Помоги проекту - поделись книгой:
Эммануэль Каррэр
Филип Дик: Я жив, это вы умерли
Я нисколько не сомневаюсь, что вы мне не верите; мало того, вы вряд ли верите даже в то, что я сам верю в то, что говорю. Это, разумеется, ваше право, но поверьте, по крайней мере, в то, что я не шучу. Всё, что я сейчас скажу, очень серьезно и очень важно, а также неожиданно для меня самого. Многие утверждают, что сохранили воспоминания о своей прошлой жизни. Я же говорю о другой жизни в настоящем. Мне неизвестны другие подобные заявления, однако я подозреваю, что я не единственный, кто это пережил. Моя уникальность состоит, пожалуй, только в желании рассказать о своем опыте.
Глава первая
БЕРКЛИ
16 декабря 1928 года, в Чикаго, Дороти Киндред, в замужестве Дик, родила, на шесть недель раньше срока, двух близнецов — мальчика и девочку. Их назвали Филип и Джейн. Младенцы были очень слабыми. Поскольку у матери было слишком мало молока для двоих и никто из родственников или врачей не посоветовал ей прибегнуть к дополнительному искусственному вскармливанию, первые недели жизни дети страдали от голода. 26 января 1929 года Джейн умерла.
Ее похоронили на кладбище в Форт Морган, штат Колорадо, откуда был родом их отец. На стеле, рядом с именем покойной, также выгравировали имя ее выжившего брата и дату его рождения, оставив пустое место для даты смерти. Спустя какое-то время семейство Дик переехало в Калифорнию.
О том, как выглядел Эдгар Дик, отец будущего писателя, можно судить по немногочисленным семейным фотографиям. Худощавый мужчина с узким лицом, в пиджаке из саржи и в фетровой шляпе, похожей на те, что носят агенты ФБР в фильмах, действие которых происходит во времена «сухого закона». Эдгар Дик действительно был государственным чиновником, но служил в департаменте сельского хозяйства. Его обязанностью было следить за тем, чтобы скот, заявленный фермерами как забитый, являлся таковым на самом деле, а также, в случае необходимости, забивать его самому — за каждое убитое животное полагались выплаты, и поэтому были случаи мошенничества. Эдгар Дик разъезжал на своем «бьюике» по деревням, разоренным в период Великой депрессии, постоянно имея дело с подозрительными и видавшими виды людьми, способными злобно размахивать прямо перед носом у инспектора крысой, поджаренной на импровизированной жаровне. Единственной отдушиной во время таких поездок были встречи с бывшими сослуживцами. В свое время Эдгар Дик ушел на фронт добровольцем, дослужился до сержанта и вернулся из Европы с ворохом героических воспоминаний и противогазом, с помощью которого он как-то раз попытался развеселить своего трехлетнего сынишку. Однако веселья не получилось: увидев круглые непроницаемые глаза и зловеще раскачивающийся черный резиновый хобот, Фил завопил от страха, решив, что место отца заняло какое-то чудовище, нечто вроде гигантского насекомого. И потом несколько недель подряд малыш внимательно изучал вновь обретшее прежний облик лицо, ища и боясь обнаружить другие признаки подмены. Ласки любящего отца только усиливали его подозрительность. Дороти, у которой имелось свое собственное мнение относительно воспитания детей, выразительно закатывала глаза и яростно раздувала ноздри каждый раз, когда ее взгляд встречался с взглядом смущенного супруга.
Когда Эдгар, только еще вернувшись с фронта, женился на Дороти, все говорили, что она похожа на Грету Гарбо. С возрастом, а также вследствие различных болезней, бывшая красавица превратилась в настоящее пугало: чувственность исчезла без следа, но некая властная притягательность осталась. Страстная, эта женщина делила мир на два лагеря: тех, кого привлекает творческая деятельность, и всех прочих. Убежденная, что вне первой категории не могут существовать полноценные люди, сама она была вынуждена проводить жизнь в своего рода пуританском, исключительно интеллектуальном боваризме, поскольку ей так никогда и не удалось распахнуть дверь, ведущую в мир избранных, каковыми, по ее мнению, являлись все публиковавшиеся авторы. Дороти презирала мужа, который, помимо военного дела, интересовался только футболом. Эдгар пытался привить свое увлечение и Филу, для чего втайне от матери водил сынишку на стадион. Однако мальчик, как и мать, совершенно не понимал, почему взрослые так суетятся вокруг мяча, хотя ему и льстило, что у них с папой есть свой секрет.
Детство Филипа Дика напоминало детство набоковского Лужина или детство Гленна Гулда, его сверстника и, в некотором смысле, духовного брата: толстенькие и замкнутые мальчики, которые со временем становятся чемпионами по шахматам или пианистами-виртуозами. Педагоги хвалили Фила за примерное поведение, а также за рано развившуюся страсть к музыке. Больше всего он любил прятаться где-нибудь в старых коробках и сидеть там часами, в тишине и безопасности.
Мальчику было пять лет, когда родители разошлись по инициативе Дороти, которую психотерапевт заверил, что ребенок якобы не будет страдать из-за развода (Дик будет жаловаться на это всю свою жизнь). Эдгар, вероятно, поначалу не хотел сжигать за собой все мосты, но, навестив пару раз бывшую жену и нарвавшись на холодный прием, он, обескураженный, уехал в Неваду. Дороти, в свою очередь, в надежде найти более интересную и высокооплачиваемую работу, нежели должность секретаря, на которой она прозябала на тот момент, поселилась с сыном в Вашингтоне.
Там они провели три ужасных года. В те времена, когда их семья жила в Чикаго, Фил был слишком мал, чтобы запомнить что-либо, кроме благословенного климата Западного побережья, и теперь он с мучительным оцепенением открыл для себя дождь, холод, бедность и одиночество. Мать весь день работала в Федеральном бюро по вопросам детства, исправляя ошибки в педагогических брошюрах. Фила же она отдала в школу квакеров, живших в надежде на общение со Святым Духом. Вернувшись домой из школы, мальчик часами ждал мать, один, в темной и унылой квартире. Поскольку Дороти приходила с работы слишком поздно и слишком уставала, чтобы рассказывать сыну сказки, он был вынужден пересказывать самому себе те, которые уже знал. Его любимой была история о трех желаниях, которые фея разрешила загадать одной крестьянской паре. «Я хотела бы огромную сосиску!» — восклицает жена. Сосиска тут же возникает перед ней, что приводит в бешенство мужа: «Ты что, ненормальная! Так бездарно потратила первое желание! Да хоть бы эта сосиска навсегда повисла на твоем носу!» И вот уже нос жены украшен сосиской, и только третье желание сможет ее освободить. Взяв эту историю за основу, мальчик придумывал бесконечные ее варианты. Затем Фил научился читать и открыл для себя «Винни-Пуха». Чуть позже его потряс роман Сенкевича «Камо грядеши», который он прочел в упрощенной версии. Благодаря этому произведению ожило все то, о чем ему рассказывали в школе квакеров. Мать Фила так никогда и не узнала, что всю зиму он играл сам с собой, изображая одного из первых христиан, прятавшихся в катакомбах.
В 1938 году Дороти получила место в Калифорнии в Лесном департаменте, расположенном на территории университета Беркли. После Вашингтона мать и сын вновь вздохнули здесь полной грудью. Им показалось, что они у себя дома и одновременно в центре мира, как и каждый, кто прожил тут хотя бы неделю. После Беркли остальной мир просто переставал существовать. Феминистка, пацифистка, женщина, увлеченная прогрессивными идеями и интересующаяся культурой, Дороти просто расцвела в этом уголке, где можно было в одно и то же время быть чиновницей и сторонницей женского равноправия, никого при этом не смущая. Что же касается Фила, то он любил сияние залива, лужайки и речку в кампусе, где свободно играли городские дети, а также куранты башни Сатер, разливающие свой веселый безмятежный звон по крышам, как будто желая вознаградить всех обитателей городка за столь плодотворно проведенные часы. Школа нравилась мальчику меньше, но он страдал от приступов астмы и тахикардии, что позволяло ему часто пропускать занятия. И даже когда Фил чувствовал себя хорошо, Дороти с готовностью покрывала его пропуски, разрешая остаться дома. В глубине души она радовалась, что сын совсем не похож на отца, что он с презрением относится к спорту, шумным играм и ко всем тем коллективным глупостям, которые хороши лишь для воспитания верзил на американский манер. Несомненно, Фил был на ее стороне, на стороне артистов, белых гордых альбатросов, которым мешают ходить по земле огромные крылья.
В двенадцать лет Фил уже любил все то, что будет любить всю свою жизнь: слушать музыку, читать и печатать на машинке. Мать по его просьбе покупала мальчику пластинки с классической музыкой, тогда еще на семьдесят восемь оборотов, и Фил развил в себе способность, которой они оба немало гордились: по первым же нотам угадать любую оперу, симфонию, любой концерт, который ему наиграли или даже просто напели. Фил собирал иллюстрированные журналы, где в научно-популярной манере рассказывалось об исчезнувших континентах, о проклятых пирамидах, о судах, таинственным образом пропавших в Саргассовом море. Названия этих журналов состояли сплошь из эпитетов: «Удивительное», «Невероятное», «Неизвестное»… А еще мальчик читал произведения Эдгара По и Лавкрафта, так называемого затворника из Провиденса, чьи герои сталкивались со столь ужасными мерзостями, что даже не могли их описать.
Фил довольно рано начал подражать обоим этим литераторам. Еще в Вашингтоне он набросал несколько мрачных стихотворений, повествующих о коте, заживо пожирающем птицу; о муравье, который тащит в муравейник останки шмеля; о безутешной семье, погребающей слепую собаку. Печатная машинка давала широкий простор его вдохновению. Постепенно Фил превратился в настоящего виртуоза машинописи. По воспоминаниям очевидцев, никто не мог печатать так быстро и так долго, как он, казалось, клавиши сами устремляются навстречу его пальцам. За десять дней Фил напечатал свой первый роман, продолжение «Приключений Гулливера», но рукопись была утеряна. Его первыми опубликованными текстами стали мрачные сказки, навеянные творчеством Эдгара По, и появились они в «Беркли газетт», в рубрике «Подающие надежды таланты». Сотрудник, возглавляющий литературный отдел данного издания, подписывался «Тетушка Фло» и был влюблен в реализм (от Чехова до Натанаэла Уэста). Он призывал Фила писать о том, что тот знал, о мелочах повседневной жизни, и держать свое воображение на коротком поводке. Решив, что его не понимают, Фил основал свою собственную газету, единственным сотрудником и редактором которой был он сам. Название этой газеты — «Правда» — было весьма значимым, как и основополагающее заявление, предваряющее единственный номер, — «Мы обещаем писать здесь только то, что, вне всякого сомнения, является правдой». Как мне кажется, весьма показательно, что эта бескомпромиссная правда предстала в виде межгалактических приключений — плода мечтаний тринадцатилетнего журналиста.
Примерно тогда же Филу приснился сон, который впоследствии неоднократно повторялся. Как будто он находится в книжном магазине и ищет недостающий в его коллекции номер журнала «Удивительное». В этом редком и поистине бесценном номере была напечатана история под названием «Империя никогда не исчезала». Если он сможет отыскать этот номер и прочитать это произведение, он узнает все. В первый раз Фил проснулся прежде, чем успел перебрать до конца кипу поблекших журналов, под которыми, как он полагал, и был погребен нужный ему экземпляр. Мальчик с нетерпением ждал возвращения сна, и когда это произошло, он, с облегчением увидев кучу журналов на том же самом месте, принялся лихорадочно в ней рыться. Она уменьшалась с каждым последующим сном, но каждый раз Фил просыпался, не успев добраться до последнего номера. Целыми днями он твердил про себя название произведения, и в конце концов оно стало пульсировать у него в висках, как бывает при лихорадке. Он представлял себе отдельные слова и буквы, из которых это название состояло, видел иллюстрацию на обложке. Последняя, будучи несколько расплывчатой, очень беспокоила его. С течением времени к его желанию найти журнал примешалась тревога. Фил не сомневался, что после прочтения этой истории ему откроются все секреты мира, но он также подозревал, что знание это будет небезопасным. Недаром его любимый Лавкрафт как-то написал: «Если бы мы знали все, страх превратил бы нас в безумцев». Мальчик даже стал считать свой сон некоей дьявольской ловушкой, а запрятанный под грудой других журналов номер — притаившимся чудовищем, готовым пожрать его, лишь только он спустится по тобоггану, ведущему прямо к нему в пасть. Теперь, вместо того чтобы торопиться, как это было вначале, Фил пытался нарочно замедлить движения своих пальцев, которые, откладывая в сторону один журнал за другим, приближали его к ужасной развязке. Он так боялся сна, что не хотел ложиться спать.
Внезапно сон прекратился. Вначале Фил ждал его возвращения с беспокойством, затем с нетерпением; по прошествии двух недель мальчик отдал бы все за то, чтобы увидеть его еще раз. И ему вспомнилась история о трех желаниях: второе и третье были потрачены на то, чтобы срочно исправить вред, нанесенный необдуманностью предыдущего. Вот так и он сам: сначала хотел прочесть книгу «Империя никогда не исчезала», затем, предчувствуя опасность, пожелал, чтобы его избавили от этого чтения, теперь же он вновь мечтал ее прочитать. Возможно, думал мальчик, отказ выполнить его просьбу был вызван жалостью, ведь у него нет права на четвертое желание. Сон больше не возвращался, и Фил был разочарован. Какое-то время он сильно переживал из-за этого, а потом забыл.
Как выглядел в этом возрасте будущий писатель? Это был полноватый мальчик, страдающий одышкой. Они жили вдвоем с матерью, звали друг друга Дороти и Филип и общались между собой с особой церемонностью. По вечерам сын и мать беседовали, лежа каждый в своей кровати и оставив открытыми двери спален. Любимыми темами их разговоров были книги, болезни и лекарства, призванные от этих болезней избавить. Ипохондрик со стажем, Дороти имела аптечку, столь же богатую, сколь и коллекция пластинок ее сына. Когда после войны появились первые транквилизаторы, она вошла в число пионеров химического эльдорадо и, по мере появления в продаже этих лекарств, перепробовала торазин, валиум, тофранил, либриум, сравнивая препараты между собой и нахваливая их всем своим знакомым.
Время от времени Фил виделся с отцом, который снова женился и жил в Пасадене, где работал ведущим на местном радио. Это произвело огромное впечатление на застенчивого подростка, в глубине души мечтавшего оказывать влияние на других людей. Во время войны он был патриотом, как и все вокруг, но одновременно был очарован пропагандой Геббельса. Фил полагал, что можно восхищаться исполнением как таковым, если оно безупречно, даже если осуждаешь сам замысел. Где-то внутри неуклюжего, застенчивого парнишки дремал лидер, но, так как увлечь за собой ему никого не удалось, он так и сидел тихонечко в своем углу.
Да, за неимением лучшего это было излюбленное занятие юного Фила Дика: сидеть в углу в окружении своих «сокровищ». Мать регулярно просила сына прибраться в его комнате, где царил тот особый беспорядок, который свойствен людям увлеченным. Подобно Шерлоку Холмсу, они способны легко отыскать и датировать любой документ под слоем пыли, но при этом никто, кроме них, не смог бы здесь ориентироваться. В комнате Фила было полным-полно хлама, среди которого можно было отыскать модели самолетов и танков, шахматы, пластинки, научно-фантастические журналы, а также фотографии обнаженных девушек, причем эти фотографии были спрятаны с особой тщательностью.
Разумеется, Фил уже начал интересоваться девушками. Из-за своей неуверенности он не пользовался у противоположного пола успехом, однако этого интереса оказалось достаточно, чтобы ослабить его весьма тесную связь с матерью. Утратив влияние, Дороти вдруг решила, что плохая успеваемость, апатия, замкнутость и приступы беспокойства у сына требуют вмешательства психоаналитика. Филу было четырнадцать, когда мать впервые отвела его к этому специалисту, и впоследствии он посещал психоаналитиков и психиатров практически всю свою жизнь.
Побывав на нескольких сеансах и просмотрев книги, которые мать спешно снабдила собственными пометками, молодой Дик начал с апломбом рассуждать о неврозах, комплексах, фобиях и предлагал своим соученикам пройти так называемые личностные тесты, из которых он, не раскрывая источника собственной осведомленности, делал для каждого выводы, в разной степени льстивые и по-разному принятые.
К концу тридцатых годов распространение подобных тестов значительно изменило представление среднего американца о том, что происходит в его собственной голове и в голове его соседа. Во время Первой мировой войны вдруг обнаружилось, что более двух миллионов призывников из четырнадцати непригодны для военной службы из-за нервных и психических расстройств. Поскольку никто ранее и не подозревал о подобной проблеме, в обществе возникла паника. В результате на развитие этой области здравоохранения были направлены огромные средства, а также всячески поощрялось развитие психоанализа — в расчете на то, что с его помощью все эти потенциальные психи превратятся в ответственных и уравновешенных граждан.
Подобная вера может показаться наивной, даже старый Фрейд улыбнулся бы, ведь, сходя на берег в Нью-Йорке, он воображал, что привез в Новый Свет чуму. Но американские психиатры и психоаналитики, в меньшей степени, чем их европейские коллеги, разграничивавшие эти две дисциплины, приспособили фрейдизм для своих, сугубо прагматических целей. Их интересовало не столько знание и принятие самого себя, сколько адаптация личности к социальным нормам. И тесты, которым они старательно подвергали своих пациентов, оценивали, насколько те способны к нормальной деятельности. Или хотя бы к
Помню, как я сам, будучи еще ребенком (но, увы, уже страдая близорукостью), привел в замешательство окулиста, отбарабанив ему наизусть всю таблицу вплоть до самой нижней строчки и попытавшись доказать, что в моем случае об очках не может быть и речи (номер не прошел). Подростком Дик столь же свободно обращался с тестами, но он весьма виртуозно пользовался своими умениями. С помощью интуиции, опыта юности, а также благодаря косности самой системы Фил научился обходить ловушки, которые скрывались за вопросами, а также угадывать, каких от него ждут ответов. Как ученик, доставший пособие для учителя, он знал, в какой клетке нужно поставить галочку в Личностном опроснике Вордсворта[1] или в Миннесотском опроснике[2], чтобы получить нужный результат, какой рисунок в каком задании Роршаха[3] следует отметить, чтобы вызвать замешательство специалистов. Он намеренно был то нормально нормальным, то нормально аномальным, то аномально аномальным, то (его гордость) аномально нормальным, и из-за разнообразия и постоянной смены симптомов его первый психоаналитик не выдержал и отказался работать с Диком.
На смену ему пришел другой специалист, явно более сообразительный психоаналитик из Сан-Франциско, последователь Юнга, а они в Беркли считались настоящей элитой, предназначенной лишь для работы с творческими натурами. Таким образом, два раза в неделю Фил пересекал на поезде залив. Приятелю, заинтересовавшемуся этими необычными перемещениями, он рассказал, что посещает особые курсы для сверходаренных людей с необычайно высоким коэффициентом умственного развития и добавил, а вот этого делать не следовало, что он смошенничал, чтобы подтасовать результаты тестов. Тот в ответ лишь посмеялся, как посмеиваются промеж себя самодовольные тупицы, но Фил надменно заявил, что обманщик, которому удалось сойти за гения, является благодаря этому еще большим гением, чем настоящий гений. Приятель посмотрел на него почти так же, как под конец на него смотрел первый психоаналитик, и впоследствии его избегал.
Во время второго курса лечения Фил открыл для себя, какой необыкновенный эффект производит на людей, занимающихся психологией и психиатрией, трагическая история его умершей во младенчестве сестренки Джейн, и понял, что столь сильная психологическая травма вызывает у знатоков нечто вроде уважения. Он понял, что становится интересен благодаря разговорам о своей покойной сестре, и в течение нескольких сеансов специалисты выясняли, кто и в какой момент рассказал мальчику о трагических подробностях его рождения. Вероятно, мать, и, вероятно, довольно рано. Филу казалось, что он всегда это знал. Он помнил, что в раннем детстве у него была воображаемая подружка по имени Джейн, черноглазая и темноволосая; она с отчаянной дерзостью выпутывалась из опаснейших ситуаций, в отличие от него, неуклюжего и вечно прячущегося в старых коробках. Фил заявлял также, что помнит, как мать кричала в минуту гнева, что лучше бы умер он, а не Джейн.
Заключение психоаналитика о том, что его мать — деспот, выглядело в глазах сына как своего рода предательство (Дороти платила этому типу за то, что он плохо о ней отзывается), но эта информация попала на благодатную почву, и вскоре Фил забеспокоился. С такой матерью, без отца, с явно выраженным пристрастием к области искусства или интеллектуальной деятельности, уж не объединил ли он в себе все необходимые условия, для того чтобы стать гомосексуалистом?
Это стало одним из наваждений его юности, но далеко не единственным. Фил также боялся высоты, открытых пространств и общественного транспорта, не мог есть на людях, даже бутерброды. В пятнадцать лет, во время симфонического концерта, его вдруг охватила паника, — парнишке показалось, что он погрузился на дно и смотрит на мир через перископ подводной лодки.
В другой раз ему стало плохо в кинотеатре, во время показа кинохроники, где американские войска из огнеметов уничтожали японских солдат на одном из островов Тихого океана. Самым ужасным были даже не мучения японцев, а воодушевление людей в зале, радостно взирающих на превращенных в факелы макак. Фил был вынужден поспешно уйти, в сопровождении страшно перепугавшейся Дороти, и еще долгие годы потом не переступал порог кинотеатра.
Разумеется, подобные приступы не способствовали успешной учебе, и теперь Фил больше не ходил на занятия, а работал дома, слушая пластинки. Больше всего он любил немецкий язык, поскольку тот, по его мнению, хорошо сочетался со звуковым сопровождением. К концу войны Фил, из чувства противоречия, выбрал его для изучения и открыл для себя немецкую поэзию, как будто специально созданную для того, чтобы ее петь. В жизнь Дика вошли мелодии Шуберта, Шумана и Брамса. Он просто не представлял себе лучшего занятия, чем слушать их произведения, и в шестнадцать лет решил сделать это своей профессией.
Юный Филип Дик устроился на неполный рабочий день в магазин «Университетская музыка», где продавали пластинки, радиоприемники, проигрыватели, первые телевизоры. Там также осуществляли ремонт техники, и умелые мастера, чьей компетенции Фил завидовал, были местной аристократией. Английский глагол
Его обязанностью было открывать коробки с пластинками классической музыки, расставлять их на полках, самому решать, куда лучше поставить пластинки, которые содержат произведения разных авторов. Кроме того, он покупал пластинки по дешевке для собственной коллекции, обсуждал с клиентами или с другими продавцами достоинства различных версий «Волшебной флейты», подметал пол и менял рулоны туалетной бумаги в туалете, расположенном за кабинкой для прослушивания номер три. Магазин «Университетская музыка» был его миром, миром прочным и привычным, в котором с ним не могло случиться ничего неприятного. Здесь Фил чувствовал себя в безопасности от приступов тревоги или агорафобии и становился увереннее. Если ему нравилась какая-нибудь клиентка, он приглашал ее в кабину, чтобы дать послушать первые альбомы этого чудесного молодого баритона, немца по имени Дитрих Фишер-Дискау, исполнявшего романсы Шуберта как никто до него. Пока крутилась пластинка, Фил не отрываясь смотрел на девушку своими синими глазами и подпевал красивым, глубоким, немного глуховатым голосом, сменившим его подростковый фальцет.
Фил также мечтал вести передачу, которую его начальник курировал на местном радио: уж тут бы ни одна девушка не устояла. К сожалению, он только составлял программы; микрофон же был монополией некоего типа с напомаженными волосами, носившего пиджак в клетку и двуцветные ботинки. Фил его от всего сердца ненавидел. В одной из своих любимых фантазий юный Дик представлял себя астронавтом на околоземной орбите. Находясь на спутнике, где он осужден вращаться вплоть до самой смерти, так как нет технической возможности вернуть его на Землю, опустошенную ядерной катастрофой, он получает радиопослания от выживших людей, разбросанных по всей пострадавшей планете. И, в свою очередь, сам передает послания, которые пытаются поймать те, кто находится внизу, подобно тому, как во время оккупации французы слушали Лондон. Он заводит пластинки, читает книги, передает информацию. Благодаря ему установлена связь между изолированными группами людей, которым его теплый голос придает мужества, чтобы выдержать испытания. Эти люди собираются вокруг благоговейно собранных детекторных приемников, которые теперь считаются на Земле самым ценным имуществом, чтобы послушать его. Без приемников, без одинокого диск-жокея, который следит за ними сверху, они вернулись бы в дикое состояние. Если цивилизация воскресла, это произошло под его эгидой. И самым приятным моментом грез юного Дика был тот, когда он подвергается искушению позволить людям обожать себя как Бога. Он празднует заслуженный триумф.
Относительно того, почему юный Филип Дик решил покинуть материнский дом, существуют разные версии. Фил утверждает, что Дороти якобы очень возмущалась, узнав о решении сына, угрожала вызвать полицию, чтобы помешать ему уйти и стать гомосексуалистом, а это неминуемо произойдет, стоит лишь ей перестать его контролировать. Дороти, напротив, заявляла, что ей буквально пришлось выставить сына за дверь, поскольку он уже вышел из того возраста, когда дети живут вместе с матерью. Что бы там ни было, он перевез свои книги, пластинки, журналы и бесценный приемник «Магнавокс» в квартиру, где жила группа богемных студентов, под влиянием которых его литературные вкусы изменились. В этом напыщенно просвещенном обществе можно было цитировать только «великую литературу», и лишь гораздо позже мода стала благосклонной и к популярным жанрам. Оказавшись в иной атмосфере, Дик, подобно хамелеону, перестал интересоваться научной фантастикой, спрятал дешевые журналы, которыми он восхищался в юности, и отныне читал исключительно Джойса, Кафку, Паунда, Витгенштайна и Альбера Камю. На вечеринках он теперь слушал Бюкстехуда или Монтеверди, а наряду с авангардными поэтами цитировал по памяти целые куски из романа Джеймса Джойса «Поминки по Финнегану» и искал в нем следы влияния Данте. Все вокруг него пытались писать, обменивались рукописями и советами, без удержу хвалясь знакомствами с видными людьми. Кроме множества рассказов, которые Фил тщетно пытался поместить в журналы, он написал в этот период два романа, про которые известно только то, что он сам впоследствии захотел о них сказать. Первый роман представлял из себя длинный внутренний монолог, речь в котором шла о немыслимых любовных поисках и об архетипах Юнга, второй описывал сложные хитросплетения лжи и недомолвок внутри одного любовного треугольника в Китае времен Мао.
Тогда же Фил избавился от страха стать гомосексуалистом, лишившись невинности с клиенткой, которую другой, более развязный служащий магазина подбил его подцепить. Отказавшись продать девушке слащавые рождественские гимны, за которыми она пришла, Фил дал ей послушать в кабинке одну из своих любимых пластинок, затем отвел красавицу в подвал (тот был свободен, когда мастера по ремонту техники уходили на обед), и уже через неделю женился на ней, скромно положив начало своей долгой полигамной карьере. Молодожены снимали мрачную однокомнатную квартиру, где Фил сделал два открытия: во-первых, насколько тяжела жизнь бедной пары, а, во-вторых, что они с женой совершенно несовместимы. Она засыпала, когда он читал ей «Разнообразие религиозного опыта» Уильяма Джеймса или свои собственные рассказы, находила роман «Поминки по Финнегану» непонятным и терпеть не могла пластинки, которые ее муж без конца слушал. Через несколько недель она заговорила о разводе, и их разрыв стал неизбежным. Одна угроза давно не давала Дику покоя, хотя, кажется, судья посчитал эту причину развода несерьезной. В романе Оруэлла «1984» полиция, перед тем как оказать непосредственное давление на конкретного гражданина, старается узнать, что вызывает у него наибольший страх: один боится быть погребенным заживо, другой — что его сожрут крысы. Мысль о том, что кто-то может разбить его бесценные пластинки, приводила Дика в состояние полного ужаса. Из книги в книгу кочуют у него жестокие супруги, которые наносят этот страшный удар своим жалким мужьям, а в предпоследнем романе сам Яхве вынужден прибегнуть к этой угрозе, чтобы повлиять на героя, не желающего содействовать Его воле.
Эта опасность отдалилась с появлением второй жены, которую Фил также встретил в магазине пластинок, где она интересовалась итальянской оперой. Обжегшись один раз, он вначале изучил вкусы и не торопился с ухаживаниями, пока не убедился, что ей нравятся те же вещи, что и ему. Студентке Клео Апостолидис было девятнадцать лет. Греческого происхождения, брюнетка, достаточно привлекательная, любительница читать и, если мы примем во внимание будущие стандарты Дика для супруги, необычайно уравновешенная. Они поженились в июне 1950 года и купили в кредит обветшалый дом в нижней, весьма демократичной части Беркли. Краска шелушилась, крыша протекала, и зимой во время сильных дождей приходилось практически повсюду расставлять тазы. Но ни Фил, ни Клео не собирались ремонтировать дом. Первый — в силу своей беспечности, так как тратил большую часть заработка на покупку пластинок, а все свободное время — на их прослушивание, вторая считала обустройство быта мещанством и причисляла себя к богеме. Этакий бравый солдат местного радикализма, Клео неизменно носила джинсы и роговые очки, с пылающим от ненависти сердцем запевала песни интернациональных бригад, едва лишь речь заходила о войне в Испании, и говорила обо всем с равной горячностью, была ли она воодушевлена или возмущена. Особенно ей нравилось возмущаться.
Чтобы оплачивать свое обучение (она изучала политические науки), Клео перебивалась временными заработками. Фил, в свою очередь, отныне проводил все дни в «Университетской музыке». В отличие от почти всех обитателей Беркли он не был студентом. Однажды он, правда, записался на два курса: посвященные немецкому литературному движению XVIII века «Буря и натиск» и философии Хума, но буквально через несколько дней особенно тяжелый приступ тревоги взял верх над его желанием получить образование. Филип Дик вовсе не стремился сделать карьеру ученого, а потому он легко поставил на ней крест. Однако у продавца пластинок не было совсем никаких перспектив, разве что получить, да и то не скоро, место управляющего магазином. Поэтому Дик в душе сожалел о своем выборе, опасаясь со временем превратиться в местную достопримечательность Беркли, с которой поколения студентов будут обращаться с дружеской непринужденностью. Старый продавец в «Университетской музыке», такой образованный, всегда готовый поболтать, если разговор зайдет о философии немецких идеалистов или о верхнем до, заимствованном Элизабет Шварцкопф у Кирстен Флагштадт в «Тристане» Фуртвенглера.
И снова решающая встреча произошла в «Университетской музыке», на этот раз с писателем по имени Энтони Бучер, этаким человеком-оркестром в популярной литературе, который под различными псевдонимами сочинял, рецензировал и издавал детективные и научно-фантастические романы. Тот факт, что зрелый, выдающийся во всех отношениях человек, искушенный меломан, не пренебрегает жанром, от которого сам он отвернулся, чтобы не показаться окружающим недоразвитым, сперва потряс Дика, но потом он почувствовал огромное облегчение. Робость помешала Дику посещать занятия в студии так называемого творческого сочинительства, которые Бучер проводил у себя дома, но Клео тайком отнесла мэтру несколько сочинений мужа, в том числе и один научно-фантастический рассказ. И снова приятный сюрприз: Бучер назвал этот рассказ многообещающим. Воодушевленный, Дик забросил тонкую психологию и внутренние монологи и позволил своему воображению отправиться к звездам. В результате в октябре 1951 года журнал, главным редактором которого был мистер Бучер, опубликовал первый «профессиональный» рассказ Филипа К. Дика под названием «Рууг» («Roog»). Речь в нем шла о псе, который с громким лаем преследует мусорщиков, потому что он догадался, что это не настоящие мусорщики, а инопланетяне, которые уносят и изучают отходы землян (в дальнейшем собираясь, как мы понимаем, покинуть и нас самих).
Заплатили за рассказ мало, но все-таки заплатили. Из этого Дик сделал вывод, что он сможет этим зарабатывать себе на жизнь. Он бросил работу в «Университетской музыке» и со смешанным чувством тревоги и возбуждения превратился в полноценного писателя. У Дика даже появился литературный агент. В 1952 году он продал четыре рассказа, в 1953 — тридцать, в 1954 — двадцать восемь, а в 1955 году вышли его первая антология и первый роман.
Глава вторая
ЗЕЛЕНЫЕ ЧЕЛОВЕЧКИ
Когда в двадцать четыре года Дик принял решение стать профессиональным научным фантастом, он вряд ли думал, что этот выбор предопределит всю его жизнь. Филипу казалось, что он просто ухватился за подвернувшуюся возможность, отреагировал соответствующим моменту образом на временную же ситуацию. Решив однажды не продолжать образование, он не мог, из-за своих многочисленных фобий, освоить большинство профессий, доступных среднестатистическому американцу. По крайней мере этому психологические тесты его научили. Дик знал, что способен всех перехитрить и так пройти собеседование, что любой менеджер по персоналу охотно возьмет его на работу как серьезного молодого человека, но обманывать день за днем начальство в конторе он не сможет. Кроме того, работа в офисе абсолютно его не привлекала. Власть, хотя Филип и отказывался это признавать, его манила, но не та, которой обладает средний чиновник над мелкими или крупный над средними. Что же касается жизни «белых воротничков», считавшейся весьма завидной в стране, совсем недавно начавшей жить в достатке, то обитатель Беркли не мог сдержать снисходительной улыбки, видя броуновское движение этих довольных собой роботов в галстуках, которые по утрам наполняют пригородные поезда запахом одного и того же одеколона, а по вечерам, после бессмысленной суеты, возвращаются в свои дома, где их жены, улыбающиеся блондинки, спрашивают супругов одним и тем же тоном, протягивая им бокал мартини: «Как сегодня прошел день, дорогой?» Гораздо лучше сохранять свою самобытность, в данном случае, его юношеский и немного регрессивный вкус к научной фантастике, поскольку в этой области существовал растущий рынок, достаточно открытый для того, чтобы молодой писатель, чьи «литературные» тексты никто не принимал, мог рассчитывать зарабатывать этим на жизнь, хотя и бедную, но зато независимую. Конечно, и ему тоже приходилось играть по чужим правилам: много сочинять, соглашаться на сокращения, какие-то невообразимые заглавия и кричащие рисунки, изображавшие «зеленых человечков» с глазами на стебельках. Бучер шутил, что, если бы Библию решили опубликовать в серии научной фантастики, из нее сделали бы два тома по двадцать тысяч слов в каждом; при этом Ветхий Завет назвали бы «Хозяин хаоса», а Новый — «Существо с тремя душами». Но Дик надеялся, что вскоре положение изменится: его рассказы будут печатать в журнале «Нью-йоркер», у настоящих издателей появятся его настоящие книги, о них напишут настоящие критики, о нем будут говорить наравне с Норманом Мейлером или Нельсоном Элгреном, ну а этот первый бесславный опыт лишь придаст его биографии демократичную черточку, которую подобает иметь великому американскому писателю.
Самым удивительным было то, что этого не случилось. Хотя «серьезные» произведения Дика, принадлежащие к литературе основного направления, мейнстрима, как принято говорить в Америке, возможно, были не слишком хороши, но уж точно не были худшими. В то время, когда стольких писателей, прежде чем они канули в Лету, вовсю хвалили и называли самородками, Дик был вынужден терпеть неудачи и скромно совершать свой путь по беговой дорожке, в сущности, достаточно открытого мира буржуазной литературы. Что-то мешало ему, и если это вначале казалось необъяснимым невезением, то — много позже — оказалось знаком несравненно более высокого призвания.
В пятидесятых годах, создав восемьдесят с лишним рассказов и семь научно-фантастических романов, он написал также не менее восьми «серьезных романов», однако все они были отвергнуты. Неудачи мужа не обескураживали Клео, верившую в мифы о непонятом художнике и беззаботной богеме. По ее мнению, артист, по крайней мере, в самом начале своего пути,
К сожалению, Фил не любил ни поездки через залив, ни задымленные кафе, ни джаз, ни шумные сборища писателей. Он страшно боялся, что кто-нибудь спросит его, что он написал, и уже привык к усмешке превосходства, с которой самый непонятный поэт, из числа тех, кто публикует свои творения за собственный счет, встречал его смущенное бормотание насчет научной фантастики. Менее уверенный в себе, чем жена, и менее склонный возмущаться, Дик сомневался в том, что неуспех был признаком гения, и отворачивал несчастный взгляд от стены с отказами, не осмеливаясь потребовать, чтобы эти трофеи убрали. «Как? — воскликнула бы Клео. — Только не говори мне, что тебе стыдно!» Оставаясь один, Фил вынимал из своего бумажника и созерцал как некую реликвию совершенно непримечательное письмо одного «серьезного» романиста, Херба Голда, которого он едва знал, но который был столь любезен, что назвал его «дорогой коллега», как если бы он тоже был настоящим писателем.
Чувствуя себя неполноценным среди тех, кого бы он хотел считать своей ровней, Дик был таковым и для обычных людей: тех, кто делал карьеру, жил в добротных благоустроенных домах, зарабатывал деньги. Он всегда мог как Клео презирать их успех, но Филип прекрасно понимал, что они презирают его провал. Гордость называться независимым и не иметь начальства мало чего стоила перед нескончаемыми тяготами бедности. Возле них находился магазин под названием «Счастливый пес», где продавался корм для домашних животных. Филип Дик ходил туда несколько раз покупать конину, считающуюся в Америке непригодной для употребления в пищу человеком. Однажды продавец внимательно оглядел покупателя и одной лишь фразой метко определил его положение неудачника: «Надеюсь, вы не едите это сами?» Клео, когда он рассказал ей об этом, расхохоталась и в качестве утешения объяснила мужу, что в переводе с греческого его имя, Филип, означает «тот, кто любит лошадей». Интересно, о какой любви идет речь, уточнил он. Значит ли это, что он должен есть их мясо, или же, наоборот, с ужасом отворачиваться от него? Индусы, например, не употребляют в пищу коров, которых они почитают как священных животных; с другой стороны, евреи не едят свинину, так как свинья считается нечистым животным. Филип пришел к выводу, что, с точки зрения сравнительного религиоведения, обе точки зрения имеют право на существование. Так или иначе, факт остается фактом: они ели конину, а в 1955 году в Калифорнии она считалась пищей парий.
Еще с тех времен, когда Филу приходилось каждый день ходить на работу, он сохранил привычку писать по ночам. По утрам он бродил вокруг дома, все сужая и сужая круги, изучал коробки с подержанными пластинками, а в основном читал, сидя в неухоженном палисаднике, вместо того чтобы что-нибудь мастерить, как наверняка поступил бы его сосед, будь у того столько же свободного времени. Уходя на работу, этот самый сосед бросал на Дика косой, полный подозрений взгляд, а Фил после ухода соседа томно и робко украдкой глядел на его жену, которая начинала заниматься домашними делами как раз в тот момент, когда он думал о том, чтобы пойти вздремнуть. Возможно, у них завязался легкий флирт, однако когда Клео и Фил переехали в другое место, никаких серьезных последствий не было и их брак благополучно просуществовал вплоть до 1958 года.
Что он читал? Да все подряд: Достоевского, Лукреция, протоколы Нюрнбергского процесса, немецкую поэзию, философию, тоже немецкую, научную фантастику, книги по психоанализу, особенно Юнга, чье полное собрание сочинений Дик приобретал том за томом, по мере того как книги появлялись в солидном издательстве «Боллинген». Также он открыл для себя «Семь молитв к мертвым» — это произведение молодой швейцарский врач напечатал еще в 1916 году под псевдонимом Василид, заимствованном у одного александрийского гностика II века. Эта архаическая проза рассказывает о некоем мистическом опыте, полном необъяснимых звуков, огней и откровений, изложенных такими персонажами, как пророк Илия, Симон Волхв, а также некий Филемон, в котором Юнг обнаружил компоненты структуры личности своего собственного сознания, но эта личность была образованнее и мудрее, чем он сам. Дик сильно увлекся этим странным текстом и в течение нескольких дней носился с идеей положить ее в основу романа о жизни воображаемого писателя, создать нечто вроде «Доктора Фауста» Томаса Манна, который был недавно напечатан и который он прочел с неподдельным восторгом. Но затем Дик забыл об этой идее.
В целом серьезные романы, которые Филип Дик написал в тот период, ничуть не отражали его тогдашнего круга чтения. В качестве героев в них выступали стареющие телевизионные мастера, нервные продавцы пластинок, мечтающие стать диск-жокеями, совершенно не подходящие друг другу супруги. Хотя, какие там из них герои: приклеенные к будничной, невероятно серой, приводящей в уныние жизни, они тащились по дороге, ведущей их от бессилия к безнадежности. Это были книги с неясной и неровной структурой, полные угрожающе пустых диалогов, раскрывающие в чистом виде меланхолию, присущую их автору: это было именно то, что он сам, Филип Дик, посчитал бы стоящим, и именно благодаря этим книгам он собирался походить на Томаса Манна. Истории о «зеленых человечках» и летающих тарелках, за которые ему платили, напротив, в лучшем случае сделали бы его равным Ван Вогту, рядом с которым Дика как-то сфотографировали во время одного из тех собраний, где приверженцы жанра заявляют о своем единстве. Фотография появилась в тематическом журнале с подписью: «Два автора: именитый и молодой, подающий надежды». Спустя три года Филип Дик все еще считался начинающим писателем.
Специальностью Ван Вогта и некоторых других, таких как Лафайетт Рон Хаббард, основавший впоследствии школу саентологии, было галактическое обновление героических поэм, именуемое космической оперой (space opera). Речь в них шла о храбрых землянах, расправляющихся с ордами мутантов, нагрянувших из других миров. Это были битвы титанов, невероятные испытания, демонстрация сверхъестественных возможностей. Наряду с этим наивным и одновременно заумным жанром, который некоторые критики, не без причины, упрекали в том, что он отвлекает обездоленные массы от реальных проблем, существовало и другое направление, более зрелое, если судить по его приверженцам, которые в словосочетании «научная фантастика» делали упор на первое слово и стремились прежде всего с точностью ученых показать будущее. Эти авторы ломали головы, пытаясь обобщить уровень развития существующей или потенциальной техники в надежде, что поколение 2000 года, читая их книги, будет чувствовать себя в своей тарелке.
В принципе, ни одно из этих направлений не привлекало Дика. Однако, учитывая запросы рынка, он вначале написал несколько произведений в стиле Ван Вогта и подписался, чтобы быть в курсе событий, на различные научно-популярные журналы. В своей профессиональной добросовестности он дошел даже до того, что, прочтя статью об исследованиях в СССР теории ограниченной относительности, тотчас написал одному из упомянутых русских ученых, академику Александру Топчиеву, надеясь, в свою очередь, получить сведения из первых рук, что могло бы послужить темой для очередного рассказа. Однако Дик не получил никакого ответа, а издатели достаточно быстро поняли, что научная точность порождает смертельно скучные тексты, поэтому авторы и начинают выдумывать всякую всячину: обратное течение времени, путешествия в четвертом измерении, космические такси, доставляющие вас на вечеринку на одно из колец Сатурна.
К середине пятидесятых годов возникло новое направление, в котором Дик чувствовал себя гораздо уютнее. Начали публиковаться такие авторы, как Роберт Шекли, Фредрик Браун, Ричард Мэтисон; их рассказы были полны сухого и черного юмора, но при этом не отрывались от повседневности, которую различные хитросплетения превращают в кошмар. Часто это были рассказы, построенные с расчетом на конечную перемену, которая смешивает все ориентиры и исподтишка подрывает порядок вещей. Это направление, находящееся где-то посередине между традиционной и научной фантастикой, мало известно во Франции — я убедился в этом, когда опубликовал свой собственный роман «Усы», являвшийся практически подражанием Мэтисону, который не был упомянут ни одним из моих критиков, тогда как имя Кафки прозвучало в большинстве работ. А если и известно, то лишь благодаря кино и телевидению: духом этого нового направления пропитаны, например, сериал «Четвертое измерение» и кинофильм «Захватчики», сценарии к которым писали упомянутые авторы. Очень показательный пример — фильм Дона Сигела «Вторжение осквернителей тел».
Постараюсь вкратце рассказать его содержание: в одном американском городке против жителей ведут подрывную деятельность странные овощи. На первый взгляд, ничего не меняется, человек остается врачом, сборщиком налогов, барменом, добрым соседом, которого все знают и любят. Однако это уже не прежние люди, а мутанты, инопланетяне, решившие тайно захватить нашу планету. Главный герой, вначале ни о чем таком и не подозревающий, замечает странности в поведении сперва у одного из своих соседей, затем у своих близких. Постепенно он начинает задавать себе вопросы и искать разумные ответы, пока наконец не приходит к просто невероятному, но единственно верному выводу: тыквы, которые можно увидеть в оранжереях, вырастая, принимают человеческий облик обитателей города и в итоге их заменяют, а людей выбрасывают на свалку. Поэтому нужно всех опасаться. За каждым знакомым и любимым лицом может скрываться хладнокровный монстр. Не существует способа, позволяющего отличить настоящих людей, если таковые еще остались, от «замещенных». Герой и сам рискует оказаться монстром. Он хотел бы, если такое произойдет, быть уверенным в том, что выжившие люди не позволят ему причинять вред. Но он знает, что, когда это случится, он не захочет больше помогать людям, потому что он уже не будет одним из них, потому что он уже не будет самим собой.
Неуютно чувствующий себя в кинотеатрах, Дик не видел этого фильма, когда тот вышел на большой экран, но ему пересказали содержание, и в течение нескольких дней он был уверен, что идея украдена у него. Двумя годами ранее Филип Дик опубликовал рассказ на похожий сюжет; речь в нем шла о маленьком мальчике, убежденном, что некое ужасное существо подменило его отца. И чем точнее сходство, тем очевиднее кажется мальчику подмена. И пока он ищет в мусоросжигателе в гараже останки настоящего отца, самозванец в гостиной жалуется матери на то, что у их сына слишком буйное воображение.
Проведя небольшое исследование, Дик выяснил, что фильм снят по мотивам рассказа Джека Финни, опубликованного на несколько месяцев раньше его собственного. Поэтому он сделал правильный вывод о том, что идея витала в воздухе.
Глава третья
ДЖОРДЖ СМИТ И ДЖОРДЖ СКРАГГЗ
То была эпоха «холодной войны» и «охоты на ведьм». Вся атмосфера США была насквозь пропитана двойным подозрением. С одной стороны, ФБР, подогреваемое заявлениями сенатора Джозефа Маккарти, подозревало буквально каждого американского гражданина в том, что он переодетый коммунист, хотя, по мнению самого тогдашнего главы Федерального бюро Эдгара Гувера, в стране было не более двадцати пяти тысяч членов Коммунистической партии, включая внедренных туда агентов в пропорции один к шести. С другой стороны, американские граждане, не обязательно коммунисты, но такие, кого можно было бы в этом заподозрить, полагали, в свою очередь, что их соседи — переодетые полицейские, или, по меньшей мере, стукачи, способные на них донести. Таким образом, злодеи из «Осквернителей тел» и дюжины других подобных историй могли вполне оказаться как агентами Москвы, так и преследующими их агентами ФБР: намерения авторов значили в этом случае гораздо меньше, нежели настрой публики. Каждый, более или менее сознательно, отождествлял этих неведомых врагов с чем-нибудь до ужаса знакомым и неизменным: фермер со Среднего Запада — с оголтелым коммунякой, а житель Беркли — с грязным копом.
С тридцатых годов Беркли был «красной» столицей Соединенных Штатов. Не только потому что здесь можно было найти ядро «настоящих» коммунистов, членов Коммунистической партии США, но и потому, что здесь все считали себя в определенном смысле единомышленниками, говорили на общем марксистском жаргоне, в котором слова «капиталист» и «фашист» считаются синонимами и обозначают всякого, кто имеет хоть какое-то отношение к властям или просто носит галстук.
Дик вырос в этом обществе. Его няня, некая Олив Холт, считала, что жизнь рабочих в Советском Союзе невозможно даже сравнивать с тяжким жребием американского рабочего, пот и кровь которого пьют вампиры с Уолл-стрит. Его мать, хотя сама и не вступила в партию, одобряла подобные высказывания. Его звонкоголосая жена придерживалась примерно тех же взглядов; иной раз Клео отправлялась после занятий на собрания, лозунги которых она разделяла. Сам Дик не испытывал симпатий к коммунизму и слыл среди друзей Клео, которых она приводила к ним в дом, закоренелым реакционером. Благодаря прочитанным книгам, особенно Оруэллу и Ханне Арендт, он пришел к выводу, что между коммунизмом и фашизмом нет никакой разницы. Дик наотрез отказывался учитывать лучшие намерения первого и принимал во внимание только результаты, а результатом, как известно, было установление тоталитарных режимов. Споря как-то с одним коммунистом, Дик был выведен из себя его догматизмом и узостью взглядов. Что не мешало ему одновременно восхищаться выдающимися революционными личностями, инстинктивно ставить себя в один ряд с преследуемыми и, не любя Советский Союз, ненавидеть буржуазию, которой тот внушал ужас. Филип Дик, таким образом, вполне соответствовал своему окружению, которое было «радикальным», или, согласно неподражаемой формулировке ФБР, «благосклонно ориентированным по отношению к лицам или группам, в свою очередь благосклонно ориентированным по отношению к коммунизму».
Люди с подобными взглядами не преминули заметить блестящий дебют Ричарда Никсона, сенатора из Калифорнии, который появился в конце сороковых годов в округе Оранж. Этот расположенный на тысячу километров южнее чудовищно реакционный регион, где отродясь не водилось нормальных людей, был для обитателей Беркли чем-то вроде антимира, каким являлся для жителей департамента Ардеш, сторонников событий 1968 года, департамент Вар, населенный пенсионерами, голосующими за Национальный фронт. И Никсон был просто идеальным его порождением: этакий скрытный грубиян с синюшным подбородком и напомаженными волосами, который обожал фотографироваться в ковбойской шляпе на фоне своей коллекции огнестрельного оружия. Вопрос о том, можно ли у подобного типа купить подержанную машину, еще открыто не ставился, но его уже называли «Ловкач Дик», «Порочный Дик», и когда карьеры их обоих еще только начинались, Дик, я имею в виду Филипа Дика, видел в этом типе своего личного врага. В «Беркли газет» писали, что у Никсона волосатые пальцы и что победе на выборах он обязан беспощадной кампании по очернению своей противницы от демократов, которую обвинили в том, что она — лесбиянка и «розовая вплоть до нижнего белья». Никто не был удивлен, когда сенатор Никсон, назначенный членом комиссии, которой было поручено расследовать антиамериканскую деятельность, отличился в ней своим рвением. Маккарти по сравнению с ним был простым крикуном, которого Конгресс умел заставить замолчать, если тот ему надоедал. Совсем другое дело Никсон: он говорил негромко и наносил удары исподтишка. Когда в 1952 году Филип Дик опубликовал свой первый рассказ, Ловкач Дик, кандидат Эйзенхауэра, стал вице-президентом Соединенных Штатов. Время, когда няни могли открыто объявлять себя коммунистками, кануло в Лету.
Однажды зимой 1955 года, когда Дик был дома один и слушал симфонию Бетховена, явились два типа, которых он сначала принял за коммивояжеров. Один был высокий и толстый, другой — маленький и плюгавенький, а их одинаковый наряд только подчеркивал контраст. Оба были одеты в серые костюмы-тройки, фетровые шляпы, черные начищенные воском ботинки, все равно как герои сериала «Неподкупные» (его тогда только-только начали показывать по телевидению) или как его отец, ставший с годами ограниченным и непреклонным консерватором. Впрочем, отца Дик не навещал вот уже много лет, точнее, с момента бомбардировки Хиросимы, так как Эдгару не понравилось, что его сын не одобрил это решительное и суровое предупреждение, урок, который Америка преподала узкоглазым.
Но эти два типа не собирались ничего продавать. Они предъявили Дику удостоверения агентов ФБР. Чтобы казаться непринужденным, он решил рассказать гостям анекдот, который недавно прочел в разделе «Городские сплетни» в «Нью-йоркере»: Два агента ФБР допрашивают соседа подозреваемого. Тот сообщает, что подозрительный тип часто слушает симфонии. «Смотри-ка, симфонии, — говорят агенты ФБР. — И на каком языке?»
Какой бы простой и замысловатой ни была эта история, Филип Дик сбился, рассказывая ее. Как всегда, когда он был взволнован, его голос сделался неестественно высоким, превратившись в юношеский фальцет. Стоявшие на пороге агенты даже не улыбнулись.
— Этот парень был точно не из нашего отдела, — сказал один из них.
Войдя в дом, агенты мигом заметили пишущую машинку и проигрыватель, который Дик нервно выключил. Они явно не одобряли, что такой рослый тип, в рубашке без пиджака, плохо выбритый, в одиннадцать утра бесцельно бродит по своему дому, вместо того чтобы работать как все в конторе, мастерской или магазине. Толстый спросил, что он конкретно пишет, и ответ Дика его развеселил: истории про марсиан, «зеленых человечков», этакие книжки для детей; конечно, он их никогда не читал, но видел. Его усмешка выдавала презрение, к которому Дик уже привык, но которое тревожило его сейчас больше обычного, учитывая, кем был его собеседник. На какое-то мгновение Дик вообразил, что им интересуются как автором научной фантастики. Это подозрение выглядело логичным: будь он сам агентом ФБР, он бы проверил писателя. Автор научной фантастики обращается к самым широким слоям общества, к людям необразованным, которые не читают ничего другого и, как следствие, легко поддаются влиянию. Ему так же просто одурманить умы людей, как инженеру, работающему на водопроводной станции, — отравить ядом резервуары с питьевой водой большого города. Не говоря уж о том, что он может запросто обнаружить и раскрыть жизненно важные для страны технологические секреты, полагая, что просто следует за своим воображением. Да уж, будь сам Дик «охотником за ведьмами», его беспокоили бы не модные писатели с Восточного побережья и не нарочито «красные» режиссеры из Голливуда, чьей задачей, вероятно, является отвлечь внимание. Нет, он бы не попался на эту удочку, а вместо этого день и ночь следил бы за настоящими манипуляторами общественным мнением, за теми, кто работает с первоисточником, создает литературу для детей и работяг, к которой все относятся с презрением.
— Вы являетесь политически активным, господин Дик? — спросил его толстый агент.
Он честно ответил, что нет. Он никогда никого ни за что не агитировал, никогда не голосовал. Самым подрывным в его жизни был разве что интерес к русскому искусству: его страсть к Достоевскому и «Борису Годунову», которого у него было две записи.
— Но ваша жена, — продолжил полный агент, — принадлежит к группе студентов, являющихся членами Социалистической рабочей партии. Она рассказывает вам о собраниях, на которых присутствует?
— Нет. Клео знает, что меня это не интересует.
— Если вы проявите интерес, то супруга вам, несомненно, обо всем расскажет. Как вам эта идея, а?
Дик едва поверил, что ему вот так открыто предлагают шпионить за собственной женой. Просто невероятно: уж не имеет ли он дело с фальшивыми агентами ФБР? Зачем обращаться к нему, когда все, даже Клео, знают, что в СРП и во всех этих маленьких левацких партиях полно шпиков? Кроме того, если даже предположить, что по какой-то причине в ФБР действительно в нем нуждаются, им следовало бы сперва предпринять долгие и сложные маневры, чтобы приблизиться, устроить ему какую-нибудь ловушку и затем поставить его перед выбором, но только тогда, когда у него не будет возможности отказаться. Похоже, где-то здесь кроется ловушка, просто он ее еще не видит.
Не зная настоящей цены вопроса, Дик придал тупое выражение своему лицу и повторил, что нет, его это не интересует. Казалось, что и молчаливый тощий агент, который стоял перед бюро и без стеснения читал листок, заправленный в печатную машинку, интересуется этим не больше. Его тучный коллега захотел узнать, испытывает ли Дик симпатию к Коммунистической партии.
В принципе, никакой, но на этот раз смысл вопроса опять ускользнул от него. Какой ответ агенты ФБР ожидали услышать, учитывая, что Коммунистическая партия была запрещена? Внезапно Дик вспомнил, что сказал в подобной ситуации один знаменитый английский шпион. Элегантность мысли привела его в восторг, вот прекрасный случай блеснуть остроумием.
— Нет, — сказал он, — я не испытываю симпатии к Коммунистической партии. Но вы хорошо знаете, что, если бы даже это и было так, я ответил бы то же самое.
Какой бы подходящей ни была эта реплика, ему показалось, что она смутила обоих агентов, которые переглянулись, а затем удалились, сказав, что еще вернутся. Оставшись один, Дик спрашивал себя, привел ли он своим остроумием в замешательство двух болванов или, напротив, сам попал в искусно расставленную ловушку. Задумавшись, он вспомнил фразу, которую как-то пометил в книге Бертольта Брехта, любимого автора его жены, известного своими «красными» взглядами: «Он смеялся, потому что враги не сумели его догнать; но он не знал, что они специально старались дать ему ускользнуть».
Клео поначалу все восприняла всерьез и трубила на всех перекрестках о том, что Соединенные Штаты превратились в фашистское государство. Затем все устаканилось. Какое-то время Джордж Смит и Джордж Скраггз — так их звали — наносили им визиты раз в неделю. Смит, высокий и полный, задавал вопросы, говорил о том о сем, тогда как Скраггз, маленький и худой, упорно молчал, как если бы он, не имея других дел, сопровождал своего приятеля на встрече, которая его самого не касалась. Клео сделала из этого вывод, что из них двоих он наиболее опасен, но это впечатление ничем не было подкреплено. Уходя, агенты оставляли анкеты, а в следующий раз забирали их уже заполненными. Они представляли все как опрос общественного мнения, тогда как это явно были тесты, имевшие целью установить, до какой степени люди мыслят правильно. Эти тесты на благонадежность, как и поведение обоих Джорджей, сбивали с толку: уж очень сложно было определить, в какой степени их следует воспринимать всерьез. Вопросы напоминали те, что задает миграционная служба желающим въехать в страну. «Вы токсикоман? Террорист? У вас есть намерение убить президента Соединенных Штатов?» Чем более идиотскими казались вопросы, чем более явными выглядели нужные ответы, тем больше, по мнению Дика, было шансов, что тут скрывается какая-нибудь ловушка, как на уровне «К» в Миннесотском опроснике, так называемом «уровне лжи». Например, нужно было выбрать одно утверждение из трех: «СССР 1) становится слабее; 2) набирает мощь и силу; 3) остается примерно на том же уровне, что и свободный мир».
Разумеется, следовало выбрать пункт 2, чтобы показать, что ты разделяешь беспокойство властей по поводу растущей мощи СССР и понимаешь, что просто необходимо без промедления удвоить военный бюджет свободного мира. Но следующий вопрос ставил под сомнение предыдущий: «Советская техника 1) очень хорошая; 2) вполне достойная; 3) никакая».
Выбор первого варианта выглядел бы как хвала комми. Пункт 2 казался более подходящим вариантом и, вероятно, соответствовал истине. С другой стороны, сама формулировка третьего варианта ответа приглашала всякого здравомыслящего гражданина без раздумий выбрать его: чего еще ждать от грубых отсталых славян, кроме полного провала? Но как тогда могло случиться, чтобы технически отсталая нация неуклонно набирала мощь и силу? К счастью, ответ подразумевался в следующем вопросе: «Самый большой враг свободного мира 1) СССР; 2) наш высокий уровень жизни; 3) тайно внедренные среди нас элементы».
— Хорошо, сказала Клео, — когда они заполняли эту анкету, — выберем третий пункт. Но, если я правильно поняла их мысль, тайно внедренные среди американских граждан элементы,
Дик и Клео весело смеялись, играли в страшилки. Супруги прекрасно понимали, что они — мелкие сошки.
Потом, Джордж Скраггз начал приходить один или в компании пса Мертона, немецкой гончей. Дики спрашивали себя, означало ли изменение режима новый маневр или просто ослабление надзора. Выяснилось, что Худой Джордж живет неподалеку и ему просто нравится заходить к ним по дороге на работу, чтобы немного поболтать. В его приходах не было ничего угрожающего. В отличие от своего необразованного и презирающего Дика товарища, он, казалось, был взволнован знакомством с писателем. Он спрашивал, как тому в голову приходят идеи, и даже прочел одну из его книг. Интерес фэбээровца льстил Филу. Хотя он и подозревал, что Джордж Скраггз потихоньку завоевывает его доверие, чтобы в конце концов лучше заманить писателя в ловушку, между ними возникла своего рода дружба. Узнав, что Фил не умеет водить машину, Джордж предложил давать ему уроки. Этот маленький человечек обладал также поразительно миниатюрной машиной: Филу приходилось сжиматься, чтобы уместить там свои длинные ноги. Каждое воскресное утро, зажатый между рулем и сиденьем, он проводил час или два, беседуя с агентом ФБР, и открыл для себя удовольствие его разыгрывать. За властными и уверенными манерами Джорджа Скраггза, приобретенными в ФБР, скрывался честный и добросовестный человек, что превращало его в идеальную жертву для софиста. Когда Скраггз был не на службе, на него можно было повлиять при помощи разумных доводов, и Фил этим пользовался, чтобы заставить агента проглотить совершенно разрушительные идеи под прикрытием шутки, выдумки или чистой логики.
Однажды, когда они, не торопясь, объезжали на автомобиле квартал, ученик заговорил со своим инструктором о досье, которые у ФБР наверняка есть на него и Клео. Смущенный, Джордж Скраггз пожал плечами и пробурчал что-то неразборчивое.
— Но признайтесь, — настаивал Дик, — вы по-прежнему верите, что моя жена коммунистка.
— Ваша супруга ходит на собрания Социалистической рабочей партии, а эта партия — тайный агент коммунистов. Она подписала Стокгольмское обращение. Факты говорят сами за себя.
— Это просто ловкая маскировка, — сказал Фил, подмигивая. — Клео действительно присутствует на собраниях, она повторяет лозунги левых, она подписывает петиции. Но это доказывает только одно, и вы знаете это так же хорошо, как и я: то, что она точно не коммунистка. В противном случае она бы остерегалась. Согласны?
— Согласен, — вынужден был признать агент. (Эта простая уступка доказывала, что Фил его заговорил: Джордж Скраггз никогда бы не сказал «согласен».) — Но как же тогда вычислить коммунистов? Если они не ходят на митинги, не повторяют лозунги и не подписывают петиции?
— Да именно по тому, что они не делают ничего из этого. Кроме того, вы прекрасно сами знаете: вы следите за честными и безобидными людьми, вроде моей жены, а те, кто вас действительно интересуют, о, эти типы стараются остаться незамеченными. Обратите внимание на тех, кто громче всех кричит, выступая против коммунистов. Да вы и сами это прекрасно понимаете. Не держите меня за простака.
Джордж Скраггз почесал в затылке. Фил заметил, что этого человека можно легко привести в замешательство, приписав ему коварные тайные мысли. Железная логика сбивала агента с толку.
— И все же, — слабо запротестовал он, — мы обязаны обращать внимание на то, что люди
Поделиться книгой: