Приключения знаменитых первопроходцев. Океания

Новая Гвинея была по-настоящему изучена и исследована совсем недавно, можно сказать, в наше время. До 1850 года ни один путешественник не осмелился пересечь этот пользовавшийся очень дурной славой остров. Именно в 1850 году знаменитый натуралист Альфред Рёссель Уоллес[256] высадился на побережье Новой Гвинеи и прожил там довольно долгое время. Он исследовал заливы Камрау, Аргуни и Каймана, а завершил свои блестящие изыскания длительным пребыванием в Дорей, у подножия Арафакских гор. Уехал он с Новой Гвинеи, увозя с собой богатейшую естественнонаучную коллекцию, а также множество ценнейших этнографических и антропологических материалов.

Уроженец России, Николай Миклухо-Маклай[257] прошел по следам Уоллеса и добрался до залива Астролябии (Астролейб) в северной части Новой Гвинеи, где он собирался изучать естественную историю Земли. Сюда его доставил русский военный корабль «Витязь». Несмотря на известную всем жестокость папуасов, Миклухо-Маклай принял решение поселиться среди них и жить здесь в одиночестве.

Миклухо-Маклай высадился на берег между мысом Круазий и мысом Короля Вильгельма. Он долго обследовал совершенно пустынную местность, пока наконец не наткнулся на отряд дикарей, которые грозились убить его на месте, если он попробует приблизиться. Пройдя еще немного, Миклухо-Маклай оказался перед стоящими на сваях хижинами. Их обитатели были настроены мирно и даже как будто приглашали к себе в гости. Он решился и подошел к группе дикарей. Приняли его очень хорошо, по-дружески, и в конце концов он даже привел четверых туземцев на борт корвета «Витязь».

Оказавшись на палубе, бедняги стали дрожать всем телом. Немного успокоенные жестами своего нового друга, они спустились в кают-компанию и даже выпили предложенный чай, который, похоже, им понравился. Однако вместо того, чтобы сесть на скамьи, они взобрались на них и съежились в комочки, скрестив ноги и руки. Увидев свои отражения в зеркале, дикари несказанно удивились и испугались.

Еще немного освоившись на новом месте, благодаря оказанному им теплому приему, дикари до того осмелели, что на следующий день привели на берег своих соплеменников с вождем племени во главе. Они принесли подарки, положили их на песок, указали на них руками, а затем удалились. В качестве даров дикари принесли множество кокосовых орехов, плоды таро[258], одну дикую свинью, привязанную к бамбуковой палке за морду и задние ноги, и двух маленьких желтых собачек, которых они предварительно убили, размозжив им головы о сваи.

Моряки с «Витязя» забрали дары и положили на то же место корзинку, доверху наполненную гвоздями, веревками, бутылками и другими мелочами, которые, как они думали, могли оказаться полезными папуасам или просто им понравиться.

Явное благорасположение моряков ободрило островитян. С недоверием было покончено, и дикари расхрабрились до того, что прислали на корабль посла с подарками. Затем, соблазнившись чудесными вещицами, предложенными белыми, они принялись менять свое оружие, домашнюю утварь и высоко ценимые высушенные человеческие головы на пустые бутылки с яркими этикетками, какие-то коробочки, стальные перья, бисер, ножи и табак.

Пока «Витязь» стоял на якоре, корабельный плотник соорудил для Миклухо-Маклая из досок и бревен хижину на сваях. Чтобы дикари, которым все же не следовало доверять полностью, не могли подобраться к жилищу исследователя незамеченными, моряки окружили хижину изгородью из кольев и ветвей кустарника, а также расположили вокруг десять фугасов, тщательно замаскировав их. Снабдив отважного натуралиста большим запасом продовольствия, капитан корвета приказал сниматься с якоря, оставив на берегу Миклухо-Маклая и двух его слуг.

К сожалению, один слуга, полинезиец, умер в декабре 1871 года, а второй, голландец, страшно испугался, буквально пришел в ужас, осознав, что находится в почти полном одиночестве среди дикарей и должен рассчитывать лишь на их милость. Состояние его было близко к панике, и он категорически отказывался выходить из хижины.

Положение бесстрашного ученого бывало иногда критическим. Дикари не знали, что и думать об этом странном низкорослом белом, худеньком блондине, единственным оружием которого были только зонтик, карандаш и записная книжка. Они следовали за ним на почтительном расстоянии, частенько окружали и подвергали суровому испытанию, угрожающе размахивая своими кинжалами, копьями и дротиками. Но Миклухо-Маклай продемонстрировал такое хладнокровие, что туземцы, то ли опасаясь неведомой силы белого, то ли просто из благорасположения, так на него ни разу и не напали.

Миклухо-Маклай оставался на Новой Гвинее в течение полутора лет, но неожиданно тяжело заболел. Он спрятал свои записи в месте, о котором на всякий случай заранее договорился с офицерами «Витязя», а затем собрался храбро встретить смерть. Однако 19 декабря 1872 года в виду берега появился русский корвет «Изумруд». Моряки тотчас же приняли на борт больного и взяли курс на Батавию. Место же, где жил Миклухо-Маклай, стало называться Берегом Маклая.

Едва оправившись после болезни, по-прежнему неутомимый Миклухо-Маклай вернулся к научным исследованиям. В 1873–1875 годах он посетил южную часть Новой Гвинеи и Малайю, забираясь в такие глухие углы, где до него не бывал ни один европеец[259]. В январе 1876 года он обследовал множество островов в Тихом океане, в том числе Молуккские острова и острова Адмиралтейства[260], а затем вновь вернулся на Новую Гвинею, к папуасам. Он высадился на Берегу Маклая, имея при себе трех слуг и деревянный двухэтажный дом. Туземцы приняли его как старого друга, и он, как следует обустроившись, смог совершить множество экскурсий в глубь страны, а на лодке прошел вдоль всего стопятидесятимильного Берега Маклая[261].

Миклухо-Маклай обосновался на маленьком островке Били-Били, в крохотной деревушке Айиру, где продолжал заниматься научной работой, а также совершенствовал знания языка папуасов. Он использовал свое влияние на туземцев, чтобы помешать им развязать междоусобную войну между деревнями.

Во второй раз Миклухо-Маклай пробыл на Новой Гвинее до ноября 1877 года и действовал столь успешно, завязывая дружеские отношения с папуасами, что когда во время отсутствия исследователя на остров высадился один английский чиновник, то ему было достаточно сделать несколько условных знаков, показанных ему Маклаем, и произнести несколько слов, чтобы местные жители оказали ему исключительно теплый прием.

Про Миклухо-Маклая можно сказать, что он был не только исследователем Новой Гвинеи, но в некотором роде ее апостолом[262].

Примерно в то же время, в 1875 году, один из самых выдающихся итальянских натуралистов Луиджи д’Альбертис совершал путешествие по Новой Гвинее, обогащая такие науки, как география, ботаника и зоология, ценнейшими данными. Из этих странствий он привез на родину замечательную естественнонаучную коллекцию, а также очень полный и подробный отчет о проделанной работе, написанный живо, остроумно и с большим чувством юмора.

С каким блеском и как красноречиво описывает д’Альбертис ситуацию, когда обманщики-папуасы, которых он нанял для того, чтобы они сопроводили его до Хатама, пытались обвести его вокруг пальца! Папуасы, видимо не знавшие дороги, но желавшие непременно получить обещанную плату, повели д’Альбертиса, как он установил по показаниям своего анероида[263], в совершенно противоположную сторону. Он сумел уличить мошенников в обмане, объяснив им, как действует прибор.

— Смотрите, когда мы идем вверх, то стрелка анероида движется в одну сторону, а когда спускаемся — в другую. Хатам, насколько мне известно, находится в горах, то есть наверху, а значит, стрелка должна двигаться справа налево. А что же мы видим сейчас? Все наоборот.

Дикари убедились в правоте д’Альбертиса. Они были безмерно удивлены талантами и огромными знаниями белого человека. Теперь д’Альбертис, защищенный предметом, который стал настоящим фетишем[264] для дикарей, мог быть уверен, что проводники больше не будут пытаться обмануть его и поведут туда, куда нужно.

Туземцы обещали отвести исследователя в самые интересные и таинственные уголки и сдержали свое слово в тот памятный день, когда он подстрелил свою первую райскую птицу.

«Величественнейший, знаменательнейший день в моей жизни! — восклицал он в порыве восторга, сознавая, что выглядит несколько комично. — Чего бы только не дали мои братья-натуралисты для того, чтобы оказаться сегодня на моем месте, в этой задымленной конуре!

Утром, ощущая во всем теле приятную бодрость, я отправился на прогулку в сопровождении одного папуаса. Мы долго, примерно в течение двух часов, карабкались в гору, затем пересекли небольшое плато и вновь полезли вверх по довольно крутому склону, пока наконец не оказались у самой вершины горы, на высоте 5300 футов над уровнем моря.

Туземец тотчас же обратил мое внимание на темную птицу, перелетавшую с ветки на ветку с громкими криками. Я выстрелил, и крупный самец райской птицы упал к моим ногам, поразив меня своим атласным оперением. Была пора брачных танцев, и наряд чудо-птицы отличался особой пышностью и многоцветием. Большое пятно, напоминающее своим видом щит зеленовато-голубоватого цвета, с металлическим блеском, покрывало его грудку и бока. Вся спинка от шеи была покрыта черными перьями с фиолетовым отливом, и казалось, что самец обряжен в черную бархатную мантию. Головка его была покрыта крохотными, напоминавшими чешуйки, перышками темно-зеленого цвета, яркими и блестящими, словно благородный металл или драгоценный камень. Это был представитель вида Lophorina atra, иначе именуемого натуралистами miedda из-за издаваемых резких криков: «Гнед! Гнед!»

Необычайно обрадованный тем, что стал обладателем такого сокровища, я приготовился возвращаться в мою лачугу, но проводник, словно желая в один день показать мне все богатства своего края, повел меня дальше.

Мы оказались около большого трухлявого пня, почти полностью скрытого мхом, папоротниками и ползучими растениями. Настоящий ботанический музей! Великолепные мощные деревья, среди которых выделялась своей красотой араукария[265], дарили нам густую тень и прохладу. Мягкий полумрак позволил мне наблюдать за суетой и беготней крохотных пичужек, которые сновали по стволам, выискивая под корой насекомых.

Туземец указал пальцем на черную птицу, сидевшую на ветке довольно близко от нас. Я прицелился, но мой гид не дал мне выстрелить, ибо птица, относившаяся к виду Parotia sexpennis, вспорхнула и опустилась на лужайку, окруженную низким кустарником. Это место выглядело довольно странно, так как там была абсолютно голая утрамбованная земля, лишенная всякой растительности.

Я положил ружье на пень таким образом, чтобы этот великолепный образчик новогвинейской райской птицы не мог меня заметить, и приготовился стрелять. Но гид во второй раз удержал мою руку, и я подчинился, хотя и был очень недоволен.

Постояв несколько мгновений в центре лужайки и оглядевшись по сторонам, словно для того, чтобы удостовериться, что опасности нет, самец начал покачивать головкой, и шесть длинных черных перьев пришли в движение. Затем он стал то поднимать, то опускать маленький султанчик из белых перьев, который располагался у него под клювом и блестел на солнце словно серебро. Время от времени он топорщил блестящие перышки, украшавшие его шею, и они сверкали ярче, чем блестки на елочной мишуре под Новый год. Он то вытягивал крылья, то громко хлопал ими, топорщил длинные перья на боках, делаясь гораздо больше, чем был на самом деле, подпрыгивал на месте, принимал горделивую боевую стойку, словно хотел сразиться с невидимым соперником, и нарушал лесную тишину пронзительными криками, выражавшими то ли презрение, то ли бахвальство, то ли приглашение полюбоваться его красотой.

При каждом движении мне открывалась какая-то новая грань красоты этого великолепного творения природы, но я испугался, что самец улетит, и нажал на спусковой крючок прежде, чем папуас, не менее меня захваченный редкостным зрелищем, смог удержать мою руку. Когда дымок рассеялся, маленькая черная тушка на голой земле свидетельствовала о том, что я хорошо прицелился.

Захмелев от радости, я бросился к моей добыче, но вдруг словно задохнулся. Я не мог протянуть руку и поднять птицу, ибо горькое раскаяние охватило меня и отравило всю сладость победы. Великолепный самец, почитавший себя самым прекрасным и самым роскошным созданием на свете, лежал без движения на ристалище. Тут и там валялись перышки, вырванные из тела птицы смертоносным свинцом, и ярко-алая капля крови сверкала словно рубин на черном бархате. Золотистые перышки на голове и на горле птицы своим блеском могли затмить сияние самых дорогих камней! Но, увы! Самец был недвижим. Никогда больше не вызовет он на бой соперника, никогда не будет гордо выступать перед подругой!

Внезапно маленькое тельце забилось в агонии: задрожали перья, судорожно вытянулось и упало крыло, дернулась и сжалась лапка. Самец два-три раза приоткрыл глаза, и я увидел то расширявшийся, то сужавшийся черный зрачок, окруженный оболочкой цвета небесной синевы. Когда глазок закрывался, происходило нечто непонятное: оба цвета как бы сливались и между почти смеженными веками проскакивала какая-то зеленовато-желтая искорка. Я не осмелился прикоснуться к бедняге до тех пор, пока не понял, что он мертв».

Но как истинный натуралист, д’Альбертис недолго оставался сентиментальным. В своих заметках он пишет, что тотчас же выпотрошил птицу, именуемую на местном наречии Коран-а, и констатировал, что питается она фруктами и ягодами, ибо желудок оказался набит плодами мускатного дерева и инжира, в изобилии росших в лесу.

Окончательно обретя душевное равновесие, д’Альбертис хладнокровно застрелил еще трех райских птиц и поспешил вернуться домой, чтобы изготовить чучела. Он обнаружил, что мышцы, приводящие в движение горловое оперение у птиц вида Lophorina, расположены точно так же, как у птиц вида Parotia, что позволяет последним покачивать длинными перьями на голове, причем строением черепа они отличаются от других птиц, так как он у них совершенно плоский и с большим выступом в передней части.

Совесть ученого совершенного успокоилась, и он запросто утолил райскими птицами голод, словно его жертвы были обыкновенной дичью.

Пребывание господина д’Альбертиса на Новой Гвинее продолжалось и было весьма приятным. Новые друзья ухитрялись доставать чудесные образчики местной флоры и фауны, предоставляя исследователю самому право заниматься чем его душе угодно. Дикари в меру своих сил и возможностей помогали натуралисту, а он, прибегая к невинным хитростям, умело поддерживал в умах дикарей мысль о его превосходстве над ними во всех сферах деятельности и часто поражал воображение туземцев разными трюками, дабы держать их в полном подчинении.

«Сегодня в моем жилище идет большое представление! — шутливо писал он. — Публичная демонстрация различных чудес! Мужчины, женщины и дети прибежали, а я развлекаюсь тем, что возбуждаю их любопытство, переставляя с места на место мои приборы. Раздаются взрывы смеха, но звуки холостых выстрелов из револьвера обращают толпу в бегство.

Однако мне удалось заманить любопытных обратно, правда, не без труда. Вынув из кармана бутылочку со спиртом, я наливаю немного жидкости в раковину, взятую у зрителей, затем подношу спичку… Солнечный свет заливает комнату и мешает туземцам увидеть пламя, они чувствуют только исходящий от раковины жар… Но вот я поместил мой необычный светильник в тень, и дикари замечают, наверное, колеблющееся голубоватое пламя. Их изумлению нет границ: «Вода, которая может гореть!» Я выхожу из хижины, спускаюсь по песку к самой кромке воды, достаю спичку, чиркаю о коробок и наклоняюсь, делая вид, что собираюсь поджечь море.

При виде этого бедные легковерные дети природы бросаются к колдуну, заклиная его остановить меня. Я делаю вид, что поддаюсь на уговоры, и с важным видом задуваю светильник. Туземцы, с перекошенными от ужаса лицами, начинают с помощью жестов объяснять мне, что, если бы я поджег море, они больше не смогли бы пользоваться лодками и у них бы больше не было рыбы для еды.

Но, оказывается, у всякой славы есть и свои темные стороны, так как туземцы, в особенности женщины, теперь страшатся меня: как только я приближаюсь к плантации, они бросаются ко мне и начинают умолять меня уйти.

Напротив, мужчины вовсе не стесняются просить белого о помощи. Они приносят мне ножи, которые я им дал, чтобы я их наточил на моем примитивном точильном колесе. Работа точильщика оплачивается кокосами и бананами. Однажды вечером один туземец попросил подстричь ему волосы при помощи ножниц. Я вовсе не претендую на то, что смогу сравниться в мастерстве с самим Фигаро[266], но, когда многотрудное дело было закончено, мой приятель выглядел довольным.

Эти славные люди хотят все увидеть, все потрогать. Они во все глаза глядят на нас, когда мы едим, но не соглашаются отведать нашу пищу, хотя мы и предлагаем. Туземцы вовсе не постеснялись бы запустить свои пальцы в наши тарелки, что нам, разумеется, не понравилось бы, так как весь день они только тем и занимаются, что отлавливают насекомых, которые кишмя кишат в их густых шевелюрах. Но наша еда кажется им очень странной. Замечу еще, что голову одного из посетителей венчает роскошный убор из перьев казуара[267], вещь весьма полезная, если судить здраво, ибо паразиты предпочитают гнездиться именно там, а не в волосах. Время от времени счастливый обладатель сего украшения внимательно осматривает свою собственность и тотчас же давит зубами отловленную живность.

Мне приходится проявлять здесь различные таланты, в том числе и талант целителя. Многие из этих бедняг буквально с головы до ног покрыты ужасными язвами. У некоторых я видел на ногах старые зарубцевавшиеся шрамы, свидетельствовавшие о том, что у них гнили кости. Один человек показал мне свои страшно распухшие руки и колени, при этом он уверял меня, что нисколько не страдает.

Я консультировал больных и решительно вошел в моду: женщины стали сбегаться на консультации толпами. Они прибывали по морю и по суше и показывали мне своих сосунков, которых обычно носят на плечах в каких-то сетках, закрепленных на лбу и спадающих назад.

Кроме малышей женщины чаще всего приносили ещё маленьких поросят, именуемых айпоро и являющихся членами семьи вместе со щенками и большими собаками, охраняющими дом. Новогвинейские собаки окрасом и видом напоминают австралийских динго, но шерсть у них очень короткая и жесткая. Они никогда не лают, быть может, не научились, а быть может, и не способны. Завязать знакомство с этими глупыми животными оказалось невозможно. Стоит мне только на них взглянуть, как они бросаются к своим хозяевам и прячутся у них между ног, громко и грозно ворча.

Если этот вид и заслуживает какого-либо названия, то я бы назвал его canis tristissimus[268]».

Последующие исследования оказались весьма плодотворными, но, к сожалению, были сопряжены с большими трудностями и опасностями. Кроме жестокой лихорадки, от которой д’Альбертис несколько раз едва не умер, ему пришлось еще сражаться с племенами, населяющими внутренние районы страны.

Отважный итальянец хотел пройти к верховьям реки Флай, которая берет начало в горном районе в самой глубине острова и впадает в большой залив Папуа, образуя широкую дельту.

Правительство Нового Южного Уэльса предоставило в распоряжение д’Альбертиса красивый паровой катер под названием «Не́ва», водоизмещением десять тонн. Д’Альбертис отправился в путешествие с небольшим экипажем, состоявшим из восьми человек: двух белых, пяти туземцев и одного повара-китайца.

Первый отрезок пути по Флаю был очень тяжелым: часто попадались мели и пороги, к тому же здесь трудно было раздобыть продовольствие, так как местные жители были настроены крайне враждебно и эта враждебность в любую минуту могла перейти в открытую ненависть. Ко всем вышеперечисленным неприятностям прибавьте еще адскую жару и вредные испарения тянувшихся вдоль реки болот, которые вызывали у всех приступы лихорадки.

Однако природа на каждом шагу вознаграждала ученого-натуралиста, заставляя его забыть о тяготах пути при виде несравненной красоты местной флоры и фауны.

Д’Альбертис охотился, и удача сопутствовала ему, ибо добычей становились самые чудесные, самые редкостные птицы. Он глушил рыбу с помощью динамита и вытаскивал из реки невиданных рыб. Однажды д’Альбертис проник в туземную деревню и своим появлением обратил в бегство всех ее обитателей. Там он захватил в качестве трофея два скелета, которые представляли собой бесценный антропологический материал, и доставил их на «Неву».

Неустрашимый итальянец добрался до Арафакских гор, борясь с быстрым течением, порогами и мелями. Под конец река стала столь бурной и стремительной, что продвигаться вперед было уже решительно невозможно: скорость течения достигала шесть — семь узлов[269], берега неумолимо сближались и грозно нависали над переставшим слушаться руля катером, а вокруг кипели водовороты. Расхрабрившиеся туземцы, поняв, что путешественники попали в затруднительное положение, напали на маленькое суденышко. Не желая убивать дикарей, а имея целью лишь преподать им хороший урок, д’Альбертис отразил нападение, стреляя дробью.

Дальше нужно было идти пешком, но д’Альбертис на сей раз решил отступить.

Вторая экспедиция оказалась еще более трудной и опасной. Д’Альбертис выступил в поход 1 мая 1877 года, а уже 1 июня ему пришлось сражаться с туземцами. Глубокой ночью на «Неву» обрушился целый град стрел, причем дикари с такой силой натягивали тетиву луков, что одна из стрел пробила металлическую обшивку и доску толщиной в палец. В ответ загремели ружейные выстрелы. На рассвете туземцы разбежались, а путешественники обнаружили на палубе сорок пять стрел. Повар-китаец был ранен.

Четвертого июня судно подверглось новому нападению, но на сей раз хватило одного выстрела, чтобы обратить дикарей в бегство. К 29 июня почти всех путешественников свалила лихорадка, и туземцы вознамерились взять «Неву» на абордаж. Опять пришлось сражаться не на жизнь, а на смерть.

Первого июля катер окружили тридцать пирог. Дело принимало опасный оборот, так как запас топлива для паровых котлов был на исходе. К счастью, течение в этом месте было очень сильным, и путешественникам удалось уйти от преследователей.

Спустившись по реке, они стали на якорь в пустынном месте и сумели восполнить запасы топлива.

На следующий день произошла новая стычка с туземцами, правда, не очень серьезная. Но члены экипажа, жители новогвинейского побережья и китайцы, были страшно напуганы. Отважный итальянец был вынужден буквально разрываться на части, так как ему приходилось подбадривать своих спутников, вести катер, следить за порядком на борту, наблюдать за берегом и отражать атаки туземцев.

Такая жизнь продолжалась недели и месяцы, пока неукротимый исследователь не был вынужден во второй раз отступить перед лицом непреодолимых преград, пройдя вверх по проклятой реке более восьмисот километров.

Обратный путь был ужасен. Казалось, все туземцы собрались вместе, чтобы захватить маленькую «Неву». Иногда на берегу можно было насчитать до тысячи папуасов, а на реке — до двадцати пирог, в каждой из которых сидели до двадцати воинов. Пироги устремлялись вслед за летевшим как стрела катером. Достаточно было бы экипажу совершить одну-единственную ошибку (налететь на подводный камень или не заметить мель), и дело кончилось бы кровавой бойней.

Но все обошлось. Путешественники благополучно добрались до побережья. Луиджи д’Альбертис вернулся в Европу, проведя на островах Океании около семи лет. Дома его ждала вполне заслуженная слава.

ГЛАВА 10

АЛЬФРЕД МАРШ

Здоровье вернувшегося из Экваториальной Африки Альфреда Марша оказалось изрядно подорванным. Он перенес жестокую нужду во время путешествия вместе с безвременно скончавшимся маркизом де Компьеном по реке Огове в Габоне. Исследуя вместе с Пьером де Бразза примерно тот же регион, Марш подхватил тропическую лихорадку, с которой, правда, его крепкий организм весьма успешно справился. Он вернулся во Францию, немного отдохнул и обратился к министру образования со следующей просьбой: отправить его с ответственной миссией на Филиппины «в целях окончательного выздоровления» (по его собственному выражению). Это он называл «лечением подобного подобным», как говоряг гомеопаты.

Альфред Марш был наделен железной волей. Если он что задумывал, то обязательно осуществлял свой план любой ценой. К тому же он был страстным, фанатичным исследователем. Он не мог жить, не бродя по густым зарослям кустарника и не продираясь через непроходимые джунгли.

Прибыв на Филиппины, Марш задержался там на шесть долгих лет, посвятив их детальному изучению этих прекрасных испанских владений и сбору бесценного научного материала.

Подвиги Марша были хорошо известны, и у него имелись самые лучшие рекомендации от весьма достойных и уважаемых людей, поэтому генерал-губернатор Филиппин оказал ему отличный прием и обещал всяческую помощь в осуществлении научных изысканий. Следует сказать, что он сдержал свое слово и во многом способствовал тому, что исследования Марша оказались успешными.

В своем немногословном, но очень содержательном докладе, настоящем научном отчете, Марш приводит много интересных фактов об этом архипелаге, где очень высокая, даже утонченная культура соседствует подчас с самыми дикими, варварскими обычаями.

Отчет начинается со страниц, посвященных Маниле, столице островного государства, расположенной на острове Лусон. Этот красивый город находится в том месте, где река Пасиг, берущая начало в прекрасном озере Бай, впадает в море. Манила располагается на длинной узкой косе, потому что река Пасиг несет здесь свои воды почти параллельно морскому берегу. Берега самой реки соединены двумя навесными мостами и одним солидным, каменным.

Собственно Манила, окруженная толстой крепостной стеной, насчитывала в 1879 году всего лишь 18 000 жителей, но вокруг нее располагались большие поселки и деревни, населенные туземцами. Так, в Бинондо-Сан-Хосе в ту пору было 22 340 жителей, в Санта-Крусе — 12 140, в Киапо — 6085, в Сампалое — 7025, в Сан-Мигеле — 3745, в Тудо — 22 970. Это составляло в общем 92 тысячи жителей. А если прибавить к этой цифре число обитателей деревень Малата, Эрмита, Пандакан, Сан-Фернандо-де-Дилос, Санта-Ана, то получится, что большая Манила насчитывала в 1879 году около 115 тысяч жителей, причем большинство из них составляли тагалы. Среди обитателей Манилы были в небольшом количестве китайцы, европейцы (несколько сотен, не более) и полторы тысячи испанских солдат, составлявших местный гарнизон.

Манила была защищена с трех сторон высокими стенами и широкими рвами, заполнявшимися водой во время прилива, а с четвертой стороны естественную преграду для врагов представляла собой река Пасиг.

К сожалению, крепостные сооружения, выглядевшие очень надежными, на самом деле таковыми не являлись, ибо в ходе многочисленных землетрясений подверглись разрушению: стены были испещрены трещинами, а кое-где даже обвалились.

Улицы Манилы, обычно очень немноголюдные, в основном немощеные, были снабжены узкими тротуарами, пребывавшими, впрочем, по словам Марша, в весьма плачевном состоянии. Несколько центральных улиц отличались тем, что были вымощены большими каменными плитами. Дома в Маниле не радовали глаз путешественника многообразием, а скорее, наоборот, удивляли своим сходством, так как все они были довольно большие, двухэтажные, причем первый этаж возводился из камня, а второй у всех был деревянный. Все дома еще в 1879 году были покрыты черепицей, что при малейшем сотрясении почвы приводило к большим несчастьям. В результате разрушительного землетрясения 1880 года куски черепицы стали причиной гибели многих граждан, и губернатор издал указ, запрещавший покрывать крыши какими-либо иными материалами кроме железа и цинка.

Первые этажи манильских домов служили обычно каретными сараями, а на втором жили сами хозяева. По всему фасаду здания шла крытая галерея с резными подъемными рамами, где в качестве стекол использовались маленькие полупрозрачные ракушки, белые с перламутровым отливом, носящие название Placuna placenta[270].

Храмы Манилы отличаются большим разнообразием как архитектуры, так и внутреннего убранства. Иное дело в провинции. Там каждый монашеский орден следует одному раз и навсегда избранному типу строения и почти никогда не допускает отклонений от определенного образца, идет ли речь о храме или монастыре, где иногда проживает один-единственный человек, а именно — приходский священник.

Кафедральный собор Манилы, разрушенный землетрясением 1863 года, был заново отстроен и открыт в 1879 году. В городе были также возведены две больницы, и содержались они в образцовом порядке.

Названия высших учебных заведений красноречиво свидетельствуют о том, что они находились под управлением церкви: коллеж Святого Фомы находится в ведении доминиканцев, так же как и коллеж Святого Иоанна, а название коллеж Ордена иезуитов говорит само за себя. В последнем имелась большая обсерватория, возведенная с целью сбора метеорологических данных, что было просто необходимо в краю, где ураганы часто разрушали все, что встречалось на их пути.

В те времена в Маниле было несколько довольно широких и приятных улиц: к примеру, улица Сан-Фернандо, украшенная аркадами, отдаленно напоминающими те, что радуют наш глаз на улице Риволи в Париже. На этой улице располагались многочисленные лавочки, хозяевами коих были китайцы. Затем следует назвать улицу Эскольта, настоящую улицу моды, где с обеих сторон располагались большие богатые магазины, принадлежавшие европейцам, которые к тому времени уже начинали понемногу теснить мелких китайских лавочников.

Взору путешественника внезапно открывалась река Пасиг, где сновали катера и лодки, а до моста Испании даже доходили морские суда. Движение на реке было очень оживленным. По мосту Испании можно было переправиться на левый берег, в предместья Манилы, располагавшиеся на крохотных островках, образованных из намытого рекой ила.

Итак, в те времена Манила представляла собой новую Венецию, и многочисленные лодочники доставляли в своих суденышках товары в магазины, лавки и на склады.

Улицы Эскольта и Росарио были очень многолюдны. По утрам по ним проходили молочники, вернее даже, пробегали, ловко неся на головах свои кувшины, затем появлялись так называемые сакатерос, торговцы сеном, чуть позже — цирюльники-китайцы, одновременно умевшие сооружать замысловатые прически, брить усы и бороды, а также чистить уши, а вместе с ними — и разносчики шербета, бежавшие от дома к дому с громкими криками: «Шербет! Шербет!»

Существовали в Маниле и кафе, где подавали в основном лимонад и немецкое пиво, очень крепкое. Обслуживали посетителей там официанты-тагалы, все в белых штанах и таких же рубашках навыпуск, по тагальской моде очень коротких и едва скрывающих пояса.

В Маниле было несколько очень красивых бульваров, обсаженных деревьями, например, бульвар Самполое, излюбленное место гуляний манильцев. Когда устанавливалась хорошая погода, на бульварах Пасео и Лунета два раза в неделю играл военный оркестр. Манильцы часто бывали здесь и в те дни, когда оркестр не звучал, так как с бульваров открывался прекрасный вид на площадку, на которой солдаты и офицеры местного гарнизона совершали маневры.

Были в Маниле и театры: в одном служили артистами только европейцы, в других же на сцену выходили очень молодые тагальцы и спектакли шли на тагальском языке.

Предоставим теперь слово самому Альфреду Маршу и прочтем, что он написал о местном населении:

«У тагальцев очень развит художественный вкус, им нравится все прекрасное. Среди них есть художники, в особенности пейзажисты, скульпторы, в основном работающие по дереву. Делают это они весьма талантливо, но являются скорее имитаторами, чем творцами. Тагалы обожают музыку. Они предаются ей со страстью, по любому поводу, но, пожалуй, злоупотребляют пением фальцетом. Их любимая мелодия зовется «Прекрасная филиппинка», в которой прославляются красота и изящество обитательниц этих мест. Должен сказать, что описать, вернее, определить местный тип довольно трудно, так как в этом уголке земли смешалась кровь многих народов: негров, малайцев, китайцев, индусов, мексиканцев, испанцев и представителей многих стран Индокитая и Европы. Однако тот, кто долго наблюдал за людьми, населяющими Манилу, скажет, что есть все же особый тагальский тип, представляющий собой некую разновидность малайского и получившийся в результате браков малайцев-завоевателей с туземцами, чернокожими и низкорослыми, населявшими эти края в незапамятные времена».

Но Альфред Марш не стал, подобно Ганнибалу[271], надолго «засыпать среди наслаждений» этой океанийской Капуи, где всякий был рад его приветствовать и оказать услугу. Вскоре он сменил свой фрак светского человека на неряшливый, но испытанный костюм исследователя и отправился в путь по равнинам, рекам, горам и лесам. В этом первом путешествии, по счастливому стечению обстоятельств, спутником Марша стал господин Видаль, директор ботанического сада и по совместительству главный смотритель лесов. В состав экспедиции вошли: сам Марш, Видаль с помощником, два охотника, четверо слуг Марша, двадцать носильщиков багажа, десять носильщиков гамаков, четыре надсмотрщика и один капрал, призванный надзирать за порядком. Итак, экспедиция представляла собой довольно внушительный караван, растянувшийся метров на пятьдесят.

Экспедиция проследовала в долину реки Синилоан, быть может, самую плодородную на всем Лусоне. Марш, хотя уже и привыкший к виду бамбука, не мог сдержать своего восхищения зарослями, где отдельные растения достигали сорока пяти метров в высоту.

Растительность долины вообще поражала воображение своей пышностью, и Марш не уставал восхищаться окружавшей его роскошью, но вот фауна здесь была довольно бедной, и натуралиста охватило некоторое разочарование. К тому же пошли проливные дожди. Среди членов экспедиции начались раздоры. Вдобавок ко всему приходилось пристально следить за носильщиками, которые были готовы сбежать в любую минуту и которых надсмотрщикам пока удавалось держать в повиновении.

Поднимаясь вверх по течению реки, Марш заинтересовался жизнью тагалов и их искусством. Он видел на реке лодки тагалов, следовавшие в столицу с грузом фруктов. Плоды лежали грудами в больших, украшенных причудливыми орнаментами глиняных горшках или прямо на дне лодок. В других лодках сидели направлявшиеся в город прачки или просто гуляющие, причем лодки с гуляющими были снабжены специальными крышами, защищавшими их от солнца. Встречались на реке и большие лодки, следовавшие в столицу с сеном. Почти на всех лодках на носах сидели петушки. Как объяснили исследователю, тагалы вообще редко расстаются со своими бойцовыми петухами.

Не раз встречались на реке и большие плоскодонные баржи, служившие для транспортировки целых партий товаров. Иногда эти баржи, называемые коскосами, двигались под парусом, иногда их тянули буйволы, а иногда лодочники ловко орудовали шестами, но всегда шли они по водной глади очень медленно.

Время от времени перед взорами путешественников возникала хижина, стоявшая чуть ли не посередине реки на сваях, с двумя ступеньками из бамбука, спускавшимися прямо к воде. То были маленькие тагальские ресторанчики, где питались сновавшие по реке люди.

«Лодочники любят останавливаться у таких ресторанчиков, — писал Марш. — Они сидят, сжавшись в комок, на ступеньках лестницы и жуют свой бетель. Так они могут сидеть часами. Они почти не пьют (у тагальцев вообще нет пристрастия к алкоголю, и я редко видел здесь пьяных), а просто меланхолично жуют сушеную рыбу с так называемой морискетой, то есть отваренным в воде рассыпчатым рисом. Они едят медленно, растягивая удовольствие насколько это возможно, и поглаживают своих петушков».

Оказавшись в маленьком городке Лугбане, Марш заметил, что все жители там работали более усердно, чем где бы то ни было. В городке практически не было бездельников, все трудились не покладая рук. Женщины плели шляпы из соломки и делали очень красивые портсигары из древесины одного из видов пальм под названием «бури».

Марш много слышал о местном умельце, кузнеце-индусе, и решил посетить кузницу. Кузнец в это время выполнял очень ответственный заказ: он ковал ограду для церкви. Индус отливал причудливые завитки и приваривал их к прутьям решетки. Делал он все очень аккуратно и со вкусом. В кузнице были также выставлены другие изделия мастера, например боло, то есть большие охотничьи ножи с рукоятками, изукрашенными оригинальными и тонкими узорами, выполненными при помощи расплавленной меди и даже золота.

Марш посетил также мастерскую художника-туземца и приобрел одно из его творений, где была изображена сценка из сельской жизни, причем работа была выполнена на куске жести, явно отодранного от какого-то ящика, где хранились товары.

Несколько дней спустя Марш, возвращаясь из лесу, заметил на цветке дивную бабочку.

«Я выхватил из рук слуги сачок и со всеми возможными предосторожностями, буквально на цыпочках, двинулся вперед… Взмах руки… Промах! Бабочка упорхнула…

В ту же минуту я ощущаю на лице дождевые капли. Но на небе ни облачка… Я оглядываюсь и силюсь угадать, откуда взялся этот загадочный «ливень». Я вновь взмахнул рукой, и снова мельчайший дождик оросил мое лицо. Третий взмах… и новые довольно противно пахнущие капли у меня на лице. Наконец-то до меня дошло, что это спрятавшиеся в листве цикады пытались отпугнуть меня (или отомстить мне), выпуская жидкость из заднего прохода при каждом моем движении. Какое-то время я еще забавлялся этой игрой, но вскоре все кончилось тем, что несколько насекомых попали в бутылочку со спиртом и пополнили собой мою коллекцию».