки, и в словах Емельянова ему почудился особый смысл. «Эх, дубовая я голова, не догадался сразу! Даром для тебя никто пальцем о палец не ударит… С испокон веков это ведётся… чтоб отблагодарить…»

Робость, неуверенность как рукой сняло. Он почувствовал себя сильнее и умнее Сергея. Взял его доверительно за руку, сжал её крепко, по-хозяйски повыше локтя.

— Слышь, Серёжа!.. Да на кой они мне, эти часы! Ты у нас вроде начальства, тебе они больше к лицу. На, бери!.. Дарю. Как другу. Я, брат, не скупой…

Он засмеялся, свободной рукой ловко отстегнул цепочку, выдернул из кармана жилетки часы. Серебряная мозеровская луковица быстро закрутилась на цепочке перед глазами Сергея.

Сергей оторвал глаза от часов, посмотрел на Локотникова. Он встретил пристальный, напряжённый взгляд, какой бывает у притаившейся кошки.

И тут же почувствовал, словно в оковах, свою правую руку, стиснутую Прохором. Он освободил её коротким движением, сказал, глядя в сторону:

— Часов твоих мне не надо.

Хотел добавить: «Часами комсомольцев не купишь», но удержался: «Кто его знает, может, он от чистого сердца… Ведь другом когда-то был».

Прохор всё ещё держал часы за цепочку.

Сергей взял их и сунул ему в карман жилетки. И вот удивительно: совсем не жалко было отказываться от богатого подарка.

Лицо Прохора пошло кирпичными пятнами.

— Не обижайся, — мягко сказал Сергей. — Может, ты и верно осознал своё эксплуататорское нутро, тогда отрекись от дяди, уйди от него. Будешь пролетарием… А там посмотрим.

Прохор шагал по улице, не видя дороги.

Захлестнули его стыд и обида. И ненависть к Сергею сдавливала зубы, свинцом наливала желваки. Прохор ненавидел секретаря ячейки за то, что он оказался не дураком, за то, что он, босяк, отказался от серебряных часов, которых ему вовек не справить, за то, что Прохору пришлось его просить и получить отказ. И даже за то, что у Сергея есть устойчивость, определённость в жизни, а у Прохора её нет.

Он как-то до сих пор не задумывался о своём будущем. Жил у дяди сытно, одевался нарядно. Работал много? Так ведь на себя работал. Думал: «После дяди всё хозяйство мне перейдёт». Положение наследника его вполне устраивало. И только сейчас это положение легло на его плечи стопудовой тяжестью. Будь он хозяином, тогда бы другое дело. Небось в комсомол бы не сунулся. Разве такие, как Серёжка Емельянов, пара богатому хозяину? А теперь что получается? Всего имущества у него часы да пиджак, а считают кулаком, кровососом. Глядишь, и права голоса лишат. За что?

Может, отречься от дяди, уйти?

Легко сказать! Восемь лет спину гнул, сколько труда вложено в хозяйство — и всё бросить? Потребовать раздела? Не согласится дядя. Что же делать? Не находил Прохор ответа, но понимал: так больше нельзя жить.

Ночью шум около локотниковского дома разбудил полдеревни. Пьяный Прохор булыжником выбил окно, кричал:

— Кровосос! Выходи! Убью!.. Восемь лет на тебя, ксыплататора, ломил — за всё рассчитаюсь… Нашёл дурака!.. Я помыкать собой не дам!.. Избу сожгу!.. Слышш-ш, с-с-свола-а-ач!

Проснулся Прохор в клети на полу. Большое тело его сотрясала дрожь — студёно на крашеных половицах. Вспомнил вчерашнее: «Прогонит теперь дядя. Ну и ладно». Его удивило равнодушие к своей собственной судьбе. «Буду, значит, этим… пролетарием, пойду к Серёжке в избу-читальню плакаты рисовать… В город махну, в рабочие… На дядином хозяйстве свет клином не сошёлся, не пропаду…»

Неслышно приоткрылась дверь на смазанных петлях. В клеть просунулась длинная седеющая борода дяди.

— Проспался?

«Сейчас начнётся», — подумал Прохор, и ему стало как-то поозорному весело.

Кирилл Спиридонович вошёл. На нём была черная праздничная пара, новые сияющие сапоги бутылками. «Вырядился для такого случая», — с усмешкой отметил Прохор, продолжая лежать на полу. Его озадачила добродушная, даже, пожалуй, елейная улыбка на дядином лице.

— Вставай, Проша, собирайся, — тихо и ласково, словно они находились в церкви, сказал Кирилл Спиридонович.

Прохор сел, крепко почесал лохматую голову, спросил в упор:

— Значит, гонишь?

— Христос с тобой! Ишь, как ты об дяде-то понимаешь. Нехорошо, Проша, ох, как нехорошо! Я ведь тебя за сына считаю. И вот, стало быть, надумал…

Голос дяди зазвучал торжественно, будто указ читал старик:

— Как пришёл я теперь в немощь, и старуха моя на ладан дышит, и надо нам больше о душе думать, а ты трудов своих не жалел, из дому не тащил, напротив того, всё норовил в дом, то и решил я перевести на тебя всю недвижимость, и весь инвентарь, и скотину тоже. Вот… Ну, а уж нас со старухой, чай, не выгонишь, жить нам осталось недолго… Собирайся, поедем оформлять бумаги.

Прохор сидел с раскрытым ртом. «Вот тебе и на! Что это он, шутит, что ли? Да нет, какие шутки».

Кирилл Спиридонович проникновенно вздохнул, пальцем смахнул слезу.

— Ну иди, поцелуемся, что ли.

Прохор поднялся, всё ещё будто во сне, расцеловал дядю. Когда вошёл в горницу и увидел разбитое стекло, быстро подсчитал, сколько надо купить стекла, и обругал себя за вчерашнее буйство. Недавние лёгкие мысли о другой жизни испарились, как будто и не было их.

Но недолго ему пришлось похозяйничать. Началась коллективизация. Ликино с утра до вечера шумело собраниями. Приехала агитбригада из города, в избе-читальне ставили скетчи, в которых высмеивался кулак-мироед. Кулака играл начальник агитбригады Кузьма Никонов. Он был щуплого телосложения, поэтому под рубашку ему подкладывали подушку. Она изображала кулацкое брюхо. Кирилл Спиридонович ходил смотреть спектакль и смеялся вместе со всеми.

Когда бывший его батрак Минька Рябой, мужик безлошадный и робкий, конфузясь, заметил: «Эк, тебя городские- то разделали, Спиридоныч», старик смиренно ответил: «Грех тебе, Миня, напраслину на человека возводить. Ныне наг я и сир. Нет у меня ничего, кроме старухи. И товарищ из города, который с пузой, не меня представлял».

В Ликине организовался колхоз. Колхозники постановили раскулачить Прохора Локотникова и ещё двух хозяев. К Прохору пришли около полудня. Были тут председатель колхоза Юдин, Минька Рябой, Сергей Емельянов, Никонов, ещё несколько колхозников и агитбригадовцев. Начали описывать имущество.

Прохор безучастно ходил за ними от амбара к амбару, от омшаника к ларю. Спокойно отвечал на вопросы, по привычке заботливо закрывал ворота.

Только напухшие желваки да дрожащие пальцы, которыми никак не удавалось свернуть цигарку, выдавали его волнение.

«Грабят, грабят, грабят», — стучало в голове.

Но он всё ещё не мог поверить в реальность происходящего. Что-то накрепко заледенело в груди, и сквозь этот ледяной панцирь не в силах была прорваться его воля, его ярость, его ненависть.

Кирилл Спиридонович сидел в горнице. Когда к нему обращались, он отвечал смиренно: «Моего тут ничего нет, всё племянника».

Прохор смотрел на дядю и завидовал ему. Случись это год назад, вот так же он сидел бы, с лёгким сердцем, безучастный. Но теперь у Прохора отбирают его собственность, его надежды, мечты, чаяния, его будущее отбирают, жизнь отбирают.

Описали амбары с зерном, лошадей, коров, овец, молотилку, сеялку, даже плуги.

Наконец открыли сундуки в горнице. Стали вынимать пальто, костюмы, обувь. И тут Прохор не выдержал. Упёрся злым, тяжёлым взглядом в лоб Юдина, тяжело дыша, словно на бегу, сказал:

— Значит, хозяину ничего не оставите?

— Теперь, гражданин, хозяева вот они, — ответил Никонов, кивнув на колхозников.

— Та-ак! Они…

Прохору не хватало воздуха. Он скинул с себя пиджак, бросил его под ноги близко стоявшего Сергея.