А если звезды — это боги?

Симс пожал плечами, дав понять, что это неважно.

— Чужаки не согласятся с ними встретиться, — сказал Рейнольдс.

— Ну и как они поступят? Выдернут коврик у дверей из-под ног? Свет в доме выключат? Не сработает.

— Вы все разрушите. Все, чего я уже достиг.

— А чего ты достиг? — Симс поднялся, обошел вокруг стола и навис над Рейнольдсом. — Насколько можно судить, ни хрена ты не достиг с тех пор, как туда впервые наведался. Людям нужны результаты, Брэдли, а не треп. Ты же только треплешься. Это не твоя личная затея. Это одно из важнейших событий в истории человечества. Если кто и обязан понимать его важность, так это ты. О Боже!

Он побрел обратно к своему креслу, ожесточенно мотая трубку в губах.

— Чего им от меня надо? — спросил Рейнольдс. — Послушай, я же добился того, что им было надо. Я уговорил чужаков пустить к себе на корабль команду наших ученых.

— Нам нужно большее. Среди прочего — нужно, чтобы чужаки спустились и посетили Вашингтон. Если хочешь, считай это пропагандистски необходимым, и нам оно чертовски пригодится именно сейчас. Мы единственная страна, достаточно вменяемая, чтобы содержать лунную базу. И ее содержание наконец стало приносить плоды, доступные пониманию политиков. У тебя был месяц на то, чтобы играть в свои игры — в конце концов, ты герой, у тебя публичная известность и всякое такое, — но ты, что ли, всерьез рассчитываешь, чтобы они и дальше сидели смирно? Нет, они рвутся действовать, и я боюсь, что прямо сейчас.

Рейнольдса не смущало, что его отодвигают. Он узнал столько, сколько было в его силах. Он уже догадывался, как придется поступить. Надо разыскать Келли и дать ей понять, что гостей с Земли нельзя подпускать к чужакам. Если она не согласится, он пойдет скажет пришельцам, и они улетят к Солнцу. Но если Келли не даст ему уйти? Такая вероятность оставалась. Он подумал, не сказать ли ей нечто вроде: если ты меня не отпустишь, если попытаешься меня удержать, чужаки поймут — что-то не так, и улетят не оглянувшись. Может, удастся заморочить ей голову, что чужаки-де телепаты — вряд ли Келли сумеет это проверить. Его план был детально проработан и не мог провалиться.

Рука Рейнольдса легла на дверную ручку, и тут Симс окликнул его:

— Брэдли, я тебе кое о чем забыл сообщить.

— Да? О чем же?

— Вонда. Она за тебя. Она приказала им не соваться сюда, но оказалась бессильна. Ее уволили. Вместе с визитерами прибудет ей замена.

— Ах, вот как, — отозвался Рейнольдс.

* * *

Рейнольдс сидел в скафандре на своем месте в кокпите челнока, глядя, как пилот рядом проводит ритуал последней предполетной проверки. Мертвая пустынная поверхность Луны уходила от челнока к горизонту, такому близкому, что его, казалось, вполне можно было коснуться рукой. Рейнольдсу нравилась Луна. В противном случае он бы ни за что не согласился остаться здесь. Землю же он ненавидел. А еще лучше Луны был сам космос, темная бескрайняя пустота, недоступная жадным уродским людским лапам. Вот туда-то Рейнольдс и направлялся. Вовне и вверх. Он с нетерпением ожидал отбытия.

Голос пилота доносился через рацию скафандра — низкий шепот, недостаточно громкий, чтобы понять смысл сказанного. Пилот бормотал что-то себе под нос, концентрируясь на процедурах проверки. Он был молод, едва ли старше двадцати пяти, вероятно, доброволец из ВВС, лейтенант или каперанг. Вряд ли этот человек помнит времена, когда космос считался фронтиром. Человечество решило выбраться со своей планеты, и Рейнольдс стал одним из тех, кому суждено было сделать гигантский шаг. Теперь же оказалось, что гигантские шаги двадцатилетней давности — не более чем суетливые подергивания в пыли веков, и человечество отползало восвояси. Глядя вперед из кабины, Рейнольдс видел в точности половину американской космической программы: выступающий из реголита купол лунной базы. Вторую половину составляла орбитальная лаборатория, кружившаяся близ Земли обшарпанным реликтом семидесятых. Далеко за ближним горизонтом, на расстоянии примерно сотни миль, некогда размещался еще один купол, а ныне исчез. Те смельчаки, кто там жил, работал, преодолевал трудности, умирал и боролся за спасение... тоже исчезли. Куда? Русские сохранили орбитальную станцию, так что некоторые колонисты лунной программы явно там, но где же остальные? В Сибири? Осваивают? Разве не Сибирь, старую темницу без стен и решеток времен царской России и ранних коммунистов, предпочли там Луне в качестве фронтира?

А может, русские не так уж и неправы? Рейнольдсу эта мысль не понравилась, ведь он жизнь свою отдал Луне и пустоте за ее пределами. Но временами, как сейчас, глядя через искусственное окно скафандра на голый пузырь базы, хрупкий и ненадежный, вскочивший на краю мертвого мира, как бородавка на лице старухи, он затруднялся отрицать правоту русских. Он прожил достаточно, чтобы вспомнить, как в первый раз его увлек дух соревнования и покорения неизведанного. В школе он с религиозным рвением следил за новостями об экспедиции, впервые поднявшейся на Эверест — в 1956-м или 1957-м. Потом сняли фильм; он посмотрел фильм, проследил, как бледные тени альпинистов ползут по скальному лику белого божества, и решил, что это его судьба. Ему не перечили в таком намерении, но так получилось, что когда он повзрослел, все горы уже оказались покорены. Кончилось дело тем, что он подался в астрономы, чтобы за неимением лучшего смотреть на далекие сияющие пики пустоты, устремив дух свой в космос. Он отправился на Марс и обрел славу, но слава заставила его замкнуться в себе, так что сейчас, кабы не блистательное прошлое, быть бы ему одним из легиона безымянных стариков, что усеивают города мира, населяют идентичные мрачные комнаты с книжными полками вдоль стен, скверно питаются в дурных ресторанчиках, пока мысли их блуждают за миллиарды миль от мертвеющих телесных панцирей.

— Доктор Рейнольдс, можем отправляться, — сказал пилот.

Рейнольдс что-то проворчал в ответ, разум его блуждал за мили от тела. Он вдруг подумал, что в этом наверняка есть резон. Как смеет он думать о бесцельности и тщетности, если видел собственными глазами... что? Разумных существ, рожденных за световые годы от ничтожного человеческого мирка? Разве не является такое откровение самодостаточным доказательством? Да. Он был уверен, что да. Но что же оно доказывает?

Буксировочный челнок с мерным фырчанием поднялся над Луной. Сгорбившись на сиденье, Рейнольдс подумал, что вскоре найдет ответ.

Это они нашли нас, размышлял он, а не мы — их. А они когда выбрались в космос? Поздно. Очень поздно. В момент их истории, соответствующий человечеству статысячелетней давности. Они избегали космоса, пока настоятельная необходимость не принудила. Он вспомнил, как затруднился объяснить Джонатону, почему человек стремится к звездам, если не верит в божественность светил. Есть ли на то причина? А если есть, то имеет ли она смысл?

Путь был недолог.

Запах исчез. Воздух оказался чистым, свежим, сладким — никакой вони, лишь запах свежести и чистоты, подобный сосновому или мятному. Это его приободрило. Стоило Рейнольдсу ступить на корабль, депрессию с меланхолией как рукой сняло. Вероятно, он просто сбросил с плеч груз ответственности за мрачную ситуацию. Слишком давно ему не приходилось сражаться. Джонатон наверняка разберется. Чужаку больше трехсот лет, он порождение цивилизации и культуры, уже достигших зрелости в ту пору, когда человек еще не стал человеком, а тощие обезьяны-коротышки питались падалью на жарких равнинах Африки.

Войдя в переговорный зал, Рейнольдс отметил, что Джонатон и Ричард на сей раз не одни. Третий чужак, по впечатлению Рейнольдса, был важной фигурой; его представили как Верньяна. Земным именем тот не пользовался.

— Это лучший наш знаток звезд, — сообщил Джонатон. — Он говорил с вашим светилом и, надеемся, сумеет помочь вам.

Рейнольдс и позабыл об этом. Неожиданное напряжение последних нескольких часов стерло из его памяти все прочее. Тренировки. Неудачные попытки пообщаться со звездами. Он проваливался раз за разом. Джонатону не удавалось его обучить, но это, вероятно, потому, что самому Рейнольдсу недоставало веры.

— Теперь мы покинем вас, — сказал Джонатон.

— Но... — начал Рейнольдс.

— Нам нельзя оставаться.

— Но я должен вам кое-что рассказать.

Поздно. Джонатон с Ричардом направлялись в коридор — в их движениях заметна была неожиданная грация. Длинные шеи колыхались, тощие ноги тряслись, но перемещались чужаки с кошачьими грацией и проворством, словно плыли, а не шли.

Рейнольдс развернулся к Верньяну. Стоит ли рассказать этому про гостей с Земли? Вряд ли. Верньян был стар, кожа его казалась заметно бледней, чем у товарищей, волосы почти выпали. Под глазами морщины, одно ухо порвано.

Верньян не открывал глаз.

Вспомнив уроки, Рейнольдс тоже закрыл глаза.

И оставил их закрытыми. В темноте субъективное время ускорялось, но он был уверен, что прошло больше пяти минут.

Потом чужак нарушил молчание. Нет, он не заговорил, но запел: голос Верньяна зазвенел высокими призывными нотами хорошо настроенной скрипки, начал взмывать и опадать по октавам — приятный, успокаивающий, хладнокровный. Рейнольдс тщетно старался сконцентрироваться на песне, отстранившись от всех ощущений, никого не узнавая, кроме Верньяна. Игнорировал запах и вкус воздуха, далекое гудение корабельных механизмов. Песнь чужака все тянулась, голос казался нацеленным к звездам. Джонатон тоже исполнял песни, но не такие. Когда пел Джонатон, голос его словно бы метался в панике, панически дергался в поисках опоры. Верньян же пел уверенно, не зная сомнений. Рейнольдс ощущал головокружительный авторитет существа, его силу и достоинство патриарха. Голос и песнь ни разу не дрогнули и не сфальшивили. Верньян в точности знал, что делает.

А что он чувствовал? Трудно было судить. Если ничего, тогда... Но нет, нет, думал Рейнольдс, нужно сконцентрироваться на голосе, позволить ему охватить себя, омыть, воскресить. Я новый человек. Рейнольдс мертв. Я — другой. Мысли эти являлись ему чужацкими шепотками. Давай, Рейнольдс. Лети. Прочь отсюда. Лети.

Потом до него дошло, что он тоже поет. Он не мог бы сымитировать пение Верньяна, слишком уж отличался голос чужака, но пытался, слышал, как собственный голос взмывает в устрашающе близком подобии, почти тая в неизменных чужацких напевах, сливается с ними. Два голоса вдруг слились в одно целое, перепутались, соединились, и этот новый голос воспарил еще выше, еще и еще, все дальше и дальше, потянулся все дальше и глубже.

Затем он ощутил это. Рейнольдс. И понял, что это такое.

Солнце.

Древней всея Земли. Существо величественней и обширней Земли, превосходящее мудростью и могуществом. Божественный шар тепла и энергии.

Рейнольдс обратился к звездам.

И, осознав это, непроизвольно шарахнулся от концепции, голос его ослабел от страха, увял, начал опадать и фальшивить; Рейнольдс метнулся прочь, в поисках Земли, но Верньян потянул его назад и воспрепятствовал бегству. За тонкой внешней оболочкой Солнца Рейнольдс узрел полноту внутреннюю. Сердцевину. Непроницаемую тьму внутри. Его снова охватил страх. Он взмолился о пощаде. Слезы потекли по лицу огненными струями. Верньян защитил его и направил вперед.Вперед следуй-увидишь-узнаешь. Силы сжаты в точку...

И он увидел.

Можно ли было назвать его злым? Сама мысль показалась абсурдной. Не размышляя, но чувствуя и проницая, соприкоснулся он с полнотой этого существа — звезды, Солнца, — и постиг, что оно не злое. Обозрел неприкрытую полноту его несущественности. Ощущения отсутствовали. Холоднее стужи, ужаснее ненависти, низменней страха, чернее зла. Бескрайняя внутренняя целостная несущественность всего бывшего чем угодно.

Я видел достаточно. Нет!

Да, вскричал Верньян, соглашаясь с ним.

Задержись он там еще на мгновение, путь назад был бы отрезан. Верньян также знал это — и отпустил Рейнольдса, позволил ему вырваться.

Однако песнь не прерывалась. Другая песнь. Рейнольдс не без труда следовал ей, пытаясь имитировать голос чужака. На сей раз, однако, ему было проще. Два голоса слились, соединились, стали единым целым.

И Рейнольдс очнулся.

Он лежал на полу чужацкого звездолета, и радужные яркие стены кружились над ним.

Верньян перешагнул через него. Рейнольдс видел выступающее брюхо чужака. Верньян не оглянулся и не опустил головы, но направился прямо к двери, к выходу, быстрей и равнодушней холодной внутренней души самого Солнца. На краткий миг Рейнольдс возненавидел Верньяна сильней, чем кого бы то ни было в жизни. Потом сел, обхватил себя руками, принуждая возвратиться к реальности. Я в порядке, убеждал он себя.Я вернулся. Я жив. Стены перестали вращаться. Пол позади утратил цепкую шероховатость. Тени в уголках поля зрения истаяли.

Джонатон вошел в зал. Он был один.

— Теперь вы видели, — сказал он, пересекая помещение и занимая обычное свое место у стены.

— Да, — Рейнольдс не осмеливался встать.

— И теперь вы знаете, почему мы ищем. Столетиями наша звезда была к нам добра, любила нас, но теперь изменилась — и стала такой, как ваша.

— Вы ищете новый дом?

— Да.

— И?

— И мы ничего не нашли. Все звезды одинаковы. Мы повидали их девять. Все они суть ничто.

— Значит, вы и отсюда улетите?

— Мы должны, но сперва приблизимся к вашей. Пока не обследуем ее со всевозможной тщательностью, не признаем поражения. Нам казалось, что на сей раз мы преуспели. Встретив вас, мы пришли к такому выводу. Вы не похожи на свою звезду. Мы полагали, что звезда, давшая жизнь вам — или вашей расе, — не лишена добросердечия. Но теперь там ничего нет. Мы встречаем одну черноту. Мы пытаемся проникнуть в сердцевину, но пока терпим неудачу.

— Я нетипичный представитель своей расы, — отозвался Рейнольдс.

— Посмотрим.

Он оставался с Джонатоном, пока не ощутил в себе силы подняться. От пола исходило гудение. Коснувшись его влажными ладонями, Рейнольдс запечатлел поцелуй на складчатом холодном металле. Ветер пронесся по комнате — с ним вернулась жизнь. Джонатон пошел волнами, растаял, снова обрел резкость суровой реальности. Рейнольдс внезапно почувствовал голод, в носоглотке закружился вкус жирного мяса. Сухожилия на шее напряглись, вытянулись, потом напряжение медленно начало спадать.

Он удалился и перешел в челнок. Пока суденышко падало в пропасть к серебристой Луне, он сидел без единого слова, в безмыслии. Путь был долог.

* * *

Рейнольдс лежал на спине в темной комнате, глядя в неясно очерченный тенями потолок и отказываясь его видеть.

Гипноз? Или более мощный чужацкий его эквивалент? Разве это не более правдоподобное объяснение, чем разговор с Солнцем, контакт с силой чернее тьмы, могущественней зла? Или... ага, вот еще один вариант: если эти существа в условиях своей родной планеты с такой готовностью приняли теорию о разумности звезд, то не могло ли так получиться, что и его они заразили убежденностью? На Земле случалось подобное. Религиозные чудеса, исцеление верой, разговоры с Богом. Как насчет летающих тарелок, маленьких зеленых человечков и прочих инцидентов массовой истерии? Верный ли это ответ? Истерия? Гипноз? Возможно, даже какой-то наркотик, распыленный в воздухе. Рейнольдс нашел множество объяснений, все они — или какое-то одно — могли оказаться верными, но его не интересовало, так ли это.

Он знал, на что идет, когда ввязывался в эту переделку, и понял, что не жалеет о пережитом. Он сумел исполнить поручение, испытав вместе с тем нечто до крайности личное, недоступное другим людям. Видел ли он в действительности сердцевину Солнца, неважно; пережитое в любом случае останется его личным делом. Никто у него не отберет такой опыт.

Наверное, в дверь уже некоторое время колотили, но он только сейчас это осознал. Вероятно, стоило проигнорировать и стук: иногда бывает так, что, игнорируя раздражитель, избавляешься от него. Но стук не пропал, а стал только громче. Рейнольдс наконец поднялся. Открыл дверь.

Келли зыркнула на его нагое тело и спросила:

— Разбудила?

— Нет.

— Можно войти?

— Нет.

— Я должна с тобой поговорить кое о чем.

Она протиснулась мимо него в комнату, и Рейнольдс увидел, что Келли не одна. За ней в комнату протолкался плечистый краснолицый мужчина.

Рейнольдс захлопнул дверь, отсекая свет из коридора, но плечистый незнакомец невозмутимо развернулся и щелкнул внутренним выключателем.

— Так-то лучше, — сказал он, будто выполнив приказ.

— Ты кто, блин, такой? — спросил Рейнольдс.

— Забудь про него, — велела Келли. — Я пришла поговорить.

— Поговорить, — повторил Рейнольдс.

— Комитетчики здесь. Люди из Вашингтона. Они прилетели час назад, и мне пока удается их удержать. Можешь не верить, но я на твоей стороне.

— Симс мне говорил.

— Он мне сказал об этом.

— Я знал, что он тебе скажет. Не расскажешь, почему? Он не знал.

— Потому что я не идиотка, — сказала Келли. — Я за свою жизнь предостаточно бюрократических марионеток повидала. Там наверху чужаки. Нельзя, чтобы вашингтонские придурки к ним ввалились и стали пятки оттаптывать.

Рейнольдс понял, что его не оставят в покое, и стал натягивать штаны.

— Это Джордж О'Хара, — сказала Келли. — Новый директор.

— Я увольняюсь, — отозвался Рейнольдс безразлично, застегивая рубашку.

— Вам придется сопровождать нас на корабль, — проговорил О'Хара.

— Я хочу, чтобы ты так поступил, — сказала Келли. — Ты должен. Если не мне, то чужакам. Если бы ты мне правду рассказал, этого бы не случилось. Если кто и виноват во всей этой херне, так это ты, Рейнольдс. Почему ты не хочешь мне рассказать, чем вы там занимались последний месяц? Там же что-то происходило.

— Да, — ответил Рейнольдс. — Ты только не смейся, но я пытался разговаривать с Солнцем. Я тебе уже объяснил, что именно за этим сюда прилетели чужаки. У них круиз по галактике, они время от времени останавливаются поболтать со звездами.

— Не надо мне тут фривольничать. Ты уже все это рассказывал, да.

— Я вынужден фривольничать, иначе это кажется слишком странным. У меня с ними был договор. Я хотел, чтобы меня научили разговаривать с Солнцем. Я им сказал, что, как местный, может быть, сумею отыскать то, что не смогли они. Они явно усомнились, но разрешили. Взамен — независимо от моего успеха или провала — нам дадут то, чего мы хотели. На борт пустят команду людей и позволят исследовать корабль. Чужаки опишут нам свое путешествие — где были, что видели. Они обещали сотрудничество взамен на мою беседу с Солнцем.

— И ничего не получилось?

— Я этого не говорил. Я сегодня общался с Солнцем. Я его видел. И теперь не собираюсь ничего больше делать. Просто буду сидеть сложа руки. Забирайте свой приз.

— Ты о чем?