Химеры

Сашка ворошил чуть изогнутые глянцевые листы, отыскивая тот, на котором должен быть тот… Ашот. А, вот она — та фотография! Их четверо: Валя на руках у высокого крупного мужчины — красивая, тонкая, с ослепительной белозубой улыбкой, и мать, которую обнимал какой-то грузный толстяк под стать ей самой. Его подслеповатые заплывшие глазки плотоядно щурились в объектив, и даже на посеревшей от времени черно-белой фотографии было заметно, что бесформенный нос у этого пузана был красным. Пил, наверное…

— И эта вот туша — мамин демон… который её околдовал! Мой отец…

Сашка изо всех сил шарахнул по фотографиям обоими кулаками. Они рассыпались по полу, и он, шморыгая носом и утирая сопли тыльной стороною ладони, принялся их подбирать. Собрал, положил на стол, убежал к себе в комнату, кинулся на кровать и начал бить ногами и руками по подушкам, по одеялу…

— Предатели! Все предатели, все!!! А мать… дура! Зачем она все придумала, зачем наврала?! Все у неё вранье… а кроме вранья цветочки, да песенки… Этот Вертинский чертов! «Доченьки, доченьки, доченьки мои…» А у самой не доченька, а сынуля. А она — и давай, и давай… только что бантики мне не завязывает! Разве это жизнь, а? Разве жизнь?

Он вскочил и завертелся по комнате, точно его укусили. Потом, задыхаясь, ринулся к окну, распахнул…

— Жизни, жизни в розовом цвете! — заорал Сашка на всю улицу, перегнувшись через подоконник. — Ах вы… ах вы все… чертовы куклы!

Он схватил мамин любимый кактус, поднял горшок над головой и, размахнувшись, швырнул его вниз. Послышался глухой стук, закачались ветви березки под окном… и опять стало тихо.

— Вот тебе, вот! Так тебе и надо! И не то ещё будет… ты у меня получишь!

Он и сам не знал, кому были адресованы эти угрозы: маме, кактусу или самому себе… Потому что, выбросив горшок с астрофитумом, почувствовал, что его прямо-таки сейчас разорвет изнутри — так билось в нем что-то и просилось на волю… И в глубине души понимал, что каждый шаг навстречу злу, даже малый, каждая подлость, которую он вытворяет, не только не принесут облегчения… они могут свести с ума. Потому что Сашкино сердце совсем не было злым. Но яд уже проник в кровь, Бодлер заронил семена, которые упали в хорошую почву, удобренную отчаянием и одиночеством, — в душу подростка, не способного ещё ни разобраться в себе, ни владеть собой… Подростка, мечтающего о славе, о подвигах, о красоте и не ведающего, как же к ним подступиться… Паренька, выращенного словно в оранжерее, чьи поступки и мысли теперь более походили на уродливые чахлые черенки, выдранные с корнем и валявшиеся на помойке, чем на гордый распускающийся цветок…

Сашка скоро затих — взрыв протеста отнял все силы. И с гулкой, больной головой стал проваливаться в сон… глубже, глубже… он спал. Спал впервые с того злополучного вечера, когда нездоровая липкая дрема одолела его. И снился ему странный сон — видел он, что летает! Но там, во сне не было больше пухлого Пончика, не был он неуклюжим нелепым подростком… Над лесом, над полем, в тумане едва пробужденного дня летела гордая и дерзкая птица. И только ветер рвался навстречу, а её мощным крыльям все нипочем что им ветер?! Ведь эта птица была любого ветра сильней…

И птицей этой был Александр. И был он свободен.

Глава 3

ЧЕРНАЯ ТЕНЬ

Лариса Борисовна вернулась довольно поздно очень усталая. Еле дошла: ноги гудели, вены на них вздулись и покраснели. С Валей они распрощались той уж пора было на вокзал, она сегодня же отбывала в Питер на «Красной стреле».

Охая и постанывая негромко, Плюха скинула туфли, с наслаждением надела мягкие тапочки и покачиваясь, как баркас в непогоду, побрела к себе в комнату. Там она вынула из сумки довольно объемистый твердый предмет, завернутый в чистое полотенце, развернула… и в сумрачной комнате тускло сверкнула бронза. То была статуэтка какого-то идола, сидящего в позе лотоса подвернув под себя ноги и сложив руки на груди. Его раскосые узкие глаза в упор глядели на женщину, и на миг ей стало не по себе.

— Что ж, — вздохнула она, — если это сынуле поможет… пускай.

Она сняла с тумбочки свою любимую вазочку из синего хрусталя и статуэтку фарфоровой балерины, застелила её крахмальной кружевной салфеточкой и водрузила идола посередине. Сходила на кухню, принесла блюдечко с молоком и тарелку с печеньем и поставила эти нехитрые дары перед бронзовой статуэткой. Зажгла ароматические тонкие палочки, вставила их в чистый стаканчик, и тотчас терпкий и густой дымок змейками заструился по комнате. Потом она снова вздохнула, немного подумала, сложила просительно руки на груди и жарко молитвенно зашептала.

— Ты… ох, и не знаю как обращаться к тебе… Ты, божочек, нам помоги. Ты сыночке моему помоги, Саше! Сделай так, чтоб его мечты исполнились — я знаю, он много мечтает… И пусть у него головка не болит его так головные боли измучили! И пусть он будет счастливый, пускай живется ему легче, чем мне. Я ведь так намучилась! Да, ты, наверное, все знаешь ты ведь бог! Очень прошу, пожалуйста! А я тебя кормить буду, палочки жечь, маслице вот особое дали мне! Ой, а я про него и забыла…

Она торопливо порылась в сумке и достала маленький пузырек с благовонным маслом. Капнула несколько капель на блюдечко, и всю комнату затопил терпкий запах сандала. От этих непривычных восточных курений и ароматов у Ларисы Борисовны закружилась голова. Она покачнулась, комната перед ней поплыла, стала двоиться, и неуклюже, как-то боком она бухнулась на свою продавленную тахту. Посидела немного… и вроде стало полегче.

— Ну вот, лягушка, допрыгалась! — в который раз за этот волнительный день вздохнула Лара и стала тереть виски. — Надо к сыночке заглянуть, кивнула она божку, который пристально глядел на неё со своего пьедестала, как он там? А то уж полдня, глядишь, к нему не ходила — не дело это, так ведь? Не дело!

Она тяжело поднялась и пошлепала к сыну в комнату. Тот спал и хрипло дышал во сне. Даже тихонько постанывал. Она с любовью наклонилась над ним, сдунула с взмокшего лба прилипшую темную прядь…

— Ну вот, заснул ты, Сашуля, и славно! И хорошо… Спасибо Валечке, что сходить к магине мне присоветовала. Это её божочек тебе, сынуля, помог, он, не иначе!

Она оглядела комнату и, щурясь, — в комнате было темно, — приблизилась к подоконнику. Вот отцветающие пеларгонии, вот плющ восковой, аспарагус… Но горшочка с её любимым кактусом не было.

— Эй, дружочек мой, где ты? — шепнула она, беспомощно шаря руками по подоконнику. И тут только заметила, что окно приоткрыто. — Как же так? Я же сама его наглухо закрывала!

Недоброе предчувствие приливом крови застучало в висках. Она ахнула, заторопилась, напялила туфли и, спеша, спустилась по лестнице… Вот и палисадник под окнами — заброшенный, весь заросший снытью и сорняками. Над головой тревожно шумела береза — поднимался холодный порывистый ветер, неласковый спутник поздней московской осени.

Тьма. Ноябрь…

Под чахлой кривенькой елочкой, не смевшей тягаться с раскидистой вольной березой, застившей свет всему, что росло под её ветвями, валялся разбитый горшок. Она его сразу признала, верней не его, а то что от него осталось: бежевые глянцевитые черепки с зеленой полоской по краю. Плюха сдавленно вскрикнула и схватилась за сердце. Задыхаясь, присела на корточки и стала звать:

— Дружочек мой! Как же так… где же ты?!

Ее рука, шарившая на земле, укололась о пучок острых иголок. Лариса Борисовна, наконец, отыскала его — свой кактус, своего друга по имени Звездочка… От удара о землю он разорвался на части и был разметан по влажной холодной земле.

Плача, она упала в траву. Из окна первого этажа высунулась седенькая головка в платочке, она принадлежала соседке Евдокии Михайловне. Та часами сидела в кухоньке у окна и глядела во двор. Евдокия Михайловна после инсульта была частично парализована, а следил и ухаживал за ней внук Димка.

— Лариса Борисовна! Ларочка, что с вами?

— А? — та машинально обернулась на зов, хотя сейчас плохо соображала. — Я… это ничего. Ничего…

— Димка! — крикнула старушка куда-то в глубину своей комнаты. — Беги вниз, Ларисе Борисовне плохо!

И через минуту рослый детина буквально втащил на пятый этаж Ларису Борисовну — ноги у той совсем отказали. Он помог ей переодеть тапочки и попытался было отобрать у неё какой-то кусочек живой клочкастой плоти с колючками — огрызок кактуса, на котором болтались жиденькие корешки… но она не дала.

— Это, Димочка, кактус мой. Он хотел зацвести. Но вот видишь… беда с ним вышла. Упал он — вывалился из окна.

— А че это? — хмуро полюбопытствовал Димка. — Окна-то вы всегда закрытыми держите, я ж знаю как сквозняков боитесь…

— Не знаю как, — она обнимала ладонями то, что осталось от кактуса, нежно как птичку. — Может, ветер, может ещё что… Я попробую, Димочка, попытаюсь его прирастить. Вдруг приживется. Ну, спасибо тебе. Ты к нам заходи, Сашулю проведай, он болеет у нас…

Она, сгорбившись, потащилась на кухню и посадила обрывок с колючками в новый горшок. Отнесла к себе в комнату, поставила на подоконник, взглянула на статую… и ей показалось, что у той загорелись глаза… Легла и уже не вставала. На следующий день утром Сашка, напрасно прождав с полчаса, когда мать как обычно позовет его завтракать, наведался к ней. Она неподвижно лежала на спине с открытыми глазами, которые были какими-то мутными. В них затаилась тоска. Он склонился над ней, потряс за плечо.

— Мам, что с тобой? Тебе плохо?

Мать не ответила. Ведь она поняла, что случилось — поняла, что только сын — её ненаглядный сыночка мог открыть шпингалет, распахнуть окно и выбросить кактус вниз с пятого этажа. И это открытие разбило ей сердце.

— Мам, давай я врача вызову!

Поняв, что мама не говорит, Сашка бросился к телефону и вызвал скорую. Та приехала быстро, врач нашел у Ларисы Борисовны микроинфаркт и её решили везти в больницу.

— Это ненадолго, я думаю, — успокоила молодая докторша растерянного парня, — мама твоя поправится. А ты её навещай. Раз болеешь — сейчас с нами ехать не надо. Вот тебе адрес, а часы посещений у нас вечером с пяти до семи. Деньги-то у тебя есть?

Он отрицательно покачал головой. Денег не было, ну и плевать — займет у соседей! Зато теперь — вот она, желанная свобода! Стыдно признаться, но в глубине души Саня был даже рад, что мать забирают в больницу. Ведь впереди несколько дней вольной волюшки… у него даже голова разом перестала болеть!

— Ты тете Оле сейчас позвони, — с трудом выговорила Лариса Борисовна, — скажи ей, где я. И пускай приглядит за тобой.

— Я все сделаю, мам, не волнуйся! Только ты выздоравливай… ладно?

Она взглянула на него, и в этом взгляде на сына что-то новое появилось. Испытующим, что ли, был он, а может быть укоризненным… Ее безоглядная и слепая любовь словно впервые прозрела, и от этого жизнь стала ещё мучительней, ещё тяжелей. Мать впервые задумалась: нужна ли она ему, любит ли он её, если смог вот так поступить с тем, что было для матери всего дороже… после него самого.

Он хотел спуститься вниз вслед за санитарами, уносящими носилки, на которых лежала мать, но она не позволила — велела дома остаться.

— Вот поправишься — тогда и придешь ко мне… с тетей Олей. Один по городу не ходи — только в школу. Это близко, не страшно — дорогу не надо ведь переходить…

Кивнула ему, губы было скривились, но сдержалась она, не заплакала. С тем и увезли Ларису Борисовну в городскую больницу.

А Сашка сел у окна и принялся думать. Что бы выкинуть этакое, что учинить? У него был один день — один-единственный день свободы! Тете Оле он, естественно, сразу же позвонил, и та сказала, что завтра приедет и останется с ним, а сегодня не может — сегодня у них в бухгалтерии проверочная комиссия. Так что… Ух! Дух захватывало! Делай, что душенька пожелает! У него сразу сил прибавилось, и словно спала какая-то пелена точно он не болел, а просто кто-то накрыл его тяжелым и затхлым застиранным покрывалом. Накрыл и чуть-чуть придушил. Но кто? И зачем? Нет, ясно странное творилось с ним что-то, и это «что-то» занимало парня гораздо больше чем болезнь матери.

Просидев битый час, он так ничего не надумал и решил сделать давно намеченное: выкинуть проклятый зонт!

Он поел — благо, запасов еды в холодильнике у Плюхи всегда имелось в избытке, и, одевшись, извлек зонт из-под кровати, завернул его в несколько старых газет, отворил дверь и спустился во двор — к помойке. Там он и пересекся с Димкой — тот тоже выкидывал мусор и возвращался домой с пустым ведром.

— Ну че, как мать твоя? — спросил тот, окидывая соседа с пятого этажа хмурым взглядом.

Димка был не дурак — сразу догадался в чем дело: отчего угодила в больницу мать этого увальня. Он ведь слышал истошный Сашкин визг: «Жизни, жизни в розовом свете!» и тотчас последовавший за этим полет горшка с кактусом. Тот просвистел мимо Димкиного окна как раз в тот момент, когда он глядел во двор и прикидывал: двинуть сейчас к приятелю по кличке «Фома», чтоб спокойненько побазарить и покурить, или поглядеть очередной боевик по телику… Вслед за свистом раздался глухой удар, Димка высунулся в окно и увидел черепки и осколки. Извернулся, поднял голову и углядел наверху пухлую руку соседа, захлопывающую окно… Сопоставить эти два факта было проще простого. Все в доме знали, что Лариса Борисовна сдвинулась на двух вещах: на цветах и на сыночке, которому шагу ступить не давала — «душила» его почем зря…

«Да, выходит, этот толстый потихоньку звереет, — подумал Димка, — раз гробанул из окна материн горшок с цветком. Давно бы пора характер свой показать, если он у него, конечно, имеется. А то ходит, держась за мамкину юбку, как пудель на поводке. Ладненько, сделаю-ка я „экскримент“ — клюнет на мой крючок или нет… Если клюнет — значит не стух ещё и надо ему мозги вправить, а нет… ну, тогда он поедет скоро! Мне-то это все по фигу, но почему бы не оттянуться? Наплету про то, что в журнале у „Фомы“ прочитал…»

— Да чего ты затрясся-то, не тушуйся, тут, во дворе все свои… — он доверительно улыбнулся и этак покровительственно хлопнул соседа лапищей по плечу.

Сашка быстро выбросил свой сверток в контейнер и с опаской взглянул на Димку. Экий громила, аж поджилки трясутся! Такой одним пальцем дух из тебя вышибет. И старше он на два года — ему шестнадцать уже, и ребята, с которыми он в дружбанах, говорят, прошлым летом киоск гробанули… Мать, как огня, боялась этой компании, и пуще глаза старалась уберечь от неё его, Сашку. А теперь матери нету, а он стоит во дворе, и над ним как медведь нависает этот пацан с ухмыляющейся физиономией. И получается, что, пожалуй, и хорошо, что до сих пор он в тепле и покое жил, а теперь вот его выпустили из клетки, а вокруг-то не зоопарк — вокруг джунгли…

— Да нет, я ничего, — Сашка пожал плечами, стараясь выглядеть независимо. — А мать… в больнице она.

— Это я и без тебя знаю. Будешь навещать — привет ей от бабки моей передай. Очень бабка моя за мать твою переживает. Гостинцев хочет ей передать. Слушай… — Димка двинул к подъезду, кивком головы веля соседу следовать за собой. — Ты, значит, один теперь?

— Только до завтра, — пролепетал Саня, холодея. — Завтра тетка приедет, будет тут со мной жить.

— Так то завтра! — хохотнул Димка. — А сегодня, слышь… — тут он понизил голос и заговорил с интонациями заговорщика. — Давай-ка двигай, ставь чайник, я тебе одну потрясную вещь скажу.

Сашка безропотно выполнил пожеланье соседа, и скоро они сидели у него на кухне и пили чай.

— Ну вот, слушай сюда, — сообщил Димка. — В общем, попалась мне статейка одна в старом журнале. «Ридерз дайджест» журнал называется — бабка антресоли разбирала, там этого хламу навалом, а мне делать было не фига, вот и стал в них копаться… В общем, в статье говорится, что по ночам в Москве жуткие дела происходят. В некоторых районах особенно. Призраки бродят, врубаешься?

— Ну? — стараясь не подавать виду, что боится соседа, спросил Сашка.

— Гну! И упоминается там улица эта, как ее… а, Вспольный переулок. Это рядом совсем — в двух шагах. Что там по ночам звук раздается, как будто подъезжает машина, дверца, хлопает, шаги и всякая хренотень. А машины-то нету — не видать ничего, только звук!

— Мало ли, что напишут! — засомневался Сашка. — Ты б ещё газету «Тайная власть» почитал — там вообще… Но это ж на бабулек рассчитано! Вот моя мать — так её хлебом не корми — дай про страшное и про всякое потустороннее почитать!

— Да я тоже так сначала подумал! Думаю, ну заливает мужик, ну, автор этой статейки! А потом… Потом чего-то мне не спалось — башка как бубен и лунища в окне! Торчит, понимаешь, вылупилась на меня этаким чудищем, светится…

— Полнолуние, что ли?

— Оно! Бабка шторы затеяла постирать, они высохнуть не успели, я говорю: «Ба, давай прямо мокрые повесим, они сами высохнут.» А она: «Что ты, я их поглажу сначала, а то мятые будут…» Уперлась как… ну, ты ж бабок знаешь: если упрутся — все, никакой логикой не прошибешь! Ну вот, лежу я, гляжу в окно, которое без занавесок, сна ни в одном глазу. И думаю: а чего это я лежу — раз уж не спится, надо самому все проверить. Одеваюсь, выхожу потихонечку, на улицах — ни души! Время — два ночи. Как раз в это время все и происходит, если верить этому журналисту.

— И чего? — шепнул Сашка.

— А того! Слышал я эту машину! Чтоб мне сдохнуть! Подъехала, мотор урчит, дверца хлопает, шаги… твердые такие шаги, уверенные. Топ-топ дверь открылась, захлопнулась, тишина…

— А ты что?

— А я затаился, за стенкой спрятался, стою этак тихохонько, не дышу. Ну вот, проходит минуты две, опять дверь входная — стук, хлоп! — шаги, только теперь как будто их больше — то есть, больше людей вышло из дому, чем вошло. И — в машину. Мотор заурчал, двинулись, шинами — шурк, шурк — и опять тишина!

— И чего — никого не видно? Ни машины, ни людей?

— Никого! Чтоб мне сдохнуть — не вру!

Какое-то время в кухне было тихо — Сашка весь съежился, представляя эту картину, а Димка наслаждался произведенным эффектом.

— Слушай, точно не врешь? — наконец, выпалил Сашка.

— А на фига?

— Ну, не знаю… А статья эта есть у тебя?

— Что, разобрало? Вот-вот, я с этого дня вообще спать не могу — все это дело мерещится.

— Слушай, Дим… покажи мне эту статью. Там ещё что-нибудь в ней говорится?

— До фига! Что бывают места, где ложится поперек улицы громадная тень. Вроде бы, человеческая, только размером чуть не с дом, представляешь! И что от таких штучек нужно держатся подальше.

— А он что-нибудь объясняет, журналист этот? Ну, что это за явление? Галлюцинации или что?

— Не, он только об этом базарит, дескать, давно такие дела изучает и записывает — это у него вроде хобби. Но что это за хренотень и с чем её едят не говорит. Видно, слабо! Или боится. Говорят же, духов лучше не тревожить, а то они тебя так отделают — хорошо, если жив останешься! А то и сразу на тот свет…

— Понятно, — сказал Сашка, хотя ясно было, что ничего не понятно. Слышь, Дим, я бы её почитал, а? Журнал принесешь?

— Так в том-то и дело, нету его!

— То есть, как нету?

— А так. Пропал. Испарился, исчез! Я в доме все вверх дном перерыл, к бабке с ножом к горлу пристал — может, взяла. Она говорит, нет, не брала. И мне тоже кажется, что не она. Зачем ей?

— Тогда кто?

— В том-то и дело! Теперь сам понимаешь, как меня все это распирало! Ты вот что, ты сразу скажи — со мной ты или нет? Будешь в это лезть или как… на диванчике отлежишься?

— Ну ты воще! — от волнения Сашкин голос внезапно окреп, и слова эти прозвучали так энергично, будто он с незапамятных дней был Димкиным друганом.

— Слышь, старик, — наседал тот, — ты, считай, в рубашке родился сегодня как раз полнолуние! И маман твоей нет — никто тебя за штанину хватать не будет. Другого случая ведь не представится — ты слушай, что я говорю, я ведь за просто так базарить не буду. В пол-двенадцатого за мной заходи — и двинем! Надо ж просечь, чего там этот журналюга наплел: правда все эти глюки или фуфло.

— Да, знаешь…

Сашка запнулся. Вдруг захотелось ему — до ужаса захотелось Димке про все рассказать: и про недавнюю прогулочку в дождь, и про химер этих жутких, и про старика… Про зонтик его, который из угла в ночи на него живым существом глядел… Он понял, что весть эта — про звуки и тени — совсем не случайна, что она в одном ряду со всем, что с ним происходит. Но вовремя остановился. Нет, это его тайна. Только его! Еще раззвонит этот типчик на всю округу, так его совсем заклюют!

— Я слыхал, душат в школе тебя, — не унимался Димка и все гнул свое. Так, если не сдрейфишь, я тебя под свою защиту возьму, и никто тебя пальцем не тронет. Качаться начнем, — бабуля твою мать уломает, — мы с ребятами на стадионе «Динамо» классную секцию откопали, так ты через пару месяцев весь свой жир порастопишь, будешь как Арни Шварценеггер — а знаешь, как это по кайфу?!! Девки за тобой стаями гнаться будут! Ты слушай меня, мне тебе мозги пудрить незачем — мы ж соседи… Ты вот что: ты зови меня просто Димон.

Вот эта-то Димкина доверительность, похоже, и стала последней каплей, которая подвигнула Сашку решиться.

— Значит, в половине двенадцатого? — с каким-то новым блеском в глазах переспросил он.

— Ну, ты молоток старик! Круто! Так я, значит, жду.

И Димка в момент скрылся за дверью.

А Сашка… Сашка весь день промаялся, не находя себе места. Вот оно! Сегодня в ночь состоится его посвящение в клан настоящих мужчин инициация, как пишут про это в разных заумных книжках. Через это самое посвящение проходил каждый, кто хотел состоять в тайном обществе или в числе тех, кому открываются высшие тайны. И он поверит в себя, найдет свою красоту, потому что, только став сильным, можно её найти…