Баллада о Любви

Райские яблоки

Я когда-то умру — мы когда-то всегда умираем, — Как бы так угадать, чтоб не сам —                                           чтобы в спину ножом: Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, — Не скажу про живых, но покойников мы бережем. В грязь ударю лицом,                           завалюсь покрасивее набок — И ударит душа на ворованных клячах в галоп, В дивных райских садах                              наберу бледно-розовых яблок… Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб. Прискакали — гляжу —                             пред очами не райское что-то: Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел. И среди ничего возвышались литые ворота, И огромный этап — тысяч пять — на коленях сидел. Как ржанет коренной!                            Я смирил его ласковым словом, Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплел. Седовласый старик                        слишком долго возился с засовом — И кряхтел, и ворчал, и не смог отворить — и ушел. И измученный люд не издал ни единого стона, Лишь на корточки вдруг                                с онемевших колен пересел. Здесь малина, братва, —                          нас встречают малиновым звоном! Все вернулось на круг, и распятый над кругом висел. Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?! Мне — чтоб были друзья,                               да жена — чтобы пала на гроб, — Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок… Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб. Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых: Это Петр Святой — он апостол, а я — остолоп. Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых яблок… Но сады сторожат — и убит я без промаха в лоб. И погнал я коней                       прочь от мест этих гнилых и зяблых, — Кони просят овсу, но и я закусил удила. Вдоль обрыва с кнутом                            по-над пропастью пазуху яблок Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала! 1977

Через десять лет

Еще бы — не бояться мне полетов, Когда начальник мой Е. Б. Изотов,           Жалея вроде, колет как игла. «Эх, — говорит, — бедняга! У них и то в Чикаго           Три дня назад авария была!..» Хотя бы сплюнул, все же люди — братья, И мы вдвоем и не под кумачом, — Но знает, черт, и так для предприятья Я — хоть куда, хоть как и хоть на чем!           Мне не страшно, я навеселе, —           Чтоб по трапу пройти не моргнув,           Тренируюсь уже на земле           Туго-натуго пояс стянув. Но, слава богу, я не вылетаю — В аэропорте время коротаю           Еще с одним таким же — побратим, — Мы пьем седьмую за день За то, что все мы сядем,           И может быть — туда, куда летим. Пусть в ресторане не дают навынос, Там радио молчит — там благодать, — Вбежит швейцар и рявкнет: «Кто на Вильнюс?! Спокойно продолжайте выпивать!»           Мне лететь — острый нож и петля:           Ни поесть, ни распить, ни курнуть,           И еще — безопасности для —           Должен я сам себя пристегнуть! У автомата — в нем ума палата — Стою я, улыбаюсь глуповато:           Такое мне ответил автомат!.. Невероятно, — в Ейске — Почти по-европейски:           Свобода слова, — если это мат. Мой умный друг к полудню стал ломаться — Уже наряд милиции зовут: Он гнул винты у «Ила-18» И требовал немедля парашют.           Я приятеля стал вразумлять:            «Паша, Пашенька, Паша, Пашут.           Если нам по чуть-чуть добавлять,           То на кой тебе шут парашют?..» Он пояснил — такие врать не станут: Летел он раз, ремнями не затянут,           Вдруг — взрыв! Но он был к этому готов: И тут нашел лазейку — Расправил телогрейку           И приземлился в клумбу от цветов… Мы от его рассказа обалдели! А здесь все переносят — и не зря — Все рейсы за последние недели На завтра — тридцать третье декабря.           Я напрасно верчусь на пупе,           Я напрасно волнуюсь вообще:           Если в воздухе будет ЧП —           Приземлюсь на китайском плаще! Но, смутно беспокойство ощущая, Припоминаю: вышел без плаща я, —           Ну что ж ты натворила, Кать, а, Кать! Вот только две соседки — С едой всучили сетки,           А сетки воздух будут пропускать… Мой вылет объявили, что ли? Я бы Не встал — теперь меня не поднимай! Я слышу: «Пассажиры на ноябрь! Ваш вылет переносится на май!»           Зря я дергаюсь: Ейск не Бейрут, —           Пассажиры спокойней ягнят,           Террористов на рейс не берут,           Неполадки к весне устранят. Считайте меня полным идиотом, Но я б и там летел Аэрофлотом:           У них — гуд бай — и в небо, хошь не хошь. А здесь — сиди и грейся: Всегда задержка рейса, —           Хоть день, а все же лишний проживешь! Мы взяли пунш и кожу индюка — бр-р! Снуем теперь до ветра в темноту: Удобства — во дворе, хотя — декабрь, И Новый год — летит себе на «Ту».           Друг мой честью клянется спьяна,           Что он всех, если надо, сместит.           «Как же так, — говорит, — вся страна           Никогда никуда не летит!..» …А в это время гдей-то в Красноярске, На кафеле рассевшись по-татарски,           О промедленье вовсе не скорбя, Проводи сутки третьи С шампанским в туалете           Сам Новый год — и пьет сам за себя!           Но в Хабаровске рейс отменен —           Там надежно засел самолет, —           Потому-то и новых времен           В нашем городе не настает! 1979

Грусть моя, тоска моя

(вариации на цыганские темы)

Шел я, брел я, наступал то с пятки, то с носка, Чувствую — дышу и хорошею… Вдруг тоска змеиная, зеленая тоска, Изловчась, мне прыгнула на шею. Я ее и знать не знал, меняя города, — А она мне шепчет: «Как ждала я!..» Как теперь? Куда теперь? Зачем да и когда? Сам связался с нею, не желая. Одному идти — куда ни шло, еще могу, — Сам себе судья, хозяин-барин. Впрягся сам я вместо коренного под дугу, С виду прост, а изнутри — коварен. Я не клевещу, подобно вредному клещу, Впился сам в себя, трясу за плечи, Сам себя бичую я и сам себя хлещу, Так что — никаких противоречий. Одари, судьба, или за деньги отоварь! — Буду дань платить тебе до гроба. Грусть моя, тоска моя — чахоточная тварь, — До чего ж живучая хвороба! Поутру не пикнет — как бичами ни бичуй, Ночью — бац! — со мной на боковую: С кем-нибудь другим хоть ночь переночуй — Гадом буду, я не приревную! 1980