Помоги проекту - поделись книгой:
Сергей Борисович Смирнов
Колыбель мертвецов (И конь проклянет седока-2)
В тесном, переполненном городе, где улицы похожи на пещеры даже днем, забываешь, что где-то есть солнце и море.
Этот сон сначала казался просто ностальгией по солнцу и морю.
Потому, что я лежал на песке, закрыв глаза. Сквозь веки чувствовал горячее солнце и легкий щекочущий ветерок, и кроме того, слышал крики чаек и плеск волн. Даже голос с причала казался сонным, странным, нереальным: «Начинается посадка на теплоход, следующий до пристани „Эрмитаж“»…
Можно было лежать так долго-долго, грезя о спокойной жизни в хижине у моря, на пустом берегу, бесконечно далеко от наркоманов в грязном подъезде, неистребимого запаха мочи в утреннем автобусе и тягостного ощущения, что все хорошее уже позади. И еще — что живешь не среди людей, а все в том же загаженном скотном дворе, и ходишь по колено в свином дерьме, ожидая забоя как праздника.
Можно было лежать… но праздники слишком быстро кончаются. Что-то заслонило солнце. Я открыл глаза.
Вместо ослепительного неба — серая пелена. Из нее валит снег крупными мягкими комьями. Море кажется черным, а берег — ослепительно белым.
Так началось мое второе путешествие в Ночной мир.
* * *
Это был, наверное, самый страшный кошмар из тех, в которых мне пришлось побывать. Хотя начиналось-то все довольно мирно. И город, и люди — ничто не вызывало беспокойства.
Квартира неподалеку от Фонтанки была совершенно прежней. И вид из окна — на ржавые крыши и узкую щель переулка. И расшатанный лифт, встроенный в этот древний дом. И даже захламленный двор.
Сосед, из крутых, был тот же. Мы не здоровались при встречах, только косились друг на друга. Он тут был новичком — в большинстве квартир этого дома еще жили блокадницы, державшиеся за свои комнатки как за последнее в этой жизни.
Оно и было последним. И одна за другой блокадницы исчезали. Их место занимали молодые, и не понять было — то ли родня, то ли убийцы.
* * *
Я ехал в автобусе. Нас было человек десять, и сидели мы спинами к окнам, а у наших ног лежал фиолетовый гроб.
За окнами плыл сумеречный город, из-за вечерних пробок казавшийся бесконечным. Можно было даже подумать, что наш автобус попал в искривленное пространство, вроде ленты Мебиуса, и все время кружит по одним и тем же улицам.
Все мы устали, замерзли, окоченели — почти как тот, что лежал сейчас за тонкой дощатой перегородкой, обитой фиолетовой тканью с оборками.
Наконец город постепенно сошел на нет. Здесь, на черной дороге, стало немного светлей. Белые поля еще хранили свет погасшего солнца, и шофер гнал чуть не под сто, словно мы не на похороны торопились, а на пожар. Понятно, что мы опаздывали — кому же охота рулить по кладбищу в темноте, и может быть, нас там уже и не ждали. Впрочем, как раз этого-то и не могло быть. Автобус был всего один — так мало людей провожали покойника в его последний путь. Я почему-то не знал, кто он. Вернее, знал очень мало. Ветеран войны, старичок, тихо скончавшийся у себя дома — в алькове каморки на шестом этаже в древнем доме на Садовой.
Провожали тоже ветераны. Все ветхие, износившиеся, — да еще вдова со сморщенным личиком, белым, как снег. Был только один человек среднего возраста — я.
На повороте промелькнул указатель: «До кладбища 11 км». «11» было зачеркнуто пожарной краской и рядом стояло: «7». Но и семерка тоже была замазана.
На кладбище нас все же ждали. У белокаменной роскошной конторы в автобус подсел местный чиновник, — при белой рубашке и галстуке, картинно выставленных из-за ворота темной драповой куртки, — стал показывать водителю путь. Чиновник был все же странным. Впрочем, осознал я это уже гораздо позднее. Кладбище было старым, огромным, многокилометровым. Следуя указаниям человечка, автобус несколько раз сворачивал, пока не уперся в столбик с табличкой: «212-й квартал».
Автобус замер среди черных худосочных болотных сосен.
— Квартал, конечно, далековато от входа, — вполголоса сказал чиновник вдове, когда она с трудом выбралась из автобуса, — но внутри квартала место самое почетное. Там вот — Герой Союза, а здесь — два Героя России. А вон там — тоже орденоносцы…
Вдова выслушала молча, строго. Открылась задняя дверь. Я хотел подхватить гроб, но меня оттолкнул старичок, благожелательно, но безапелляционно проскрипев:
— Сыновьям не положено…
Тут только я понял, чью роль исполнял. В таком случае следовало бы поддерживать вдову — она же мне мать, — но это краткое заблуждение было тут же рассеяно ею самой:
— Вы давно приехали в Питер? — спросила она.
Видимо, там, при прощании в морге, мы впервые увиделись. Может быть, кивнули друг другу, но спрашивать о приезде было и некогда, и не к месту.
— Утром, — соврал я. Потому, что не знал.
— А где остановились?
— У знакомых… Там, на Охте.
Она кивнула, и больше мы не говорили. Несколько старичков, кряхтя, вытянули гроб из допотопного «пазика» — грязно-желтого, с черной полосой посередине, — с трудом двинулись к свежей могиле — двое землекопов по команде чиновника бросились на помощь. Как-то странно из сумерек, медленно, но неотвратимо заливавших кладбище, вынырнул темный «мерседес». Бесшумно остановился на дорожке, из машины вышел священник — молодой, бородатый, в очочках. Надел на голову круглую шапочку. В руках у него было кадило, он озабоченно глянул на него, помахал. Потом — искоса — на меня:
— Вот незадача — погасло.
Отломил от деревца над соседней могилой веточку, смял ее, сунул в кадило, стал разжигать спичками. Пояснил:
— Я сегодня один, помощник загрипповал. Который раз гаснет…
Остальные молча ждали, стоя над гробом. Крышку сняли. Я подошел, чтобы взглянуть на того, кто здесь и сейчас считался моим отцом.
Священник буквально выстроил нас вокруг гроба, стал кадить, нараспев читая молитву. Потом объяснил скороговоркой:
— Сейчас пропою отходную, и можно прощаться. Проходите вот так вокруг гроба, против часовой стрелки, у изголовья останавливайтесь. При этом по обычаю надо сказать: «Прости нас, раб Божий Имярек, а я тебе уже все простил». Кто желает, может поцеловать покойного в лоб…
Он снова запел. Над нами пронеслась какая-то большая птица. Я глянул кажется, чайка. Села на каменный крест, хрипло каркнула почти по-вороньи.
— Со святыми упокой!.. — пропел священник.
И я пошел прощаться.
Потом, пока рабочие опускали гроб в жижу — болотистая земля не промерзла, — и забрасывали могилу землей, я огляделся. Мне хотелось запомнить это место, чтобы прийти еще раз, и не заблудиться. Но соседние памятники уже тонули во мраке, чахлая цепочка сосен тянулась вправо и влево, и сквозь черные стволы вдруг на мгновение прорвался солнечный луч.
Словно кровью окатило снег.
Я надел шапку. Мне было холодно, тоскливо… Хотелось проснуться.
* * *
Автобус внезапно остановился. Шофер переговорил с кем-то, кто стоял на дороге, потом обернулся к нам:
— Проверка…
Дверь открылась со скрежетом. В автобусе появились двое-трое омоновцев с мини-автоматами, один сказал: — У которых нет документов — на выход по одному. Остальным сидеть.
— Что вы такое говорите? — сказал старичок. — Я инвалид войны!..
— Значит, сидите, — тут же отозвался старший, хмыкнул, оглядел всех. Пенсионные книжки сойдут, удостоверения блокадников и прочих участников тоже…
Посмотрел на меня, кивнул. Я пошел следом за ним.
— Что случилось-то? — вдогонку спросила вдова.
— Карантин, — как-то странно буркнул старший.
На дороге стоял бронетранспортер, на обочине — бело-синий «гибэдэдэшник». Несколько вооруженных людей, некоторые в касках и бронежилетах, маячили между ними. Чуть дальше виднелся шлагбаум, за которым дорога тоже была перегорожена; там стояли машины, слышались голоса и двигались люди. А еще дальше, за реденькой цепью сосен желтым светом полыхала железнодорожная платформа. На платформе толпилось множество людей, и явственно раздавался лай овчарок.
— Паспорт, военный билет? — спросил лейтенант в камуфляже, освещенный прожектором БТРа.
Паспорт у меня был с собой: по идее, в этом и не было ничего удивительного, учитывая, что еще утром я был в самолете, перелетевшим чуть ли не пол-России.
— Старенький паспорт-то, советский, — сказал лейтенант, разглядывая паспорт. — Что, гость Питера?
— На похороны прилетел, — сказал я. — Вы же видите…
— Ну-ну, — миролюбиво отозвался он. — Ладно. Паспорт я пока оставлю у себя. А вы пройдите в автобус.
— Как же я без паспорта? Меня и в гостиницу не возьмут.
— А я и не сказал, что вы без паспорта уедете…
Лейтенант кивнул омоновцу, тот легонько подтолкнул меня к автобусу.
Потом по команде омоновца автобус подал назад, освобождая место следующим автомобилям, свернул влево и въехал на пятачок возле заправки. Пятачок уже был забит до отказа, а по периметру стояли вооруженные люди в камуфляже.
Хотелось курить. Я попросил шофера открыть двери, чтобы покурить на воздухе, но не успел выйти, как где-то за машинами рявкнул мегафон:
— Водитель ПАЗа, закройте двери! Никому не выходить! После предупреждения открываем огонь на поражение!
Пришлось курить в автобусе, пуская дым в дверную щель. Шофер, сидевший за моей спиной, положил руки на руль и сдавленно матерился, глядя прямо перед собой.
* * *
В общем-то, жить было можно. Вдова пошепталась со своими старичками — и неожиданно появилась бутылка водки. Нашлись и пластиковые стаканы, а шофер, внезапно подобрев, достал пакет с двумя мятыми хотдогами.
— Берегла водку, чтобы с землекопами рассчитаться, — сказала старушка. — А там сейчас порядки другие. Водку не берут.
— За Европой тянутся, — сказал крепкий на вид старик. — А какая тут Европа? — Он кивнул за окно и плюнул. — Ну, помянем…
Помянули.
— Я от совета ветеранов районного, — сказал он, выпив и лихо крякнув. Вообще-то я плохо знал покойного, но меня попросили… Мало нас-то осталось…
Выпили еще. Появилась вторая бутылка. Когда и она подходила к концу, а деды отогрелись и повеселели, снаружи стукнули. Шофер открыл двери, в проем всунулась веснушчатая веселая рожа в шапке с кокардой.
— Распиваете? — весело осведомилась она.
— Влезай, присоединяйся! — крикнули ему.
— Влезаю! — ухмыльнулся он.
Сержант оказался веселый. И компанию так поддержал, что третья бутылка кончилась почти мгновенно. Он мигнул одному деду, другому, шепнул что-то вдове, на белом лице которой появился слабый румянец, — и высунулся в окно:
— Эй, Саньк! Тут деды с кладбища едут. Полдня мерзли… На вот тебе деньги, сбегай за фуфырем… Слышь? Закуски возьми!
Однако веселость — веселостью, но секретов он не выдавал. На мои вопросы о карантине отвечал так:
— А мне не докладывают! Я срочник — поднимут ночью и поведут на амбразуры, и как звать, не спросят, так и останусь неизвестным героем…
* * *
Потом Леха — сержанта звали Лехой — исчез. Час-полтора его не было. Старички дремали, но в автобусе становилось зябко. Шофер время от времени включал подогрев.
Снова стукнули: за окном во тьме маячило веснушчатое лицо, рот до ушей:
— Короче, старичье, вас обратно заворачивают. В город никого не велено пускать.
— Куда обратно-то? — утомленно рявкнул шофер. — На кладбище?
Леха хохотнул и исчез.
— Меня дома же ждут, — сказал шофер. — Мать их так… Карантин выдумали. Хоть бы позвонить, сволочи, дали…
Вверху застрекотало. Низко-низко над нами проплыл вертолет.
Потом еще один. Повисел над шоссе, разбрасывая пятна света, взмыл выше и исчез.
Шофер только присвистнул.
— В одна тысяча девятьсот сорок втором… — проскрипел районный совет ветеранов, — на Западной Лице…
— На чем? — спросил шофер.
— Речка такая… Так вот, мы голыми руками, считай, окопались, и так, что генерал горных стрелков Дитль больше за всю войну шага к Мурманску не сделал…
Старик, проявив неожиданную прыть, внезапно оказался у дверей:
— Открой-ка, паренек… Я вас научу в разведку ходить…
Шофер открыл было рот, покачал головой.
— Открой, я сказал!
В руке у него оказалась монтировка, вынутая, видно, из-под сиденья. Он сунул ее в щель и стал выворачивать двери.
Шофер матюгнулся, плюнул:
Поделиться книгой: