Сказатели

– Никто не пришел, – ответил она.

– Ты же сама умеешь, – улыбнулся он.

Иза высвободила руку из складок одеяла, коснулась стекла, пытаясь поймать пролетавшую за окном снежинку. Посмотрела на Олега просящим взглядом. Обычно за этим взглядом таилось желание сказать – а это желание давилось в детях безжалостно. Их приучили говорить, только когда спросят.

– Можно, Иза. Я тебе все разрешаю.

– Ты мог прийти, – ответила она, тщательно подбирая слова.

Еще одно табу – слово «хочу».

– Ты хотела, чтобы я пришел?

В темных глазах метнулся страх. Олег перехватил ее поудобнее, поправил одеяло.

– Хотеть нельзя. Дети для того, чтобы слушаться… – прошептала девочка.

– Это на занятиях. Не здесь.

Олег задумался, как бы объяснить девочке, что с ним рядом бояться не надо. И не надо бояться вообще.

– Послушай, Иза… Из тарелки есть можно?

– Да.

– А с пола?

– С пола нельзя. За это наказывают.

– Правильно. Вот и со мной – можно. Как есть из тарелки. Я не наказываю, ты же видишь.

– У тебя нет ремня. И другая одежда.

– Ага, – усмехнулся Олег.

Иза скользнула по его лицу взглядом, посмотрела в окно. Снег летел, бился о стекло, бессильно падал вниз…

– Отнести тебя спать?

– Нет.

– Побыть с тобой?

Она кивнула. В коридоре было прохладно, Олег боялся, что девочка замерзнет. Подумал о том, что до утра все равно никто не хватится ее, и забрал в свою мини-квартиру (всего лишь маленькую комнату с ванной и туалетом). Устроил на диване, сел в ногах.

– Кушать хочешь?

– Нет.

Взял со стола конфету, протянул Изе – хоть чем-то ребенка угостить, праздник все же… Девочка уставилась на него с непониманием. Болван ты, Олег! Им же ни разу не давали таких вещей. Шоколад – и тот без оберток…

– Это вкусное. Разверни фантик и ешь.

– Фантик… – Она указала на конфету. Потом умоляюще уставилась на Олега: – Скажи…

– Фантик. В него заворачивают вкусные конфеты.

Пошелестел бумажкой, извлек лакомство, отдал девочке. Она зачарованно смотрела на мятую обертку, как будто в конфете именно это было главным. Олег протянул ей фантик. На фантике аляповатые человечки водили хоровод. Иза приняла мятую бумажку в ладони так, будто ей доверили самое величайшее из сокровищ мира. Замерла, рассматривая рисунок. Потрогала пальцем. Попробовала на язык. Перевернула. Положила обратно на ладонь. Подняла на Олега огромные глаза, в глубине которых плескалось искреннее изумление.

– Сказать? – предугадал он ее просьбу.

– Да…

– Хорошо. Только помни про то, что есть можно только из тарелки, ладно?..

Память почему-то не сохранила, как именно он объяснил Изе, что такое рисунок и для чего он нужен. Но Олег на всю жизнь запомнил, с каким торжественным выражением лица она слушала его: так, будто узнала самую большую на свете тайну, которую не выдала бы ни при каких обстоятельствах.

Через неделю он тайком принес ей маленькую детскую книжку с картинками. Десяток растрепанных страничек со стишками для самых маленьких. И на каждую страничку пришлось с десяток изумленно-просящих «скажи…». И он говорил, говорил…

Это стало ритуалом: каждый вечер Олег укладывал детей спать сам. Руководство разрешило, убедившись в том, что четверо из шести детей реагируют на присутствие врача улучшением результатов занятий и медицинских тестов. Олег тихо гнул свою линию, в докладах делая упор на результаты человеческого отношения к детям. Именно тепла и общения. Про конфеты и книжку с картинками он молчал.

И, к сожалению, из всей шестерки лишь Изу в конфетах интересовали фантики. Антон, Галя и Костя видели только сладкое и ласку, Юрка смотрел на Олега волчонком, а Максим так и оставался безучастным и замкнутым. Иногда Олегу казалось, что у маленького Макса в голове нет ничего, кроме кнопки, сигнал от которой включал в ребенке способность к копированию предмета с картинки или муляжа.

В середине лета Олег впервые рассказал Изе перед сном сказку. Самую простую – про Курочку Рябу. Впечатлений и просьб, заключенных в волшебном слове «скажи», хватило на неделю.

– Не уходи.

– Иза, пора спать. Я вернусь завтра. Ты же знаешь.

– Не уходи. Скажи еще.

Присел на край жесткой кровати, поправил одеяло. Улыбнулся звездам, сияющим в ее глазах.

– Я скажу завтра. Сейчас нельзя. Если я задержусь дольше, меня могут больше не пустить к тебе.

– Есть только из тарелки…

– Да, моя хорошая.

– Олег… Ты – это хорошо. Ты гладишь по голове, улыбаешься и сказываешь сказки. Будь всегда.

Усмехнулся грустно. Аккуратно расплел тоненькие черные косички.

– Увы, это не все, что нужно для счастья, Иза. Все. Баиньки, моя девочка. Спи.

К пятнадцати годам их осталось четверо. Юрку забрали психиатры: мальчик вел себя как забитый зверек, пытался спрятаться при любом удобном случае и впадал в истерику при обращении к нему. Максим тихо угас от пневмонии ранней весной. Оставшиеся держались тихой стайкой.

Поздними вечерами, когда все расходились из «детинца», Олег учил Изу читать. Давалось сложно: трудно было объяснить, что такое буквы и почему слова не нарисованы картинками – ведь картинки гораздо интереснее. Некоторые буквы ей откровенно не нравились: «ш», «щ» и «ц» она называла не иначе как «вилки» и друг от друга не отличала весьма долгое время, буква «ж» ее чем-то необъяснимо пугала. Смысл твердого и мягкого знаков Олег так и не смог объяснить. В общем, процесс обучения давался с трудом.

– Иза – вот, – показывала она на себя пальчиком. – А эти буковы – не Иза! Можно сказать словами, зачем буковами, Олег?

– А как ты будешь сказки читать?

– Я буду их сказывать. Как ты. Ты же сказатель…

С великим и могучим русским языком тоже были проблемы. Иза оказалась невероятно изобретательной на слова. Сказатель – потому что сказал, рассказывал сказки. Буковы, а не буквы – потому что «буковы» вкуснее говорить. С кровати утром она сногивалась – вставала на ноги, следы на снегу звала тем-ножками, подоконник – локотником. Олег пытался «выправлять» слова, но Иза со своими неологизмами была настолько изобретательна и упорна, что он махнул на это дело рукой.

Дети росли. Олег с любопытством и тревогой наблюдал за тем, как они менялись. Даже сквозь беспрекословное послушание отчетливо проступали черты характера. Не было ничего проще, чем рассмешить пухленькую светловолосую Галю, и труднее, чем оторвать Антона от созерцания неба на прогулках – разве что резким окриком воспитателя. Никакие наказания не выбивали слез из спокойного, ясноглазого Кости, дававшего на занятиях самые хорошие результаты. Тихая Иза всегда стремилась пожалеть наказанных и больше других была подвержена перепадам настроения. Странно, но во всем НИИ никто не воспринимал их как детей. Никто, кроме Олега.

– Как ты вообще можешь проводить с ними столько времени? – удивлялся Виталий – один из офицеров, проводивший с детьми занятия-тренировки. – Они же тупее овец. И опаснее психов. С ними невозможно общаться. Я не удивлюсь, если по итогам эксперимента этой осенью проект закроют. И так денег выделяют все меньше и меньше. С нас требуют настоящих результатов, а они настолько тупы, что не могут ничего, кроме копирования предметов. На нужное расстояние переместить их не могут – хорошо хоть в нужном направлении перемещают. И то частенько хрень всякую материализуют. Лупи – не лупи… Бестолковщина.

– Кормить надо досыта – тогда они будут думать о том, что вам от них надо, а не о том, чего им в данный момент больше всего хочется, – мрачно ответил тогда Олег.

– Может, еще усыновишь их, а? Или женишься на одной из овечек годика через два?..

Он не обращал внимания на гогот, плоские шуточки и сплетни. Для человека, живущего только своей работой, не существовало никаких других радостей. Да. Это были его дети.

Смотр осенью они провалили. Мальчики с заданиями справились успешно, а девочки…

Накануне Иза разбудила Олега в четыре утра. Он проснулся и понял – зовет. Просто почувствовал неладное. Натянул брюки, набросил сверху белый халат и, босой, выбежал в полутемный коридор спящего НИИ.

Девочка сидела в углу комнатушки – сжавшаяся в комок, растрепанная, плачущая почти беззвучно.

– Иза, малыш, ты что? Что случилось?

Олег щелкнул выключателем, тусклый свет ночника сменился искусственным дневным. Темные пятна на полу, подол застиранной до потери цвета ночной рубашки, судорожно зажатый между коленями, – также в подсохших бурых и свежих алых… и перепачканные красным маленькие руки.

– О, господи, Иза… Не плачь, все в порядке.

Присел рядом с ней, накрыл сорванным с кровати одеялом. Иза вздрагивала, глотая слезы, и испуганно повторяла:

– Я не сделала ничего… Я была послушной, я хорошая… За что меня наказывают? За что?

– Тихо-тихо, никто не наказывает тебя. Я понимаю, что ты испугана, но давай-ка успокаивайся. Пойдем, тебе ополоснуться надо.

Отнес ее в душ, вымыл, вытер, одел в свою старую рубашку. До утра рассказывал, как девочка превращается в девушку. Говорил, что это таинство, сказка, это хорошо, это правильно. Иза успокоилась, притихла. Задумалась о чем-то. А днем на смотре не смогла выполнить ни одного задания, пребывая в состоянии непонятной Олегу отрешенности. Потом будто очнулась, поняла, что наказание неминуемо, – и забилась в тихой истерике перед комиссией. Ее испуг передался Гале – и та с трудом выполнила несколько заданий. Выглядела она при этом до того затравленно, что со стороны казалось, что девчонка исполняет приказы под дулом пистолета.

Принятое комиссией решение повергло Олега в глубочайшее уныние. Результатами эксперимента высокие чины остались недовольны, и проект решено было закрыть – как малорезультативный. А когда после отъезда гостей Олег обратился к руководству с вопросом, что будет с детьми, – нарвался на ледяное:

– С какими детьми? Не значится в документах никаких детей.

В приоткрывшуюся дверь заглянул красный, встрепанный Виталий:

– Господин полковник, разрешите доложить…

Руководство устало приподняло седую бровь:

– Ну что там, Виталий? И давай без чинов.

– Дети отказываются повиноваться приказам.

Олег оттолкнул стоящего в дверях офицера и помчался по полупустому коридору в противоположное крыло. В голове металась одна мысль: только бы ничего не натворили… только бы не прорвало на полную реализацию их способностей.

Вся четверка обнаружилась в коридоре. Сбившись в тесный клубок, мальчишки и Галя закрывали собой съежившуюся на полу, плачущую Изу. На окрики и побои дети практически не реагировали – лишь вздрагивали и жались друг к другу плотнее. Олег плохо помнил, куда и кого из взрослых он бил, ему плевать было на приказы и последствия их нарушения. Это были его дети. Его. И, кроме него, некому было их защитить.

Оттащили, заломили руки за спину, по-доброму успокоили коленом в живот. Прежде чем его уволокли, Олег успел крикнуть:

– Иза! Ты – сказатель! Надо поверить! Открой дверь, беги! Можно!..

– Зря ты это сделал, Олег.

Болело все. Или только скованные за спиной руки? Боль пульсировала в вывернутых запястьях, змеилась по телу, впивалась кривыми острыми зубами. Больно было даже от солнечного света, льющегося из окна. Олег поерзал на стуле, отворачиваясь от раздражающего сияния. Пахло осенними кострами, горьковатой листвой.

– Ты прекрасно знал, к чему это приведет. Ну дал ты им ласку, расслабил – и что? Ради чего ты научил их огрызаться, идиот? Они все равно не смогли бы оказать должного сопротивления. Ты обрек проект на провал, а образцы – на уничтожение. Эти существа без чувства страха способны угробить мир. Ты понимаешь?

Руководство не то, чтобы гневалось и топало ногами – скорее, пребывало в отчаянии. Иначе Олега расстреляли бы еще вчера, а не притащили бы на этот моноспектакль. Он просто молчал и старался не слушать. Слова усиливали головную боль.

– Зачем ты это сделал, отвечай!

А что ему было ответить? Что он любит этих детей? Что Иза ему дороже всего НИИ, всех секретов государства с его миллиардами? Что у детей должно быть детство и право на сказку? Что не все можно держать в кулаке, не всего добьешься угрозами и подавлением? Не поймет все равно. Олег молчал, глядя в пол.

– Иза все рассказала, можешь не отпираться.

Ерунда и ложь. Она послушная, знает правила. Про тарелку – любимая присказка. Он улыбнулся и покачал головой. Мели, Емеля…

– Зря не веришь. У нас есть способы заставить говорить даже немого.

Полковник взял со стола диск, вставил его в привод компьютера, запустил. Олега развернули лицом к экрану. От увиденного перехватило дыхание.

Бледное личико с дорожками от слез на щеках. Бессмысленный взгляд неподвижных, как у куклы, глаз. Ни страха, ни искорки жизни. Ремни, фиксирующие к подлокотникам кресла тоненькие руки у локтей и запястий. Покрытые синяками и ссадинами маленькие ступни, не достающие до пола. Тихий, бесцветный голос:

– Он сказывал сказки. От сказок тепло и тянет вверх. Улыбался – и улыбались мы. Не страшно. Картинки яркие. Их можно рисовать в голове – никто не видит, не узнает, не отнимет, не накажет. А с ними хорошо… Он хороший. Лучше всех. Он никогда не делает больно и плохо. Всегда рядом – и становится хорошо. Он приносит сказку – и страх уходит… Я не боюсь. Придет Олег. Он сказатель.

Олег понял, что плачет.

За неимением карцера Олега заперли в одном из пустующих боксов. До выяснения обстоятельств и принятия окончательного решения – как сказал ему приносящий еду солдатик. Дни тянулись один за другим, ничего не происходило. Только сны. В них его звали дети. И Иза тянула за руки: «Скажи… скажи…»

Присутствие Изы он чувствовал постоянно. Как ноющую боль, как неудержимое желание бежать, полагаясь лишь на интуицию, как гнетущую тоску. Знал точно – зовет, просит. Говорил вслух в пустой надежде, что его уникальная девочка услышит сквозь стены и расстояние. Говорил, что все хорошо, что она сама – сказатель хоть куда… Скажет, пожелает – и все исполнится. Иза, только пожелай крепко-крепко, слышишь…

Потом сны пропали. Резко.

К вечеру ему сказали, что детей больше нет. «Врете вы все», – вымученно усмехнулся он, Иза здесь. Он ее все еще чувствовал.

Ночью в городе выли сирены, не смолкая до утра.

А утром пожаловало само руководство.

– Тебе повезло, парень. Эвакуация. В столице доигрались с одним из наших образцов – из тех, кого они якобы к психиатрам забрали. Пожар на АЭС за городом, локализовать не удается. У тебя шанс исчезнуть. Ты молодой парень, начнешь все сначала – если повезет убраться отсюда. Протоколы допросов я потерял, расследования по срыву проекта не будет.