Негодяйские дни (СИ)

   Кошун невольно стиснул ее грудь до боли. Усилием воли сдержал себя, чтобы не поранить прохладную нежную плоть, передвинул руку на шею женщины, сжал. Только так она останется рядом с ним! Только так. Сдавить пальцы, сломать хрупкую гортань или свернуть ей голову одним - коротким и сильным жестом. Сейчас, пока его семя не высохло на внутренней поверхности ее бедер...

   - В Изириме я назову тебе последнее имя, - с трудом заставив себя говорить, ответил он. - Остальные, если где-то и находятся, то не в пределах шагганата.

   - Значит, я покидаю шагганат. Когда ты меня отпустишь? - она приблизила лицо, находясь так близко, что бирюзовое сияние глаз расплывалось, словно от слез.

   Он понимал больше, чем Мара сказала. Знал - без слов, но она напоминает о том, что выполняла его прихоти, отвечала на ласки, даже самые болезненные и бесстыдные, была послушна и покорна, исполняя тем самым свою часть заключенной между ними сделки. И последним заданным вопросом Мара лишь подтвердила, что готова выполнить эту часть до конца...

   Хлесткие пощечины воспоминаний о времени, проведенном с ней, неожиданно ударили слишком больно. Глаза Такайры потемнели, как небо перед грозой. Никогда и никому не доставались ни сердце его, ни душа, ибо он с легкостью переступал через людей, с которыми сводила судьба. А вот поди ж ты - ранее не познанная боль при мысли о расставании с ней, и чувство, похожее на сожаление, которое возникало всякий раз, когда он думал, что распустит своих людей в Изириме. Что это - старость?

   - Ты нужна мне для последнего дела, - он находил странную прелесть в том, что говорил ей правду.

   Пожалуй, Мара была единственной женщиной, перед которой он не скрывал своих мыслей или не говорил о том, чего нет, чтобы добиться собственных целей.

   - После можешь быть свободна. Я признаю хаг состоявшимся. Куда ты отправишься?

   - Среди тех людей было несколько киотов, отправлюсь в Маору, поищу там, - быстро ответила она.

   Такайра улыбнулся, хотя внутри все кипело - она боялась, что он передумает, потому поспешила с ответом. Однако Коршун был человеком слова, как бы ни неправдоподобно это звучало. Он знал, что Пресветлая сука наказывает тех, кто не признает право фиры.

   Напоследок пройдясь губами по жемчужно светящейся в наступившей темноте коже ее груди, Такайра поднялся, оделся и, откинув полог шатра, остановился на пороге, разглядывая сидящих вокруг костра своих людей, Рамоса с какой-то шлюхой на коленях и Далграна, робко протягивающего руку к раздаваемым Дариной тарелкам. Аппетитный запах жаркого из несчастного барана, которого наконец-то забили, и овощей щекотал ноздри. Хорошая еда и вино - рядом с Лохмачом лежал полный бурдюк - то, что нужно сейчас, чтобы заставить мозги работать, разогнав туман, который наводили на него ласки Мары! Он уже собрался выйти, когда ее шепот ударил, словно нож в спину:

   - Спасибо... за все...

   Такайра чуть повернул голову. Ответил холодно:

   - Приходи к огню, женщина.

   И вышел.

   ***

   Они покинули городище через два дня, как и собирались. Спустя ещё два дня пути дорога побежала вниз - к морю. Между боками пологих холмов Гармского нагорья, поросших вереском и дроком, уже виднелись красные башни Изирима, увенчанные штандартами. В придорожных трактирах предпочитали пить не зуборастворительный рат, а более богатый вкусом хмельной диль или вино, которого было в избытке, ведь Крир располагался в полосе самого мягкого климата на побережье, идеально подходящего виноградникам.

   Такайра ехал наравне с любовницей, иногда бросая на неё косые взгляды. Его злобный мышастый жеребец - Амок - чуял морской ветер и невольно ускорял рысь. Коршун придерживал коня. Мара, как всегда, не смотрела по сторонам. Поводья отпустила, позволяя Бризу держать ту скорость, какую он выбрал сам. Взгляд женщины был устремлен вперед, туда, где уже виднелась синяя полоса неба, упавшего на землю на уровне горизонта. Прилетевший ветер взметнул её волосы, принес йодный запах водорослей, мокрого дерева и специй, которые грузили в порту. Коршун увидел, как шевельнулись тонкие ноздри, раздулись хищно, как глаза загорелись кошачьим блеском. Мара подалась вперед, словно стремилась вывалиться из окружающей реальности, чтобы тотчас оказаться на морском берегу. Подаренный Такайрой платок был повязан на шее и полоса на горизонте, по мере приближения, становилась цветом подобной ему - сине-зеленое покрывало воды колыхалось внизу, косые лучи неяркого сегодня солнца иногда прошивали его простым орнаментом, на гребнях волн рождались и умирали кружевные узоры пены. Коршун засмотрелся на открывшуюся после поворота дороги картину, забыв о женщине. Вот она - свобода, колышется перед ним мерным дыханием чудовищного зверя, и, хотя и кажется спокойной, но дай срок - взметнуться свинцовые валы, с рокотом и рёвом уводя корабли на глубину, седые птицы пены станут разбивать груди об острые камни скал, слизывать розоватый песок, широкой полосой тянущийся в обе стороны от города. Никому и никогда не заставить море остановить мерные движения, которыми оно покоряет землю, лаская её плоть или урывая от неё куски.

   Набежала туча и совсем скрыла солнце. Лучи подобрались, словно пальцы, скрылись в ажурной рвани облаков. Над Изиримом пролился слабый дождь. Еще пара часов, и копыта коней ступят на камни мостовой - к тому времени дождь уже кончится, а дороги подсохнут под жаркими лучами.

   Такайра пришел в себя и увидел, что Мара смотрит на него. Ему стало не по себе. Что-то совсем уж нечеловеческое было в этом взгляде, в движении дышащих огромных зрачков, почти перекрывших яркость радужек.

   - Ты слушаешь море, Айра, знаешь это? - тихо спросила она.

   Он отвернулся, делая вид, что не расслышал. Иногда понимал ее без слов, ощущая настрой, словно зверь из одной с ней стаи. Иногда не понимал ни слова из того, что она говорила.

   - Через какие ворота поедем? - Младший подъехал к Коршуну.

   - Через восточные.

   - Остановимся, как всегда? - уточнил Младший.

   Такайра кивнул, собираясь ответить, но наткнулся на взгляд Мары: больной, лихорадочный, запредельный. Она выглядела, как рабыня запретных напитков Ариссы, дарящих забытье. Однако Коршун знал - это не так. И сейчас ему все было яснее ясного.

   - Езжай, - позволил он. - Но возвращайся к полуночи!

   С коротким гортанным вскриком она пустила своего коня в галоп и скоро скрылась за очередным поворотом дороги. Младший проводил её глазами, коротко вздохнул. Смешался, поймав спокойный взгляд Коршуна, поспешил отъехать к брату.

   Пока подъезжали к Изириму, не торопя коней, давая дорогу большим торговым обозам, попуская взмыленных курьерских тайгадримов с всадниками в зеленых камзолах клана посланцев, Такайра прикидывал, как и когда сообщит спутникам о своём решении. Деньги, которые он собирался поделить и раздать, как делал всегда после очередного вояжа по просторам шагганата, были хороши, но не достаточны, чтобы начать новую жизнь. Впрочем, насчет Хатов он не сомневался - братья будут и дальше бродяжничать, и разбойничать. Садаку вполне хватит полученного, чтобы купить себе хижину в холмах близь городских стен и заняться, наконец, выращиванием разных травинок и цветочков, которые он обожал. Сомневался Такайра насчет Вока - старый вор и бродяга вроде и готов был к оседлой жизни, но загорался в его, все еще зорких глазах тайный бесовской огонёк. Вряд ли старина Вок решит остаться в Изириме! Быть может, пустится путешествовать по прихотливым дорогам вдоль Таласского побережья, походя срезая наиболее привлекательные кошельки. Малыш скорее всего отправится с братьями. Дарина...

   Сейчас она ехала позади Малыша. Светло-русая шевелюра, больше похожая на копну, была перехвачена оранжевой полосой его подарка. Такайра мрачно уставился в широкую спину и подумал, что эту долю можно и не отсчитывать. Память услужливо подсунула тот закатный час, когда он в сопровождении братьев проезжал крупное селение, названия которого не помнил. Чужаков здесь встречали неприветливо. Мужчины выходили к воротам и многозначительно поигрывали оружием, провожая пришельцев мрачными взглядами. Но для женщин и детишек чужаки были редким запоминающимся событием, и они тоже стояли рядом, выстроившись вдоль бесконечных заборов, словно солдаты на плацу. Перед въездом в деревню, миновать которую не позволяла раскинувшаяся кругом болотистая местность, Такайра строго настрого приказал братьям не задирать местное население. Его приказы они выполняли беспрекословно, особенно, если говорил он буднично и неспешно - в общем, так, что от одного тембра голоса кровь застывала в жилах. Впрочем, страх братьям был не ведом. В душе они оставались молодыми псами, готовыми разорвать всякого, кто встанет на пути. Вот только снявшую цепь руку Хаты никогда не кусали.

   У околицы крайнего дома, на пороге которого дрожал яркий отсвет огня, стоял здоровенный мужик. Судя по молоту, который держал в руках - кузнец. Из-за его плеча выглядывала невысокая полнотелая женщина. Из-под зеленого, украшенного орнаментом, платка замужней жены выбивались на румяное лицо светлые, с золотинкой, кудряшки. Глаза цвета столь любимого в Крире сладкого густого напитка из заморских зерен кани были широко раскрыты. Она смотрела на проезжающих мимо всадников - тёмных, непонятных, внушающих безотчетный страх своими исполненными силы, вкрадчивыми движениями - как дети смотрят на тени, ночью шевелящиеся на полу под окном. Такайра скользнул по ней равнодушным взглядом, походя отметив высокую грудь, полускрытую простой сорочкой из небеленого льна, пышущую здоровьем фигуру сильной крестьянской самки.

   Не задерживаясь, но и не погоняя коней, они миновали селение, лужайки под выпас скота в кольце маленьких торфяных озер, и остановились на ночлег, лишь отъехав на приличное расстояние - уже не пахло дымом и навозом, даже, если ветер дул в их сторону. Как всегда Коршун остался сторожить первым. Он любил полночь - когда время, словно переламывалось надвое, оставляя прошлое за спиной, а будущее - на расстоянии полета стрелы. Любил дрожащие огоньки звезд на тёмном-тёмном небе, а предрассветные сумерки не терпел. Любовался ущербным месяцем, света которого хватало только на то, чтобы посеребрить верхушки деревьев, или полной луной - крепкой, как деревенская девка с соломенными волосами.

   Хрустнула ветка. Такайра, сидящий, прислонившись спиной к стволу дерева, не шевельнулся. Его ладонь и так лежала на рукояти кийта - многолетняя привычка, которой он не изменял никогда. Братья спали поодаль, в затухающих отсветах костра, уже подернувшегося пеплом. Коршун же всегда выбирал место для ночных бдений в стороне, но так, чтобы просматривалась вся стоянка - словно в засаде сидел.

   Он чувствовал чужое присутствие, но интуиция, которой Такайра доверял безоговорочно, задумчиво молчала. Не ощущал он холодка вдоль хребта, напряжения в затылке, иголочек, покалывающих подушечки пальцев - всего того, что обычно указывало на опасность. И вряд ли был удивлен, когда из зарослей выскользнула и вытянулась перед ним невысокая фигура, сжав кулачки. На висках женщины блестели бисеринки пота - Коршун и братья всю дорогу ехали верхом, а она пешком поспевала следом. По обычаю завязанный на затылке платок сбился, и она, наконец, стянула его, вытирая лицо, но не отводя от Такайры глаз - лихорадочно блестящих, со зрачками, расширенными желанием и пониманием того, что всё может плохо кончится. Такайра знал этот взгляд - с таким раз и навсегда переступали черту, убивали себя в себя, уходили, чтобы больше не возвращаться в тепло привычного жилья.

   - И тебя коснулся Знак пути, крестьяночка? - ухмыльнулся он.

   От этой улыбки кровь обычно застывала в жилах того, кому преназначалась. Но женщина оказалась не из пугливых. Бесконечно простым и в то же время грациозным жестом она распустила шнурок, стягивающий блузку, передернула плечами, чтобы та спала, и глазам Такайры предстали груди - округлые и чуть вытянутые, как дыни. 'У неё должна быть очень нежная кожа - подумал он. - У всех толстушек всегда нежная кожа!'.

   - Твоя тень упала мне на душу, - тяжело дыша, сказала женщина. - И позвала за собой. Позволь Дарине остаться...

   Подняв брови, Такайра разглядывал её, и взгляд был таким откровенным, словно не только с плеч спустила она небеленый лён сорочки, а вовсе избавилась от одежды, представ обнаженной в свете ущербного месяца и почти потухшего костра.

   Не вставая, он протянул руку, провел по линии, которую обрисовывало простое шитьё спавшей ткани. Женщина коротко вздохнула, задрожав под его пальцами. Подалась к нему. Забыв про кийт, Такайра притянул её обеими руками, лаская настойчиво и грубо, сжимая пышную плоть пальцами и губами. Дарина была сильной и страстной. В ту ночь он делал с ней всё, что желал, и вряд ли хотя бы половину подобных ласк знал её мрачный супруг, с утра до ночи не покидающий своей кузни. Но она не сопротивлялась, не стыдилась, не зажималась и этим только подтвердила догадку Коршуна. Такая ни за что не вернётся домой - или он берет её с собой, или одна из окружающих трясин, чавкнув, навсегда поглотит это пышное, в самом соку расцветшей женственности, тело.

   Давно минула полночь. Поднявшийся на дежурство Старший, увидев их, лежащих прямо на голой земле в обнимку, только хмыкнул. Знал, что Такайра не спит, даже если кажется неподвижным. А вот женщина спала - разметались по сосновым иглам волосы цвета спелой пшеницы, голые груди с ярко алеющими от ласк сосками бесстыдно распались в стороны, а лицо было спокойным и прелестным. Сейчас ни тени сомнения не пробегало по распухшим губам, истомным кругам под закрытыми глазами, покрытым испариной вискам.

   Такайра гибко и бесшумно поднялся, оделся, махнул Старшему рукой, подзывая. Что же - жалость ему не свойственна, только трезвый расчёт. Избавиться от тела - не проблема. Проблема еду готовить в походах. Надоело жрать всухомятку!

   Отходя от спящей женщины, над которой с хищной улыбкой уже склонялся Старший, Коршун даже не оглянулся. Сама напросилась. Мой путь - мои правила.

   Его путь растянулся на долгие годы. И все это время Дарина была рядом - незаметная, когда нужно - страстная, безотказная, в общем, как оказалось, незаменимая. 'Время скрепляет людей посильнее брачных оков, - думал Такайра, продолжая разглядывать ее округлые плечи и волосы, давно потерявшие золото в дорожной пыли. - Особенно если привыкаешь к человеку, как к... вещи, без которой невозможно обойтись!'.

   За очередным поворотом дороги показались посты Изиримской заставы. Всадники въезжали в город.

   ***

   Мара явилась незадолго до полуночи. От неё пахло морем, водорослями, холодным песком, еще не прогретым весенним солнцем - словно ветер подул с прибрежной полосы. Не говоря ни слова, прошла мимо Такайры, просматривающего карты в кресле у стола, закрылась в купальне с горячей водой, которыми славился 'Пенный дом' - далеко не дешевая гостиница, где любил останавливаться всякий сброд при деньгах. Владелец 'Пенного дома' - марл Ассойро, был когда-то эмиссаром Колокола, а уйдя на покой, открыл свое дело. Надо ли говорить, что бывшим соратникам он предоставлял приличные скидки и твердой рукой держал гостиницу и персонал, не допуская досадных недоразумений, типа потерявшегося перстенька с самоцветами или банальной поножовщины между гостями. Для последнего существовало 'Серебро Талассы', тоже принадлежавший ему трактир на второй портовой линии, где к убийствам относились так же просто, как и в любом из Диких городищ.

   Прибывая в Изирим, Коршун всегда останавливался у Ассойро, так как тот был в курсе последних новостей - и из мира света, и из мира теней, предоставлял ему и его людям лучшие комнаты, и мог оказать почти любую услугу. В Изириме Такайра давно не промышлял и спутникам запрещал, потому вполне мог себе позволить, не таясь, вселяться и жить в комфортных апартаментах, где у каждого из них была отдельная комната с купальней, а у атамана еще и с отдельным выходом на задний двор.

   - Ты голодна? - спросил он, когда Мара показалась на пороге купальни обнаженная, босиком прошлепала к сундуку под окном, куда были убраны вещи, покопалась в нем и вытащила короткую, едва прикрывающую бедра сорочку, расшитую мелким жемчугом.

   Накинув ее, женщина села у старинного зеркала в деревянной, резной раме, взяла с мраморной столешницы щетку для волос и принялась расчесывать пряди, которые после купания в морской воде всегда становились жесткими и блестели, словно были облиты маслом. Даже пенная ванна, давшая имя гостинице, не помогала.

   Такайра отложил бумаги, лениво поднялся. Подошел, отнял щетку, принялся причесывать её сам, пропуская волосы через пальцы. Движения его казались расслабленными, как у большого сытого хищника. Однако мысли такими вовсе не были. Устроив своих людей и дав необходимые указания Ассойро, Коршун отправился на встречу со своим информатором, который разыскивал для него тех, кто был указан в списке Мары. За очередную круглую сумму тот сообщил имя. Старый шкипер с какого-то заштатного суденышка, оказывается, жил в соседнем с Изиримом городке Рапусте. Все было бы прекрасно - не тащиться через всю страну, как тогда, когда они охотились за тем отцом пастушьего семейства! Только, вот ведь досада - названный накануне скоропостижно скончался, перепив корабельного рата, и уже пару дней, как лежал в глинистой земле родного кладбища.

   - Там, - он кивнул на соседнюю комнату, где на огромной кровати грудой лежали свертки, - новая одежда. Выбери что-нибудь посимпатичнее, пойдем, поужинаем!

   Мара молча кивнула. В ее глазах еще плескалась и дышала вечная синь моря, отчего радужки казались свинцово-серыми, а зеленые тени лишь извивались в глубине, подобно широким лентам водорослей, подаривших морю свое имя.

   Такайра отложил щетку и провел ладонями по ее волосам, поднес к лицу - йодный запах пробивался даже сквозь аромат лавандового масла, которое было добавлено в воду для купания. Резко развернулся и вернулся в кресло. И голос прозвучал жестче, чем он бы хотел:

   - Я получил информацию о последнем из живущих в Крире. Городок Рапуста, на юго-восток отсюда, три часа конного пути. Мы сможем быть там послезавтра - у меня еще дела в Изириме. Только тот, кого ты разыскиваешь, уже два дня, как мертв. Ты опоздала.

   Женщина медленно повернула голову. Он хорошо видел резкий профиль: четко очерченные нос и подбородок, чуть выпяченные губы, разлёт тонкой чёрной брови, застывший в льдистом блеске глаз. И краски полосой сползали с лица, оставляя и так светлую кожу мертвенно-бледной!

   - Мара! - рявкнул Такайра, вскочил, словно пружина выкинула его из кресла.

   В один прыжок оказался рядом с ней. Схватил за плечи, поднял, прижал. Её руки висели безвольно, голова склонилась на его плечо - словно неживую держал он в объятиях.

   Коршун давно уже не поднимал на нее руку. И вот теперь - пришлось. Он знал в ней эту неподвижность, когда душа сжималась в ледяной шарик, стекленеющие глаза не видели света, а речь не достигала ушей. Ударил по щеке, по другой. Сильно. Ещё раз, ещё... Бил до тех пор, пока в глазах не появилась искорка понимания. От следующего удара она отдернула голову. Одним движением вывернулась из его жестких пальцев, отпрыгнула в сторону, подняв плечи, светя зрачками, вздыбившись, как кошка. Бешеная кошка!

   Такайра отошёл, дёрнул шелковый шнур, вызывающий прислугу, снова сел в кресло. Смышленому парнишке с глазами, блестящими, как у мышонка при виде сыра, кинул монету и приказал принести пару кусков свежего сырого мяса и чистых полотенец.

   Мара задышала тяжело, со всхлипом - словно первый вдох сделала, вытерла кровь, струйкой стекающую из носа на белоснежную сорочку, с удивлением посмотрела на ладонь. Посмотрела на Такайру и как-то, совсем по-детски, спросила:

   - Умер, да?

   Он бы умилился, ей-богу, если бы не чувствовал, что она в любой момент может снова впасть в состояние, которое умный Садак называл ученым словом 'каталепсия'. Похлопал рукой по соседнему сидению, словно собаку подзывал.

   - Сядь рядом!

   В дверь постучали. Давешний парнишка проскользнул внутрь, неся на подносе темного дерева миску с двумя ярко-красными отбивными, кувшин с вином, стоящий в чаше с исходящей паром водой, и два стакана. Такайра взъерошил ему волосы, протянул еще монетку - вот, шельмец! Не просили - сам догадался!

   Мара тяжело опустилась в кресло. Беззлобным тычком в спину Такайра вытолкнул пацанёнка из комнаты и запер за ним дверь. Подойдя к столу, взял обе отбивные и приложил к бордовым щекам женщины. Положил её ладони на куски мяса, чтобы удерживала сама. Налил тёплое вино в стакан до краев, нашарил в кармане камзола один из запретных порошков жриц Пресветлой суки. Смешал с вином, поднес к её бледным губам. Заставил выпить до половины. Смотрел, как розовеют губы, как тонкие пальцы сотрясает мелкая дрожь. Да что же с ней такое! Кто она? Или - что?

   Коршун присел на корточки, разглядывая маленькое личико, упакованное в слои сырого мяса - картинка была бы смешной... но, кажется, ему было жаль её. Искренне.

   - Послушай меня, - тихо сказал он. - Я до сих пор не знаю, зачем ты охотишься за ними. И, конечно, в крови мертвеца не искупаешься! Но выход есть. Я... уверен!

   Такайра запнулся. Он ни в чём не был уверен. Он не знал, что она делала и для чего! Но так захотелось сказать ей что-то... успокаивающее.

   Мара стащила отбивные с ярко розовеющих щек, кинула в миску. Налила себе еще вина, выпила залпом. Поднялась. Но вдруг резко наклонилась и поцеловала Такайру так, как никогда ещё не целовала. Он медленно распрямлялся, чувствуя, как эти губы по глотку испивают его дыхание. Сжал её талию. Поднял, держа не весу. Лишь на мгновение она обвила длинными ногами его бедра, а затем уперлась ладонями в грудь, отстраняясь.

   - Ты прав, Айра! - сказала хрипло, словно они только что занимались любовью. - Выход есть, просто я его не знаю! Отпусти меня сейчас - мне нужно. А потом... будет всё, как ты захочешь!

   Спустя мгновение Коршун неохотно расцепил руки. Когда её глаза горели так, как сейчас, сама Пресветлая Арисса поспешила бы убраться с её пути, доведись им встретиться.

   Мара метнулась в ванную. Послышались всплески - она смывала кровь, свою и говяжью, вновь натягивала пропылённую дорожную одежду. Одеваясь, выглянула из дверей, шевельнула разбитыми губами:

   - Можно я возьму Амока? Бриз устал.

   Такайра согласно склонил голову. Злой мышастый жеребец с высокогорных арзиатских равнин никому не позволял седлать себя, кроме хозяина и... её. Быстрые, как ветер, тонконогие и тонкошеие, с короткими гривами и хвостами, тайгадримы по скоростным характеристикам превосходили всех известных Коршуну представителей других лошадиных семейств. Что позволяло надеяться на быстрое возвращение Мары - ведь дорога окажется для нее короткой.

   Перевязь она застегивала уже на ходу. Миг - и по лестнице, спускающейся на задний двор, к конюшням, простучали невысокие каблучки. Такайра невольно усмехнулся. За прошедшие годы он так и не научил её носить обувь на высоком каблуке. После нескольких опытов, во время которых она путалась в ногах, падала, ругаясь, как последний портовый пьяница, и грозила Такайре 'выпустить кишки наружу и, пока он еще жив, скормить крабам', он сжалился и отныне заказывал ей обувь только на небольшом, 'солдатском' каблучке. Еще она любила мягкие замшевые туфли с плоской подошвой, так называемые уни, но их одевала только, когда они с Такайрой в паре выполняли заказы, требующие бесшумной поступи смерти, или во время недолгих остановок в гостиницах и придорожных трактирах, в качестве домашней обуви.

   Коршун покосился на бумаги, разложенные на столе, прошел в спальню, свалил все свертки на пол и улегся поверх покрывала, не раздеваясь. Подумав, вызвал давешнего парнишку, заказал ужин на двоих и предупредил, чтобы держали горячим и не подавали, пока он не позовёт. Послушал звуки, доносящиеся из соседних комнат, улыбнулся сам себе и закрыл глаза. Надо поспать. Ведь когда она вернется - сон растает от её дыхания и хриплого смеха. И все будет - как захочет он, Такайра-Коршун!

   В том, что она найдет выход, он даже не сомневался...

   ***

   От Побережного тракта, шедшего вдоль океанского берега, то приближаясь к водной границе, то отдаляясь от нее в пенные рощи и кучерявые, покрытые виноградниками холмы, отходила узкая, едва заметная, каменистая тропа. Уводила в прибрежные скалы, оттуда, через неглубокий заливчик, в лабиринт прихотливо раскинувшихся в песке влажных камней с уже истертыми ветром и водой странными знаками. Место это называлось Слепым Оком, потому что круглую каменистую чашу в предрассветные часы заливал, кроме приливной волны молочно-белый туман, полностью скрывая очертания границ и камней, разводы розоватого песка, лакуны, наполненные водой и оставшейся с прилива морской живностью. В самом центре Ока лежал большой круглый камень, похожий на шляпку гигантского гриба, в середине которого - будто огромный червь прогрыз дырку - колодцем стояла морская вода. Ход, видимо, был глубок и уходил под поверхностью земли прямо в океан, потому что живность, поднимающаяся на поверхность воды в 'зрачке' Ока, была всегда разной, а иногда исчезала вовсе.

   Ведя Амока в поводу, Мара ступила на дно каменной чаши. Ноги увязали во влажном песке. Она зацепила поводья за обломок скалы, огладила жеребца по холке, шепнула в острое ухо. Двигаясь плавно, словно в толще моря, проследовала к 'шляпке гриба', подтянулась на руках, остановилась на краю колодца. Опустилась на колени, низко склоняясь над водой. Несколько минут женщина покачивалась, сидя, словно раздумывала и не могла решиться. Затем резким движением вытащила из-за голенища кинжал с серой ручкой - оказавшийся старым капитанским кортиком, с длинным узким лезвием, рукоятью, отделанной кожей ската, чтобы не скользила в ладони. Над перекрестьем красной краской и довольно грубо был нарисован извивающийся морской змей, закусивший собственный хвост.

   Прищурившись, Мара взглянула в глаза чудовищу и уколола острием указательный палец. Протянула руку. Две алые капли упали в воду, кажущуюся черной. Справа мерно шумел океан - приближался прилив, который должен был затопить Око, сравняв его с краем обрыва, тянущегося сверху.

   Мара вернула кинжал на место, завязала волосы в узел и, держась руками за край камня, чтобы не кувыркнуться вниз, неожиданно погрузила лицо в воду. Странный звук разнесся вокруг - высокий и дрожащий, как одна единственная нота. Он то взлетал и бился об камни узкой подземной пещеры, то стрелой устремлялся вперед - в сумрак открывающегося огромного пространства, где скользили тени, серебрились стайки мелких рыбешек, а яркие на свету кораллы казались росчерками чернильного пера на листе едва светящегося розового песка Талассы.

   Через несколько минут женщина подняла лицо, тыльной стороной ладони стерла капли. Поменяла положение: села, скрестив ноги и сложив руки на коленях. Приготовилась ждать.

   Прилив уже начал лизать близкие к 'грибу' камни, и из тумана слышалось взволнованное фырканье Амока. Мара сидела неподвижно, не отрывая глаз от черной поверхности колодца. И дождалась. В тех местах, где капли крови упали в воду, разгоралось сияние, раскрывались, словно два бутона, сияющие, неправдоподобно большие и яркие глаза без ресниц. Вот уже и лицо выплыло из толщи вод - бледное, обрамленное иссиня-черными волосами, медленно колышущимися в невидимых течениях.

   - Кто зовет меня? - раздался глухой гулкий голос.

   Такого языка не слышала эта земля.

   Мара протянула дрожащую ладонь и коснулась воды, стараясь не потревожить изображение.

   - Это я...

   Глаза поймали ее в прицел, расширились удивленно. Вспыхнули ярче.

   - А-Мара! Тебе нужна помощь?

   - Мне нужен совет, Наи-Адда!

   Из глубины та протянула тонкую руку к ладони Мары. Пальцы - настоящие и призрачные сцепились лучами морских звезд.

   - Говори!

   - Человек умер. Разве мертвец может снять проклятие?

   На прекрасное лицо набежала тень раздумий. Брови, словно сплетенные из черненой серебряной проволоки, сошлись на переносице, бледно-розовые губы шевелились, листая неслышимые тексты.

   Прилив шумел ближе, ощутимо давил на уши рокотом и плеском волн... Мара раздраженно оглянулась, дернула плечом, когда услышала нервное ржание коня, которому вода уже покрыла копыта.

   - Есть выход! - воскликнула названная, и волосы взметнулись, собравшись грозовым облаком над лунным ликом. - Кровь земли, вскормленной солнцем, смешать в пропорции пятьдесят к одному с твоей кровью, слюной и соком. Облить смесью тело умершего, поджечь - и войти в огонь. Если не испугаешься - пламя выжжет свою часть проклятия!