Иди на Голгофу. Гомо советикус. Распутье. Русская трагедия

О чудесах

Согласно Евангелию от Иоанна (не смешивайте с моим «Евангелием для Ивана»!), Христос начал свою карьеру с того, что превратил воду в вино. И после этого ученики уверовали в него. Еще бы! Если бы я мог превращать воду в водку, я увел бы за собою все население России, а не каких-то двенадцать бездельников. Причем мне не потребовалось бы исцелять больных, воскрешать умерших и творить прочие чудеса. Исцелением больных у нас занимается бесплатная медицина. Мертвых воскрешать ни к чему, ибо и от живых прохода нет. А чудеса творить бессмысленно и даже опасно — в них верит только КГБ, да и то лишь в своих профессиональных интересах. Несколько лет назад я вдруг обнаружил в себе способность творить чудеса в духе нашего супернаучного века — поднимать мелкие предметы, не прикасаясь к ним руками, и сгибать столовые ложки, вилки и ключи одною лишь силой мысли. Но я не преуспел благодаря ей. На мне нажились лишь проходимцы, организовавшие мои представления. Чем тяжелее предметы я поднимал и чем дальше были мои руки от них при этом, чем больше я сгибал ложек и ключей силой мысли, тем меньше окружающие верили в мои чудеса. Чем больше экспертов безуспешно пыталось разоблачить меня, тем подозрительнее становилась моя выходящая из ряда вон способность. Когда я научился одним лишь усилием мысли поднимать на полметра от поверхности стола массивную пепельницу и завязывать узлом метровый кусок водопроводной трубы, моих менеджеров (или антрепренеров) арестовали. И меня вместе с ними. Месяц держали меня в КГБ, пытаясь заставить меня поднять без прикосновений хотя бы спичку и хотя бы на миллиметр, но в присутствии одних сотрудников КГБ. Моя удивительная способность куда-то испарилась. После этого меня направили в сумасшедший дом. Убедившись в моей безобидности и заполучив мою подпись под обязательством чудес больше не творить, меня выпустили на свободу. Слава моя благодаря этому возросла. Я начал неплохо зарабатывать. К этому времени относится мое посещение комиссии по трудоустройству, о котором я уже упоминал.

Выйдя с той комиссии по трудоустройству (с номером телефона, который мне дала темпераментная и любвеобильная шлюха из районного комитета партии), я воздал хвалу нашему замечательному обществу. Подумать только! Миллионы здоровых людей на Западе не могут найти работу, а у нас запрещено быть безработным. Хочешь — не хочешь, а изволь трудиться! Не можешь сам найти работу, тебе ее найдут заботливые представители общественности. Что за жизнь! Христа, между прочим, тоже обвиняли в тунеядстве. Его тоже считали бездельником и кутилой. Но в комиссию по трудоустройству его не вызывали. И пострадал он вовсе не из-за этого. Тут лежит коренное отличие меня от всех создателей и реформаторов религий прошлого.

Предшественники

Мои великие предшественники Христос и Будда появились на свет при исключительных обстоятельствах. Насчет Христа общеизвестно как. Менее известно то, что Будда появился в результате того, что Слон «трахнул» королеву. Интересно, если я войду в историю как основатель новой религии, какую легенду сочинят обо мне? Для России больше подходит такая: гигантский клоп совратил заведующую сельскохозяйственным отделом Обкома партии Евдокию Тел кину, прозванную в народе Маоцзедунькой, и в результате их сожительства на свет появился я. Будда был отличником. Я тоже. Будда знал все языки. У нас, к сожалению, преподавание иностранных языков поставлено так плохо, что я не могу похвастаться ни одним. Впрочем, это не мешает мне давать уроки английского, немецкого и французского местным дебилам, так что я слыву полиглотом. Если бы представилась возможность, я стал бы натаскивать двоечников школьников в китайском языке. А что, если и Будда знал все языки на таком же уровне? Боюсь, что именно так и было дело.

Будда умер, отравившись мясом. Мне это не грозит: в наших магазинах мясо исчезло сразу после революции и не появилось до сих пор. Если я отравлюсь, то это будет тухлая картошка в городской столовой.

Учение Будды не годится для наших русских условий. Нам нельзя впадать в нирвану, заниматься медитацией и прочей чепухой: не позволят. Да и климат не тот. И ко всему прочему учение Будды у нас мало кому известно. А те, кому оно известно, излагают его так, что, как говорится, без поллитра не разберешься. А с поллитрой нам разбираться ни в каком учении не надо: она сама есть высшее учение.

Фундаментальная предпосылка

Я исхожу из такой предпосылки: мы живем в коммунистическом обществе и не имеем шансов его изменить, заменить другим и убежать из него. Более того, мы не хотим его изменять, менять на другое и покидать его. Мы обречены в нем жить и хотим жить в нем, причем — в таком, каким оно нам дано в качестве естественной социальной среды. Но мы хотим жить так, чтобы получить свою долю удовлетворения и счастья и в конце жизненного пути уйти в Ничто с сознанием правильности прожитого и справедливости конца.

Думать об общественных преобразованиях сейчас нелепо. Самые глубокие преобразования уже произошли. Все главное сделано. Все жертвы ради этого принесены. Рухнули самые великие иллюзии и надежды. Социальная история вся позади. С этой точки зрения нас ждет только прошлое. Теперь людям предстоит много копить и много терять, чтобы снова появился интерес к будущему. Никакого Царства Божьего впереди нет, ибо оно уже есть. Оно уже достигнуто. И перед нами стоит проблема, как в нем жить. Как видите, перед Христом проблема совсем не так стояла: Он обещал Царство Божие. Он не смог сдержать обещание — тогда для этого еще не было пролетариата, большевиков, ленинцев и сталинцев. Царство Божие построили другие. Я иду дальше Христа.

— Допустим, — говорю я, — Царство Божие наступило. А дальше что? Как в этом Царстве Божием пребывать, т. е. прожить по-человечески? Эта проблема потрудней той, какая стояла перед Христом.

Мечты

Иногда я мечтаю о Москве. Москва! Окно в мир. Почти Запад. В Москве я еще ни разу не был. Мог бы в отпуск съездить. Отпуск у меня круглый год. Но поездка такая мне не по карману. И у меня нет паспорта — забрали в милиции и на всякий случай не отдают. Знакомых, у которых я мог бы переночевать, в Москве у меня нет. В общем, я напрочь прикован к своему городу. Христос в конце жизни подался в Иерусалим. Но у Него не было проблемы паспорта, прописки и ночлега.

Все суета

Екклезиаст, сын царя и царь, сказал: суета сует, все суета. И еще сказал он: все — суета и томление духа. Он говорил и многое другое, в частности — и такое: Кто умножает познание, умножает скорбь; Умный умирает наравне с глупым; Все произошло из праха и возвратится в прах. Это все тот же Екклезиаст сказал, что нет ничего нового под солнцем: что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться. Мало кто теперь соглашается с этим. Стоит заикнуться, что, мол, еще Екклезиаст сказал то-то и то-то, как тебе в ответ посыплются контраргументы. А самолеты?! А космические полеты?! А атомная энергия?! А медицина?! А…?! А…?! А…?! И если вы не согласитесь со своим оппонентом, он перечислит вам все достижения цивилизации за последние две тысячи лет, напомнит вам об эволюции и развитии, о качественных скачках и прочей премудрости, вбитой и вбиваемой в его голову с младенческих лет. Слушаете вы его, киваете в знак согласия головой: мол, да-да, конечно. А про себя думаете: суета все это, суета сует, всяческая суета и сплошное томление духа. Да разве не об этом говорил сын царя и царь Екклезиаст?! Взгляни вокруг себя! Вот ученый. Он пятьдесят лет жизни угробил на то, чтобы сделать полезный вклад в науку. Во всем отказывал себе. Ночей не спал. Страдал. А кто знает о его вкладе в науку? Десяток таких же, как он, чудаков; сотня проходимцев от науки, разворовавших его вклад и приложивших огромные усилия к тому, чтобы о нем никто не узнал. А вот — певец. Голосок слабый. Да и слух не очень-то. Затянут в джинсы так, что половые органы вот-вот разорвут их. Хрипит в микрофон чудовищную ерунду. Кривляется всеми членами. А миллионы людей неистовствуют, слыша и видя это. И имя его у всех на устах. Вот спортсмен, на долю секунды быстрее всех пробежавший какую-то дистанцию, на сантиметр выше всех прыгнувший в высоту или на пол-оборота больше других перевернувшийся вокруг себя. Его портрет во всех газетах и журналах. Сильные мира сего почитают за честь встретиться с ним. И вот борец за лучшую жизнь для людей в своей стране, проведший долгие годы в тюрьмах, передумавший все важнейшие проблемы современности и потерявший все. Он скитается в поисках грошовой работы. Выше бесед с низшими чинами служб безопасности он никогда не поднимется. Вот знаменитая на весь мир актриса, которая не знает, как ей истратить миллионы, и вот другая — безвестная, унижающаяся перед самыми ничтожными проходимцами, чтобы заработать копейки. А взгляните на них! Вторая красивее и талантливее первой. Но первая опередила ее на пути в кровать режиссера. Послушайте этого знаменитого политика! Даже в нашем мире, сплошь набитом дураками, трудно найти дурака, который превзошел бы его по дурости. А между тем нет газеты в мире, которая выходила бы без его портрета, его речи, упоминания о нем. И послушайте вот этого, никому не известного человека. Какие глубокие суждения! Какой точный анализ ситуации! Какие верные предсказания! Но укажите мне одного политического деятеля в мире, который хотя бы выслушал его совет, а не то что последовал бы ему! Нет памяти о прежнем, говорит Екклезиаст, да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после. А Данте! А Шекспир! Помним же мы о них! «Конечно», — соглашаюсь я. А про себя думаю: кто помнит, как помнит и зачем помнит? Не для них помнят, а для себя. И не помнят вовсе, а прикрываются памятью и эксплуатируют ее. Какое дело вот этому Иванову до Шекспира?! Он не понимает Шекспира, он не любит его, ему скучно от Шекспира, он говорит о нем чушь. Но ему важно приобщить себя к Шекспиру, дабы все видели, что он — не просто Иванов, а Иванов, посягнувший на Шекспира, причастный к Шекспиру и даже кое в чем превзошедший его. Нет памяти о прежнем — прав этот сын царя и царь Екклезиаст. Есть лишь суета сует и томление духа.

А как же быть, если тебе не удалось не родиться и ты познал, что все есть суета? И даже в этом, т. е. в постановке самой проблемы, прав Екклезиаст: Нет ничего нового под солнцем. И в решении этой проблемы я в общем и целом следую ему: не принимать участия в житейской суете, остаться в стороне и никому не мешать. Но я не сын царя и не царь. Я — человек конца двадцатого века, живущий в современном сложном и лихорадочном обществе. И не так-то просто тут остаться в стороне.

И СУЕТА СУЕТ

Сказал Екклезиаст: все — суета и духа есть томленье. Иначе видит мир теперешнее поколенье. Оно не повторяет фразу всуе ту. Оно бросается в мирскую суету. Ему не ведомо ни лично, ни со слуха Про то, что есть какое-то томленье духа. Оно испытывает лишь томленье тела, Когда слоняется без мысли и без дела.

И всяческая суета

— Не вижу тут никаких проблем, — говорил мне один из моих учеников. — Пусть все есть суета! И почему надо от нее уклоняться? Я лично поступал и поступаю наоборот: окунаюсь в эту суету целиком и живу в ней, можно сказать, полнокровной жизнью. Ссорюсь с соседями и мирюсь. Интригую с коллегами. Воюю с женой и детьми. Представится случай выпить или с бабами покутить, не теряюсь… Одним словом, мне эта суета сует нравится, и я не хочу иной жизни. Я хочу лишь в этой суете подольше покрутиться и побольше от нее взять. Взять от жизни максимум возможного в моем положении — вот моя задача. Ты, говорят, можешь этому научить. Учи! Я плачу деньги. Выполняю твои наставления. Учи! Я хочу на своих двоих дотопать до могилы, хочу с бабами дело делать до последнего дня, хочу хорошее настроение иметь, хочу кое-кому свинью подложить и кровь попортить… В общем, я жить хочу. Учи!

И я учу. Учу каждого тому, что ему хочется. Главное — узнать, чего хочет человек в глубине души, и научить его этому. А все, кто приходит ко мне за советом, хотят именно суеты сует и всяческой суеты. Тот человек, который хотел взять от жизни максимум возможного, хотел на самом деле до смешного мало. Его представления о «максимуме возможностей» оказались такими примитивными, что я мог бы научить его, как взять больше. Но я не стал это делать, ибо тогда он понял бы, что вся его жизнь есть суета сует, и страдание уже не оставило бы его до могилы. Не учи людей больше того, чего хотят они сами! Профессия Учителя Праведности многостороння. В наше время она много сложнее, чем во времена Христа. В те времена, например, не было таких вечных, общечеловеческих проблем, какие потом были олицетворены в проблемах Гамлета, короля Лира, Карамазовых, Дон Жуана, Печорина, Обломова, Моцарта и Сальери. Между прочим, что это за вечные проблемы, если их тогда не было? Хотя Христос, возможно, был недостаточно интеллигентен и начитан и просто не знал о них. Я же, помимо функций, общих с Христом, обязан разрешать и эти в принципе неразрешимые проблемы. Причем разрешать не за славу и богатство, а за стопку водки, за тошнотворный обед в самой дешевой столовке. Вечные проблемы. Сколько паразитов кормится за их счет! Проблемы эти неразрешимы, потому они вечны. Неразрешимы они не потому, что необычайно трудны, а потому что их просто-напросто нет совсем. Они суть мнимые проблемы. Реальные же проблемы банальны. Они практически вовсе не проблемы, поскольку решение их приходит вместе с ними и не волнует умы. Жизнь вообще состоит из банальностей. Мы в своем воображении возвышаем кое-какие из них до уровня эпохальных и даже божественных проблем. Так ли уж часто перед человеком встает проблема, возведенная в ранг «вечной»? Многим ли удается родиться королем, принцем, на худой конец — богатым помещиком? Многим ли из этих счастливцев удается дозреть до этих «вечных» проблем? А если ты не принц, не король, не генерал или иной избранник судьбы, будет ли человечество ломать голову над твоими подозрениями насчет жены, над твоими сомнениями по поводу «быть или не быть», над твоими обидами на детей? Реальные вечные проблемы встают перед всеми и постоянно. Но, повторяю, они банальны. И они не принимают форму проблем. Вот вам характерные примеры тому.

Дон Жуан

— Для литературного Дон Жуана, — говорит мой собеседник, — проблема соблазнения женщины была в большей мере проблемой соблазнения сердца, а не тела. Такими были наши отечественные Евгений Онегин и Печорин. Но времена изменились. Тел полно. Сердец же нету. Некого соблазнять. Не интересно. Эффекта никакого. Я чувствую, что рожден быть выдающимся соблазнителем женщин. И имею данные для этого. А чем я отличаюсь от самого банального бабника нашего учреждения? Ничем! Может быть, лишь количеством баб, с которыми переспал, да и то не в мою пользу. И бабы у нас те же самые. И не скажу, что я опережаю его. Чаще он опережает меня. Я жажду женщину! Прекрасную. Недоступную. Хочу покорить ее сердце. Понимаешь? Не тело, а сердце. Тело тоже, конечно. Но тело потом. Сначала сердце. И покорить исключительно своим мужским обаянием. И чтобы покорить с усилием, чтобы она сопротивлялась сначала, чтобы капитулировала в конце психологической драмы. Найди мне такую женщину, и я тебе заплачу целую месячную зарплату. Перебьюсь как-нибудь на хлебе и чае, а заплачу. Найди! Ты же всех баб города знаешь! Укажи хотя бы, где Она есть, женщина-крепость, достойная осады и штурма!

И вот я перебираю в памяти все известные мне категории (я мыслю не индивидами, а категориями) женщин и не нахожу ничего подходящего. Есть, правда, один вариант, но я его держу для себя. А ему я рассказываю вот что: «В доме, где я раньше снимал комнатушку, живет старая дева. Что она — дева, уверяет она сама. И я ей верю. Она страшная. И у нее мания: она всех мужчин подозревает в том, что они хотят ее обманом соблазнить и затем бросить. Ее безуспешно пытались соблазнить забулдыги, которые крутятся около винного магазина, расположенного в том же доме…» Дон Жуан хохочет до слез. «Если бы она была молода, свежа и прекрасна», — бормочет он сквозь смех. «Не беда, — говорю я, — эти качества можно дополнить воображением. Главное — она неприступна. И пока не покоришь ее сердце, к ее телу не доберешься. Между прочим, она надевает на себя какое-то защитное сооружение. Забулдыги пытались ее изнасиловать, но ничего не вышло. Она только хихикала над их усилиями и вопила, что даст им только по любви. Полюби сначала, а тогда она сама позволит. Забулдыги заявили, что они лучше отрежут себе детородные органы, чем полюбят такую ведьму, плюнули и ушли выпрашивать гривенники у прохожих».

Насмеявшись вдоволь, мой Дон Жуан договорился о встрече с официанткой. Мне стало грустно. Литературный Дон Жуан — жалкий примитив в сравнении с моим Дон Жуаном, но последнему не суждено стать объектом литературы и породить некую вечную проблему. Почему? Потому что он не разбил и не разобьет ни одного сердца. Он достоин сочувствия, мой Дон Жуан, а не порицания.

Отелло

А вот — прямая противоположность Дон Жуану. У него трясутся руки, водка выплескивается из стакана, по щекам текут грязные слезы. «Я ее, стерву, боготворил, — хнычет он, — а она обманывала меня на каждом шагу и оскорбляла. Вместо борьбы с язвами общества я все силы тратил на мелкие домашние склоки. И вот она ушла насовсем». «Это тоже выход», — говорю я. «Выход, — усмехается он. — Она ушла по-нашенски, по-советски. То есть мне пришлось уйти, оставив ей квартиру и все то, что было нажито годами». «Вы еще молоды, — говорю я, — найдете другую». «Пробовал, — говорит он, — не получается. Я, видишь ли, однолюб. Я ее люблю. Я украдкой брожу возле дома, хочу хоть издалека увидеть ее. А она на работу и в милицию написала, будто я ее преследую». «К кому же она ушла?» — спрашиваю я для поддержания разговора. «К одному певцу, — усмехается он. — Если бы ты знал, какое это ничтожество. Без посторонней помощи даже штаны расстегивать и застегивать не умеет. Это за него делали поклонницы. Теперь этим занимается она. И гордится этим».

Он опрокидывает стакан водки в рот. Я молчу, подавленный. Кто может облегчить страдания этого человека? Никто. Я — Бог, но и я не способен на это. «Что поделаешь, — говорю я. — Потерпи еще немного, придет Великий Врач, вылечивающий от всех страданий, и ты успокоишься». «Верно, — говорит он, — ничего другого не остается. Но сначала я ее, стерву, пришибу. Подкараулю и трахну кирпичом по башке». «Кирпичом неудобно, — возражаю я. — И Вы сейчас в таком состоянии, что кирпичом череп не пробьете». «Верно, — говорит он. — Ты и в самом деле мудрый парень. Надо молотком. Или лучше шилом. Нет, тонкой отверткой». «Только не торопитесь, — говорю я. — Кто знает, может быть, Ваши подозрения насчет ее измены необоснованны. Ревность — она слепа». «И то верно, — говорит он. — Торопиться ни к чему. Прибить человека всегда успеется».

— Боже, — говорю я сам себе, прости нам эту пошлость. Но все другое тут было бы ложью. Проблемы эти невозможно решить. Их можно лишь затоптать в грязь насмешкой и цинизмом. Люди так и поступают. А каково Богу?

Антипод

— Взгляни на льва, мечущегося в маленькой клетке, — говорю я. — Увеличь льва в тысячу раз, а клетку сократи в тысячу раз. Этот образ даст тебе представление о состоянии Бога. Бог — бесконечно большое, деятельное и жизнерадостное существо, запертое в бесконечно малую клетку бездействия и отчаяния.

— Красиво сказано, — усмехается Антипод. — Только где ты видел льва в нашем захолустье? Муха, бьющаяся о стекло, — это более реалистично. А то — лев! Бесконечно маленькая муха, бьющаяся о бесконечно большое стекло, за которым ее ждет не свободный и светлый мир, а ледяной холод, — подходит тебе такая модель твоего Бога? Дарю ее тебе даром: я не тщеславен.

О тщеславии

А так ли это? Рассмотрим феномен славы. Как целое он включает в себя сознание известности, определенные блага за это (материальные блага, защищенность, внимание) и удовольствие. В обществе этот феномен расчленяется, распределяясь порою по разным людям так, что каждый обособившийся его элемент предполагает остальные лишь в потенции. Для достижения славы люди готовы пойти на жертвы и страдания, неосознанно предполагая или добиваясь фактически вознаграждения. Так что бывают случаи, когда люди страдают и получают удовольствие, поскольку со страданием ассоциируется некая потенциальная цель, допустим — достижение славы, а феномен славы предполагает вознаграждение и удовольствие. Потому мазохизм есть нормальное общественное явление, будучи чем-то ненормальным для данного индивида.

Рассмотрим в свете этой теории мой случай. Славы нет — она мизерна и смеха достойна. Материального обеспечения никакого. Полная беззащитность. Сплошные страдания. И я не мазохист. И все же я не сменяю свою участь ни на какую другую. Почему? Моя претензия быть Богом есть максимальная изо всех возможных человеческих претензий. Она неизмеримо выше желания стать миллионером, знаменитостью, диктатором. Она предполагает всемогущество и всеобладание. Хотя я актуально не имею ничего, в самой претензии потенциально содержится все. Потому никакие страдания и потери не могут остановить меня, ибо они — ничто в сравнении с тем, что я потенциально имею в качестве Бога. Бог есть абсолютная потенция и пустая актуальность. Это — самый высший пост во Вселенной, который в силу своей высокости фактически лишен всех своих официальных (абстрактно мыслимых) атрибутов.

Надо мне отдать должное: я беспощаден к себе. Я не оправдываю свое поведение ни дурными, ни добрыми намерениями: у меня вообще нет намерений. И я скромен: я довольствуюсь лишь одной функцией Бога — чисто духовной. А Антипод? Его претензия реформировать идеологию сомасштабна моей претензии родить религию. И он тоже хочет властвовать лишь в духовной сфере. Правда — во всей и неограниченно.

Социальная функция

И выбираем мы судьбу Не ту, что любим сами. И выбираем мы судьбу С закрытыми глазами.

Свою роль я не выбирал. Люди сами избрали ее для меня, сами навязали ее мне. Постепенно и незаметно для меня самого получилось так, что люди сами стали признавать во мне Учителя Праведности, Целителя Душ и Тел. У одного моего знакомого мать страдала головными болями. Месяцами уснуть не могла, измучилась, умоляла дать ей яду. Случайно я зашел к нему. Поздоровался с матерью, сказал ей пару слов. И у нее вдруг прошла головная боль. Она уснула после моего ухода и спала целые сутки. Через месяц боли у нее возобновились. Она уговорила сына пригласить меня снова. И снова произошло чудо: боли прошли. После этого я несколько раз побеседовал с ней минут по десять с интервалами в месяц, две недели, неделя. Боли прекратились совсем. Слух об этом распространился по городу. И к каким только больным меня не приглашали! Кое-кому мои посещения помогли, другим — нет, но всем без исключения почему-то становилось легче в моем присутствии. Люди оживлялись, просветлялись. Я понимал, что дело тут не столько во мне, сколько в них самих. Но и во мне, надо полагать, было что-то такое, что заставляло людей проявляться именно таким образом. У людей была потребность в человеке, который выполнял бы в их жизни определенную роль, а я обладал (не ведая того) качествами, подходящими для этой роли.

После того как меня выгнали из комсомола, а затем — с работы, я к навязанной мне роли стал относиться серьезнее — стал брать плату (надо же было на что-то жить) и повышать свою квалификацию изучением специальной литературы, психологическими тренировками и размышлениями. Не могу сказать, что я упорно трудился: я никогда не был склонен к этому. Ко мне все приходило как-то сразу и с малыми усилиями. Порою мне достаточно было просто подержать книгу в руках, чтобы ее содержание необъяснимыми путями перешло в мою голову. Люди, читавшие эту книгу и обсуждавшие ее со мною, были убеждены в том, что я не просто ее прочитал, но проштудировал «с карандашом в руках». Мимолетно услышанное слово производило в моих мозгах иногда то, на что у других уходили годы учения. У меня появилась ясность в понимании абсолютно всего, с чем мне приходилось сталкиваться и о чем приходилось высказывать свои суждения. Опять-таки на эту мою способность обратили мое внимание другие, — я сам долго не придавал ей значения. Я ее признал в себе после одного разговора в компании физиков. Они говорили о свойствах каких-то микрочастиц, которые, по их мнению, невозможно вообразить на уровне нашего «макровоображения». «Почему же невозможно? — сказал я. - Очень хорошо представляю себе это». И затем я им рассказал о том, что мне виделось. Они были поражены. Но не поверили, что я ничего не читал на эту тему ранее и вообще ничего не слыхал об этих частицах. Решили, что я вычитал «свое» представление из американского физического журнала. Я не стал оспаривать их мнение. Я осознал, что имею непосредственную способность понимать все. Я покорился навязываемой мне обществом роли.

Иногда эта роль приносит удовлетворение, а иногда… Лучше я расскажу вам об этом случае.

Рядовой случай

Маленькая опрятная старушка суетится, приглашает к столу — «угоститься чем Бог послал». На столе — бутылка водки, банка шпрот, колбаса, сыр. Преждевременно растолстевшая молодая женщина с чудесным русским лицом угодливо хихикает. «Присаживайся, друг, — говорит высокий, красивый, уже подвыпивший мужчина. — Пропустим сперва по маленькой, а потом и о деле». На кровати полулежит девушка. Огромные серые глаза. В них — грусть и апатия. У нее не действуют ноги. Ее пытались лечить во всех хороших больницах страны. Сколько денег переплатили всяким «гомеопатам»! И все впустую. А главное — чахнет девчонка. А других детей у них нет. Может быть, я что посоветую?

Я сажусь около нее. Беру ее руку. Какая прекрасная рука! Такая рука создана для драгоценностей. Я смотрю ей в глаза. Улыбаюсь. И она светлеет, улыбается в ответ.

— Они у меня чокнутые из-за меня, — говорит она. — А напрасно. Я же не маленькая. Я все понимаю.

— Здесь, в городе, — говорю я, — живет один человек. Это — святой человек. У него нет обеих ног. Но он ходит на работу через весь город и никогда не пользуется транспортом. Я пришлю его к тебе. Он научит тебя ходить. Ты увидишь березовую рощу, ручьи, поля. Ты пройдешься по траве по утренней росе. Ты встретишь Его, и Он назовет тебя своей богиней. Только поверь в это, и это сбудется.

— Я верю тебе, — говорит она. — Я научусь ходить. Я увижу березовую рощу, ручьи и поля. Я пойду по утренней росе. Я встречу Его. Я буду достойна Его, и Он назовет меня своей богиней.

Опрятная старушка сует мне измятую десятку. Я отстраняю ее руку и ухожу, не простившись. Мое сердце разрывается от боли.

Непосредственное познание

В нас входят истины святые Одной случайною строкой.

Но льются в головы пустые Помои слов густой рекой.

Выше я говорил о моем способе познания. Есть два способа познания мира. Первый — видеть мир непосредственно. Принцип его таков: вот перед тобою предмет, смотри на него сам и видь в нем то, что само собой видится очевидным образом. Второй — видеть мир через культуру, накопленную другими. Принцип его таков: видь в предмете то, что в нем должно быть согласно догмам усвоенной тобою культуры, т. е. видь в нем то, что другие считают наличным в нем и достойным внимания. Я не отвергаю пользу второго способа. Но часто отношение человека к познаваемому предмету через культуру становится таким опосредованным, что предмет фактически не видится объективно или не видится вообще. Так что порою бывает полезно отбросить эту опосредующую культуру и обратиться к непосредственному видению предмета. Но при этом требуются природные задатки и достаточно высокий уровень развития мышления, чтобы суметь увидеть в предмете непосредственно больше, чем видится в нем через культуру. Божественное познание вещей сразу и с полной ясностью есть просто первый способ познания, выраженный очень сильно. У меня, по всей вероятности, оказался выдающийся талант на этот счет. Интересно, что образование и культура убивают способность непосредственного видения мира. Потому все ясновидцы — люди необразованные или утратившие образование, которое им пришлось получить помимо воли. Стоит мне прочитать книгу или побеседовать на умную тему с интеллектуалами, как моя способность непосредственного видения сразу ослабевает. Однажды я встретил ясновидца, просидевшего в сумасшедшем доме пять лет и не прочитавшего за это время ни строчки. Он собирался в Москву предупредить американцев о предстоящей советской интервенции в Афганистан. Дальнейшая судьба его мне не известна.

Моя претензия

Презрев законы Бытия, Я к вам сошел из мира света  В канон Новейшего Завета Облечь теченье Жития.

Я не хочу создавать новую форму религии наряду с другими ее формами. Я претендую на нечто большее — на создание религии вообще, т. е. религии с большой буквы. Объясню, в чем дело, ибо это — центральный пункт моего учения. Религия вообще (Религия), которую я хочу построить, не есть нечто общее для различных форм религии. Это — некая абсолютно совершенная и полная, всеобъемлющая религия. Все известные и логически мыслимые формы религий можно представить как обособившиеся части и свойства этой воображаемой всеобъемлющей религии. Но последнюю нельзя сложить из различных форм религии. Обособившись от целого тела Религии, ее части и свойства попадают в некое культурное целое, состоящее из других социальных явлений (элементов науки, искусства, идеологии), и трансформируются в нем. Иногда трансформируются настолько, что становятся совсем непохожими на соответствующую часть воображаемого целого. Обособившиеся части Религии в качестве особых форм религии вступают друг с другом в непримиримые противоречия (подобно тому, как рожденные одними родителями братья становятся иногда смертельными врагами).

Но одно дело — идея такой Религии, а другое дело — ее исполнение. Построить такую абсолютно чистую, совершенную и полную (т. е. абстрактную) Религию, исходя из которой можно было бы объяснить все известные и возможные формы религий как обособившиеся и трансформированные применительно к условиям данного культурного целого, включающего их, — это задача для Бога, а не для простого смертного. Я чувствую в себе силы, достаточные для решения этой задачи. Только бы мне успеть сделать это! Только бы моя Голгофа не пресекла мой жизненный путь раньше, чем я проделаю хотя бы основную работу! Христу ведь тоже не дали развить свое учение. Многое ли он успел сказать? А много ли от сказанного им сохранилось? Люди нуждаются в Религии, — но они пресекают попытки создания ее. Христос явно имел претензию создать ее. Ему не дали. И кусочек созданного им учения превратили в вид религии — в христианство, причем — в церковное, убив тем самым самую религиозную основу.

Противоречие

Пусть был бы Бог. И предложил бы: выбирай, Склонишься предо мной — заслужишь светлый рай На веки вечные, не то Исчезнешь в темное ничто. Сказал бы я, что предпочту второе предложенье. Не стоит вечности земное униженье. А как специалист замечу, Боже, Что вечность скоротечна тоже.

Именно это, а не власти и не косность толпы препятствуют мне больше всего в осуществлении моего великого замысла. Я ненавижу покорность. Я презираю людей, стоящих на коленях. Я исповедую бунт и протест. Если Бог — покорность и коленопреклонение, я против Бога. Я хочу, чтобы Бог существовал лишь для того, чтобы дать мне силы для бунта и протеста даже против самого Бога. Восстать против всего — против людей, партий, классов, держав, империй, природы, космоса… Против всего! Но…

Но, дерзко восстав против всего, я покорно плетусь в комиссию по принудительному трудоустройству и ложусь в кровать с развратной бабой из райкома партии.

Христос тоже звал к бунту и покорности одновременно. Для него это было естественно: его бунт — бунт духа, а не тела, т. е. бунт бестелесного Духа. Кесарево — Кесарю, Богово — Богу! А как быть мне? Мой бунт есть бунт одушевленного тела, бунт Духа, немыслимого без тела. Я хочу невозможного, ибо нет никакой религии для тела. Для тела есть идеология. И все же я не оставляю своей претензии. Пусть противоречие. Но именно противоречие движет миром, — не зря же я в свое время получил пятерку по философии.

Я — атеист

Самое трудное в моем положении состоит в том, что я — атеист. Парадоксально? Ничуть. Есть один-единственный (вырожденный) случай, когда религиозный человек может быть атеистом: если он сам есть Бог. Бог не может верить в свое бытие, ибо он не может относиться к себе как к чему-то вне его самого.

Но оставим в стороне чисто логический аспект дела. Верующий безбожник — одно из самых удивительных, но вполне естественных явлений нашего времени. Религия в моем смысле предполагает Бога как своего создателя, но она не включает понятия Бога в свое содержание. Понятие Бога необходимо лишь отдельным видам религии как обособившимся частям Религии. Идея Бога в них обозначает их религиозную природу, их принадлежность к некоему всеобъемлющему целому. Идея Бога есть признак Религии как целого в ее обособившихся частях. Само же целое не нуждается в этой идее, ибо оно как целое эквивалентно ей.

Понятие Бога двойственно: оно отчасти есть понятие идеологии и лишь отчасти — религии. В контакте с другими духовными явлениями (идеологии, науки, искусства) религиозные элементы в конкретных видах религии принимают такой вид, что абстрагировать в них первоначальную религиозную природу довольно трудно. Представление о Боге как о всемогущем существе, как о творце природы и человека имеет совсем не религиозную основу, хотя и входит как составная часть в конкретную форму религии. Лишь в качестве гипотетического лица, к которому обращается религиозно действующий человек, Бог есть элемент религиозной ситуации, но не самой Религии как таковой. Со временем я объясню эту мысль подробнее.

Как стать религиозным человеком, будучи продуктом современной культуры, в том числе — будучи атеистом, что дает человеку нашего общества религиозность, — вот главное, чему я учу людей. А прочее (лечение болезней, улучшение фигуры и тому подобное) есть лишь побочное мое занятие, как и у Христа.

Искушения

Совершенно случайно я стал свидетелем сцены искушения в нашем подъезде: лысый и пузатый отец трех взрослых детей совращал рано созревшую дочку своего соседа и приятеля. И вроде бы добился успеха. Меня эта сцена навела на размышления, можно сказать, космического масштаба. Но ведь грандиозные идеи и образы христианства возникли тоже на такой банальной житейской основе. И меня, как и Христа, искушал Сатана. Сначала он явился мне в облике знаменитой на всю страну «Целительницы». Она уговаривала меня стать ее «помощником», обещая мне третью часть выручки, кооперативную квартиру и прочие блага. Она настойчиво совала мне в руки пачку купюр, которая не поместилась бы в кармане пальто. Но я устоял. Претендовать на роль Бога и купиться на положение тайного провинциального богача, — это было бы самое унизительное падение. Потом Сатана явился мне в облике заведующего секретной научно-исследовательской лабораторией. Он предложил мне место в своей лаборатории, гарантируя через год сразу защиту кандидатской диссертации и однокомнатную квартиру в закрытом районе недалеко от города. Я отверг и это предложение, ибо все тайное, скрытое, закулисное противно природе Бога. Наконец, Сатана явился ко мне в облике помощника товарища Сусликова — товарища Корытова. Он предложил мне стать «техническим» помощником, обещая неслыханную власть над людьми в подведомственной ему сфере партийного руководства. Я отверг и это предложение, ибо власть над телами людей лишает существо, претендующее быть Богом, власти над их душами. Кесарево — Кесарю, Богово — Богу.

В этом я подобен Христу. Но со времени Христа прошло почти две тысячи лет. Кое-что за это время изменилось в мире. Изменились и формы искушений. Появились такие, против которых наверняка не устоял бы и Христос. Вот вам конкретный пример тому. Я вошел в храм (т. е. в забегаловку), когда там уже собралось много народу. Преобладали местные интеллектуалы. Кто-то из них получил гонорар, и они его коллективно пропивали.

— Эй, Христосик! — воскликнул один из них, увидев меня. — Топай сюда. Если ты на самом деле Бог, докажи свою силу. Вот тебе бутылка. Если выпьешь одним дыханием и после этого пройдешь по половице до двери и обратно, не качнувшись в сторону, мы поверим в твою божественную силу и платим десятку. А если нет — с тебя десятка и бутылка. Согласен?

Ни слова не говоря, я взял бутылку и только мне известным способом вышиб пробку. Способ этот всегда поражает воображение свидетелей. Я беру бутылку, смотрю внимательно на пробку, и она с шумом выстреливает в потолок. Свидетели замирают от изумления и восторга. Так я и сделал и на сей раз, повергнув интеллектуалов в уныние и оцепенение. Затем я опрокинул бутылку в рот и всосал ее содержимое в себя с такой скоростью, что собравшиеся не успели разглядеть, что произошло. Этот трюк тоже могу делать только я один. Многие образованные алкаши (особенно — из «националистов») и партийные руководители предлагали мне большие деньги за обучение ему. Но я отказался. Не потому, что захотел держать в секрете свои трюки, а просто потому, что сам не знаю, как это у меня получается, и потому не могу научить других. Если бы я мог научить других, наша страна давно потешалась бы такими «фокусами».

Однажды я демонстрировал свои способности в физическом институте. Физики произвели расчеты и доказали, что при такой скорости течения жидкости бутылка взорвалась бы, как бомба, и вообще для жидкости такого рода и объема подобная скорость исключена. Значит, то, что я делаю, — фокусы и жульничество. Бутылка на самом деле была пустая: я как-то подменил их бутылку на свою. Я не стал с ними спорить. Они — ученые, правда всегда на их стороне. Я просто предложил им найти их бутылку и осмотреть «мою». Потом я предложил повторить «фокус», попросив их связать мне руки за спиной. Они принесли новую поллитровку. Поставили ее на стол. Я усилием мысли (на сей раз это было мне трудно, я покрылся холодным потом, побледнел) вышиб пробку, взял бутылку зубами и повторил физически невозможную операцию. Физики, говорят, до сих пор ищут объяснение этому трюку. Один гениальный мальчик построил новую теорию материи для этой цели. Его посадили в сумасшедший дом, хотя все физики твердят о необходимости «сумасшедших идей».

Но вернемся на землю. Высосав содержимое бутылки, я прошелся по узкой половице до двери и обратно, молча взял положенную десятку и молча вышел из храма. Свернув в подворотню, я отрыгнул выпитое: мне предстояли еще встречи с выпивкой.

Новое и старое

Своему способу отрыгивать выпитое я могу обучать других. Странно, желающих научиться открывать бутылки моим способом и выпивать содержимое из горлышка полно, хотя эти способности совершенно бесполезны. А полезному способу отрыгивать выпитое не хочет учиться почти никто: люди пьют не для этого. Лишь начальник областного управления КГБ товарищ Горбань оценил мое «открытие» — доказательство тому, что у нас именно КГБ идет во главе прогресса.

Товарищ Горбань предложил мне продемонстрировать мой метод раз десять подряд, причем — «на разнообразном материале»: с водкой, коньяком, настойкой, наливкой, вином, пивом и комбинациями упомянутых жидкостей. Делалось это, разумеется, за государственный счет. Сам товарищ Горбань в это время тоже «пробовал» экспериментальные материалы, и я бы не сказал, что в дегустаторских дозах. Когда эксперимент успешно закончился (т. е. не осталось ни капли спиртного), товарищ Горбань сказал, что мой метод имеет огромное значение для работы советских разведчиков и дипломатов на Западе, и взял с меня подписку «о неразглашении». Но его докладная записка, по всей вероятности, застряла где-то в сетях бюрократизма. Оказывается, и в случае государственных интересов первостепенной важности новое пробивает дорогу себе в жестокой борьбе со старым. В данном случае под «старым» я имею в виду дедовский метод — два пальца в рот. Впрочем, может быть, я отстал от жизни. Не исключено, что советские разведчики и дипломаты на Западе суют в рот не два, а три пальца. Между прочим, в конце эксперимента сам товарищ Горбань был трезвее, чем в начале его, — феномен, непостижимый для моего божественного разума. Я спросил его, как это он ухитряется делать.

— Это, брат, высшее искусство, это не всякому дано, — ответил он. - Это тебе не фокусы в забегаловках показывать. Но о своем «высшем искусстве» докладную записку в высшие инстанции он не послал.

Причуды истории

Горбань оценил мой метод лишь настолько, насколько это касалось спиртного и интересов нашей страны на Западе. Я встречал одного талантливого самородка, который мог глотать даже гвозди и стекла, мог все проглоченное выбрасывать обратно через рот или с поразительной скоростью прогонять по кишечнику и выбрасывать с другой стороны. Я рассказал о нем товарищу Горбаню.

— Кто же наших товарищей на Западе будет гвоздями и стеклами угощать? — сказал он с усмешкой государственного руководителя большого масштаба. — Да и кормят там не то что у нас. Мало, но вкусно и калорийно. Зачем выбрасывать? Пусть это на пользу государству идет.

Я и Антипод

Как мужу суждена жена, Так Богу нужен Сатана. Муж, бросивший жену, уже не муж. Бог, одолевший Сатану, низложен этим уж.

Самое большое искушение для меня, однако, есть порождение Сатаны — идеология. В меня она врывается в лице Антипода.

— Ты упомянул о современной культуре, — говорит он. — А что это такое? Наука? Техника? Медицина? Гигиена? Искусство? Литература? Что?! Ты претендуешь быть на вершине ее. В какой мере обоснована твоя претензия? Насколько мне известно, ты не преуспел ни в одной сфере современной культуры…

— В одной я все-таки преуспел. Это — та сфера культуры, в которой я действую, — духовная культура.

— Допустим. Но эта сфера культуры еще должна только быть развита на основе чего-то другого, а именно того, в чем ты не преуспел.

— Чтобы создавать духовную культуру на уровне современной «мирской» (скажем так) культуры, не обязательно быть выдающимся ученым, писателем, художником, артистом… Достаточно быть среднетипичным представителем своего общества, так или иначе впитавшим в себя идеи и результаты культуры своего времени, ее дух. Духовная культура и есть в некотором роде ее квинтэссенция, нечто разлитое в обществе и определяющее тип менталитета и эмоциональности человека нашего времени. Христос ведь тоже не был всезнайкой и всеумельцем.

— Но в таком случае надо создавать идеологию, а не религию, т. е. нечто антирелигиозное. Тем более ты — атеист.

— А что такое идеология?

— Идеология есть учение о мире, об обществе, о человеке и о познании, опирающееся на достижения науки и техники. Задача идеологии — сделать сознание людей адекватным условиям их существования.

— Зачем?

— В интересах целостности общества и в интересах самого человека как частички единого целого.

— А ты уверен, что превращение человека в частичку целого не наносит ущерба человеку как суверенной личности? Дает ли идеология защиту человеку от его полного поглощения целым?

— Нет, конечно. Но для этого есть неписаная, практическая идеология. Вот некоторые ее принципы. Человек есть ничтожная тварь. Возьми от жизни все, что можешь. Не пойман — не вор. Работа дураков любит. Не важно, кто ты есть, важно, кем ты слывешь… Хватит?

— Хватит. Но ведь эти же принципы другие обратят на тебя.

— Выживает сильнейший.

— Если бы сильнейший! Выживает наиболее живучий, низводя качество жизни до уровня ничтожности.

— А что предлагаешь ты?

— Возвысить качество жизни до уровня Бога.

— То есть манию величия?