Помоги проекту - поделись книгой:
Сить — таинственная река
В глуши северных лесов течет светлоструйная речка Сить — любимое место отдыха и развлечений деревенских ребятишек. Здесь в пору летних каникул собираются в шалаше, который хранится от всех взрослых втайне, подростки во главе с отчаянным и вольным Васькой Гусем…
О приключениях друзей, о бессонных ночах, проведенных у костра, о познании радости труда, наконец, о первой любви рассказывается в повести «Сить — таинственная река».
А вторая повесть переносит читателя в суровый 1942 год. В ней рассказывается о мужестве советских людей во время Великой Отечественной войны. Эта повесть о крепкой дружбе русского мальчика с вепсом, о нелегких буднях вепсских партизан прифронтовой полосы.
СИТЬ — ТАИНСТВЕННАЯ РЕКА
Мутная вода бурлила, свиваясь воронками, пригибала измочаленные прибрежные кусты ивы и стремительно неслась по всей ширине русла. Лодка, опрокинутая вверх дном, лежала на том берегу.
— Говорено было, что через мост идти надо! — с досадой сказала Танька Шумилина, сверкнув большими зелеными глазами на Ваську Гуся. — Так это все ты затеял. «Пошли прямо, на лодке переплывем»! — передразнила она. — Вот и переплыли…
Остальные ребята молчали: с Гусем не поспоришь, но и не пропадешь — он опять что-нибудь придумает.
— А что, и переплывем! — огрызнулся Гусь. — Не твоя забота…
Он бросил на жухлую траву ободранный портфель, скинул фуфайку и стянул с себя полинявшую, давно не стиранную рубаху, обнажив смуглое жилистое тело.
— Лучше вернемся, — примирительно сказала Танька, у которой при одной мысли окунуться в эту бурлящую мутную воду по спине пробежали мурашки.
— Возвращайся, если охота! — равнодушно буркнул Гусь.
Сухой настолько, что на боках проступали все ребра, Васька на мгновение задержался у самой воды и упруго кинулся в реку.
Едва вода холодом обожгла тело, едва Гусь почувствовал, насколько сильно течение и далек противоположный берег, он понял, что совершил ошибку: нужно было уйти вверх хотя бы на полсотни метров, чтобы течением не успело отнести под глинистый обрыв, где вода кружилась и клокотала особенно яростно. Можно, конечно, вернуться и исправить ошибку, но когда на него сейчас смотрит Танька, эта заносчивая девчонка, отступать невозможно. И Гусь продолжал плыть как ни в чем не бывало, легко и быстро выбрасывая вперед длинные руки, будто купался. Так по крайней мере казалось со стороны. В действительности же Васька вкладывал в единоборство с рекой все искусство общепризнанного пловца Семёнихи и окрестных деревень.
На середине реки Гусь убедился, что тратить силы и бороться с течением бесполезно: под обрыв так и так занесет. И тогда он повернул по струе и почти перестал работать руками, чтобы отдохнуть, подготовиться к решительному и последнему рывку.
Ребята видели, как Гусь, будто напоровшись на невидимое препятствие, на мгновение задержался, перевернулся на спину и его тут же понесло к обрыву. И все, не сговариваясь, не проронив ни слова, кинулись по берегу, чтобы лучше видеть товарища, чтобы понять, что с ним произошло.
Тугая струя нескончаемо била в глинистый обрыв и, отражаясь от него, с шипением кружилась в водовороте, в воронке которого покачивался клок пены. Этот белый комок был для Гуся единственным точным ориентиром. Там центр омута, кружало, где верховая струя уходит вглубь почти до дна и, подхваченная глубинным течением, освобождается из пут водоворота. Дальше она несется остепенившаяся и спокойная.
В голову Ваське пришла дерзкая мысль — ринуться в водоворот и нырнуть в глубину вместе с верховой струей.
Когда до крутящегося комка пены осталось не более десятка метров и вода властно потянула Гуся к обрыву, он изо всех сил рванулся к водовороту.
На какой-то миг ему удалось преодолеть силу бокового течения, и вот уже его подхватила отраженная струя. Гусь вобрал полные легкие воздуха, изогнулся и полетел вниз головой.
Он почувствовал, как вода сдавила грудь, ощутил в ушах острую боль и огромным усилием гибкого тела метнулся в сторону, подгребая воду под себя. Впервые ему по-настоящему стало страшно в этой давящей холодной мгле.
Но вот боль в ушах отступила, давление ослабело и сквозь сомкнутые веки проступила сумеречная желтизна. В следующее мгновение река вытолкнула Гуся на поверхность. Ему показалось, что вытолкнула. На самом деле он сам отчаянно работал руками и ногами, чтобы скорей вынырнуть. Водоворот остался позади. Крутой, поросший кустарником берег вот он, рядом. Гусь услышал, как заорали, завопили на противоположном берегу ребята, и ему сделалось легко, и даже лихорадка немного унялась.
Он не без труда перевернул тяжелый дощаник, положил на дно весла, что лежали под лодкой, и столкнул посудину на воду.
Лодку относило течением, и ребята, таская одежду и портфель Гуся, перебегали с места на место, стараясь угадать, куда именно он пристанет.
Посиневший от холода, весь в пупырышках, Гусь наконец причалил к берегу. Сережка Шумилин, брат Таньки, рыжеголовый и веснушчатый, с готовностью протянул Гусю одежду.
— А Танька думала, что ты утонул! — сказал он, восхищенно глядя на Ваську.
— Она даже заревела! — добавил Толька Аксенов. — Это когда тебя в кружало затянуло…
— И ничего его не затянуло! Он сам нырнул, — возразил Сережка.
— Ага, сам! Ну-ко ты попробуй нырнуть, так узнаешь! — насмешливо сказал Толька.
— Конечно, сам! — не сдавался Сережка. — Гусь, скажи, сам нырнул или тебя затянуло?
— Д-давай сап-поги! — И Гусь, у которого от холода клацали зубы, протянул руку. Ему было приятно, что Танька напереживалась за него: это хорошо, меньше будет задаваться.
Гусь обулся и только после этого ответил:
— Сам нырнул. Да и тянет туда здорово!
— Ну вот! Я же говорил, я же говорил!.. — обрадовался Сережка.
Вовка Рябов, черноголовый, как цыган, младший из ребят — он учился в пятом классе, — тихо спросил:
— Скажи, а там, в кружале, страшно?
— Нырни и узнаешь! — усмехнулся Толька. Он был убежден, что Гусь, если ему и было страшно, не признается в этом.
Но Гусь сказал:
— Страшно. Темно и давит со всех сторон, аж в ушах больно…
На пути от реки Гусь объявил, что завтра на рассвете отправится вверх по Сити на целых три дня.
— Тебе хорошо, — вздохнул Сережка. — Куда захотел, туда и пошел.
— А тебя кто держит? От мамкиного подола боишься отпуститься?
Сережка покраснел, но промолчал. За брата заступилась Танька:
— Ты его не подговаривай! Все равно не пойдет. И нечего подолом укорять.
— Не укоряю и не подговариваю. И с собой никого не зову. А то возьмешь такого слабака и тащи его на себе.
— Это меня-то тащить?! — возмутился Сережка, и глаза его округлились. — А помнишь, на Малеевку ходили? А на Мокрое болото…
— Помню, помню!
— И сейчас бы пошел, если бы не к ночи.
— То-то и оно! Без ночевки и дурак пойдет.
— Возьми меня! — вдруг сказал Толька.
— На трое суток пойдешь? — недоверчиво скосил глаза Гусь. Тольку он считал трусишкой и никак не ожидал от него такой решимости.
— А что? Запросто!
— Ох и задаст тебе отец! — сказала Танька.
— Ты-то молчи, тебя не спрашивают! Отец сам рассказывал, что, бывало, неделями в лесу пропадал.
— Он пропадал, а тебе задаст! — подзадоривала Танька, которой не хотелось, чтобы Гусь ушел в лес один на все дни Первомайского праздника.
— Ты что его пугаешь? — обернулся Гусь к Таньке. — Или сама хочешь со мной идти? Идем! Тогда уж никого не возьму! — и засмеялся.
— Дурак! — вспыхнула Танька. — С тобой я и в школу-то одна не пошла бы, не то что в лес!
— Конечно! — хохотнул Гусь. — Я же не моряк с Балтфлота! Тебе ли водиться с оборванцем и шпаной! — Он сплюнул сквозь зубы.
— Бессовестный ты! Нахал! — Танька остановилась, возмущенная. — Девочки! Отстанем от них. Пусть вперед уходят.
Три девчонки, каждая из которых была моложе Шумилиной, заканчивающей восьмой класс, молча обступили обиженную подругу и недружелюбными взглядами проводили ребят.
— Хвастун и зазнайка! Подумаешь, Сить переплыл!.. — презрительно пожала плечами Танька.
Девчонки молчали. Наверно, Танька права, раз так говорит. Она уже почти взрослая, комсомолка, мечтает быть врачом, и все знают, что моряк Лешка Лавков, когда приезжал в январе в отпуск, два раза водил ее в кино, а раз они были в клубе на танцах.
И в то же время всем доподлинно было известно, что мальчишки Семенихи тянулись, липли к Ваське Гусю, за что им дома крепко доставалось, потому что Гусь, по всеобщему мнению взрослых, — шпана и хулиган и ничему хорошему научиться у него невозможно.
— А я бы с Васькой не побоялась идти в лес! — робко сказала Маша Рябова, беленькая девочка с задумчивым маленьким личиком. — Он девчонок не обижает. Он за меня не раз заступался…
Насмешливо, с оттенком досады в голосе Танька ответила:
— Попросись. Может, пожалеет, возьмет!..
Маша покраснела и не нашлась что ответить. В самом деле, что скажешь, если Гусь ей нравится? И никакой он не хулиган и не шпана! Ходит в рваной да перелатанной одежде, так это потому, что сирота, без отца живет, и мать у него инвалид, однорукая, зарабатывает мало…
Разговор не клеился, и дальше шли молча. Танька в резиновых сапожках, плотно облегающих полные ноги, шла впереди, энергично размахивая новеньким портфельчиком; ей было грустно.
Не первый раз Гусь напомнил ей о моряке. А что он знает, этот Гусь, что понимает? Лешка-моряк и вправду водил ее в кино, и билеты сам покупал, и на танцах они были. Все верно. Но что из этого? Ведь потом — это знает вся деревня — Лешка до конца отпуска гулял с зоотехником Любой Сувориной. И сейчас они переписываются. Так зачем же вспоминать, что было и давно прошло?
И в то же время Танька не могла забыть, что до зимних каникул, до приезда Лешки-моряка, Гусь никогда так дерзко и насмешливо не разговаривал с нею. Пять лет они учились вместе, сидели за одной партой. И после того как Васька остался в пятом на второй год, они продолжали дружить. На воскресенья и на каникулы за десять километров они часто ходили домой вместе, и Васька всегда нес ее портфель, а как-то раз и ее перетащил через разлившийся ручей.
Но после зимних каникул все изменилось. Раньше Васька не шутя, серьезно мог бы пригласить ее с собой в лес, — ходили же они вдвоем и за морошкой, и за грибами! Конечно, теперь она не пошла бы с ним — что ей делать в весеннем лесу?.. А вместо этого он посмеялся над нею при всех — и доволен.
«Ну и наплевать! — зло думала Танька. — Пусть насмехается. Я в долгу не останусь!»
На Семениху, эту тихую деревеньку в двадцать с небольшим домов, сверху смотрели звезды. Им, звездам, хорошо были видны поля, темными лоскутьями лепившиеся к задворкам, и безбрежный лес, который смыкался вокруг этих полей сплошным кольцом.
Кое-где в лесу рыжими проплешинами виднелись еще не успевшие позеленеть пожни и серые прямоугольники лесосек.
Огибая широкой дугой Семениху, надвое раскалывала лес река Сить. Полая вода залила прибрежные пожни, и Сить казалась широкой и полноводной. А где-то далеко-далеко, наверно в полсотне километров от Семенихи, Сить начиналась крохотным ручейком и текла сначала на север, потом на восток. В Сить впадали бесчисленные ручьи и речки, почти пересыхающие летом, которые брали свое начало из болот и оврагов.
Одним из таких болот было большое Журавлиное болото. Веснами Гусь не раз слыхал на этом болоте вой волков и намеревался поискать там волчье логово. Для одного это занятие не очень-то веселое, но, может быть, Толька в самом деле рискнет улизнуть из дому? Тогда и логово поискать можно.
И Толька не подвел, пришел еще задолго до рассвета.
— Я на окне записку оставил, — сказал он Гусю, — чтобы искать не вздумали. А то такую панику поднимут!..
— И правильно. Спросился бы — не отпустили. А чего в праздники дома сидеть? То ли дело в лесу, у костерка… Пожевать-то чего взял?
— Да взял… Хлеба, картошки, сала кусок тяпнул…
— А у меня дома, понимаешь, хоть шаром покати. Один хлеб. У мамки, наверно, чего-нибудь припасено к празднику, так она спрятала куда-то. Не мог найти…
— Проживем! — бодро сказал Толька. — У тебя-то мамка не ругалась, что ушел?
— Сказал!.. Она еще и рада. Праздник же! Закроет дом и пойдет по гостям. Ни варить, ни готовить не надо… С одной-то рукой знаешь сколько мороки, хоть с тестом, хоть с чугунами… Иногда хочу ей помочь, так она ругается: все ей кажется, что я не так делаю. Рассердится, скалкой или тряпкой огреет по спине — вот и все…
Они шагали по лесной тропе, мягкой от подопревшей и мокрой прошлогодней листвы, и слышали, как над головами в предутренней тишине с хорканьем и цыканьем пролетали вальдшнепы. Где-то за полями начали токовать тетерева.
— Было бы ружье, на поляшей бы сходили… — мечтательно сказал Толька.
— Э-э, да с ружьем-то мы без мяса не сидели бы. На Журавлином болоте глухарей собирается весной уйма! Мы бы и ток нашли. С луком и то можно бы на глухарей сходить.
— У тебя же был хороший лук!
— Был. Мамка в печке сожгла. Помнишь, я в окно бабке Агашке зафитилил? Дрызг — и стекла как не бывало! Вот мамка и сожгла. Сначала сломать хотела, а лук-то вересовый, крепкий. Тогда она хватила меня им по спине да так целиком в печку и сунула… Ничего, я другой сделаю, еще лучше!..
С разговорами время шло незаметно, и с восходом солнца ребята оказались на дальних пожнях, что тянулись по берегам Сити в глухом, еще не тронутом человеком суземье. Стайка уток поднялась с пожни, над самой водой протянула вдоль Сити и бесшумно опустилась у противоположного берега. Над рекой токовали бекасы. С отрывистыми, резкими криками быстрые белобрюхие птицы взмывали вверх и, сделав плавный полукруг, пикировали к воде, над лесом далеко окрест разносилось их протяжное блеяние. Без устали, с короткими перемолчками, звонко барабанила о сухое дерево желна.
Гусь сбросил рюкзак под старую сосну, что стояла на краю пожни, вытащил из-за пояса топор.
— Таскай хвою, — сказал он Тольке, — а я срублю сухарину. Костришко надо сделать да хоть поесть маленько, а то уж в брюхе у меня урчит…
Спустя полчаса на берегу горел жаркий костер. Гусь жадно уплетал хлеб с салом, прислушивался к птичьему гомону и с видом знатока давал Тольке свои пояснения. Он различал по голосам почти всех птиц, но названий многих не знал и потому называл по-своему.
— Слышишь, желтобрюшка поет? — говорил он, обращая внимание на незатейливую песенку овсянки. — А трещат, тараторят — это пестрогрудки…
Пестрогрудками он называл дроздов, краснозобиком — малиновку, тюриком — зяблика, крапивника за подергивание коротким хвостиком — подергушкой, а чекана за бесконечные поклоны — богомолкой.
Поделиться книгой: