Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы - Андрей Владимирович Добрынин на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Когда на следующий день я явился к Ага–хану в приемный зал, старец сообщил мне, что Абу Сирхан уже отправился собирать своих воинов–волков, дабы вести их затем в страну зинджей. «Мои люди, которых я выделил для вас, уже готовы, — сказал Ага–хан. — Однако мудрец не пренебрегает ни одной из возможностей обеспечить победу. Поэтому я полагаю, что вам нужно отправить в Петербург вашего американского друга — маркиза. По моим сведениям, Магистр вашего Ордена получил вашу депешу из Калькутты с сообщением о том, где находится Григорьев, и теперь добивается от правительства выделения боевого корабля для десантной операции против царства зинджей. Ему потребуется командир судна — им может стать маркиз, и искусный лоцман, которого предоставлю я. Лишь объединив усилия, вы сможете победить, — так гласит предсказание». «Что ж, вероятно, это правильно», — ответил я, хотя мне очень не хотелось расставаться с маркизом. Я решил отправить вместе с ним испытанных бойцов Петю Коку и Лентяя, дабы сделать путешествие через неспокойные районы Центральной Азии хоть немного более безопасным. Трое таких людей для любых злодеев окажутся крепким орешком. Забегая вперед, скажу, что при теплом прощании на крепостном дворе я вручил маркизу весточки для своих обожаемых родителей и многочисленных друзей. Лишь один конверт разорвал я в последнюю минуту, и горный ветер тут же подхватил и унес в пропасть клочки, на одном из которых можно было прочесть начало адреса: «Астраханская губерния»… Петя Кока и Лентяй заверили Виктора на прощание: пока в Петербурге будут вестись приготовления к экспедиции, они тайком пересекут Нистру, посетят Згурицу и расскажут его родителям, односельчанам и его лучшему другу, уездному врачу–психиатру, о том, что Виктор жив, здоров и находится на пути к еще большей славе. Затем они намеревались вернуться в Петербург и принять участие в экспедиции по спасению Григорьева.

Во время нашей дальнейшей беседы я попросил Ага–хана подробно рассказать мне об истории зинджей, их нравах, системе правления и порядках в их царстве. Ага–хан поведал мне следующее. В IX веке в Южной Месопотамии огромная армия рабов, которых называли зинджами, занималась работами по осушению и обессоливанию почвы в огромной болотистой дельте реки Шатт–аль–Араб, чтобы приспособить ее к возделыванию сахарного тростника. Попутно с этим велась и заготовка селитры. Большинство рабов составляли негры, но немало имелось и славов, как называли независимо от национальности рабов–европейцев. Один из надсмотрщиков–арабов объявил себя правнуком Али, а возможно, и впрямь являлся таковым, после чего возглавил восстание зинджей под лозунгами освобождения всех рабов и восстановления истинной веры. Армии рабов были присущи самопожертвование и железная дисциплина, а потому войска халифов долгое время терпели от нее поражения. Как утверждается в исторических хрониках, в 883 году регент аль-Муваффак, брат халифа аль-Мутамида, разгромил государство зинджей. Но на самом деле — и сведущие люди издавна знали об этом — в течение всех протекших с тех пор столетий оно продолжало существовать. Первые зинджи были хариджитами, то есть выступали и против суннитских халифов, и против шиитских имамов-Алидов, отстаивая выборность вождей для каждой общины мусульман. При этом они полагали, что все, кто совершил тяжкий грех, а таковыми считались все, кто не стал хариджитом, подлежат смертной казни, включая женщин и детей. Жестокость зинджей внушала ужас даже в те давние времена, далекие от мягкосердечия. Мало–помалу в общественное устройство зинджей вкрадывались изменения. Уже первый их царь заставил своих подданных позабыть о выборности вождей, провозглашая в то же время, будто нынешнее послушание — лучшее средство достичь свободы в будущем. Зинджам внушалось, что лишь они являются правоверными и праведными, и свое подчиненное положение они сохраняют не из–за насилия царя и властей, а лишь из чувства долга. Дисциплина, послушание, труд на благо государства — вот то, что присуще каждому зинджу и считается у них доблестью.

Выслушав рассказ Ага–хана, я засмеялся. «Не знаю, поймете ли вы меня, — пояснил я, — но то, что вы говорите о зинджах, чрезвычайно напоминает Совдепию — страну, в которой мне пришлось провести лучшие годы юности. Я, разумеется, презираю буржуа, но и совдеповские порядки весьма неприятны. Из–за их безвкусицы и лицемерия забываются все добрые стороны этого режима». «Есть царства, которые существуют вечно, — наставительно и загадочно произнес Ага–хан, повторяя слова калькуттского шейха. — Но хорошо уже то, что вы знаете порядки этих царств — это облегчит вашу борьбу, ведь обычный человек, попадая туда, часто просто не понимает, как ему себя вести и что движет поступками окружающих его людей». «Действительно, если вспомнить Совдепию, то ее можно упрекнуть в чем угодно, только не в избытке здравого смысла», — заметил я. «Ближняя жизнь есть только игра и забава. Можно стремиться к вознаграждению в жизни ближней, пренебрегая будущей, но страшным окажется разочарование, — слегка перефразируя Коран, произнес Ага–хан. — А эти царства воздвигаются только для ближней жизни, презирая дух, влекущий нас к иному бытию. Это и есть самое мерзкое в них. Я был бы очень благодарен вам, шейх, если бы вы прочли мне одну из своих касыд — хочу, чтобы и меня коснулся тот дух, который наполняет вас». «Охотно», — поклонился я и прочел «Касыду имени»:

Взгляни на пляску калама, касыде моей внемли, Столп веры, светоч ислама, опора бедных — Али. Божественно милосердный, я знаю, что ты скорбишь И в сладостных кущах рая о тяжких скорбях земли. Ты видишь, как пальцы ветра сгребают золу кострищ, Чтоб след давнишней стоянки развеивался вдали. Ты видишь, как здесь я плачу — ведь горько, как колоквинт, Воспоминанье о сильных — о тех, что навек ушли. Вот здесь веселое пламя плясало вокруг котлов, И ярко ткани палаток в угрюмых песках цвели. Здесь лучшие среди верных раскинули свой бивак, Что Антару и аль-Варда отвагою превзошли. Оружием любовались, шутили, — чтобы затем Их трупы враг–победитель влачил в дорожной пыли. А тот, кто выжил, сегодня — слуга безбожных владык, Грызущих древо ислама жадней вредоносной тли. Душа, как и тело, смертна, и худшей участи нет: Свою погубивши душу, быть лишним грузом земли. Али, о светильник духа, не много таких, как ты, Но масло их не скудеет, не гаснут их фитили. Защитник бедных и слабых, ты был коварно убит, В твоей благовонной плоти, как розы, раны цвели. Чтоб дух, тебя наполнявший, касался моих волос. Всеведущим делал сердце, — я принял имя Али. Того, что дух совершает, не может свершить никто, По водной глади без ветра он двигает корабли. Их было лишь восемь тысяч — которые в Андалус Зеленое знамя веры и меч пророка несли. Но силу несметных ратей осилил праведный дух, Бесславно враги ислама от их мечей полегли. Развеялась мощь Мансура, воздвигнувшего Багдад, Как греза, отец которой — дурманный дым конопли; Халифа, перед которым дрожал нечестивый Рум, Карматы, дикие тюрки и франкские короли. Поверг он тысячи тысяч, чтоб свой упрочить престол, А время его повергло в бездонную пасть земли. Бессильным рушится прахом вся сила земных владык, Но зерна духовной мощи из праха царств проросли. Подвижники веры вечно людей за собой ведут В тот праведный путь, которым их ангелы встарь вели. Зовите Али Мансуром, друзья, отныне меня, Чтоб сплавил я мощь Мансура с высокой душой Али.

Я закончил чтение и после некоторой паузы попросил у Ага–хана разрешения задать ему вопрос. Тот вздохнул, собираясь с мыслями, и промолвил: «Разумеется, спрашивайте, шейх». «Прошу простить мое неразумие, но все же мне не до конца ясно, что заставляет вас, низаритов, испытывать к зинджам такую вражду, — сказал я. — Ведь у вас много общего: строгая дисциплина, иерархия, единоличный правитель… Нет ли здесь противоречия?» «Никакого, — возразил Ага–хан. — Наша вражда с ними — это извечная борьба духа и плоти, борьба того начала, которое влечет человека обратно в земную скудель, и того, которое влечет его к слиянию с Божеством. Попечения об утробе заслонили от зинджей небо. Они подчиняются власти, мы же — авторитету; они подчиняются из страха, мы же — из стремления к познанию и совершенству; они становятся рабами потому, что родились в стране рабов, мы же принимаем обет послушания добровольно. Те наши люди, которые достигли лишь низшей ступени познания, могут сложить с себя обет и вернуться в мир, да и большинство посвященных в высшее учение могут сделать это, если пожелают. Такой возможности лишены очень немногие — те, что знают самые сокровенные тайны общины, но им никто не поверяет тайны насильно, они знают, какой груз они возлагают на себя. А зинджи не просто должны быть рабами с рожденья: им вдобавок внушают, будто рабство — высшая добродетель, а стремиться стоит лишь к обогащению, которое единственно почетно. В зинджах соединились пороки буржуазного мира и пороки вашей Совдепии, поэтому противопоставлять то и другое не стоит: в порочных обществах всегда много общего. В конце концов цари зинджей достигли того, что их народ полюбил свое рабство. Мы враги, шейх, и были ими всегда, задолго до вашего появления». «Я рад. Мне не хотелось бы сознавать, что кровь ваших людей проливается лишь из почтения ко мне», — сказал я. На этом закончилась моя вторая аудиенция у Ага–хана.

Следующей нашей встречей, назначенной на другой день в тот же час в том же зале, предстояло стать последней, так как все необходимое для путешествия в страну зинджей было уже приготовлено и наутро нам следовало отправиться в путь. Достигнув реки Тигр, мы намеревались спуститься по ней до ее слияния с Евфратом — от этого слияния и образуется река Шатт–аль–Араб. Где–то в дельте последней и скрывалось государство зинджей. О готовности судов и команд, ожидавших в речной гавани, сообщил прискакавший ночью гонец. Ага–хан, казалось, не находил слов для начала разговора, но я уже догадался, что речь пойдет о пентаграмме. «Если предсказание исполнится и мы сможем вызволить пентаграмму из рук царя зинджей, то наш святой долг — вернуть ее низаритам, а точнее — вам, Ага–хан, как прямому потомку Али, — заявил я. — У меня будет лишь одна просьба к вам: разрешите мне передать пентаграмму не сразу, а по прошествии некоторого времени, так как мне потребуется ее защита». «Разумеется, дорогой шейх! — с облегчением воскликнул Ага–хан. — Мы ждали девятьсот лет, подождем и еще немного. Хотелось бы только увидеть пентаграмму до того дня, как Аллах соблаговолит положить конец моему земному пути». «Я не заставлю вас долго ждать, — заверил я Ага–хана. — Пусть ваши люди отыщут в Петербурге Великого Магистра Ордена куртуазных маньеристов Вадима Степанцова. Он квартирует в Гороховой, в доме Хлудова. Пусть они остановятся в номерах «Эльдорадо», их содержит мой старый друг купец Алексей Булатов, хоть и пьяница, но человек надежный. В знак прибытия им следует передать Магистру условное послание, где будет лишь одно слово: «Курайш». Получив его, мы поймем, что можно передать пентаграмму». «Хорошо, шейх, все будет сделано так, как вы сказали, — кивнул Ага–хан. — Боюсь, что нам больше не суждено увидеться в этом мире, и на прощание я хотел бы еще раз услышать, как вы читаете свои стихи». «Это высшая похвала из всех, которых Али Мансур удостоился в жизни», — промолвил я. Ага–хан прикрыл глаза рукой, приготовившись слушать. Я прочитал «Касыду матери»:

Захочется трусам сойти с ума, когда начнется резня. Мать моя, праведная Фатьма, сейчас смотри на меня! Словно измученный зноем бык, я ввергну себя в поток — В реку сражения, где блестят сбруя, клинки, броня. Как прыгает рыба на, быстрине, так меч мой взмывает ввысь И вновь ныряет, стаю врагов перед собой гоня. Как рыба, я дерзко вьюсь и кружусь, и коловерть клинков Не в силах меня затянуть на дно, свалить к копытам коня. Мать моя, праведная Фатьма, сумеешь ли здесь узнать Того, кто кривил беспомощно рот, в пеленках громко бубня? Мать моя, сможешь ли мне простить мое пристрастье к войне? Ведь ты состарилась, в доме мир пестуя и храня. Но в этом мире, где правит Зло, я мир вкушать не могу, Разве что женщинам и рабам по вкусу эта стряпня. Меня не для рабства ты родила, и я за жизнь не боюсь, Ведь тот, кто жил, покоряясь Злу, не жил на деле ни дня. Пойми: не по прихоти я избрал скитания и войну — Стрекало скорби гонит меня и гнева жжет головня. Но если скажут: Али Мансур — обидчик вдов и сирот, То знай, что это его врагов лживая болтовня.

После того как я закончил чтение, Ага–хан некоторое время оставался недвижим. Затем он встал с кресла, спустился по ступенькам и приблизился ко мне. Я почтительно встал со стула, и старец обнял меня. Его легкие седые волосы благоухали настоем целебных трав. Затем он резко повернулся — так резко, словно старался скрыть слезы, — и подошел к стене против входной двери. Часть стены повернулась перед ним, открыв темное отверстие хода в скале. «Прощайте, шейх», — стоя в проеме, молвил Ага–хан, шагнул во тьму, и скала за ним закрылась. Все тот же провожатый отвел меня в мои покои. Я выпил успокоительного отвара, чтобы как следует выспаться перед завтрашней дорогой, и вскоре погрузился в глубокий сон.

ТОМ 3

Не стану утомлять читателя подробностями нашего путешествия до города Керманшаха, а оттуда после суточного отдыха — до Ханакина, стоящего на реке Диала, впадающей в Тигр. У речной пристани нас встретили низариты, составлявшие команды двух фелюг, приготовленных для нашего плавания в страну зинджей. Без особых приключений мы спустились до точки слияния Тигра и Евфрата, от которой начинается река Шатт–аль–Араб. Миновав Басру с ее шумным портом, мы через некоторое время свернули в левый приток Шатт–аль–Араб — многоводную реку Карун, а из нее — в один из многочисленных протоков, ответвляющихся обычно в этой стране рек, озер и болот от основного речного русла. Уже смеркалось, но все же я видел, как напряжено лицо лоцмана, стоявшего на кормовом возвышении рядом с рулевым и время от времени бросавшего тому отрывистые команды. Фелюги на веслах скользили по извилистым протокам, вокруг которых шуршали и колыхались необозримые заросли тростника. Уже совсем стемнело, когда лоцман, руководствуясь известными лишь ему приметами, приказал пристать к берегу, и фелюги, с шумом раздвинув носами тростник, мягко врезались в илистую почву. План действий был таков: фелюги с частью экипажа, а также Дмитрий, Виктор и Вадим Цимбал остаются на месте, имитируя случайно заблудившуюся экспедицию. Мне с несколькими воинами–низаритами предстояло отправиться в глубь страны, чтобы собрать войска, способные разбить армию зинджей. Твердо рассчитывать я мог на отряды низаритов, которые намеревались с разных сторон проникнуть в болотное царство, а также на помощь волка Абу Сирхана. «Глядите!» — тронул вдруг меня за плечо один из моих воинов. Я посмотрел в указанном направлении — туда, где отражение луны широкой полосой дрожало и дробилось на водной глади, и увидел на сверкающей поверхности десятки каких–то темных предметов, быстро приближавшихся к берегу чуть ниже нашей стоянки. Когда передние достигли земли, я понял, что это плывут волки. Выходя из воды, они отряхивались, окутываясь искрящимся облаком брызг, и затем гуськом, один за другим, скрывались в камышах. Не успела исчезнуть в зарослях одна стая, как в полосе лунного отражения показались головы следующей. Все то время, пока мы навьючивали на себя мешки с продовольствием, прощались с остающимися и спускались на берег, переправа волков не прекращалась. Абу Сирхан крепко держал свое слово. Увязая по колено в иле и раздвигая густые заросли тростника, мы шли довольно долго, так что успели выбиться из сил. Затем почва стала суше, тростник поредел, и мы выбрались на дорогу, петлявшую между полями. С полей уже убрали сахарный тростник, дикий собрат которого заполонил всю окрестность. «Здесь должна быть заброшенная крепость», — шепнул один из низаритов. Действительно, впереди виднелась какая–то темная масса, и на ее фоне светился огонек. «Интересно, кто это?» — подумал я вслух. По руслу осушительного канала, вновь по колено в болотной жиже, мы подобрались к крепости, подползли к пролому в стене и увидели костер, разведенный на крепостном дворе. Оказалось, что в крепости располагался пост воинов–зинджей. Трудно было сказать, что они охраняли и можно ли назвать охраной простое сидение у костра, где жарились на вертеле несколько болотных курочек. Свои копья зинджи составили в козлы, но я заметил кривые мечи у них на поясах. Прислушавшись к их разговору, я определил, что они говорят по–арабски, но прекрасный язык Имрулькайса и Аль — Мутанабби в их устах превращался в грязный, тусклый и нелепый жаргон. Беседа их по–русски звучала бы примерно так: «Ужрались вчера в ломотину, все ковры обрыгали…» — «Еще бы, по два пузыря косорыловки буханули…» — «А я эту, которая с бельмом, в чулан заволок, как вдул ей там… Хрен с ним, думаю, что рожа овечья, зато бекма человечья…» — «А бабки где взяли?» — «Лабаз подломили, зерна стырили четыре мешка. Впарили деловым по три дирхема за мешок…» Затем они принялись в самых бесстыдных выражениях обсуждать какую–то шлюху–христианку, но в самый разгар обсуждения неожиданно заспорили о погоде, выясняя, лето какого года следует считать самым жарким. Во время спора они размахивали руками, жестоко оскорбляли друг друга и вообще проявляли такую горячность, словно от верного решения этого вопроса зависела вся их дальнейшая судьба.

Затем разговор вновь перекинулся на ту же шлюху: все начали спорить о том, где она живет и как к ней лучше пройти, причем из слов спорящих становилось ясно, что все они неоднократно оказывались гостями упомянутой особы. Прошло полчаса, а разбирательство оставалось далеко от завершения, напротив, страсти только разгорались, подогреваемые регулярно разливаемой бузой. Даже те, кто вставал помочиться, — а делалось это не дальше двух шагов от костра, — даже они выкрикивали через плечо свои замечания. Вопиющая нелепость всего происходившего на моих глазах стала не на шутку меня раздражать. «И это люди, Аллах, и это мусульмане!» — вздохнул я. Мне не хотелось проливать кровь, но люди выбились из сил, бродя по полям и тростниковым зарослям. К тому же существа, сидевшие у костра, явно не заслуживали того, чтобы и далее жить на белом свете. Я собрался уже дать своим воинам знак к нападению, но меня остановил раздавшийся где–то совсем близко громкий волчий вой, полный смертной тоски, надрывающей душу. Зинджи в испуге вскочили и начали всматриваться в темноту. Один из них, огромного роста негр, бросился было к составленным в козлы копьям, но сзади из мрака к нему внезапно метнулась какая–то тень, и он судорожно взмахнул руками, с булькающим хрипом заваливаясь на спину. Послышался хруст перегрызаемых шейных позвонков. Огромный волк, в котором я узнал Абу Сирхана, оставил обмякшее тело негра и поспешил в гущу схватки, где зинджи отмахивались мечами от множества волков, вдруг ринувшихся на них из темноты. Впрочем, сопротивление продолжалось недолго. Рыча и скаля зубы, волки подбирались все ближе к своим врагам, затем один из них делал вид, будто хочет броситься вперед, зиндж наносил удар мечом, но волк, увернувшись, вцеплялся клыками ему в руку, другой волк грудью сбивал противника с ног, остальные клыками и когтями вспарывали упавшему живот и глотку. Через несколько минут у костра остались лишь окровавленные трупы зинджей, головы которых были неестественно заломлены на сторону, а из животов ослизлым бугром выпирали выпущенные внутренности. Волки исчезли во мраке так же внезапно, как и появились. Последним уходил Абу Сирхан. Я окликнул его, он остановился и повернул ко мне забрызганную кровью морду. Взор его казался незрячим из–за радужной пленки, которой подернул его глаза отсвет костра. Постояв секунду неподвижно, он повернулся и беззвучно растворился во тьме. Мы оттащили трупы от костра, а утром побросали их в обнаруженный на территории крепости пересохший колодец и закидали землей.

С этого дня заброшенная крепость стала нашим пристанищем, откуда мы выходили под видом странствующих дервишей и бродили по дорогам страны, наблюдая за нравами и порядками зинджей и стараясь выяснить военную мощь их царства. В результате этих скитаний я сделал вывод, что за всю свою жизнь не встречал более гнусной породы людей, чем зинджи, хотя и побывал в большинстве стран мира. Зинджи чрезвычайно падки до всяких пороков и предаются им с животным безмыслием. Сколько я ни встречал их патрулей и разъездов, предложение выпить по чарке набиза или выкурить по трубочке банджа никогда не встречало отказа. Следовал только характерный вопрос: «А есть?», — после чего из этих вояк можно было вить веревки. Зинджи весьма находчивы в тех случаях, когда требуется раздобыть денег для удовлетворения своих порочных наклонностей, но утруждать свои мозги размышлениями о чем–либо другом они терпеть не могут и проявляют необычайную тупость во всех вопросах, не касающихся наживы, еды, выпивки, курения гашиша и обладания женщинами. Зато вышеперечисленные предметы способны вызывать в них отвратительное оживление, подобное оживлению личинок в выгребной яме, куда только что помочились. Зинджи обладают неискоренимой тягой к жульничеству и воровству. В их стране ничего нельзя оставить без присмотра, несмотря на закон, грозящий ворам суровыми карами. Воруют зинджи не раздумывая, порой даже не оттого, что украденная вещь может принести им какую–то пользу, а просто потому, что она плохо лежит. А плохо лежит, по мнению зинджей, все, что им пока не удалось присвоить. Официальная мораль страны зинджей мало отличается от морали всех человеческих обществ начиная с Моисея, но в жизни господствует так называемая готтентотская мораль: если украл я и меня не поймали, то я поступил хорошо, если украли у меня, то это дурной поступок. Власти на воровство смотрят обычно сквозь пальцы — не из гуманности, так как в других случаях они проявляют самую свирепую жестокость, а отчасти из–за того, что сами нечисты на руку, отчасти же и потому, что это зло имеет здесь всеобщий характер и вошло в плоть и кровь каждого зинджа. Время от времени какого–нибудь воришку подвергают мучительной казни, если он действовал слишком нагло, чаще же просто для острастки. Но тот, кто украл много и хорошо схоронил украденное, становится предметом всеобщего уважения и вскоре сам выходит во власть. Крупные воры для своей защиты держат целые гаремы сутяг–законников, поскольку зинджи очень любят чуть что ссылаться на закон, заводить тяжбы и судиться. При этом закон у них как дышло — решения судов всецело зависят от размера взяток и общественного положения тяжущихся. Зинджи агрессивны и очень любят заводить ссоры и свары, которые разрешаются обычно мордобоем и поножовщиной. Жестокость зинджей поразительна: проткнуть своего ближнего кинжалом, проломить ему голову дубиной или просто забить до смерти для них проще простого и не вызывает в них, похоже, никаких эмоций — напротив, это их лучшее развлечение и излюбленный предмет для хвастливых разговоров. Сдерживает зинджей только боязнь наказания со стороны властей (властей они опасаются) или ответной расправы со стороны сограждан. По последней причине свои подвиги они совершают либо над заведомо слабейшим противником, либо заранее обеспечив себе путь к бегству. Правда, порой их подводит страсть к вину и гашишу: одурев от выпитого и выкуренного, зинджи перестают печься о самосохранении и попадают либо в тюрьму, либо на расправу к своим обиженным собратьям. Нельзя перечислить, сколько потасовок пришлось мне повидать, скитаясь по этому странному царству. На моих глазах зинджи, налившись дрянным финиковым пойлом, били и калечили друг друга из–за того, что жили в разных деревнях, что одному не нравился облик другого, а иногда и вовсе без причины. Как–то, проходя мимо питейного заведения, я стал свидетелем следующей сцены: здоровенный детина, выйдя нетвердой походкой из дверей кабака, наткнулся тут же на улице на скромно одетого щуплого человека, судя по обличью — мелкого чиновника, который, видимо, кого–то ждал на этом месте. Верзила долго созерцал его бессмысленным взглядом, а потом задумчиво произнес: «Кажется мне, что у тебя морда мягкая», — и свалил несчастного чиновника наземь сокрушительным ударом в лицо. Случись такое в цивилизованной стране, наглецу тут же пришлось бы отведать моего тяжелого дорожного посоха, но здесь я лишь горько усмехнулся и прошел мимо. Удивительна нечистоплотность зинджей, которая проявляется не столько в том, что многие из них пренебрегают омовением, сколько в их склонности загаживать всю территорию, на которой они обитают. Зловонные кучи экскрементов в стране зинджей можно встретить в самых неожиданных местах, включая берега родников и проезжие дороги, не говоря уже обо всех уголках, мало–мальски укрытых от взоров. Ловкость зинджей в осквернении окружающего пространства граничит с чудом: достаточно оставить место без присмотра на час–другой, чтобы оно оказалось завалено экскрементами и сплошь исписано всякими дурацкими надписями, посредством которых зинджи, видимо, подсознательно стремятся увековечить свое никчемное существование. Однажды в своих скитаниях я натолкнулся на маленький священный грот, где, по преданию, когда–то отдыхал местный святой–вали. Вход в него был наглухо забран решеткой, на которую паломники вешали цветы и разноцветные ленты, а внутреннее пространство со всех сторон замыкалось лишенной всяких отверстий толщей гранита. Тем не менее я с удивлением разглядел сквозь решетку неведомо как туда попавшую кучу кала и выведенную калом же надпись на стене: «Здесь был Абдул». Видимо, доведенная до высших пределов глупость может творить чудеса в своей области не хуже, чем благочестие — в своей.

Зинджам присуще отвращение к умственной деятельности и вообще ко всякой духовности, вследствие чего они постоянно изнывают от скуки. Их развлечения столь низменны и грубы, что могут дать лишь видимость веселья, не затрагивая глубин души, в которых скука по–прежнему остается незатронутой. Зинджи упорно стараются превозмочь это гнетущее состояние и, как они выражаются, «отвязаться», «оттопыриться» и так далее, но все их попытки вращаются в одном и том же кругу и, в силу своего однообразия, не приносят результатов. Именно поэтому зинджей так легко подговорить на самые бессмысленные и безрассудные действия, лишь бы они обещали внести хоть что–нибудь новое в нудный процесс их бытия. Вино, гашиш, драки, воровство, грязные шлюхи и натужные шутки уличных скоморохов — такой перечень забав мог бы вызвать сострадание к зинджам, если бы он не избирался ими добровольно и не отражал их духовного убожества. По необходимости мне приходилось часто слушать их разговоры, и более мучительного занятия для разумного человека невозможно себе представить. Зинджи способны часами обсуждать предметы, подлежащие разве что очень краткому обсуждению: еду, питье, одежду, предметы обихода и прочее подобное, причем не слушая собеседника и не пытаясь хоть как–то обобщить явления и вникнуть в их суть. Как–то раз мне пришлось в течение битого часа выслушивать спор трех зинджей о том, что полезнее для здоровья — молоко или простокваша, причем все трое так горячились, словно в результате спора им могли запретить вкушать их излюбленный напиток. Все, что рассказывал мне о порядках зинджей Ага–хан, оказалось верным, но в жизни выглядело еще неприглядней, чем в его рассказе. Зинджи, когда–то восставшие, дабы избавиться от рабства, были теперь порабощены собственными вождями, и нынешнее их положение лишь тем отличалось от прежнего, что теперь–то они уж наверняка не могли попасть на волю, ибо считались самыми свободными людьми под луной. Зинджам постоянно вдалбливали в голову, как хорошо им живется, какую изобильную, праведную и богоугодную жизнь устроили им их правители, и оттого их рабская участь представлялась мне особенно тягостной. Зинджам вменяется в обязанность на каждом шагу восхвалять своих поработителей, что они и делают. Видимо, подсознательно зинджи все же чувствуют свое приниженное положение, так как страшно не любят работать. Не случайно они так стремятся к богатству: последнее прочно связывается в их умах с вожделенным бездельем. При этом ни в какой другой стране я не слыхал столь назойливых дифирамбов труду и столь пышных похвал в адрес тех, кто прилежно трудится. Производительность труда, эффективность и прочие подобные показатели для зинджей настоящие идолы, которым постоянно курят фимиам и перед которыми ничто нравственность, любовь и счастье. С другой стороны, фимиам труду воскуряют только власти и наемные писаки, простой же народ над их стараниями только посмеивается и предпочитает при малейшей возможности отлынивать от дела, валяясь в тени под деревом и перебрасываясь глупыми замечаниями.

Все эти и другие наблюдения над необычайными нравами и порядками страны зинджей я аккуратно заносил в тетрадь для путевых заметок, которая постоянно находилась в моем заплечном мешке. Вернувшись в крепость, по вечерам при свете костра я перечитывал свои записи и вносил в них необходимые исправления и дополнения. Много раз, отмечая характерные черты общества зинджей, я только качал головой и с удивлением бормотал: «Ни дать ни взять Совдепия. Ни дать ни взять Америка». С нашим прибытием безмятежный покой болотного царства заметно нарушился. Склонные от скуки к распространению слухов, зинджи повсюду собирались кучками и толковали о нашествии волков, нападающих не только на одиноких прохожих, но и на людей, работающих в полях, на обозы и военные патрули. Тех, кто отправлялся в дорогу по своим делам, частенько не могли дождаться родные и друзья, и лишь через некоторое время в придорожной канаве обнаруживали облепленный мухами и раздутый от жары труп с перегрызенной глоткой. В полях и в тростниковых зарослях многие видели таинственных всадников в белом и на белых конях, которые, видимо, также искали удобного случая для нападения и легко уходили от конницы зинджей, если та пыталась их преследовать. Во дворцах провинциальных правителей стали находить мертвых хозяев, причем убийц, казалось, не могли остановить никакие замки, никакая охрана: они приходили невидимо и бесшумно и уходили, не замеченные никем. Лишь надпись кровью на стене, восхваляющая халифа Низара, указывала на то, чьих рук это дело.

Сообщения о странных и зловещих событиях вскоре достигли царского дворца, где царь зинджей устраивал пир для своих гостей — Виктора Пеленягрэ, Дмитрия Быкова и Вадима Цимбала. У подножия трона сидел с домброй в руках печальный Константин Григорьев в огромной чалме и роскошном парчовом халате. На троне восседал сам царь — целая гора лоснящейся и колышущейся плоти в просторном шелковом дишдаше и шелковом головном платке, перехваченном двойным обручем укаля. На его лице, не выражавшем ничего, кроме сластолюбия и тупого самодовольства, выделялись ярко–красные жирные губы и мутные коричневые глазки, обведенные коричневыми же кругами, говорившими о нездоровом образе жизни. Развалясь на троне, царь фамильярно приветствовал вошедших гостей ленивым поднятием руки, после чего велел стоявшим вокруг трона придворным пасть перед поэтами на колени — не столько для того, чтобы оказать почтение вошедшим, сколько для того, чтобы показать гостям свою власть.

Затем гости и придворные уселись за накрытый стол, где на блюдах громоздилась жареная дичь, убитая на охоте царем и его придворными, высились в хрустальных чашах груды разнообразных фруктов и стояли многочисленные сосуды с вином и прохладительным питьем. Шестеро здоровенных негров с видимым усилием подняли царя с трона и пересадили в кресло, установленное во главе стола. Начавшийся после этого пир оказался чрезвычайно нудным. Один за другим придворные, подобострастно улыбаясь, произносили тосты за здоровье царя, восхваляя его мудрость, доброту, заботу о подданных и покровительство искусствам. Привыкнув к тому, что в застолье происходит обмен мыслями и рассказами о пережитом, звучат остроты и забавные парадоксы, маньеристы, утолив голод и жажду, вскоре почувствовали тяжелую скуку и лишь с большим трудом скрывали зевки. Царь зинджей, напротив, явно пришел в хорошее настроение. Он осушал чашу за чашей, а затем принялся шутить в присущей всем зинджам манере: одному из своих клевретов он подсыпал в вино такое количество перца, что тот, хватив глоток из поднесенной чаши, замер, растопырив руки и разинув рот, словно готовясь прыгнуть в воду. Другому подали перепелку, фаршированную фекалиями вместо фисташек и абрикосов, и бедняга едва успел отстраниться от стола, чтобы его вырвало на пол, а не прямо на скатерть. Третьего без чувств вынесли из–за стола, так как царь запустил ему в лоб кабаньей костью. «Полный деградант. Человек ли это, хочется задаться вопросом», — кивая на царя, шепнул Виктор на ухо Вадиму Цимбалу. «А ты что такой грустный? — крикнул царь Григорьеву, угрюмо созерцавшему все эти безобразия. — Играй, мой любимый раб, покажи, что и ты меня любишь». С этими словами он ткнул Константина туфлей в бок. С тяжким вздохом Константин перехватил домбру поудобнее и под перезвон ее струн запел хвалебную песнь царю зинджей, столь слащаво–льстивую и безвкусную, что мы ее здесь не приводим. Дабы скрыть неловкость, друзья Константина сделали вид, будто заняты едой. Царь, однако, пришел в восторг. «Ты порадовал меня, мой любимый раб! — вскричал он. — За это я прощу тебе твою недавнюю строптивость и не велю оскопить тебя. Кроме того, тебе выдадут сто дирхемов и халат с моего плеча». «Благодарю тебя, о мудрейший», — поднимаясь и кланяясь, уныло сказал Константин. «Он любит меня и счастлив, — заявил царь, указывая на него друзьям. — К тому же он знает, что если он будет строптив или нерадив, я прикажу его оскопить. Он знает, что я не шучу. Эй ты, толстый фаранг, выйди сюда», — крикнул царь куда–то в толпу мелких царедворцев, жавшихся по стенам. Из толпы семенящей походкой вышел безобразно тучный человек с бабьим лицом. «Что угодно моему повелителю?» — голосом евнуха пропищал он, падая у стола на колени. «Вот, взгляните на этого недотепу, — указывая на него, сказал царь, обращаясь к поэтам. — Как–то раз я услыхал его пение и велел своим людям доставить его ко двору. И что же вы думаете: слова песни оказались чужими, музыка чужой, а сам он способен только сипло завывать, как слепец на ярмарке. Разумеется, я велел оскопить этого воришку и отдать его моим гвардейцам в наложники, а когда он им надоел, приставил его

младшим смотрителем к гарему. Так я наказываю обман и нерадивость». «Нет предела справедливости царя! — хором вскричали придворные. Между тем Виктор с содроганием узнал в несчастном евнухе известного когда–то в Совдепии певца Сергея Хвостюка. Впрочем, Хвостюк славился также и нечистоплотностью в делах, ибо без зазрения совести воровал чужую музыку и чужие тексты. Он не только не платил за них авторам, но даже не объявлял их имена на концертах, предпочитая выступать в почетной и прибыльной роли «автора и исполнителя». Возмездие было, несомненно, заслуженным, и все же мягкое сердце Виктора трепетало от такой бесчеловечной жестокости. «Я прощаю тебя, несчастный жадина», — прошептал Виктор. Между тем вновь зазвучали тосты. В конце концов друзья заподозрили, что царь задался целью напоить их допьяна. Однако он не представлял себе сложности поставленной задачи, и первыми нализались как раз гостеприимные хозяева. За столом постепенно воцарился безобразный гам, причем никто не слушал даже царя, оравшего громче всех. «Музыку! Телок давай!» — рявкнул царь. В залу вбежали юные танцовщицы и плавно закружились под заунывный наигрыш флейты, зурны и бубна. Константин, которого царь вновь ткнул туфлей в бок, забренчал в лад на домбре. «Стой!» — гаркнул царь неожиданно. Музыка смолкла, и танцовщицы остановились. «Пусть сыграет гость», — с плохо скрытой угрозой в голосе потребовал царь, указывая на Вадима Цимбала. Впрочем, подвыпившего Вадима, которого уже успели утомить тягучие восточные мелодии, не пришлось уговаривать. В его крови продолжали жить залихватские одесские песни, увеселявшие его предков — черноморских рыбаков. Он отобрал домбру у Константина, взял в рот свою губную гармонику и, сделав остальным музыкантам знак подыгрывать, грянул «Семь сорок». Привыкшие к плавному порханию танцовщицы замялись. «Что стали? Танцуйте!» — прикрикнул на них царь, уже начавший в такт непроизвольно притопывать ногой. Остальные музыканты подхватили зажигательный мотивчик, а после того как сердобольный Виктор поднес им и танцовщицам для подкрепления сил по паре больших чаш вина, в зале началась настоящая свистопляска. Как было и ранее заведено на царских пирах, танцовщицы постепенно освободились от одежды. Густо умащенные чем–то, их стройные тела соблазнительно лоснились. Царь, повалив кресло, ринулся к одной из них, заключил ее в объятия и принялся жадно облизывать. По этому сигналу и прочие собутыльники, как большие мухи, облепили хихикавших от удовольствия девиц и, высунув языки, начали слизывать состав, покрывавший их шелковистую кожу. Наши друзья, охваченные любопытством, не смогли удержаться и также подозвали к себе трех ближайших танцовщиц. Девушки повиновались с тем большим удовольствием, что друзья благородством облика и манер резко выделялись из толпы перепившихся грубиянов–зинджей. Лизнув по разу, друзья определили, что заинтересовавший их состав не что иное, как мед с поджаренными орешками, и нашли его чрезвычайно вкусным. Однако очень скоро они поняли, что упругая девичья кожа ласкает язык куда лучше, чем мед, а умильные стоны дев, облизываемых в самых укромных местах, слаще меда для слуха. Вскоре великодушные девы пожелали ответить друзьям на их ласки и увлекли их за собою на подушки, в изобилии разбросанные слугами по полу залы. Кто может упрекнуть моих друзей в том, что они согрешили в тот вечер? Только тот, кто сам не грешил, но это не человек, а бесчувственное чудовище, презираемое людьми и отвергнутое Мировой Плотью, а значит, и Богом. Однако и предаваясь наслаждению, друзья не забывали о своей задаче. Осушив для освежения сил еще по бокалу вина, отчего в голове у них окончательно помутилось, они подступили к царю зинджей. Тот валялся на подушках в объятиях двух танцовщиц и тупо глядел в потолок, в то время как третья танцовщица чесала ему пятки. Виктор без предисловий схватился за пентаграмму, висевшую у царя на груди, и потребовал: «Отдай пентаграмму, толстый, она не твоя». «Отдайте вещь, пузан», — поддержал друга Дмитрий. Вадим Цимбал, покоривший всех дев своей музыкой. Он подмигнул танцовщицам, и те удвоили ласки, которыми осыпали разомлевшего царя. «Не отдам, — заявил царь капризно. — Она мне нравится». «Отдай вещь, толстый, а то будешь иметь дело с Быковым, — припугнул царя Виктор. — Быков слов на ветер не бросает». «Плевать мне на твоего Быкова, — пьяно промямлил царь. — Захочу, могу вас всех казнить. А хочешь, оскоплю? Видал, как я этого Хвостюка оскопил?» «И правильно сделал, солнце наше, — похвалил eго Виктор. — Хвостюк — полное ничтожество. Я же знаю, ты мудрый. Поэтому отдай нам вещь». «Не отдам», — уперся царь. «Ваше величество, по–моему, вы проявляете жлобство, недостойное царского титула, — вмешался Дмитрий. — Вам же она все равно, в сущности, не нужна, а вы не хотите подарить ее друзьям. Никогда бы не подумал, что вы такой жлоб». «Кто, я жлоб?! — взревел царь. — Да я для друзей всё сделаю! На, пей мою кровь!» Он сорвал с шеи пентаграмму и вместе с цепью швырнул ее в Виктора, который поймал драгоценность и тут же спрятал за пазуху. «Вы знаете, кто я есть? Не знаете! — укоризненно промычал царь. — А я доя друзей все могу сделать. Вы все должны передо мной на цирлах ходить!» «Молодец, толстый, ты настоящий друг, — одобрительно сказал Виктор. — Выпьем», — и он поднес царю чашу, до краев наполненную вином. «Его величество — монстр», — льстиво поддакнул Григорьев, переместившийся поближе к друзьям. «Выпьем, пузан», — поднес Дмитрий царю новую чашу взамен только что выпитой. «Давай», — мотнул головой царь. Было слышно, как вино с шумом катится в его утробу. Он отшвырнул пустую чашу, а через мгновение бессильно упал на подушки и тут же захрапел. «Надо сматываться, — шепнул друзьям Константин. — Когда он очухается, то обязательно вспомнит про пентаграмму, и нам тогда несдобровать». Друзья чмокнули на прощанье своих уже дремавших от всего пережитого случайных подруг и под вопли и стоны вакханалии скромно удалились из залы. В коридоре они почти сразу же наткнулись на дворцового управителя, который шел им навстречу вместе с каким–то своим подручным. «Так–так, далеко собрались?» — злобно спросил управитель. Ответом ему был страшный удар домброй по голове, который нанес Константин, вытерпевший от этого сквалыги немало унижений. Лопнувшие струны издали громкий печальный звон, зато царский клеврет сполз по стене на пол совершено беззвучно. Его приспешника Дмитрий пнул ногой в пах, а когда холуй согнулся, рубанул его ребром ладони по загривку. «Вперед», — скомандовал Константин, за время плена успевший изучить планировку дворца, и повел друзей за собой по самым глухим переходам. На одной из лестничных площадок они застали троих перепившихся под шумок караульных, двое из которых спали, а третий, сидевший у стены и клевавший носом, протянул было к беглецам ослабшую руку, пытаясь таким образом их задержать, и промычал с укором: «Э-э… Э-э…» В суровом молчании поэты продолжали свое движение, и страж безнадежно махнул рукой и снова свесил голову на грудь. Наконец друзья спустились в огромное подвальное помещение, поделенное деревянной решеткой от пола до потолка на две части. У решетки на циновке лежал часовой и, устремив в потолок остановившийся взгляд, пересказывал самому себе видения, рожденные гашишем в его мозгу. За решеткой во тьме вздыхало и шевелилось что–то большое. «Это птица Рух, — таинственно сказал Константин. — Царь зинджей поймал ее в тростниках, когда она сидела на яйцах, и заточил в эту клетку. Чтобы она не буйствовала в неволе, в подвал мехами накачивают дым гашиша. Негодяй хочет приучить птицу к наркотикам и таким образом сделать ее послушной». — «Увы, это так, — раздался из темноты могучий, но слегка осипший голос. — И мне кажется, что он во многом уже преуспел. Мне уже хочется забыться, меня тянет к наркотическому угару. Горе мне, несчастной!» Сострадание охватило души друзей. «Не переживайте, мы спасем вас!» — воскликнул Виктор. Он вынул связку ключей из–за пояса галлюцинировавшего стража и вскоре отпер замок решетки. Поднатужившись, друзья вчетвером подняли решетку вверх, зажгли в клетке факел, и глазам их предстала заточенная птица Рух. Вид у нее был больной и несчастный, перья топорщились, глаза воспалились и покраснели. В целом она являла собой поучительную картину наркотического похмелья. «Разрешите», — молвил Константин, входя в клетку. Птица посторонилась. «Здесь должны быть ворота, выходящие на волю, — пояснил Константин. — Именно через них птицу опустили в подвал». Он принялся осматривать створки ворот. «О черт, они закрыты снаружи!» — разочарованно воскликнул он через минуту. «Ничего страшного, надо их просто взломать», — бодро заявил Виктор. «Легко сказать», — хмыкнул Вадим Цимбал. «Тихо! У меня идея», — заявил Константин. Он приблизил губы к воротам и гаркнул: «Эй, мужики! Вы там живы?» «Чего надо?» — донеслось в ответ с той стороны. «Выжрать хотите?» «А есть?» — последовал сакраментальный вопрос. «Ну а как же! Заходите, а то я один не выпью». «А кикимора твоя не улетит?» — опасливо спросили снаружи. Птица Рух презрительно фыркнула. «Да нет, она обкурилась, сейчас уторченная лежит», — отвечал успокоительно Константин и шепотом предложил птице лечь. «Боже, до чего я дошла», — шептала птица, укладываясь поудобнее. Виктор, Дмитрий и Вадим спрятались за нею. Заскрипели петли ворот, и в дверь просунулась нечесаная голова часового. «Эй, ты где?» — позвал он, вглядываясь в темноту. Константин схватил его за голову и втянул до пояса в щель, лишив тем самым его товарищей возможности захлопнуть ворота. Птица Рух, не выдержав, вскочила и клюнула вопящего стража в темя. Послышался хруст, словно раздавили орех, и негодяй затих. Одним толчком мощной лапы птица распахнула ворота и вырвалась на волю, а за ней и четверо ее освободителей. Двое оставшихся часовых опрометью ринулись прочь, но птица мгновенно настигла их. Два раза прянула к земле ее грозная голова с разящим клювом, дважды повторился знакомый ореховый хруст, и в следующий миг оба зинджа неподвижно распластались в пыли. «Сударыня, нам очень желательно поскорее покинуть это место, — обратился к птице Константин, ковда все было кончено. — Разрешите ли вы нижайше просить вас о помощи в столь неотложном деле?» — «Вы меня удивляете, сударь: вы просите, когда вправе требовать, — с достоинством возразила птица, предварительно отерев о перья испачканный кровью клюв. — Вы — мои освободители и можете приказывать мне, я исполню любое ваше желание». «Тогда летим скорее!» — решительно крикнул Константин, и все друзья, хотя и не без труда, вскарабкались на спину птицы с тем большей поспешностью, что из–за угла дворца на задний двор выбежали заслышавшие шум караульные с других постов, громко вопя и размахивая факелами. Птица Рух расправила гигантские крылья и легко оторвалась от земли. Снизу полетели стрелы, но не смогли пробить ее плотного оперения. Сделав круг над двором, птица обильно полила пометом своих преследователей и скрылась во мраке, держа курс на запад.

Начинало светать. Рассекая прозрачный воздух мощными взмахами крыльев, птица неудержимо стремилась к западу. Впереди уже виднелись огромные зеленые пространства поймы реки Шатт–аль–Араб. Среди них ярко поблескивали голубые оконца озерной воды. «Вон старая крепость! — взволнованно вскричал Дмитрий. — Приор назначил ее местом встречи. Садимся! Он должен быть где–то здесь». Птица заложила вираж, чтобы плавно зайти на посадку, но вдруг ее и друзей ослепил яркий отблеск, неизвестно как родившийся в прозрачной голубоватой пустоте утреннего неба. Затем в тишине тех высот, куда не долетают звуки земли, послышалось какое–то странное стрекотание, и наконец, возникнув как бы ниоткуда, прямо по курсу птицы возникло отвратительное хищное насекомое — стремительно приближающийся вертолет. Вадим Цимбал, как человек военный, сразу различил на его борту опознавательные знаки ВВС Ирака. «Снижаемся! — рявкнул Вадим. — Эти грязные агрессоры на все способны». Но было уже поздно. Птица Рух, которой в ее прежней жизни не встречалось ничего подобного вертолету, опускалась величественными кругами, не желая ронять своего достоинства. Тем временем вертолет подлетел совсем близко и открыл огонь наверняка. Струи огня из бортовых пулеметов сначала прожужжали мимо и растаяли в пустоте, но затем хлестнули по могучей груди птицы. Перья и клочья окровавленной плоти полетели в разные стороны. Птица издала сдавленный стон, и ее скольжение вместо плавных кругов стало происходить по наклонной прямой. Летчики, видимо, решили позабавиться, добивал уже пораженную цель, и по дуге зашли ей навстречу. Это их и погубило. «Получай, сука!» — вне себя крикнул Вадим Цимбал и запустил в надвигающийся вертолет своей губной гармоникой. Она угодила в стекло кабины, и на встречном курсе удар получился такой силы, что стекло не выдержало и разбилось. Вертолет окутался сверкающим облаком осколков и, потеряв управление, рухнул вниз, на рисовое поле. Послышался страшный скрежещущий удар, а затем грохот взрыва. Облако черного дыма, подцвеченное снизу багровым пламенем, взметнулось ввысь — вероятно, одновременно взорвались и боекомплект, и топливные баки. Но друзьям не удалось сполна насладиться этим зрелищем — в следующий миг им пришлось закрываться руками от немилосердно хлещущих тысяч стеблей тростника, затем раздался всплеск — и все стихло, только булькали пузырьки газа, поднимаясь из болотной жижи. Друзья спрыгнули в топь и оказались сразу же по пояс в черной воде. Раненая птица со стоном повернулась на бок. «Прощайте, друзья, — произнесла она слабеющим голосом. — Вашей вины в случившемся нет. Благодарю вас за тот глоток свободы, который мне удалось вкусить перед смертью». «Постойте, сударыня, не умирайте! — в смятении воскликнул Константин, на глаза которого навернулись слезы. — Мы вам поможем, мы вас перевяжем!»

Он сорвал с плеч дорогой халат и несколькими движениями мощных рук разорвал его на полосы. «Спасибо, друг мой, но это ни к чему. Прощайте, — устало произнесла птица. — Я счастлива, что на склоне дней Аллах послал мне встречу с вами, а то я уж думала, что все люди таковы, как эти идиоты зинджи». Птица осторожно положила голову на скрестившиеся стебли тростника, и глаза ее задернулись опаловой пленкой. Через мгновение последняя дрожь пробежала по ее исполинскому телу. Друзья плакали, не стыдясь своих слез. «Надо бы достойно ее похоронить», — всхлипнув, сказал Вадим Цимбал. «Конечно, непременно!» — горячо поддержал его Виктор. Однако после этих слов друзья погрузились в раздумье: гигантские размеры трупа привели их в затруднение. Наконец решили идти на поиски лошадей и веревок, дабы вытянуть птицу из болота на открытое место и там ее торжественно кремировать.

В эту минуту небо над ними потемнело. Друзья подняли головы и увидели еще двух колоссальных птиц, снижавшихся кругами к телу своей мертвой соплеменницы. Константину сразу вспомнился слышанный им во дворце рассказ какого–то странника. Тот утверждал, что если птица Рух умирает, то ее сородичи каким–то таинственным образом немедленно узнают об этом, летят к месту ее смерти и уносят труп в определенное место в горах. Там всегда наготове запас топлива, и труп усопшей сжигают, а прах развеивают по ветру, иначе его могут осквернить недостойные животные или люди. Птицы приземлились, и Виктор начал что–то им объяснять, но они довольно бесцеремонно его перебили. «Не надо слов в день смерти, — заявили они. — Нам известно, что вы были друзьями покойной, и этого довольно». Одна из птиц взяла клювом труп за ноги, вторая — за шею, и тростник пригнулся и зашумел от взмахов огромных крыльев. В благоговейном молчании друзья следили за тем, как птицы удалялись, неся свой скорбный груз, а внизу по тростниковым просторам за ними бежала тень, похожая на тень от бегущего по небу облака. «Приор должен ждать нас в крепости, а крепость вон там», — произнес после долгой паузы Дмитрий и указал направление жестом опытного моряка. Мало–помалу друзья выбрались из топи на твердую землю. Среди уже убранных полей старая крепость была видна как на ладони. Но вдруг шедший впереди Дмитрий бросился ничком на землю и сделал друзьям знак последовать его примеру.

Они укрылись за кустами терновника, росшими на краю поля. У них на глазах дальние поля стали сплошь покрываться какой–то шевелящейся массой, обретающей по мере приближения облик войска, над которым колыхалась густая щетина знамен и копий. Издали долетали приглушенные расстоянием команды и воинственные вопли. Разделяясь на отряды, войско зинджей в считанные минуты обложило крепость со всех сторон. Вадим Цимбал достал из походной сумки морской цейссовский бинокль, с которым никогда не расставался, и принялся наблюдать происходящее у стен крепости. «Построились… Стоят… Выслали парламентеров, — пересказывал он друзьям все то, что видел. — Вижу на стене Приора, он говорит с парламентерами… Ему подают ведро… Он выливает его на парламентеров… Они бранятся и бегут прочь… По–моему, это было дерьмо», — заключил Вадим, откладывая бинокль в сторону. «Смотрите!» — взволнованно крикнул вдруг Константин, показывая куда–то влево. Друзья посмотрели туда и увидели, как из тростников появился огромный волк с желтыми пятнами над глазами. За ним гуськом выбежали на открытое место еще десятка два волков и расселись в ряд вдоль края поля. Некоторое время они внимательно созерцали происходящее у стен крепости, где войска зинджей занимали исходные позиции для штурма. Затем волк–предводитель коротко рыкнул, бросился на землю и принялся кататься и корчиться, поднимая пыль и расшвыривая в разные стороны комья земли и рисовую солому. Его примеру тут же последовали и все остальные волки. Некоторое время друзья видели только облако пыли и мелькающие в нем волчьи головы и лапы, дергающиеся в мучительных корчах. Постепенно они стали замечать, что с волками происходят странные изменения: переполнявшее их сверхъестественное напряжение буквально на глазах преобразовывало звериные члены в человеческие, а вытянутые хищные морды — в человеческие лица. Волки словно заново лепили себя, творческая сила действовала на них не извне, а изнутри. Друзья впервые наблюдали процесс превращения оборотней, и он оказался столь захватывающим, что они, забыв обо всем, не могли оторвать от него глаз. Наконец волки перестали кататься по земле, пыль постепенно осела, и взорам друзей предстали новые существа — ликантропы. Они ничем не отличались бы от людей, если бы не вытянутые вперед черты лица, не выпирающая наподобие корабельного носа грудная клетка и не бурая шерсть, неровными клочьями покрывавшая их землистую кожу. Один из них разрыл тайник под кустом терновника и достал оттуда ворох одежды — штаны, халаты, пояса и колпаки дервишей. Облачившись во все это и приобретя таким образом вид странствующих монахов, человековолки направились к стану зинджей. Солдаты не обращали на них внимания, так как бродячие дервиши везде слонялись в поисках милостыни и часто сопровождали с этой целью армейские части. Группа оборотней растеклась по боевым порядкам осаждающих.

Друзья перебежками осторожно приблизились к центру событий и укрылись за бугорком, предчувствуя, что сейчас произойдут необыкновенные события. Главный дервиш, на лбу которого виднелись два желтых пятна, похожие на следы от ожогов, вышел на открытое место перед шеренгой воинов–зинджей и неожиданно издал дикий вопль, от которого кровь стыла в жилах. Затем он стал ритмически приплясывать и кружиться на одном месте, выкрикивая в такт: «Слушайте меня, правоверные! Слушайте, мусульмане! Аллах снизошел к нам, я чувствую его руку на себе. Вот он берет меня и кружит, кружит.

Аллах наполнил мою душу радостью, и я пляшу перед вами, потому что радостно чувствовать на себе руку Аллаха милостивого, милосердного!» Он кружился быстрее и быстрее, и вслед за ним стали так же приплясывать и кружиться другие волки, сопровождая свой танец такими же выкриками. Зинджи наблюдали за этими действиями дервишей с любопытством, которое постепенно сменялось беспокойством. Им, привыкшим помышлять лишь о самых низменных предметах, тяжко было ощущать рядом с собой присутствие таинственной духовной силы, повинуясь которой дервиши все ускоряли и ускоряли свое кружение. Главный из них, с пеной на губах от непрерывных выкриков, вдруг завыл, как воет волк на луну, лик которой томит его неясной тоской. Вторя ему, завели свою бессловесную песню и другие оборотни. В переливах и раскатах этого воя сменяли друг друга безысходный страх живого существа, затерявшегося во враждебном мире, и мольба о защите, с фанатической верой обращенная к высшей силе, презрение к окружающей жизни и скорбь бесконечных утрат, наивная жалоба на собственные страдания и смиренное преклонение перед Судьбой. Вой всей стаи оборотней повис над полем, слившись в единую невыразимую гармонию. Вещество Мирового Духа, пронизывающее собою весь мир и все сущее в нем, сгустилось в этом месте до того, что стало почти осязаемым. Беспокойство зинджей, давным–давно позабывших о том, что у них есть душа, в столь непривычной атмосфере сделалось вскоре невыносимым. Некоторые из них срывали с себя доспехи и наносили себе раны кинжалами и мечами, другие, как незадолго перед этим волки, бешено катались по земле, извиваясь в корчах, третьи выкрикивали какие–то покаянные слова, вырывали у себя клочья волос и посыпали головы пылью. В несколько минут на глазах друзей грозное войско, спаянное железной дисциплиной, превратилось в нестройную толпу вопящих и стенающих флагеллантов. Некоторые из них, израсходовав все силы, застывали в оцепенении, напоминающем кататонический ступор. Из крепости выехал отряд конных низаритов. Древками копий они погнали обезумевших от несказанной тоски зинджей куда–то в сторону от крепости, как стадо овец. Затем появился новый отряд, который собирал брошенное оружие, связывал его в охапки, словно хворост, и грузил на спины ослов. Мало–помалу армия, обложившая крепость, полностью рассеялась, и последние группы стенающих зинджей, подгоняемые погонщиками–низаритами, скрылись за горизонтом. Ослов, нагруженных оружием, загнали обратно в крепость.

Друзья поднялись и тоже двинулись к крепости, решив, что удобный момент для воссоединения настал. Идя по вытоптанному полю, они то и дело натыкались на впавших в ступор зинджей, которых не удавалось расшевелить. Несчастные, словно дохлые жуки, лежали в полной неподвижности, устремив дикий взор в небеса. Проломы и обветшалые места в стенах крепости к этому времени уже заделали, так что внутрь можно было попасть только через ворота. «Приор!» — подойдя к воротам, гаркнул Дмитрий. «Андрей, открывайте!» — закричали в один голос Виктор и Константин, а Вадим Цимбал стал наигрывать один из моих романсов на тростниковой дудочке, изготовленной им во время лежания в засаде. Я стремительно поднялся по лесенке на стену, глянул вниз и столь же стремительно бросился открывать ворота. После объятий и поцелуев я повел друзей в трапезную и там вывалил перед ними из казана на огромное блюдо целую гору ароматного плова. Слуга по моему знаку поставил перед каждым из гостей чашу и наполнил ее прохладным вином. Изголодавшись за время бегства, гости с жадностью набросились на еду, а я тем временем рассказывал им о той войне, которую вел против зинджей с помощью низаритов и братского волчьего воинства. Излагая перипетии многочисленных набегов и схваток, приведших страну зинджей в состояние паники и разброда, я вместе с тем не забывал и о наблюдениях, которые вел за нравами и обычаями здешнего народа и о тех неутешительных выводах, к которым пришел в результате. «Это царство обречено, но агония его может продлиться долго, — заявил я. — От распада его удерживает только армия — единственный социальный институт, в котором господствует порядок. Наша задача — ускорить гибель этого государства–монстра, следовательно, первым делом надо окончательно разбить его армию. Нельзя позволить врагу оправиться от сегодняшнего поражения». В продолжение всей моей речи Виктор жадно запихивал в рот целые горсти плова и непрерывно кивал, но с таким высокомерным видом, словно то, о чем я говорил, было давно ему известно и донельзя банально. Это задело меня за живое. «Почему вы постоянно киваете, друг мой, да еще с таким лицом, словно вам все смертельно надоело?» — язвительно спросил я. Виктор с усилием проглотил огромный ком плова, застрявший у него в горле, с таинственной усмешкой вытер засаленные пальцы о парчовый халат, достал из–за пазухи пентаграмму и поднес ее к моему носу. Когда я осознал, что я вижу, у меня отвисла челюсть. «Как видите, мы тоже не бездельничали», — наслаждаясь моим изумлением, заявил Виктор. Поборов оцепенение, я вскочил на ноги, вырвал у Виктора пентаграмму и стал жадно всматриваться в нее. Природа придала гигантскому изумруду столь правильную пятиугольную форму, что его даже не коснулся резец ювелира. Кроме того, естественная огранка при любом освещении и угле зрения давала удивительный эффект: казалось, будто в толще камня постоянно горит маленький огонек. «По–моему, теперь мы можем раздолбать этих дураков–зинджей в пух и прах», — самоуверенно заявил Виктор. «Не хвались, едучи на рать, — возразил я. — Вспомните о пророчестве: чтобы победить, нас должно быть пятеро, но ведь Магистра с нами пока нет. Кроме того, у царя зинджей осталось еще много свежих войск, а нас только горстка. Мы можем, как и раньше, полагаться на наших друзей–волков, но сегодняшняя их хитрость уже не пройдет — враг будет готов к ней». «Не переживай, Андрюха, придумаем еще что–нибудь», — вскричал Виктор, но я в ответ только поморщился и покачал головой. «Что же делать?» — вопросили в один голос более трезвомыслящие члены компании. «Прежде всего уходить отсюда. Нельзя допустить, чтобы зинджи снова обложили нас здесь, — в следующий раз они окажутся умнее и нас уже не выпустят. Даю всем несколько часов на отдых, а затем собираемся и уходим», — заключил я, вставая и вешая пентаграмму себе на грудь. Никто из друзей не возразил против этого, признавая мое главенство в военных делах, а стало быть, и первоочередное право впивать в себя волшебную силу талисмана Алидов.

Из крепости мы выступили, когда уже стемнело. Во мраке белели силуэты конников–низаритов. Поодаль угадывались тени бегущих волков; порой их глаза зажигались слепым зеленоватым светом, когда на них падал луч луны. В моей голове созрел дерзкий план: не дожидаясь, пока царь зинджей соберет и приведет в порядок войска, разбитые при нападении на крепость, самим нанести внезапный удар по царской резиденции. Если бы это предприятие увенчалось успехом, то государство зинджей тут же развалилось бы, так как каждый здесь радел только за себя и людей объединяла только свирепая и коварная центральная власть.

Мы направлялись на восток, туда, где в пойме реки Карун стояла уединенная и строго охраняемая царская резиденция. Передвигались мы только ночью, днем отдыхая в густых зарослях и плавнях. При подавляющем численном перевесе противника только внезапность могла гарантировать нам успех. Наконец рыскавшие впереди нашего отряда дозорные волки сообщили о том, что увидели золоченую кровлю царского дворца и наткнулись на первые неприятельские караулы. Поскольку день уже клонился к вечеру, я отдал приказ располагаться на ночлег в близлежащих зарослях тростника, где волки обнаружили несколько участков твердой земли. Огня не разводили и даже говорить старались как можно тише — все сознавали, что завтрашний день будет днем решающей битвы. Утомленный долгим переходом, я крепко заснул на подстилке из тростника. Однако на рассвете я проснулся оттого, что кто–то теребил меня за рукав. Открыв глаза, я увидел в мутном утреннем свете волка Абу Сирхана. «Что случилось, друг мой?» — севшим спросонья голосом спросил я. «Беда, шейх! Нас окружают!» — взволнованно ответил волк. «Вах! Как это так?» — опешил я. «Должно быть, нас предали», — предположил Абу Сирхан. «Н-да… Впрочем, теперь не время это выяснять, — промолвил я. — Надо всех будить и готовиться к бою». Через несколько минут наш отряд поднялся по тревоге и подтянулся к кромке тростниковых зарослей. Отсюда мы могли наблюдать перемещения неприятельской армии, обложившей нас со всех сторон и прижавшей к реке. Я ломал себе голову над тем, как же врагу удалось выследить нас, но так и не смог доискаться причины. Лишь долгое время спустя я узнал, что у царя зинджей был визирь, человек подлого и завистливого нрава, отталкивающего вида, горбатый и кривой, большой льстец и пролаза, сифилитик, эпилептик и вдобавок зоофил. Этот визирь, задумав нас погубить, отправился во Франкистан и арендовал там спутник–шпион. Этот спутник как раз и следил за нашим продвижением, передавая изображение на экран телевизора в подвале царского дворца, оде его созерцал коварный визирь. Лукавый придворный не докладывал о своей хитрости царю, дабы тот уверовал в его сверхъестественные способности. Я никак не мог ожидать такой изобретательности от тупых зинджей, хотя мне давно следовало бы заметить, что их вялость и тупость парадоксальным образом сочетаются с необычайной хитростью.

Как бы то ни было, враг опередил нас. Наше положение представлялось безвыходным, и нам оставалось лишь подороже продать свою жизнь. Ища спасения, я вспомнил о чудесном действии волчьего воя на души зицджей и стал отыскивать взглядом Абу Сирхана, но в этот самый миг со стороны вражеских боевых порядков раздался оглушительный дребезжащий рев сотен карнаев, сразу затопивший все прочие звуки. Последняя надежда рухнула — даже самый голосистый волк не смог бы перекрыть своим воем этот ужасающий шум, поднятый, без сомнения, специально. Душераздирающий рев не прекращался ни на минуту — видимо, запасные трубачи заменяли выбившихся из сил. От вражеского войска отделились группы всадников и поскакали в нашу сторону. Это были конные лучники. Приблизившись, они брали поводья в зубы, натягивали тетиву и, прицельно выпустив стрелу, мчались в сторону. Стрелы со свистом сбивали стебли тростника, с плеском падали в болотную жижу. Жалобно взвизгнул раненный волк, со сгоном упал один из низаритов, пронзенный насквозь, так что из его груди торчало только пестрое оперение. «Всем отойти!» — крикнул я, дабы укрыть своих людей от обстрела в топкой тростниковой чаще, недоступной для конных. Впереди залегли только несколько наблюдателей–волков. Стрелы продолжали сыпаться еще некоторое время, но это уже был обстрел вслепую, не приносивший нам вреда. Вскоре он прекратился. Прервался на какое–то время и рев карнаев, так что мы смогли расслышать друг друга. Не разбирая дороги, ломая тростник и разбрызгивая грязь, ко мне вскачь примчался волк–разведчик, прохрипел: «Они идут!» — и замертво свалился у моих ног. Только тут я разглядел стрелу, торчавшую у него из–под левой лопатки. «К бою! — крикнул я. — Мужайтесь, друзья, и прощайте!» Любые приказания в нашем положении были уже неуместны, но, желая воодушевить свой маленький отрад перед смертельным боем, я возвысил голос и прочел «Военную касыду» — одно из самых знаменитых стихотворений из числа написанных мною под именем Али Мансура:

Мой друг, Абдалла ибн Салем, взгляни, заалел восток, Зовя к бесконечным далям твой дух, отважный ездок. Какая скачка взволнует верблюдиц твоих бока? Их поступь неукротимей, размеренней, чем поток. Стройней тростника их ноги, их шерсть молока белей, На сутки бега им нужен воды лишь один глоток. Но так же как их, лишенья в пути тебя не смутят, Ведь ты и в питье, и в пище воздержан, как сам пророк. Услышь, как ликует недруг, унизивший твой народ, Пусть сердце твое забьется, как в ветреный день платок. В умах воцарилась Кривда и нагло вершит дела, Теперь в слезливых молитвах лишь трусы находят прок. Аллах помогает смелым, преследующим судьбу, Ударами метких копий ее сбивающим с ног. Твое же копье — как пальма, что воду хранит в песках, Но, чудом взлетев над пальмой, блестит стальной ручеек. Прокатится дрожь по древку, как судорога любви, Когда острие с налета врагу вонзится в висок. Твой меч — питомец Дамаска — остер, как мысль мудреца, И, как крыло Азраила, изогнут его клинок. Как бабочка, что порхает над пиршественным столом, Он вьется над полем битвы, чтоб впиться недругу в бок. Он в красном вине кровавом раскусит сахар костей, Чтоб вместо золота недруг бессильно сгребал песок. Война — забава безумца, и бремя мудрых — война, Спасется тот, кто погибнет, повсюду разя порок. Стремится в черное время мудрец не себя сберечь, А лишь в себе добродетель — Аллаха лучший цветок. Касьще Али Мансура внимай без боязни, друг, Ведь заповеди ислама — ее чистейший исток.

Не успел я закончить чтение, как снова еще громче заревели трубы, сразу заглушив все прочие звуки, и я ощутил, как задрожала почва под моими ногами в такт размеренной поступи приближающихся полчищ противника. Через несколько минут стебли тростника захрустели, подминаемые ногами зинджей, и мы увидели перед собой плотные ряды врагов. Их лица были искажены беспричинной злобой, рты беззвучно раскрывались, так как рев труб заглушал их воинственные вопли. Размахивая мечами, они бросились на нас, и началась рубка. Отбивая удары сразу нескольких противников, я уже не успевал замечать, что происходит вокруг. Трубы смолкли, и сразу стал слышен монотонный шум сражения, в котором выделялись лязг оружия, вопли боли и торжества, хрип умирающих, хруст ломаемого тростника и всплески влаги под ногами. Раненые тут же захлебывались, так как живые в горячке боя втаптывали их в болотную жижу. Я едва успевал отбивать

щитом и клинком меча сыпавшиеся на меня удары, не в силах улучить момент для ответного выпада. Наконец мне удалось ловко увернуться от удара одного из противников, и он рубанул пустоту, повернувшись по инерции вполоборота ко мне. Я тут же поразил его острием меча в шею, не защищенную кольчугой, и он рухнул лицом вниз, подмяв под себя стебли тростника. Его падение позволило мне выиграть доли секунды, которых оказалось достаточно, чтобы оторваться от трех наседавших на меня зинджей и напасть на четвертого. Забросив свой щит за спину, я сжал рукоятку меча обеими руками и нанес удар такой силы, что разрубил щит, которым враг прикрывался, отсек ему руку и развалил туловище от плеча до пояса. Когда он тяжело повалился навзничь, я обернулся к трем другим противникам. Впрочем, их оставалось уже двое — третий, лежа в грязи, отбивался от волка, который напал на него сзади, повалил и теперь, рыча, старался перегрызть ему горло. Мною овладела такая же звериная ярость, я уже не думал о том, что меня могут ранить. Вращая меч над головой, я пошел прямо на врагов, пренебрегая защитой и лишь выбирая момент для единственного сокрушительного удара. Зинджи попятились в страхе, один из них при этом запнулся о мертвое тело и упал, а второй с бешенством отчаяния сделал выпад и нанес мне удар в грудь. Йеменский панцирь вместе с талисманом Алидов спасли меня, а в следующий миг мой клинок наискось врезался в искаженное злобой и ужасом лицо врага, которое тут же обагрилось кровью и исчезло из поля моего зрения. Споткнувшийся зиндж поднялся на ноги, но волк, уже задушивший к этому времени одного из моих противников, вцепился клыками в его руку с мечом и снова его повалил. Мерзавец делал отчаянные попытки высвободиться, но я подошел и наступил ногой на его лицо, так что оно погрузилось в бурую от крови болотную жижу. Зиндж замолотил по воде пятками, поднимая тучи зловонных брызг, и вцепился в мой сапог свободной рукой, но я все глубже вдавливал его голову в ил. Заурчали пузыри, обильно вырываясь из–под моей подошвы, затем они стали реже, а вскоре и вовсе иссякли. Еще один враг стал назиданием для поучающихся. Воспользовавшись минутной передышкой, я огляделся. Поодаль Константин, вооружившись бревном, которое было занесено в тростники половодьем, крушил боевые порядки зинджей, одним махом сметая по полдюжины врагов. Виктор, сидя на груде неприятельских трупов, заботливо перевязывал Дмитрия Быкова, у которого вражеская стрела оторвала мочку уха. Дмитрий торопливо докуривал самокрутку и в перерывах между затяжками поносил зинджей последними словами. Вадим Цимбал, подбадривая товарищей, наигрывал на своей флейте веселые одесские мелодии. На моих глазах он быстро сунул флейту за пазуху, выхватил кистень и этим кистенем уложил какого–то прыткого зинджа, прорвавшегося к нему с секирой. Затем он как ни в чем не бывало вновь достал флейту и продолжил игру: в портовых кабаках Лимы и Кальяо ему также приходилось бывать в недурных переделках.

Понеся немалые потери, ряды зинджей отхлынули. На наших глазах противник стал проводить перегруппировку — потрепанные отряды отходили в тыл, а их место занимали свежие, рвавшиеся в бой. Мы видели, как враги потрясают оружием, и слышали, как они выкрикивают в наш адрес страшные угрозы. Я принялся вытирать меч о полу халата, Константин выпустил из рук свое смертоносное бревно. Только теперь я ощутил, как я устал. Было ясно, что нам просто не хватит сил на еще одну такую схватку, и враги сомнут нас, подавив числом.

«Приор, смотрите!» — воскликнул вдруг Дмитрий. Я повернулся. Его перст указывал в ту сторону, где за тростниковой чащей искрилась на солнце широкая гладь реки Карун. Я не поверил своим глазам: вдали явственно виднелись мачты нескольких кораблей и столбы черного дыма, поднимавшиеся вверх в знойном неподвижном воздухе. Суда быстро приближались. Некоторое время тростник скрывал их движение от взглядов наших врагов, что было очень кстати: иначе зинджи попытались бы покончить с нами до их подхода и, вероятнее всего, преуспели бы в этом. С широкой улыбкой Виктор подбежал ко мне, лавируя между трупами, и шепнул на ухо: «Андрюха, мы спасены! Это Магистр с маркизом!» Я устало улыбнулся ему в ответ. «Радоваться будем, закончив дело», — промолвил я. «Да», — согласился Виктор и вернулся на свое место, где один из волков терпеливо ждал его, чтобы закончить перевязку раненой лапы.

Флотилия приближалась. Теперь и зинджи заметили ее и, застыв в замешательстве, пытались понять, кто же это — друзья или враги. Вадим Цимбал с радостной улыбкой протянул мне свой бинокль, и в окуляры я отчетливо увидел на борту флагманского крейсера надпись «Михаил Бренк», сделанную золотой славянской вязью, а на мачте — развевающийся андреевский флаг. Крейсер спустил на воду шлюпки, но артиллерия его молчала. Я догадался, что орудия отказали по той же таинственной причине, что и мой пистолет в Калькутте месяц назад. Когда я навел бинокль на переднюю шлюпку, меня охватила дрожь радости: на носу стоял маркиз в форме капитана первого ранга русского флота и вглядывался через бинокль, казалось, прямо мне в лицо. Рядом с ним, опираясь коленом о борт лодки, в позе, выражающей нетерпение, застыл Вадим Степанцов. На нем была мичманская форма, а в руках он сжимал винтовку с примкнутым штыком, как и все остальные матросы. Следом за крейсером кильватерной колонной двигались канонерка «Бобр» и транспорт «Березина». Транспорт, впрочем, остановился в отдалении, там, где берег был менее заболочен, и сбросил на берег сходни. Я видел, как по этим сходням начала высаживаться кавалерия, причем всадники не вели коней под уздцы, а лихо спускались вскачь, не слезая с седел. Шлюпки тем временем достигли кромки тростников, и их днища с чавканьем впечатались в толщу ила. Матросы, не раздумывая, стали прыгать в болотную жижу, подняв винтовки над головой. По пояс в воде они брели к береговой тверди, подминая и топча стебли тростника. Высадка происходила на некотором расстоянии от нашего левого фланга — соответственно, на правом фланге войска зинджей. «Живей, живей! Шевелись, ребята!» — доносились команды маркиза на чистейшем русском языке. Когда все матросы, числом около двух рот, высадились на берег, достигли твердой земли и построились в две шеренги, ожидая сигнала к атаке, маркиз скомандовал: «Смирно!» — и произнес следующую краткую речь: «Ребята! Перед вами сборище смутьянов и бунтовщиков, которые осмелились пойти против халифа, помазанника Божия, и законных властей, а теперь напали и на российских подданных. В здешних краях они создали свое богохульное государство, которое нам приказано уничтожить. Не посрамим же России–матушки и русского флота и исполним приказ как подобает. За мной, детушки, не робей, ура!» Маркиз выхватил из ножен шашку и первым побежал вперед. «Вперед, ребята, ура!» — гаркнул Вадим и с винтовкой наперевес бросился следом. «Ур–ра!» — заревели триста просоленных глоток, и черная лавина моряков, все ускоряя движение, грозно покатилась к вражеским боевым порядкам. Десант провел великолепную атаку — могу утверждать это как человек, видевший на своем веку немало сражений. Гордо развевались ленточки бескозырок, на околышах которых золотились буквы «Михаил Бренк». Длинные жала трехгранных штыков грозно покачивались в такт бегу, словно выискивая жертву. На грозном черном фоне нежно голубели полоски тельняшек и откидные воротнички форменок, плескавшиеся на ветру. Не замедляя бега, моряки врезались в правый фланг вражеского войска. Первые ряды зинджей были мгновенно смяты их натиском. Стоявшие в глубине пытались сопротивляться, но безуспешно: каждый моряк делал четкий, как на учениях, выпад штыком и валил противника наземь, не заботясь об обороне, так как едва другой зиндж заносил на него меч, как товарищ моряка тут же протыкал его штыком, от которого не спасали никакие доспехи. Зинджи вскоре поняли, что умрет всякий, кто встанет на пути этой страшной черной фаланги, где все прикрывают друг друга. Их ряды заколебались, кто–то завопил: «Измена! — и весь правый фланг армии обратился в бегство. Тем временем кавалерия закончила высадку и построилась на берегу. Я приник к окулярам бинокля и узнал всадника в полковничьих погонах, гарцевавшего перед строем. Это медное лицо с холодными узкими глазами и подковкой черных усов над верхней губой я запомнил по фотографиям в русских газетах. Подписи под снимками гласили: «Полковник Доржиев проводит смотр своего летучего отряда»; «Полковник Доржиев награждает своих казаков, отличившихся при усмирении бунтующих местностей», и так далее, в том же роде. Сейчас полковник, построив несколько сотен своих казаков–калмыков, разъяснял им боевую задачу. Он считал необходимым делать это по–русски, хотя русским языком владел, по правде сказать, неважно. «Ваша бунтовщик в плен не бери, — обращался он к калмыкам. — Коли–руби мало–мало, речка мало–мало гоняй». Изложив эти нехитрые инструкции, полковник развернул коня, выхватил шашку и гаркнул, привстав на стременах: «Бригада, слушай мою команду: левое плечо вперед, в атаку марш–марш!» Калмыки тронули поводья, и вся масса конницы пришла в движение. Кони шли сначала неспешной, а затем все ускоряющейся рысью. Ближе к противнику всадники пустили их в намет, издав одновременно дикий визг, от которого волосы вставали дыбом. Пики, качавшиеся над конной лавой, вдруг разом опустились и нацелились на врага. Бригада охватывала вражескую армию справа, там, где зинджи уже дрогнули под напором моряков, и заходила ей в тыл. Я понял намерения полковника: он хотел прижать противника к реке, отрезав ему пути отхода. Передние ряды вражеской конницы были опрокинуты пиками, а затем калмыки взялись за шашки, и началась рубка. Впрочем, длилась она недолго. Казаки полковника виртуозно владели холодным оружием, их клинки вертелись в воздухе, словно блестящие крылья каких–то зловещих насекомых, так что со стороны нелегко было заметить момент решающего удара. То один, то другой зиндж, взмахнув руками, сползал с седла, и лошадь, лишившись всадника, испуганно шарахалась в сторону, увеличивая общую сумятицу. Вражеские конники, упав духом, скоро оставили мысль о сопротивлении и лишь попытались прорваться в открытое поле, но сделать это им не удалось: полковник бросил свою последнюю сотню им наперерез и оттеснил зинджей в излучину реки, куда уже бежала опрокинутая матросами пехота.

Все развитие боя я наблюдал в бинокль, не обращая внимания на то, что происходило рядом. Но внезапно Виктор вскочил на ноги и громко завопил, указывая пальцем в сторону транспорта, стоявшего поодаль у берега на якоре: «Вот он! Я его узнал! Они привезли его, моего маленького дружочка!» Я посмотрел туда же и увидел, что по сходням двое матросов осторожно ведут слона. На таком расстоянии я не мог различить, был это наш слон или же какой–то другой. Однако Виктор, потеряв голову от радости, с криками: «Фердинанд, Фердинанд! Я здесь!» — ринулся по направлению к слону прямо на ряды зинджей, окружавших нас полукольцом. Чтобы спасти его от неминуемой гибели, я скомандовал своему отряду: «Вперед!» — и сам первым бросился в атаку. Противник не оказал нам сопротивления. Слыша шум схватки и панические вопли в своем тылу, зинджи уже дрогнули, и наше наступление послужило для них лишь последним толчком к бегству. Догнать их мы не могли, изнуренные до предела предшествующим боем. Однако вскоре я услышал сзади шумные всплески, словно огромные глыбы валились в топь одна за другой. Это слон мчался следом за нами. Поравнявшись со мной, он приветственно замахал хоботом и радостно затрубил. Виктор сидел у него на спине и что–то неразборчиво кричал. Догнав удирающих зинджей, слон принялся проворно втаптывать их в топкую почву. Смятение среди врагов достигло апогея. Недавно составлявшие стройное дисциплинированное войско, теперь они превратились в ревущее стадо перепуганных животных. Беспощадно поражаемые сзади, зинджи ринулись в реку, ломая тростник. Вода забурлила от их бесчисленных толп. Озверев от ужаса, они били, толкали и топили друг друга. Устав наблюдать эту тягостную картину, я вложил меч в ножны и отер пот со лба тыльной стороной ладони. Уже потом, коэда наша эскадра остановилась для пополнения запасов угля в порту Фао, я узнал из рассказов портовых рабочих, что по реке Шатт–аль–Араб трупы плыли сплошной массой

трое суток — их не успевали вылавливать и сжигать. Среди этого множества покойников были, видимо, и царь зинджей со своим коварным визирем, так как с момента разгрома о них больше никто никогда не слышал. Что до меня, то, обнимая после боя Магистра, я ощущал такую душевную успокоенность, какой мне не доводилось испытывать никогда ранее. Древнее пророчество, связанное с пентаграммой Алидов, исполнилось, но теперь–то я понимал, что пентаграмма есть лишь вещественный символ нашего союза, содружества пяти гениев, и всякое нарушение этою числа означает для нас утрату внутренней полноты и гармонии.

Царство зинджей погибло, и никто не пожалел о его крахе, — напротив, окружающие народы вздохнули с облегчением. На его территории с согласия пяти великих держав был на некоторое время оставлен отряд полковника Доржиева с приказом обеспечить спокойствие в крае. Калмыки за всякое нарушение порядка неукоснительно пороли развращенное население шомполами, и это приносило прекрасные результаты. По доходившим до меня сведениям, зинджи прекратили красть, пускаться в аферы, отлынивать от работы, гадить у жилищ и водных источников и вступать в драки по всякому поводу. Полковник Доржиев, справедливо считавший порку лучшим средством против разнузданного своеволия, явился сущим благодетелем для этой злополучной страны. Не случайно сам Гамбетта пригласил его посетить Париж и прямо в аэропорту лично вручил ему орден Почетного легиона, а французские светские львицы наперебой домогались чести отдаться азиатскому герою. Его известность затмила на время даже зловещую славу Пети Коки и Лентяя, которые, расставшись с маркизом в Петербурге, нарушили свое обещание примкнуть к экспедиции в царство зинджей. Побывав в Молдове, они были так потрясены всем увиденным, что решили возобновить террористическую деятельность и совершили, перебравшись в Париж, рад покушений на молдавских официальных лиц.

Весть о возрождении Ордена куртуазных маньеристов быстро облетела планету. Во всех портах, где останавливалась наша маленькая эскадра на пути в Петербург, нас ожидал восторженный прием. В конце концов мы так устали от бесчисленных оркестров, депутаций, венков и возбужденных дам, что вынуждены были просить маркиза сократить число остановок. Самый же пышный прием нас ожидал, естественно, в Петербурге. «Михаил Бренк» пришвартовался прямо к набережной Невы, примерно в том месте, где большевики

установили когда–то крейсер «Аврора». На набережной шпалерами выстроились роты Павловского, Измайловского и Семеновского полков. Гвардейский оркестр играл «Гром победы, раздавайся». Спустившись по трапу, мы уселись в поданные пролетки, которые повезли нас в гостиницу «Астория», где для нас были приготовлены апартаменты. Во главе нашей процессии скакал эскадрон кавалергардов, ослепляя блеском шлемов и кирас толпившуюся на тротуарах публику. Вслед за пролетками неторопливой рысцой трусил слон Фердинанд. Замыкала кавалькаду сотня лейб–гвардии Атаманского полка. Церемонией встречи распоряжался великий князь Константин, сам известный поэт, выступавший в печати под псевдонимом «К. Р.». Он сидел в пролетке рядом с Магистром и при полном одобрении последнего бранил поэтов гражданской скорби, заполонивших своими унылыми виршами страницы русских журналов, а также не менее унылых последователей Бродского. Приехав вместе с нами в гостиницу, великий князь лично осмотрел отведенные для нас номера, сделал несколько замечаний хозяину и удалился, на прощание напомнив нам о бале, который должен был состояться в нашу честь вечером в Таврическом дворце. Магистр распорядился положить на ледник безголовую мумию профессора Купеева, которую мы нашли во дворце царя зинджей. Мы намеревались пришить к ней голову, хранившуюся у Магистра, и затем оживить профессора путем концентрированного духовного воздействия.

Я попросил коридорного, чтобы мне принесли блюдце с молоком: следовало покормить маленького волчонка, которого мне подарил при расставании волк Абу Сирхан. По его словам, звереныш приходился ему родным племянником. «Через него я всегда буду знать, что с вами происходит, и смогу при необходимости прийти вам на помощь», — сказал Абу Сирхан. Пока волчонок неуклюже лакал молоко, я сидел над ним на стуле и мучительно размышлял, стоит ли мне идти вечером на бал в Таврический дворец. Я знал, что там будет виновница моего душевного недуга, жестокая дочь астраханского губернатора, и боялся этой встречи. С другой стороны, не явиться на бал означало бы проявить невежливость по отношению к великому князю. Наконец я вспомнил о пентаграмме и решил положиться на ее волшебную силу, надеясь, что она сумеет защитить меня от той роковой власти, которую имел надо мной лазурный взор моей прелестной врагини.

И вот наступил тот миг, мысль о котором повергала меня в трепет. Музыка на некоторое время прервалась, чтобы дать отдохнуть танцующим, и в блистающей бриллиантами и орденами толпе я узнал легкую походку той, что поклялась меня погубить. Она направлялась прямо ко мне. Это было так на нее похоже: прикрываясь какой–нибудь ничего не значащей светской любезностью, лишний раз повернуть нож в моем раненом сердце. Знакомым движением откинув со лба непослушную прядь черных волос, она обратилась ко мне с каким–то приветствием, однако по ее глазам я видел, что она не придает никакого значения тому, что говорит. Ее взгляд выражал только жестокое любопытство мучителя, изучающего все оттенки чужих страданий. Она заметила шрамы на моем лице, оставшиеся после того, как я полоснул себя ножом у ложа умирающей Айше, но не спросила меня ни о чем, только слегка усмехнулась. Я вновь ощутил знакомое чувство падения в бездну. Как утопающий хватается за соломинку, я сжал в руке висевшую у меня на груди пентаграмму и прижал ее к сердцу. И о чудо! сердце мое перестало лихорадочно стучать, унялась нервическая дрожь в руках, и самое главное — я уже не видел в подошедшей ко мне девице ничего сверхъестественного, а только обычную женскую особь довольно приятной внешности, которая обращалась ко мне с пустыми и никчемными словами. Я что–то ответил, но равнодушие и скука отобразились в моем взгляде совершенно независимо от моей воли. Это не ускользнуло от ее внимания, и ее нижняя губка задрожала от досады. Мой учтивый ответ она пропустила мимо ушей. «Мне кажется, за время путешествия вы сильно изменились», — сказала она так язвительно, что это граничило с дурным тоном, и голос ее дрогнул. «Не все перемены плохи, сударыня. За иные стоит поблагодарить судьбу», — улыбаясь, заметил я с беспечностью, достойной Виктора Пеленягрэ. «А я всегда считала, что мужчину украшает постоянство», — промолвила она вызывающе. «Возможно, но не больше, чем доброта украшает женщину, — возразил я. — Простите, сударыня, но я вынужден вас покинуть, меня ждут друзья». Не дожидаясь ее ответа, я отвесил поклон и удалился, ощущая спиной ее негодующий взгляд. Пентаграмма не могла оказать мне большей услуги.

Усмехаясь, я прошел в курительную комнату, и словно бальзам пролился на мое сердце: на бархатных диванах, расставленных полукругом, сидели Вадим Степанцов, Виктор Пеленягрэ, Константин Григорьев и Дмитрий Быков. Посреди комнаты Вадим Цимбал торжественно читал какую–то депешу, а радом с ним стоял маркиз и с удовлетворением кивал головой. «Новое правительство республики Перу, — читал Вадим, — выражая волю всей нации, настоящим объявляет Хенаро Васкеса де Руэду, маркиза де Вальдуэрну, первым восставшего против тирании во главе команды вверенного ему броненосца «Пичинча», национальным героем республики Перу и возвращает ему его воинское звание, все награды и конфискованную у него собственность. Правительство республики возвращает свободу всем морякам броненосца, брошенным в тюрьму прежним деспотическим правительством и награждает их всех орденом Большого креста Чакабуко и единовременным пособием в пять тысяч песо. Капитан 1‑го ранга Фернандо Гусман Дельвалье награждается, кроме того, почетным золотым оружием с благодарственной надписью от правительства Республики». «Поздравляем, дорогой маркиз! Наконец–то справедливость восторжествовала! — вскричал Виктор и заключил маркиза в объятия, а за ним и все мы принялись обнимать его и Вадима Цимбала. Я вышел в коридор, кликнул лакея и послал его за шампанским. Когда искрящаяся струя полилась в наши бокалы, я вдруг ощутил, что я счастлив.

20 июля — 1 октября 1990 г.



Поделиться книгой:

На главную
Назад