Пастух

Григорий Диков

Пастух

Часть первая

Первая часть записана мною со слов Порфирия Бортникова во время нашей последней встречи в декабре 1914 года в Тобольске. Впоследствии она подвергалась переработке по мере того, как я узнавал новые подробности о жизненном пути моего героя и его характере.

Сирота

1. Валун

Верстах в пятнадцати вверх по Реке, на другой ее стороне, есть сейчас болотце. Посреди болотца лежит большой валун. Говорили, что раньше там была поляна, по краям дубы, а вокруг этого валуна большие головы стояли, вырезанные из камня. Наши люди деревенские эти головы поставили или мордва, а может татары или еще кто — неизвестно. Голов тех уже давно нет. И поляны тоже нет — хлябь, кочки, осока. Обычное по этим местам болото. А валун все лежит, только до него не дойдешь — утопнуть можно. Мужики, кто посмелей, конечно, все равно на это болотце ходили, издалека посмотреть. Говорили — валун лечит и силу дает. А поп туда ходить запрещал: «Бесовское капище, душу загубите!» Только пока сам это место не увидишь своими глазами, не поймешь, почему оно бесовское.

То болото Столовым называлось. Это потому, что валун, который посредине лежит, плоский, вроде стола. Снизу по краям мхом и лишайником оброс, а сверху чистый.

Ну так вот, дело было как раз накануне воли, еще старые хозяева поместьем владели. Жила в ту пору в Торбееве молодая баба Агафья. Прожила она с мужем уже семь лет, а понести все не могла. Что они только ни делали: и свечки ставили в церкви святым Якиму и Анне, и в Дивеево ездили на богомолье — ничего не помогало. Агафья к знахарке ходила; та ей сказала отвар горицвета пить и молодило есть по ночам. Только все без толку — не тяжелела баба, и все!

У всех одногодок в деревне уже по трое, а у кого и четверо ребят. А ее прозвали «бесплодная». Это чтобы ее с попадьей не путали, которая тоже Агафья. Несчастная стала у нее жизнь, муж на нее за бесплодие сердился, хотя чья в том была вина, мужья или ее, мне неведомо.

Тут кто-то Агафье и рассказал про Столовое болотце, на котором валун. Вроде, говорят, какой-то дед до валуна через болотце добрался и ночь на нем пролежал, а как проснулся утром — сразу на десять лет помолодел. Только деда этого больше не видели. Он как помолодел, так с ума от радости спятил и через болото бегом побежал, без разбора. И утоп.

Агафье этот случай крепко в душу запал. Думала она, думала, и снова пошла к бабе-знахарке на выселках, которая крестьян пользовала, про валун расспрашивать. Та ей отсоветовала. Говорит, когда головы каменные стояли, валун и вправду хворь прогонял, а сейчас нет. Давно еще, лет может триста назад, ехал мимо митрополит Рязанский, и как про головы прознал — велел на куски расколоть. А как головы разбили, то прямо на следующий год поляну вешней водой затопило, и стало там навечно болото, комариная слобода.

Ну, Агафья упрямая, знахарку не послушалась. Думает — а ну как попытать счастья? Полежу, думает, на валуне: будет толк — хорошо, а не будет — так и ничего. Болотце-то недалеко, вечером уйду, до утра вернусь домой, никто и не заметит.

Дело осенью было. Вот выдался погожий день, надела Агафья мужнины старые сапоги, рогожку прихватила накрыться и пошла к болоту. Взяла у соседей лодку и на тот берег погребла. К вечеру добралась она уже до болота и, пока солнце еще не село, стала его кругом обходить, искать в осоке проход к валуну.

Ходила, ходила, а прохода все не видно. В сапогах жижа хлюпает, рогожка вся в грязи испачкалась, в волосах ряска, налицо паутина налипла. Мухи жужжат, и болиголов сладко пахнет.

Тут и вечереть стало. Замаялась Агафья, отошла чуть поодаль от низины и села на сухое место у березки передохнуть. Рогожкой прикрылась и сама не заметила, как заснула.

Да только долго не проспала. Солнце зашло, и потянул по болоту мозглый ночной ветер. Вскоре и луна из-за кромки леса поднялась; пролетел низко козодой и стрекотом разбудил Агафью.

Агафья глаза со сна протерла, рогожку откинула и осмотрелась. В ту ночь луна была полная, ночь светлая. Все болото видно Агафье. Лег на болото белый туман, а посредине из него черной грудой торчит валун.

Сидит Агафья и смотрит на валун. Думает, что уж не доберется, ночью-то впотьмах еще трудней проход искать. Тут у дальней опушки леса, с северной стороны, будто тень какая-то промелькнула. Присмотрелась Агафья, а тень стоймя к болоту движется, как будто человек на двух ногах идет. Вышла тень с опушки и к валуну через туман побрела.

Смекает Агафья: «Если этот человек дорогу к валуну нашел — неужто я не найду?» А с западной стороны еще одна тень, потом еще две — с юга. Идут-бредут через туман, как будто не по болоту, а по торному пути. Собралось их у валуна не меньше дюжины: стоят, покачиваются и о чем-то шепчутся между собой. О чем, Агафья не разобрала: далеко и непонятно. Только будто сосны шумят под ветром.

Заприметила Агафья, где ближняя тень по болоту шла, и сама по ее следу поползла. Ползет она в тумане, руками кочки нащупывает и шуму старается не делать. Совсем близко подползла, а тут, как назло, защекотало у нее в носу. Хотела она нос утереть, да не успела — и как чихнет! Тени вмиг затихли и головы повернули в ее сторону, все разом. Смотрит на них Агафья и видит — не люди это, а только тени. Сделаны они из черного дыма, и ни рук, ни ногу них нет. Вместо глаз у каждой тени две дыры, а за дырами небо ночное виднеется и звезды блестят.

Тогда как раз ветер с Реки подул, сильно-сильно. Закачались тени, забормотали что-то и стали пропадать в воздухе, как дым, одна за одной. И туман тоже улетучился. Совсем вокруг стало ясно, и луна так ярко засветила, как будто их на небо две взошло.

А надобно сказать, что ночь та была особенная, второе полнолуние за месяц. Такое ведь не каждый год случается. Агафья про то знала и нарочно в лес пошла. В такую ночь, говорят, великие чудеса происходят.

Огляделась и видит — стоит она посреди болота на твердой земле, а до валуна рукой подать. Подошла к нему и сверху легла. Верхушка у валуна теплая, будто каменка в бане под утро. И ветер сразу утих. Не успела кукушка в лесу десять раз прокуковать, как заснула Агафья глубоким сном. И во сне ребеночка новорожденного видела.

2. Роженица

Вернулась Агафья в деревню под утро. Идет по деревне вся грязная, подол порван, волосы к лицу прилипли, а так улыбается, будто ангелов небесных перед собой видит и их пению внимает.

Зашла в избу. Муж ей, Петр, навстречу:

— Где ночесь была?

Агафья в ответ:

— На болото ходила клюкву собирать, туесок потеряла, дорогу домой не могла найти, вот и проблукала до зари.

А какая клюква — заморозков-то еще не случалось в тот год! Муж на нее очень злой сделался:

— Зачем врешь? Говори, с кем была!

А она в отказ, все про клюкву твердит и туесок потерянный.

Пригрозил муж тогда, что еще раз про такое узнает — со двора прогонит. Ну и поколотил маленько, как же без этого. Агафья поплакала, но к вечеру отошла и по хозяйству стала хлопотать. Накормила мужа, напоила, на печку положила, сама к нему улеглась и занавеску задернула.

Минул месяц, потом другой. Зима за половину перевалила, и стала Агафья чувствовать, что тяжелеет, в брюхе у нее что-то ворочается. Только мужу говорить не стала, не знала, осерчает он или обрадуется. Решила погодить. Ну и сглазить ребеночка боялась — известно, народ у нас суеверный.

А муж живет с ней рядом и не замечает. Днем Агафья в тулупе ходит, а вечером в избе темно, под рубахой да сарафаном не углядишь.

Так и проходила до Пасхи. А уж после Пасхи брюхо стало — не утаишь. Все уже бабы в деревне заметили, что Агафья на сносях, а мужу все невдомек. Такой уж невнимательный оказался. Стали ему намеки делать — мол, в его избе скоро прибавление будет. А он про козу думает, которая у них зиму в подклетье жила и вот-вот должна была принести козленочка.

Как-то на исходе весны, на четвертую неделю по Пасхе пошла Агафья с мужем в церковь. Небо в тот день было неспокойное: набухла над Рекой синяя туча, будто дрожжевое тесто поднялось, и стала на деревню наползать. Ветер по дороге пыль метет, и видно вдалеке, как из-под тучи идет косой дождь и Реку морщит. Агафья плетется позади мужа, в душегрейку кутается, рукой живот снизу придерживает и на дождь смотрит — стороной пройдет аль накроет.

Тут им навстречу мужнина родня — свекор и две Агафьины золовки. Как поравнялись, стали золовки Агафью и мужа ее поздравлять: — Услышал Господь ваши молитвы! Коли даст Бог, будет у вас скоро первенец!

Муж на Агафью глянул вопросительно, а та глаза прячет и покраснела вся. Сообразил тут Петр, что жена у него, почитай, не сегодня-завтра родит, а он об этом последний узнает! Стал в уме прикидывать, что да как, и вспомнил, как жена в прошлый год дома не ночевала. Другой бы на его месте виду не показал, да не всем Бог ума поровну дает. Нрав у Петра был нетерпеливый, закипела в нем кровь. Прямо на улице, перед всем народом бросился муж на Агафью с кулаками. Хорошо, рядом свекор стоял, и еще два мужика подбежали: схватили они Петра за руки и держат, чтобы он греха не наделал. А он вырывается и при всех жену последними словами поносит.

— Домой, — кричит, — и не возвращайся — прибью!

И еще такое добавил, что я пересказывать не буду.

Тут как раз туча деревню всю накрыла и буря началась. Завыл ветер, зашумели над ручьем ивы, и в самую высокую из них ударила молния. Если сейчас к этому ручью выйти, то там, где мостки лежат, есть обгорелый пень. Вот это самая та ива и была.

От молнии так громыхнуло, что все, кто вокруг Агафьи и ее мужа собрался, на дорогу упали. Первой Агафья очухалась и видит, что мужа ее никто не держит. Она и побежала вон из деревни, пока тот не очнулся.

Дождь из тучи льет, ветер ветви качает и молодую листву с них рвет. Бежит Агафья, не разбирая дороги, по вспаханному весеннему полю, по молодому лугу, по опушке березовой, по лесу светлому, а потом по лесу темному, дремучему. Прибежала она в самую чащу и на дно елового оврага скатилась. Тут как скрутило ее от боли! Видно, пришло время рожать. Сгребла лапник в кучу, повалилась сверху. Лежит на спине и в небо грозовое смотрит, а в небе верхушки елей под ветром качаются. Дождь падает из тучи, заливает Агафье глаза, и платье на ней все промокло, к телу прилипло, и некому-то ей, бедняжке, помочь!

В тот день Агафья в деревню не вернулась. Муж-то у нее хоть и вспыльчивый был, да не злой — к вечеру охолонулся и дверь в избе на ночь запирать не стал.

Ночь прошла, рассвело, а Агафьи все нет. Весь день он в избе просидел, ждал. Вот под вечер слышит — вроде шаги на улице. Думает: «Слава богу, пришла! Упаду в ноги, повинюсь!» И поднялся ей навстречу.

Скрипнула дверь в сенях, и вошла в горницу женщина. Только не Агафья, а баба-знахарка с выселок: толстая, простоволосая и босоногая. Она холода не боялась и до первого снега босиком ходила — так старики сказывали. Лицо у ней красное, на одном глазу бельмо, а другой зрячий. Висят у бабы на шее бусы в семь рядов: первый из вишневых косточек, второй из птичьих перышек, третий из монет, а остальные из разного мусора, который знахарка между изб подбирала по ночам. Говорили, что через тот мусор она про все, что в деревне деется, знала, только никому этого не рассказывала.

Вошла знахарка в сени, на икону перекрестилась и без приглашения на лавку села. Сидит, кряхтит, ноги растирает — устала, верно, идти.

Петр к ней бросился:

— Ты Агафью видела? Она тебя послала? Что с ней?

Знахарка на него глаза подняла, как будто в первый раз заметила, и говорит:

— Преставилась твоя Агафья, упокой, Господи, душу ее! Родов не снесла.

Муж как это услышал — на пол сел и заплакал от несчастья. А баба-знахарка продолжает:

— Я через лес шла, около Черного Яра, и крики ее услыхала. Агафья уже отходила… Роды я приняла, не впервой, только Агафьи твоей больше нету, слаба оказалась. Она прощения у тебя перед смертью просила и сказала молиться за нее крепко. За нее и за дите. На вот, возьми…

Сказала это и протянула мужику сверток из старой рубахи, махонький такой. А в том свертке мальчик новорожденный спит, палец во сне сосет.

3. Пастушок

Так и умерла Агафья. Хорошо, что рядом баба-знахарка проходила, что успела Агафья попросить прощения и душу облегчить. Я так думаю, одному помирать плохо. Оно конечно лучше, когда поп рядом, но если уж смертный час пришел, можно и мирянину исповедаться. Исповедь предсмертная — она сама главная, после нее уже ничего ни поправить, ни переменить нельзя. Ее Бог внимательней всего слушает и в особую книгу красными чернилами пишет, а из той книги на Страшном Суде будет Святой Николай вслух Богу читать и плакать. Потому что он обо всех плачет и всех жалеет, всех нас, грешников.

Ну вот, значит, Петр ребенка в дом принял, а знахарку отпустил и на прощание хотел рублем поблагодарить. Только она рубль не взяла, а попросила козу и маленького козленка, который только народился.

— Мне, — сказала, — деньги в землянке ни к чему, а коза в хозяйстве пригодится.

Привязала козу с козленочком на веревочку и ушла к себе на опушку, где у нее землянка.

Ребеночка назвали по святцам Нилом. Окрестили сразу же, думали — помрет, а он нет, не помер. В ту пору две соседские бабы разродились, так они и Нила грудью кормили.

А в конце лета муж по Агафье тужить перестал и новую жену взял, молодую вдову. У той вдовы своих детей двое, ну и Нил с ними стал подрастать, за младшего. Нил хоть и младший был, да нелюбимый: мачеха его за своего не приняла. Щи ему пожиже наливает, полотна на новые порты жалеет, куском попрекает. Вот так и рос Нил, как в поле обсевок — без родной матери, без сестер, без братьев. Материна-то родня вся жила далеко, на другой стороне Реки. А от мачехи его отец особо не защищал.

К пяти годам Нил совсем один остался. Пошел Петр зимой рыбу удить на Реку, да под лед и провалился. Выплыть-то выплыл, но пока до деревни бежал, простыл, заболел и умер через две недели. Хорошо еще мачеха из дому Нила не выгнала после похорон, грех на душу брать не стала. А все равно — хоть и остался Нил в отцовском доме, а рос как сирота.

Нила поперву в деревне так и звали сироткой. А потом перестали, уж совсем он на сироту не похож. К семи годам вырос выше всех окрестных мальчишек на локоть. К двенадцати еще больше стал, почти в три аршина вымахал, как царь Петр Алексеевич. И сила в нем какая-то звериная появилась. Бегает быстрее всех, косит сноровистей, плавает ловчей. Реку мог переплыть и выходил на другом берегу точно супротив того места, где вошел. А течение, скажу я вам, на Реке тогда было не то, что нынче.

Или вот, например, ехала раз ломовая телега по деревне, и ось у нее треснула. Нил подошел, приподнял одной рукой край телеги и держал, пока ось правили и колеса надевали. А надо — и сам бы ось поправил. Учился он быстро и любое ремесло, которое в деревенской жизни полезно, мог затри дня освоить.

Крепкий был Нил и ловкий, так что никто с ним сладить не мог. Сперва к нему деревенские мальчишки часто цеплялись: он же один, постоять за него некому, братьев старших нет. А потом отстали, начали кулаков его побаиваться.

Только не в кулаках дело. Взгляд у Нила был особенный, проникновенный. Его взгляда пуще, чем кулаков, боялись. Бывало, посмотрит Нил человеку в глаза — и станет тому страшно, будто он раздетый стоит, и все его тайные помыслы и сокровенные мысли наружу явлены.

Потому-то, как пятнадцать лет ему минуло, Нила к нашему старому пастуху, Осипу, помощником приставили, стадо пасти на опушке леса. Вот ведь как получилось: мог бы Нил пользу принести на любом месте, а сделали его подпаском, самым в деревне незначительным человеком. Проще говоря, убрали с глаз долой подальше, чтоб не смущал людей.

А Нил и не жаловался — ему в лесу одному даже и лучше было, чем в деревне. Нравилось ему сидеть на опушке, на дудочке-жалейке играть, коров с телятами пересчитывать да на облака глазеть.

Осенью 187… года объявили рекрутский набор, один из последних. Староста с помещиком решили, что давать будут среднего сына Рябинина, Трофима. Отвезли его в соседнее село, лоб забрили, в казенное переодели и в сборной избе заперли. Да он в рекруты идти не захотел — ночью окно в сборной избе выломал и обратно в Торбеево убег. Прибежал домой и у матери в подполе спрятался.

Ну, наутро пропажу обнаружили. Пришел в деревню урядник с тремя солдатами из города и прямиком к Рябининым в избу. Долго искать не пришлось — вытащили парня из подпола и повели по улице. А наши деревенские следом — кто смеется, а кто жалеет. Мать-старуха выбежала из избы, вся в слезах, и уряднику в ноги повалилась — отпусти, мол, Бога ради! Отец их уже пять лет как помер, старший сын пил горькую, а младшему и десяти лет не исполнилось. Так что у них, у Рябининых, средний сын был главная надежа.

Повалилась мать перед урядником в пыли, за яловые сапоги схватила и не пускает.

— Барин, не губи! — кричит. — Не забирай кровиночку, кормильца!

И руку уряднику целует.

Урядник ее отстраняет:

— Отойди, баба, не мешай!

А та только крепче за сапоги держится. Урядник разозлился — терпел-терпел, да наконец как пнет бабу, чтоб отстала! Так пнул, что у нее юшка носом пошла.

Народ вокруг, конечно, зашумел, заволновался, а все ж на урядника лезть боятся — вокруг него трое солдат, все с ружьями.

В ту пору Нил как раз шел, стадо по улице гнал. Увидел он, как урядник бабу ударил, как у нее кровь пошла, и рассвирепел. Стадо бросил, подошел и говорит:

— Что же вы, ваше благородие, разбойничаете? Зачем вдову обидели?