Помоги проекту - поделись книгой:
• коронация Ивана Грозного (1530–1584);
• утверждение Стоглавым собором преимущества русской версии православия;
• основание Русского патриархата.
Тойнби подчеркивал, что идея Третьего Рима возникла после крушения Византии (Второго Рима), поэтому «Русские не были узурпаторами, бросающими вызов живым владельцам титула. Они остались единственными наследниками»[98].
Тойнби отмечал, что идеал «Москвы – Третьего Рима» сохранился и в вестернизированной России. «Отлученные от церкви противники Никона сумели сохранить и при петровском режиме старообрядческую церковь, а в век западного романтизма русская вера в уникальную судьбу России и ее вселенскую миссию проявилась в славянофильском движении»[99].
Следует отметить, что по этому вопросу Тойнби использовал исследования русского историка церкви H. M. Зернова (1898–1980), на которого он ссылается. Зернов с 1934 г. жил в Лондоне. Его статья «Москва – Третий Рим» на русском языке была опубликована в эмигрантском журнале «Путь», более пространный вариант работы вышел в виде небольшой книги на английском языке[100], выдержал шесть изданий, в том числе в США в 1971 г. Тойнби мог взять у Зернова факты о Стоглавом соборе, старообрядцах, однако в целом русский историк критично относился к воплощению указанной доктрины. «Русское Православие узрело образ Христианства, неизвестный до него, оно вошло поэтому на следующую ступень осуществления Церкви на земле, но это призвание явилось и величайшим соблазном нашей церковной истории. Почувствовав себя преемницей Рима, Россия возжелала использовать принуждение – это оружие Рима для выполнения своей миссии»[101].
Коммунистическая революция рассматривалась Тойнби как ответ поражению России в Первой мировой войне, которое выявило «недостаточность петровских реформ для успешного противостояния быстро индустриализирующемуся миру»[102]. Основное противоречие коммунистической России Тойнби видел в том, что взяв интернациональную идеологию марксизма, страна изолировалась от Запада. «В секуляризованном варианте повторив метод староверов, русский коммунистический режим объявил себя единственной истинной марксистской ортодоксией, предполагая, что теория и практика марксизма могут быть выражены в понятиях только русского опыта. Таким образом, приоритет в социальной революции вновь дал России возможность заявить о своей уникальной судьбе, возродив идею, которая уходит корнями в русскую культурную традицию. К славянофилам она перешла в свое время от русской православной Церкви, хотя никогда ранее она не получала официальной секулярной санкции»[103].
Критика советской России у Тойнби в некоторой степени обусловлена влиянием идей Л. Троцкого, на книгу которого «История русской революции» он ссылается. Как известно, Троцкий был сторонником «перманентной революции» и критиковал доктрину «построения социализма в одной, отдельно взятой стране», провозглашенную И. В. Сталиным (1878–1953) на XIV конференции РКП(б) в апреле 1925 г.
Кроме того, в этой критике Тойнби отказывается от свойственного ему ранее релятивизма и оценивает Россию с точки зрения западной либеральной идеологии, согласно которой Россия – принципиально тоталитарная страна, наследница Византии, которая может только внешне копировать западные образцы. «Петровские реформы были половинчатыми, ибо царский режим не мог допустить полной либерализации русской политической и социальной жизни»[104]. Вероятно, Тойнби не удалось избежать влияния идеологии холодной войны, восьмой том его сочинения вышел в 1954 г., в самый ее разгар. В это время на Западе активно разрабатывалась концепция тоталитарного общества, уравнивающая фашистскую Германию и Советский Союз. Тойнби внес и свою лепту в разработку этой доктрины: «Такое смиренное отношение к самовластному режиму, ставшее традиционным в России, является с западной точки зрения, одной из главных трудностей в сегодняшних отношениях между Россией и Западом. Огромное большинство людей на Западе считают, что тирания – это невыносимое социальное зло. Ценой страшных усилий мы задавили тиранию, когда она подняла голову среди нас в виде фашизма и национал-социализма. Мы чувствуем такое же отвращение к ней в ее российской форме, будь она названа царизмом или коммунизмом»[105]. А в первом томе (1934 г.) он писал: «Закон, „которому Бурбоны и Стюарты подчинялись“, не распространяется на Романовых в России, османов в Турции, Тимуридов в Индостане, маньчжуров в Китае, современных им сегунов в Японии. Политическая история этих стран не может быть объяснена в принятых нами терминах. Если мы начнем их анализировать, то обнаружим, что главы, на которые распадается их история, и умопостигаемые поля исследования, которые они предполагают, совершенно другие. Закон, движущий историю Англии или Франции, не действует там, и, наоборот, законы, которым подчиняется политическая история каждой из этих стран, не проливают света на политические события в Англии или во Франции»[106]. То есть, начинал Тойнби свою книгу с одними настроениями, а заканчивал с другими. Впрочем, в этот промежуток времени прошла Вторая мировая война.
Таким образом, Арнольд Тойнби православно-русскую цивилизацию поднимает на тот уровень, на котором она не стояла у предыдущих представителей цивилизационного подхода. У Н. Я. Данилевского и О. Шпнглера это явление еще только зарождающееся, а у Тойнби – состоявшееся. Правда, в двенадцатом томе своего сочинения Тойнби несколько пересматривает свою типологию. «…До сих пор Россия не создала свою собственную цивилизацию. <…> Она была сателлитом, который каждый раз предъявлял больше чем претензии иноземной цивилизации, втянувшей ее в поле своего тяготения»[107].
Враждебность России Западу английский историк объясняет, с одной стороны, агрессией самого Запада, с другой стороны, наследием Византии, которая противопоставляла себя западному христианству. В послевоенный период, подвергая критике Россию в советологическом духе, Тойнби резюмирует: «Как под Распятием, так и под серпом и молотом Россия – все еще „Святая Русь“, а Москва – все еще „Третий Рим“. Tamen usque recurret (все возвращается на круги своя)»[108]. В контексте данной статьи понятия «Святая Русь» и «Москва – Третий Рим» являются скорее ругательными.
1.3. Православно-славянская цивилизация в трудах Самюэля Хантингтона
В 1947 г. А. Тойнби написал футурологическую статью «Столкновения цивилизаций», где он попытался сделать прогноз перспектив социальной мысли на три тысячелетия вперед. В частности, он предсказывал, что усиление глобализационных процессов приведет к тому, что «к 3047 году наша западная цивилизация – как мы знаем из истории последних двенадцати – тринадцати веков, со времен средневековья, – может измениться до неузнаваемости за счет контррадиации влияний со стороны тех самых миров, которые мы в наше время пытаемся поглотить, – православного христианства, ислама, индуизма и Дальнего Востока»[109].
Как мы видим, Тойнби ошибся в хронологии, по меньшей мере, на тысячу лет. Уже в конце второго тысячелетия незападные цивилизации начали активно о себе заявлять на международной арене. Этот процесс нашел отражение в работах американского политолога Самюэля Хантингтона (1927–2008), который в 1993 г. в журнале «Foreign Affairs» опубликовал статью «Столкновение цивилизаций?». Успех статьи способствовал появлению в 1996 г. книги «Столкновение цивилизаций и преобразование мирового порядка», в которой автор развил свою концепцию.
Сходство с А. Тойнби здесь не только в названии, а в подходе, с той разницей, что английский историк под «столкновением» понимает еще и синтез культур, а американский политолог сосредотачивается на конфликте. «Судя по всему, центральной осью мировой политики в будущем станет конфликт между „Западом и остальным миром“ <…> и реакция незападных цивилизаций на западную мощь и ценности»[110]. К шести существующим ныне цивилизациям, по Тойнби, Хантингтон добавляет еще две – латиноамериканскую и африканскую (возможную). Православную цивилизацию в своей статье 1993 г. он называет «православно-славянской». Западно-христианскую цивилизацию от православно-славянской и мусульманской отделяет так называемая «линия разлома», которая «пролегает вдоль нынешних границ между Россией и Финляндией, между прибалтийскими странами и Россией, рассекает Белоруссию и Украину[111], сворачивает западнее, отделяя Трансильванию от остальной части Румынии, а затем, проходя по Югославии, почти в точности совпадает с линией, ныне отделяющей Хорватию и Словению от остальной Югославии. На Балканах эта линия, конечно же, совпадает с исторической границей между Габсбургской и Османской империями»[112]. К востоку от этой границы проживают православные и мусульмане, у которых ниже уровень жизни, отсутствуют традиции демократической политической жизни и до которых докатывалось только эхо исторических событий, определявших судьбу Европы. В свою очередь, и этот регион разделяют «залитые кровью» границы между православными сербами и мусульманами на Балканах, осетинами и ингушами на Кавказе, и т. п.
Таким образом, в Европе назрел трехсторонний культурный конфликт между западным и восточным христианством, исламом. Работа Хангтинтона была написана во многом под впечатлением гражданской войны в Югославии: «В югославском конфликте Россия предоставляла дипломатическую помощь сербам, а Саудовская Аравия, Турция, Иран и Ливия предоставляли финансовую помощь и оружие боснийцам не по причинам идеологии, политики с позиции силы или экономических интересов, но из-за культурного родства»[114]. Поддержка сербов со стороны России выражалась в тайных поставках добровольцев и оружия, а также дипломатическом давлении на западные страны.
Прогноз, согласно которому модернизация и экономическое развитие породят глобальную культуру, оказался преждевременным. По мере утверждения местных традиций возрастают антизападные настроения. Причину Хантингтон видит в том, что процессы экономической модернизации отрывают людей от исторических корней, ослабляют национальные государства как основу идентичности народов. В разных регионах этот недостаток пытаются восполнить религией, часто в виде фундаменталистских движений. Религиозный ренессанс создает основу для чувства сопричастности к своей цивилизации. Часто это сопровождается враждебным отношением к иноверцам и инородцам. Вообще, межцивилизационные различия не всегда приводят к конфликтам, но если это случается, то придают им тяжелый и затяжной характер.
Хантингтон отмечает, что внутри одной цивилизации возможны конфликты, но они не столь всеобъемлющи и кровопролитны. Пример – спор России и Украины из-за Крыма, в котором дела до насилия не дошло. В этом отношении мы можем полностью согласиться с Хантингтоном, так как на Украине враждебность по отношению к России в основном подогревается западной, униатской ее частью. В то время как население левобережной Украины всегда было настроено лояльно по отношению к русским.
Формально выделяя восемь цивилизаций, Хантингтон в статье 1993 г. выстраивает дихотомическую схему: западная цивилизация и незападные цивилизации. Когда дело доходит до формулирования отличительных черт цивилизаций, то оно осуществляется апофатическим методом, то есть выделяются характеристики, свойственные Западу, но отсутствующие в других цивилизациях. «В исламской, конфуцианской, японской, индуистской, буддистской и православной культурах почти не находят отклика такие западные идеи, как индивидуализм, либерализм, конституционализм, права человека, равенство, свобода, верховенство закона, демократия, свободный рынок, отделение церкви от государства»[115]. Можно согласиться со словами А. С. Панарина о том, что «теперь возобладала цивилизационная парадигма, открывающая дорогу монопольного присвоения понятий «демократия», «свобода», «гражданское общество» западной цивилизацией в качестве их единственного аутентичного истолкователя и носителя»[116]. Однако с фактами спорить трудно: в западной социальной мысли эти идеи появились, долгое время разрабатывались, на Западе были воплощены в жизнь.
Во второй главе своей книги 1996 г. Хантингтон все же пытался дать характеристики цивилизациям, православной культуре здесь достались самые нелестные отзывы. «Некоторые ученые выделяют отдельную православную цивилизацию с центром в России, отличную от западного христианства по причине своих византийских корней, двухсот лет татарского ига, бюрократического деспотизма и ограниченного влияния на нее Возрождения, Реформации, Просвещения и других значительных событий, имевших место на Западе»[117]. В принципе, ту же мысль, только в более уважительной по отношению к России форме, высказывал в свое время Данилевский. «Принадлежит ли в этом смысле Россия к Европе? К сожалению или к удовольствию, к счастью или к несчастью, – нет, не принадлежит. Она не питалась ни одним из тех корней, которыми всасывала Европа как благотворные, так и вредоносные соки непосредственно из почвы ею же разрушенного Древнего мира, – не питалась и теми корнями, которые почерпали пищу из глубины германского духа»[118].
Православная цивилизация обладает малым демографическим ресурсом. Согласно приведенной Хантингтоном таблицы, православные страны находятся на предпоследнем месте по численности населения.
Табл. 2. Население стран, принадлежащих к крупнейшим мировым цивилизациям, 1993 (в тыс.)[119]
В незападных цивилизациях наблюдается тенденция возвращения к истокам национального бытия, что проявляется в азиатизации Японии, индуизации Индии, реисламизации Среднего Востока, русификации России. Наблюдается туземизация местных элит. Хантингтон относил Россию к так называемым «расколотым странам», для которых характерна ситуация, когда «их правительства, как правило, хотят „вскочить на подножку поезда“ и примкнуть к Западу, но история, культура и традиции этих стран ничего общего с Западом не имеют»[120]. К таковым странам относятся Турция, которая может стать лидером возрождающейся тюркской цивилизации, Мексика, мечущаяся между Латинской и Северной Америкой.
В шестой главе книги он более подробно останавливается на истории России как стержневого государства православной цивилизации. Историю отношений России с Западом Хантингтон делит на четыре этапа. Первый – от Киевской Руси до Петра Великого – он характеризует слабым влиянием западной культуры. «Российская цивилизация – это продукт самобытных корней Киевской Руси и Москвы, существенного византийского влияния и длительного монгольского правления»[121].
Второй этап начинается реформами Петра, который проводил модернизацию вместе с вестернизацией, а в то же время укреплял деспотизм государственной власти. «…Своими реформами Петру удалось добиться некоторых изменений, но его общество оставалось гибридом: если не считать небольшой элиты, то в российском обществе господствовали азиатские и византийские модели, институты и убеждения…»[122]. Именно Петр создал разорванную страну. Это состояние выражалось в историческом споре западников и славянофилов. К последним Хантингтон относит и евразийцев.
Третий этап отношений с Западом открывает большевистская революция. «Приняв западную идеологию и использовав ее, чтобы бросить Западу вызов, русские в каком-то смысле получили более тесные и прочные связи с Западом, чем в любой иной период своей истории»[123]. Как мы видели, эта оценка советской России полностью соответствует суждениям Тойнби по этому вопросу.
Четвертый этап начинается реформами М. С. Горбачева, когда вновь стали актуальными споры западников и славянофилов. В это время процесс «десекуляризации мира» затронул и Россию: в нач. 90-х гг. резко возросло количество верующих и число открытых храмов, политические лидеры стали уважать и поддерживать религию. Возрождение православия связывается с желанием обрести собственную идентичность, укорененную в тысячелетней истории страны. Таким образом, в России религия сменила политическую идеологию, а светский национализм сменился религиозным.
После крушения коммунизма и правящая элита, и народ раскололись по поводу вхождения России в западное сообщество. Если Б. Н. Ельцин (1931–2007) и его сторонники были за продвижение западных ориентиров, то противники, как в кругах элиты, так и в народе демонстрировали антизападные настроения, ориентируясь на идеи национализма и евразийства. Притом, если Горбачева Хантингтон безоговорочно признает вестернизированным политиком, то Ельцина называет русским по стилю, а западным – по высказанным убеждениям[124].
Хантингтон замечает, что западному демократу было легче вести диалог с советским марксистом, чем с русским традиционалистом. «Конфликт между либеральной демократией и марксизмом-ленинизмом был конфликтом идеологий, которые, невзирая на все различия, хотя бы внешне ставили одни и те же основные цели: свободу, равенство и процветание. Но Россия традиционалистская, авторитарная, националистическая будет стремиться к совершенно иным целям»[125]. Любопытно, что подобную мысль высказывал еще К. Н. Леонтьев, находясь в противоположном лагере. Либерализм и коммунизм он считал эвдемонистическими идеологиями, основанными на утилитарном идеале, ведущими к вторичному упрощению. «Изучая киновии, – писал Леонтьев, – можно допустить, что коммунизм, не как всеобщий закон, а как частное проявление общественной жизни, возможен, но лишь под условием величайшей дисциплины и даже, если хочешь, страха. Эта дисциплина, этот страх не материальной природы; это несокрушимая идеальная узда веры, любви и почтения»[126]. Естественно, что с последователями Леонтьева Хантингтон вести диалог не мог.
Для смены цивилизационной идентичности необходимо соблюдение трех условий: этого должна хотеть элита, народ должен быть готов к этому шагу и, наконец, господствующие группы цивилизации, в которую хочет влиться «новообращенный», должны иметь желание принять его. В случае с Россией не выполняется ни одно условие. «И если русские, перестав быть марксистами, не примут либеральную демократию и начнут вести себя как россияне, а не как западные люди, отношения между Россией и Западом опять могут стать отдаленными и враждебными»[127], писал Хантингтон в статье 1993 г. Через три года в своей книге он эту мысль несколько переформулировал: «когда русские перестали вести себя как марксисты и стали вести себя как русские, разрыв между ними и Западом увеличился»[128]. Свою категоричность Хантингтон обосновывает результатами выборов в Государственную думу 1993 г., где большинство голосов получили партии антиреформаторские и националистические, и результатами первого тура выборов президента 1996 г., когда 52 % избирателей проголосовали за националистических и коммунистических кандидатов.
Этот результат был неизбежен, ибо политические лидеры могут перенимать элементы западной культуры, но полностью подавить свою исконную культуру им не по силам. С другой стороны, занесенный вирус западной культуры трудно убить. Политические лидеры могут порождать «разорванные страны, но не могут сотворить западные страны. Они могут заразить страну шизофренией культуры, которая надолго останется ее определяющей характеристикой»[129].
Здесь опять хочется вспомнить Данилевского, который еще в XIX в. писал, «что Европа не признает нас своими. Она видит в России и в славянах вообще нечто ей чуждое, а вместе с тем такое, что не может служить для нее простым материалом, из которого она могла бы извлекать свои выгоды, как извлекает из Китая, Индии, Африки, большей части Америки и т. д.»[130]. Выходит, что за сто двадцать пять лет изменилось только то, что разрушилась колониальная система, и четыре названные цивилизации превратились в полноправных участников политического процесса.
Любопытно, что если в статье 1993 г. Хантингтон называет интересующую нас цивилизацию «православно-славянской», то в книге 1996 г. она называется исключительно «православной». И не случайно, ведь существуют и неславянские православные страны: Грузия, Румыния и особенно Греция, которая является заметным игроком на европейском геополитическом поле. Балканские войны заставили православные страны задуматься о греко-сербо-болгарском альянсе, который бы смог противостоять вторжению ислама, осуществляемому альянсом Албания – Турция. «С исчезновением советской угрозы „противоестественный“ союз Греции с Турцией потерял всякое свое значение, и вот уже мы видим эскалацию напряженности между ними, усиление конфликтов из-за Эгейского моря, Кипра, их военного баланса, их роли в НАТО и Европейском Союзе, а также их отношений с Соединенными Штатами»[131]. Кроме того, Греция становится надежным экономическим партнером России.
Осколки Советского Союза Хантингтон также старался собрать в религиозном порядке, когда «православные Беларусь, Молдова и Украина тяготеют к России, а армяне и азербайджанцы воюют друг с другом, в то время как их русские и турецкие братья пытаются поддержать их и остановить конфликт. Российская армия воюет с мусульманскими фундаменталистами в Таджикистане и мусульманскими националистами в Чечне»[132]. Общую схему рассуждения можно считать верной, однако не со всем здесь можно согласиться. Православная Молдова никогда не тяготела к России, а стремилась к интеграции с Румынией, а через нее – с Западом. Первым симптомом подобных приоритетов стала замена кириллического алфавита на латиницу в 1989 г. и принятие закона «О статусе государственного языка Молдавской ССР», который спровоцировал кровопролитный конфликт в Приднестровье. Непризнанная Приднестровская Молдавская Республика получала защиту и поддержку России в гораздо большем объеме, чем Сербия в Балканском конфликте, а Молдову можно было бы назвать «блудной дочерью» православной цивилизации. Хантингтон обращает внимание на то, что «в феврале 1994 года пророссийские партии одержали внушительную победу на парламентских выборах», однако союзу Молдовы с Россией не суждено было сбыться – камнем преткновения оставался приднестровский конфликт, неурегулированный по сей день.
Другая «блудная дочь» – Грузия. Первым президентом этой страны в 1991 г. стал 3. К. Гамсахурдиа (1939–1993). Его националистическая и русофобская политика привела к обострению отношений с Россией и вызвала кровавые конфликты в Южной Осетии и Абхазии. «И лозунг, который выбросил Звиад Гамсахурдиа, лозунг „Грузия – для грузин“, подразумевавший господство коренной нации над так называемыми малыми народами, по воле Сталина и его окружения оказавшимися на территории Грузинской ССР, в немалой степени способствовал раздуванию националистической истерии. Представителям национальных меньшинств предлагалось ассимилироваться или покинуть пределы Грузии»[133].
Второй президент Грузии – Э. А. Шеварднадзе – так и не смог развернуть свое государство в сторону России. Исторически не оправдалось утверждение Хантингтона о том, что размещение трех российских военных баз на территории Грузии в 1994 г. «возвратило настроенную на независимость Грузию в российский лагерь»[134]. Недовольство грузин правлением Шеварднадзе вылилось в 2003 г. в «революцию роз». В результате Грузия сделала свой выбор в пользу Запада. Грузинский феномен Хантингтон объясняет следующим образом: «Исторические взаимоотношения и соображения баланса власти также заставляют некоторые страны сопротивляться влиянию своих стержневых стран. И Грузия, и Россия – православные страны, но грузины исторически сопротивлялись российскому господству и тесным связям с Россией»[135].
Таким образом, России внутри православной цивилизации после развала Советского Союза удалось достичь консенсуса со славянскими странами – Украиной, Белоруссией, Приднестровской Молдавской Республикой – и не удалось – с неславянскими православными странами – Молдовой и Грузией.
Чтобы сберечь западную цивилизацию Хантингтон рекомендавал в том числе «признать Россию как стержневую страну православной цивилизации и крупную региональную державу, имеющую законные интересы в области обеспечения безопасности своих южных рубежей»[136]. Он с пониманием относился к желанию России защитить своих сербских братьев, но конфликт в Чечне рассматривал как войну с чеченским народом.
Несмотря на то, что Хантингтон, являясь сторонником цивилизационного подхода и все свое внимание уделяя моменту конфронтации цивилизаций, в конце книги приходит к выводу, что ради сохранения мира «людям всех цивилизаций следует искать и стремиться распространять ценности, институты и практики, которые являются общими и для них, и для людей, принадлежащих к другим цивилизациям»[137]. Осознание этой и других моральных ценностей формирует «Цивилизацию» с большой буквы, которая является общей для всех. «В более масштабном столкновении, глобальном „настоящем столкновении“ между Цивилизацией и варварством, великие мировые цивилизации, обогащенные своими достижениями в религии, искусстве, литературе, философии, науке, технологии, морали и сочувствии, также должны держаться вместе, или же они погибнут поодиночке»[138]. Итак, в исторической перспективе Хантингтон начинает придерживаться эволюционного подхода.
Следует отметить, что Хантингтон, прежде всего, политолог. Он старается избегать точных определений, но дает массу эмпирического материала. Не со всеми его доводами можно согласиться, но его работа поражает широтой охвата материала. Впрочем, это характерно для всех трех рассмотренных нами наиболее известных зарубежных представителей цивилизационного подхода. Каждый из них рассматривал русскую (православную, православно-славянскую) культуру как явление значительное. Это признавал и Шпенглер, который не выделял ее в самостоятельную высокую культуру. Вместе с тем, они видели в русской культуре некую ущербность: псевдоморфоз, расколотость. Русская культура лишена ценностей, свойственных Западу, она принципиально тоталитарна, что связано с принятием христианства от Византии. Особенно явно эти идеи проявляются у послевоенного Тойнби и Хантингтона. А. С. Панарин сетовал по этому поводу: «Теперь тоталитаризм интерпретируется в духе культурологического и этнического расизма – как специфический продукт русской ментальности, русской культуры, а в самое последнее время – как продукт православия»[139].
2. Евразийская модель русской культуры Н. С. Трубецкого
Основной геокультурный тезис евразийства звучит так: «Ни Восток, ни Запад, а Евразия – есть нечто третье». Подобную постановку вопроса мы можем встретить еще у А. С. Хомякова в диалоге «Разговор в Подмосковной». Герой диалога Тульнев предлагает образ, определяющий место России, – «там, где кончается Европа и начинается Азия», или «область между Европой и Азией». Смысл этого образа заключается в том, что разделение на Европу и Азию с точки зрения физической географии весьма условно. «Право, мне кажется, что в этом делении много произвола. Отвергать его я, пожалуй, не стану; но есть деление, которое, может быть, важнее этого полупроизвольного размежевания без живых урочищ: это деление по началам жизни и просвещения»[140], – говорит Тульнев. Из утверждения о том, что Россия не принадлежит, собственно, ни Азии, ни Европе, вытекает необходимость признания самобытности России.
О том, что мы не принадлежим ни Востоку, ни Западу, заявлял еще П. Я. Чаадаев в «Философических письмах». Его вывод был сугубо негативным. «Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось»[141].
Славянофильство вышло из полемики с Чаадаевым. Для славянофилов делом чести было обоснование русской самобытности и народности. «Другие имеют внутреннюю целость, а мы нет. Другие знают внешним образом явление чужеродных мыслей, а свою народную жизнь знают знанием живым и внутренним; а мы и себя, как и других, знаем только скудным знанием внешним. Следовательно, они бесконечно богаче нас умственною силой, а мы не хотим искать в себе того богатства, которое нас бы разом поравняло с ними и, вероятно, выдвинуло нас еще далеко вперед»[142]. Цитаты вроде бы внешне похожи, но по смыслу они противоположны. Народность, по Хомякову, не препятствие на пути в общечеловеческую цивилизацию, а средство вхождения в нее на правах полноценной личности. «Заметьте, пожалуйста, что чем человек полнее принадлежит своему народу, тем более доступен он и дорог всему человечеству»[143].
Мировоззрение евразийцев исходит из славянофильской парадигмы принципиальной разнородности русской и западной культур. Наибольшее внимание славянофилы уделяли религиозному фактору. С. С. Хоружий указывал, что у евразийцев все больший перевес получают материальные факторы, «происходит редукция культуры, ее низведение в ряд органических категорий, забвение ее творческой и духовной сути»[144].
Бесспорным лидером евразийского направления являлся князь Н. С. Трубецкой (1890–1938). Современный исследователь и последователь этого направления А. Г. Дугин назвал его «евразийским Марксом»[145]. Трубецкой рассматривал эволюционный подход к истории как проявление «общеромано-германского шовинизма», потому как «европейцы просто приняли за венец эволюции человечества самих себя, свою культуру…»[146].
Трубецкой определял истинным такой национализм, «который исходит из самобытной национальной культуры или направлен к такой культуре. <…> Все, что может способствовать самобытной национальной культуре, он должен поддерживать, все, что может ей помешать, он должен устранять»[147]. Утверждая, что «истинного национализма в послепетровской России еще не было»[148], он подверг критике панславизм и даже старое славянофильство. Панславизм Трубецкой рассматривал как кальку с пангерманизма, подмену самобытности романо-германским шаблоном. Славянство он считал понятием чисто лингвистическим, а не этнопсихологическим, то есть не обладающим симфонической личностью. Старое славянофильство он также критикует за попытку «построить русский национализм по образцу и подобию романо-германского»[149]. Но самое главное, Трубецкой обвиняет славянофилов в ложном национализме, «который искусственно отождествляет национальную самобытность с какими-нибудь уже созданными в прошлом культурными ценностями или формами быта и не допускает изменение их даже тогда, когда они явно перестали удовлетворительно воплощать в себе национальную психику»[150].
Подобная критика не раз звучала в адрес славянофилов со стороны западников, которые обычно под отжившими формами социальной жизни подразумевали крестьянские общины. В данном случае следует отметить, что единственной абсолютной «созданной в прошлом культурной ценностью» славянофилы считали православие, остальные ценности для них были дороги только в связи с учением церкви. И. В. Киреевский будто бы отвечал на критику Трубецкого: «Ибо если когда-нибудь случилось бы мне увидеть во сне, что какая-либо из внешних особенностей нашей прежней жизни, давно погибшая, вдруг воскресла посреди нас и в прежнем виде своем вмешалась в настоящую жизнь нашу, то это видение не обрадовало бы меня. Напротив, оно испугало бы меня. Ибо такое перемещение прошлого в новое, отжившего в живущее было бы то же, что перестановка колеса из одной машины в другую, другого устройства и размера, – в таком случае или колесо должно сломаться, или машина. Одного только желаю я, чтобы те начала жизни, которые хранятся в учении Святой Православной Церкви, вполне проникнули убеждения всех ступеней и сословий наших…»[151].
Думается, что Трубецкой допускает такую критику славянофилов, чтобы убедить себя и читателя, что именно он впервые ставит вопрос об истинной самобытности русской культуры, то есть тем самым он расчищает себе дорогу и обеспечивает новизну исследования. Подобный случай с журналом «Время», поссоривший И. С. Аксакова с Ф. М. Достоевским, мы рассматривали ранее.
Трубецкой близок к славянофилам в понимании раздвоенности русской культуры. По его мнению, национальная культура расслаивается на «верхи» и «низы», между которыми должно быть взаимодействие. Кроме того, каждая из этих частей может испытывать иноземные влияния. «При этом может случиться, что тот иноземный источник, из которого черпают культурные ценности данные верхи, не совпадают с тем иноземным источником, который питает соответствующие низы. <…>…В таком случае между верхами и низами образуется культурный разрыв и национальное единство нарушается»[152].
Идею оторванности образованного класса от народа высказывал еще Карамзин в 1803 г.: «Жизнь человеческая коротка, а для утверждения новых обычаев требуется долговременность. Петр ограничил свое преобразование дворянством. Дотоле, от сохи до престола, россияне сходствовали между собою некоторыми общими признаками наружности и в обыкновениях, – со времен Петровых высшие степени отделились от нижних, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия государственных состояний»[153].
Вот мнение Хомякова по этому вопросу: «Одно только высшее сословие могло воспользоваться и воспользовалось новыми приобретениями знания. Старое по своему родовому происхождению от служилых людей, новое по своему характеру сословия, оно приняло в себя все богатство нового просвещения, поглощая его в одном себе, замыкая его в своем круге и замыкаясь само этою новою, почти внешнею силою. Все другие сословия остались чуждыми новому движению. Они не могли воспользоваться сокровищами науки, которая привозилась к нам как заграничный товар, доступный только для немногих, для досужих, для богатых. Они не могли, а многие из них и не хотели ею воспользоваться»[154].
Итак, если говорить о новизне мыслей Трубецкого по данному вопросу, то искать ее нужно не в содержании, а в том, что его идеи выражены в терминах этнопсихологии, науки, которая только формировалась тогда.
Основным этническим элементом, основой русской культуры Трубецкой считает славянство. Восточные славяне имели возможность выбирать между западным и византийским влиянием. Выбор в пользу Византии дал благодатные результаты. «Все получаемое из Византии усваивалось органически и служило образцом для творчества, приспособлявшего все эти элементы к требованиям национальной психики. Это относится особенно к области духовной культуры, к искусству и религиозной жизни. Наоборот, все получаемое с „Запада“ органически не усваивалось, не вдохновляло национального творчества»[155]. В народную традицию активно проникало византийское православие и органично видоизменялось под действием русской среды.
Реформы Петра, по мнению Трубецкого, выбили Россию из колеи успешного развития в византийском духе и выбросили ее на задворки цивилизации. «Отсутствие некоторых первостепенно важных для романогерманцев психологических способностей давало себя чувствовать на каждом шагу»[156]. Количество гениальных творений в культуре явно уступало заимствованиям и подражаниям.
Положение дел в России Трубецкой иллюстрирует при помощи образа здания, где народная культура – нижний этаж, а культура образованных слоев общества – этаж верхний. Для прочности постройки необходимо, чтобы между верхом и низом было соответствие. «Пока здание русской культуры завершалось византийским куполом, такая устойчивость существовала. Но с тех пор, как этот купол стал заменяться верхним этажом романо-германской конструкции, всякая устойчивость и соразмерность частей здания утратилась, верх стал все более и более накреняться и наконец рухнул…»[157]. Обвал здания, по Трубецкому, это революция, закономерный конец романо-германского влияния. Он решительно отвергает попытки строить новый «верх» русской культуры по романо-германскому образцу. Однако он считает, что и «византийский купол» восстанавливать бессмысленно, так как византизм в народной стихии был до неузнаваемости переработан и уже в XVII в. во время реформ патриарха Никона был воспринят как иноземное влияние, что вызвало раскол. «Но в путях раскола все-таки чувствуется проявление здорового национального инстинкта русской стихии, протестующей против искусственно надетого на нее чужого культурного верха»[158]. Выход видится Трубецкому в культивировании православия, сообразного «нашей национальной психике», и объединении с туранскими племенами, исторически связанными с судьбой русского народа.
Здесь уместно вернуться к славянофилам, которых Трубецкой критиковал за преданность отжившим культурным ценностям. Получается, что таковым пережитком является учение православной церкви, выраженное в святоотеческом наследии, за которое ратовали славянофилы. Вопреки расхожему мнению, славянофилы шли от православия к народу, а не наоборот. И. С. Аксаков писал, что И. В. Киреевский «точно обратился от философии к православию, но не вследствие стараний добиться сближения с русским народом, а путем строго научного искания истины, путем философского анализа систем западноевропейской философии, и также вследствие живого, почти случайного столкновения с некоторыми проявлениями русской религиозной жизни»[159].
Русский народ был дорог славянофилам тем, что его нравы, обычаи и быт в большей мере, чем в образованном сословии, были выстроены по заветам отцов церкви. «Бесчисленное множество этих маленьких миров, составлявших Россию, было все покрыто сетью церквей, монастырей, жилищ уединенных отшельников, откуда постоянно распространялись повсюду одинакие понятия об отношениях общественных и частных. Понятия эти мало-помалу должны были переходить в общее убеждение, убеждение – в обычай, который заменял закон, устраивая по всему пространству земель, подвластных нашей церкви, одну мысль, один взгляд, одно стремление, один порядок жизни»[160].
Таким образом, религия у славянофилов – это базис, на котором строится частная и общественная жизнь, а не тема для развития народной стихии. Чем вера ближе к святоотеческому образцу, тем она чище и ценнее. Славянофилы не сочувствовали двоеверию, обрядоверию, раскольничеству, сектантству и другим проявлениям народного своеволия в религии.
Напротив, для Трубецкого ценна не сама православная вера, основанная на каноне, а результат самобытного ее изменения. Здесь мы встречаемся с примером «редукции культуры», о которой писал С. С. Хоружий. Если самобытность становится выше предания, то религия может быть заменена на мифологию или идеологическую химеру. Как заметил Г. В. Флоровский, «в евразийской „феноменологии“ русской современности для Церкви места нет»[161].
Вместе с тем, как утверждает Трубецкой, славянский элемент в «низовой» русской культуре не только не единственный, но и не определяющий. Эта сопротивляемость восточных славян к влиянию западной культуры усилилась благодаря смешению с угро-финнами и тюрками. Тюрки Волжского бассейна соприкасаются со «степной» культурой тюрко-монголов, а те, в свою очередь, связаны с культурами Азии.
Трубецкой приводит примеры различных видов русского народного искусства: музыки, танца, орнамента, народной словесности, – все они по своей структуре и духу ближе туранскому (урало-алтайскому) Востоку, чем славянским образцам. Сходство обнаруживается и в национальном характере русских: созерцательность и приверженность обряду, удаль, ценимая в русских героях, вместе с тем, беспрекословное повиновение власти.
Туранские этнопсихологические особенности оказали свое влияние и на самобытность русского православия. «Именно в силу туранских черт своей психики древнерусский человек не умел отделять своей веры от своего быта, сознательно выделять из проявлений религии несущественные элементы, и именно потому он оказывался таким слабым богословом, когда встречался с греками»[162]. Туранскому религиозному мышлению, в отличие от греческого, свойственно рассматривать догмат веры «как данное, как основной фон душевной жизни и внешнего быта, а не как предмет философской спекуляции». Также оно отличается «отсутствием гибкости, пренебрежением к абстрактности и стремлением к конкретизации, к воплощению религиозных переживаний и идей в формах внешнего быта и культуры»[163].
Феномен, о котором пишет Н. С. Трубецкой, И. В. Киреевский называл «цельностью духа». Основано это учение на мистико-аскетической традиции греческих отцов церкви (исихазм), которая имеет своим содержанием умную Иисусову молитву, а целью – обожение и достижение духовного видения. «Все Святые Отцы греческие, не исключая самых глубоких писателей, были переведены, и читаны, и переписываемы, и изучаемы в тишине наших монастырей, этих святых зародышей несбывшихся университетов. „Исаак Сирин“, глубокомысленнейшее из всех философских писаний, до сих пор еще находится в списках XII-ХШ веков»[164].
Нам, конечно, трудно судить о том, насколько широко и глубоко была распространена святоотеческая образованность в Древней Руси, однако нельзя относиться к этому эпизоду как к простой идеализации старины. Современные источниковедческие и библиотековедческие исследования подтверждают истинность утверждения Киреевского. По данным «Сводного каталога славяно-русских рукописных книг, хранящихся в СССР», в XI–XIII вв. на Руси были славянские переводы, хотя бы в отрывках, Ефрема Сирина (ок. 306–373), Анастасия Синаита (ок. 640 – конец VII / начало VIII вв.), Иоанна Лествичника (525–595), Феодора Эдесского (?-848), Максима Исповедника (580–662) и других[165]. В собрании Троице-Сергиевой лавры хранилось несколько древних списков Исаака Сирина (? – ок. 700), самый ранний из них, сербского правописания, был датирован 1381 г.[166]. Широкое распространение мистико-аскетической литературы обычно связывается с деятельностью святителя Киприана, митрополита Киевского (1330–1406).
В XIV в. мистико-аскетическая традиция стала активно проникать на Московскую Русь, ее ярким представителем был Сергий Радонежский (1314–1392). Также существует в науке весьма убедительное мнение, что творчество Андрея Рублева (1360–1428) и Феофана Грека (1340–1410) было воплощением богословия Григория Паламы (1296–1359) и Григория Синаита (1268–1346) в живописи[167].
На конец XV – начало XVI вв. приходится деятельность выдающегося русского православного подвижника, главы нестяжателей Нила Сорского (1433–1508). Воспитанник Афона, ревнитель умной молитвы, знаток святоотеческого предания, преподобный Нил являлся теоретиком и практиком мистико-аскетической традиции. Эта традиция предполагает не построение теоретических богословских систем и философских спекуляций по поводу догматов, в обмен духовным опытом, наставничество. В русской традиции это проросло в старчество.
На вопрос своего ученика, можно ли ему читать догматические книги, египетский святой Варсонофий Великий ответил: «Не хотел бы я, чтобы ты занимался сими книгами, потому, что они возносят ум горе; но лучше поучайся в словах Старцев, которые смиряют ум долу. Я сказал сие не с тем, чтобы унижать догматические книги, но лишь даю тебе совет, ибо пища бывает различна»[168]. И это все византийская традиция.
Следует отметить, что для Византии вообще не характерно схоластическое богословие, как для католической церкви. Восточно-христианская традиция ориентировалась на идеалы подвижничества в вере, духовной трезвости, а не на отвлеченное знание. Сравнивая западное богословие с византийским, С. С. Аверинцев (1937–2004) писал: «Последнее ищет возможность объективного, существенного приобщения человеческой природы к Божественной; поэтому церковно-славянский термин «обожение» – ключевое слово всей православной мистики. Основная умозрительная проблема православия – онтологическое соотношение человеческой и Божественной природ в ипостасном (личном) единстве Богочеловека»[169].
Таким образом, мы могли бы согласиться с гипотетическим утверждением, что русская культура в силу своих этнических особенностей была более восприимчива к определенным религиозным учениям. Однако прямолинейно противопоставлять русскую духовную традицию византийскому богословию на основании некоего туранского элемента вряд ли имеет смысл. Аналогия с турками, которые, как и русские в православии, «не дали ни одного сколько-нибудь выдающегося мусульманского богослова, хотя всегда были набожнее арабов»[170], не может считаться аргументом. Во-первых, в Московской Руси были выдающиеся богословы – Нил Сорский, Иосиф Волоцкий (1440–1515). Во-вторых, можно найти большое количество стран, у которых не было выдающихся богословов, но из этого делать какие-либо выводы преждевременно.
Следующий довод Трубецкого касается малороссов, которые якобы более способны к богословскому умозрению по причине меньшего наличия туранского элемента в их культуре. Он приводит в пример могилянскую богословскую школу. Однако намного убедительнее выглядит объяснение успехов украинских богословов влиянием на Киево-Могилянскую академию латинской системы образования.
Вместе с тем мистико-аскетической традиции на Руси все же суждено было прерваться. Протоиерей Георгий Флоровский (1893–1979) назвал XIV–XV вв. периодом отшельнического и монашеского возрождения на Руси, но вместе с тем и кануном кризиса и разрыва с византийской традицией[171]. Здесь можно было бы согласиться с Трубецким: туранство победило византизм. Однако туранство должно быть принципиально антизападным, а в это время в Московской Руси укрепляются связи с Западом. «Для многих в конце XV века Запад представляется уже более реальным, чем разоренная и завоеванная Византия»[172]. Победа иосифлян над нестяжателями обозначила разрыв с византийской традицией. Западное влияние проявило себя в борьбе с ересью жидовствующих. Одновременно с этими событиями в Новгороде шла работа по переводу полного библейского свода на славянский язык. На эту работу оказывали влияние латинисты. По этой причине, по выражению русского библеиста И. Е. Евсеева (1868–1921), произошел «сдвиг славянской Библии с греческого русла в латинское»[173]. Руководил этой работой сподвижник Иосифа Волоцкого Геннадий, архиепископ Новгородский.
Латинское влияние на иосифлян большей частью исходило от приближенного к новгородскому архиепископу Геннадию монаха-доминиканца Вениамина[174]. «Борьба за интересы русской феодальной церкви ставила перед Иосифом и его сподвижниками такие проблемы, которые были хорошо знакомы католикам. Русские церковники мечтали о физической расправе над еретиками – траханиоты доставляли им материал об испанской инквизиции; они собирали доказательства в защиту имущественных прав церкви – на помощь им приходил Вениамин с „даром Константина“ и другими аргументами, давно подобранными в католической литературе; тот же Вениамин оказывался полезным Геннадию и в составлении (в противовес еретикам) полного библейского кодекса. Враждебно относясь к „латинянам“, Иосиф, однако, мог учитывать их опыт в деле организации монашества и даже в полемике с еретиками»[175].
«Московское государство возникло благодаря татарскому игу»[176], – такое эпатажное заявление сделал Н. С. Трубецкой. В принципе, здесь нет ничего нового. Связь монголо-татарского ига с процессом образования русского централизованного государства давно является признанным фактом в русской историографии. «Да будет честь и слава Москве! – писал H. M. Карамзин. – В ее стенах родилась, созрела мысль восстановить единовластие в истерзанной России, и хитрый Иоанн Калита, заслужив имя собирателя земли Русской, есть первоначальник ее славного воскресения, беспримерного в летописях мира»[177]. Вопрос заключается в интерпретации и оценке этого факта. Если у Карамзина и его последователей монголо-татарское иго – явление, безусловно, отрицательное, принесшее много бед и затормозившее развитие России. Московские князья изображали из себя верных подданных султана, а сами копили силы для отпора ненавистным захватчикам. У Трубецкого же не случайно употребляется слово «благодаря». Иго сделало Московскую Русь самобытной, а это является, согласно его концепции, целью жизни народа. Кроме того, в это время «произошло обрусение и оправославление татарщины»[178]. Россия стала крепким, спаянным православным государством. Сравнивая татарское и романо-германское влияние, к которому он относил и большевизм, Трубецкой пришел к выводу, что «татарская школа была вовсе уж не так плоха…»[179].
Итак, мы не пытаемся отрицать факт воздействия туранского элемента на русскую культуру во время монголо-татарского ига, однако трудно согласиться с тем, что такие особенности русского православия, как неспособность к отвлеченному богословскому мышлению, тесная связь между верой и повседневной культурой являются признаками «„туранизации“ самой византийской традиции и проникновения черт туранской психики в саму русскую трактовку православия»[180]. Как было сказано выше, эти черты русской религиозности были, скорее всего, сформированы мистико-аскетической традицией православия, византийской по своему происхождению. Слабость русских в богословии, не пробужденный к творчеству религиозный логос (по выражению В. В. Зеньковского) можно объяснить отсутствием классического наследия, поздним принятием христианства, тем, что «греческий язык не стал на Руси богослужебным языком, и эта языковая изолированность русского мира имела, конечно, громадное значение в путях русской культуры, обрекая ее заранее на достаточную „запоздалость“»[181]. Тем временем иконопись, благодаря своей визуальной природе, достигла на Руси, если не равного, то сравнимого с Византией совершенства. Что касается известных богословов, то таковых могло не быть и в других православных странах, например, в Сербии, хотя Сербия не была затронута туранским влиянием в эпоху средневековья (по крайней мере, до поражения на Косовом поле в 1389 г.). Вместе с тем Болгария, туранская по своему этногенезу, дала ряд выдающихся богословов: Иоанна Экзарха, Черноризца Храбра, упомянутого выше святителя Киприана.
Вообще проблема туранского влияния принципиально не решаема. Если о византизме мы можем говорить, основываясь на письменных источниках, то о туранстве, только разыскивая заимствования в языке, фольклоре, материальной культуре. Что касается национального характера, то эта материя весьма зыбкая – все люди разные, и любые доводы будут субъективными. Как писал Г. В. Флоровский: «„народный космос“ никогда не бывает на одно лицо»[182].
Самая известная и скандальная работа Н. С. Трубецкого – «Наследие Чингисхана: Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока». По ней нельзя судить о взглядах автора, потому как сам Трубецкой писал П. П. Сувчинскому (1892–1985) о книге: «…Она может иметь известный агитационный успех, но может и сильно повредить нам. Обращение с историей в ней намеренно бесцеремонное и тенденциозное, так что для серьезной исторической критики она представляет собой весьма удобное поле и может послужить легко уязвимым местом»[183]. Трубецкой был против широкого распространения брошюры, и опубликовал ее под псевдонимом. Однако судьбе было угодно, что работа, которую более всего стыдился, стала самой обсуждаемой в кругах русской эмиграции 20-х гг. XX в. Популярна она ныне в России и не только: в 2012 г. вышел сербский перевод этого произведения[184].
В своем трактате Трубецкой заявляет, что «в исторической перспективе то современное государство, которое можно назвать и Россией, и СССР (дело не в названии), есть часть великой монгольской монархии, основанной Чингисханом»[185]. И даже более того: «Русское государство <…> является наследником, преемником, продолжателем исторического дела Чингисхана»[186].
Трубецкой определил географические границы Евразии как особого материка. Основу Евразии составляет система степи, протянувшаяся от Тихого океана до устья Дуная. С юга ее окаймляют горы, с севера – полосы лесов и тундры. Горы, леса и тундра затрудняют передвижение людей в пространстве, поэтому стратегическую важность представляет собой степь. Владение степью позволяет контролировать важнейшие участки всех речных систем Евразии. Чингисхану удалось объединить систему степи и стать благодаря этому властителем Евразии.
Большое значение Трубецкой придает психологическому типу подданных Чингисхана. Первый тип – рабский, когда человек служит господину за страх и более всего ценит жизнь и благополучие. Таковых правитель уничтожал или держал на соответствующих местах. Второй тип человека, который более жизни и благополучия ценит свою честь и верность господину. Таким людям Чингисхан раздавал высшие посты в армии и государстве. «…Чингисхан руководствовался тем убеждением, что люди ценимого им психологического типа имеются главным образом среди кочевников, тогда как оседлые народы в большинстве своем состоят из людей рабской психологии. И действительно, кочевник по самому существу своему гораздо менее привязан к материальным благам, чем оседлый горожанин или земледелец»[187].
Здесь и начинается тенденциозное обращение с историей. Можно согласиться с тем, что среди кочевников чисто статистически больше людей, готовых идти на риск ради крупной наживы или честолюбия и подвергать свою жизнь смертельной опасности. Однако такие люди были и в Европе – это моряки, викинги, родовая аристократия. Таковыми героями наполнена европейская литература. В России носителями подобных качеств были казаки, которые успешно вели борьбу с кочевниками, как указывал Тойнби, опираясь на более прогрессивную систему оседлого земледелия. Да и европейские правители средневековья всегда более ценили вассалов, которые служили синьору не за страх, не за деньги, а за честь. В этом Чингисхан не был исключением.
В годы татарского ига, продолжает Трубецкой, ущемленное национальное достоинство заставило русских обратиться к византийским государственным идеологиям, но они «понадобились только для того, чтобы связать с православием и таким путем сделать своею, русскою, ту монгольскую по своему происхождению государственную идею, с которой Россия столкнулась реально, будучи приобщена к монгольской империи и став одной из ее провинций»[188]. Сначала московские князья были сборщиками дани для хана, а после завоевания Казани, Астрахани и Сибири «монгольский хан оказался замененным православным русским царем»[189]. С другой стороны наблюдался переход высокопоставленных татарских вельмож в православие, которые «приносили с собой традиции и навыки монгольской государственности…»[190].
Много места в своей работе Трубецкой уделяет особенностям православно-государственного строя в послемонгольской России. Он отмечает, что между боярином и крестьянином не было культурного разрыва, что царь был воплощением воли народа, ответчиком перед Богом. Была вера в то, что «совершенное царство правды есть только царство небесное, всякое же земное царство никогда не достигнет этого идеала, а может только стремиться к нему, и путь к идеалу лежит не в усовершенствовании внешних форм государственного общежития, а во внутренней работе каждого человека над своим нравственным самосовершенствованием»[191].
Слова очень убедительные и согласующиеся с тем, что о Древней Руси писали, например, славянофилы. Но только малоубедительно выглядят доводы Трубецкого о внутреннем родстве московской и монгольской государственности. «И тут и там добродетелью подданного признавалось отсутствие привязанности к земным благам, свобода от власти материального благополучия при крепкой преданности религиозно осознанному долгу»[192]. К. Н. Леонтьев считал эту черту русского нравственного сознания византийской. «Знаем, что византизм (как и вообще христианство) отвергает всякую надежду на всеобщее благоденствие народов; что он есть сильнейшая антитеза идее всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства»[193].
На петровское и послепетровское время Трубецкой не жалел черных красок. «Крепостное право и военная организация существовали в России и раньше, но страной по существу крепостнической и милитаристической Россия стала только после начала европеизации»[194]. Здесь и проявилось во всей красе «намеренно бесцеремонное и тенденциозное» обращение с историей, о котором Трубецкой писал Сувчинскому. Все исторические события и процессы рассматриваются с точки зрения разрушительного воздействия европеизации России. Картина получается беспросветная. «Правительству нравились из европейских идей только идеи империализма, милитаризма, воинствующего шовинизма и эксплуататорского капитализма»[195].
Поделиться книгой: