Ступени любви

Мессир Амадео, чувствуя странное томление возле этих красавиц, любезно пояснил, что в семь свободных искусств входит курс Trivium, это грамматика, риторика и диалектика, иначе называемая логикой, и Quadrivium, состоявший из арифметики, астрономии, музыки и геометрии. Только и всего. — Объясняя это, он старался не поднимать глаза на девиц, ибо хотел спать спокойно.

Чечилия же удивлённо спросила.

— Это же сколько книг надо прочитать, чтобы все это освоить?

Мессир Амадео улыбнулся.

— Не так уж и много, синьорина. Для освоения латыни нужно выучить Присциана, Доната и «Doctrinale» минорита Александра de Villa Dei, там в 2660 гекзаметрах изложены учение о словообразовании, синтаксис, метрика и просодия латыни. После этого ты — bene latinisare, хороший латинист. Риторика развивает навык в версификации и в составлении официальных актов, грамот и писем. Изучается она по Аристотелю, «Ars dictandi» Боэция и «Poetria nova» Годофреда Английского в 2114 гекзаметрах. Третий предмет тривия, диалектика, её тоже учат по Аристотелю. Что до квадривия, то арифметика изучается по книге Иоанна Сакробоско «Tractatus de arte numerandi». Изучается и учение о пропорциях Фомы Брадвардина и Альберта Саксонского и оптика — по «Perspectiva communis», францисканца Иоанна Пекама, в геометрии царит Эвклид, музыка — это изучение звуковых интервалов по Иоанну де Мурису.

— А вы, мессир Крочиато, — неожиданно обратилась Чечилия к Энрико, — хоть чему-нибудь такому обучены?

Тот лениво кивнул.

— Я шесть лет провёл в Падуе, дорогая Чечилия, но едва лишь получил степень лиценциата, как решил, что для меня этого вполне достаточно.

— Ну, ещё бы, образование требует усердия и настойчивости, — кивнула Чечилия так, точно все заранее знала, — а вы, наверняка, усердны были только в ночных шалостях с молодыми падуанками…

Энрико возмущённо запротестовал, но тут Бирбанте резко дёрнул поводок, выражая недовольство тем, что выведшие его гулять не дают ему порезвиться, вырвался и помчался к лужайке. Чечилия и Энрико ринулись за ним.

— Такое образование не столько обогатит, сколько изощрит ум, оно не познакомит с жизнью и не научит любить Бога, — задумчиво и грустно обронила тем временем Делия ди Романо.

Мессир Амадео Лангирано в изумлении поднял глаза на девицу. Он растерялся.

— Это верно, но после изучения «тривиального» и «квадривиального» циклов некоторые все же приступают к изучению высших наук — права, медицины и богословия.

— И вы посвятили себя науке?

— Почему нет? «Nulla est homini causa philosophandi, nisi ut beatus sit», что означает…

— «У человека нет иной причины философствовать, кроме стремления к блаженству», — вяло перевела и одновременно прервала собеседника Делия ди Романо, и пояснила ошеломлённому мессиру Амадео, — мой брат — доктор богословия, он от скуки учил меня латыни. Да только вздор это всё, — зло обронила Делия. — Богословствовать ещё можно от избытка блаженства, а вот философствуют только от скуки или по глупости…

Глаза Амадео заискрились. Вести дебаты с женщинами ему доселе не приходилось.

— И вы можете это доказать, синьорина?

— Ei incumbit probatio, qui dicit, non qui negat. Тяжесть доказательства лежит на том, кто утверждает, а не на том, кто отрицает. Докажите-ка обратное, мессир магистр.

Амадео снова растерялся. Он видел, что девица явно в дурном настроении, огорчена чем-то столь же сильно, как и накануне, но причины её горести не постигал. Однако латынь девица понимала — видимо, Раймондо и впрямь заняться было нечем, как на досуге сестрицу обучать.

— Вы правы, богословие позволяет забыть жизнь ради Бога, философия, а она всего лишь служанка богословия, сама по себе может только помочь забыть горести жизни, научив видеть в них тщету, — мягко уронил он.

— И ради смысла жизни утратить жизнь.

— Ну, зачем же? Жизнь — от Господа, Он есть Сущий, Путь, Истина и Жизнь. — Он снова взглянул в её бездонные и пугающие его глаза и вдруг спросил, пользуясь тем, что они остались одни, сам удивляясь своей смелости. — Вас что-то гнетёт, синьорина?

— «Est mollis flamma medullas Interea, et tacitum vivit sub pectore vulnus…»[3], - тихо пробормотала Делия, ибо Чечилия и Энрико, отловив Шельмеца, уже подходили к ним.

Мессир Амадео смущённо опустил глаза. Девица цитировала Вергилия, но о какой ране она говорила? Почему сказала об этом ему? Она видела его второй раз в жизни, и такое доверие незнакомому мужчине? А между тем, девица была умна и начитана, в синих глазах, столь смущающих Амадео, проступал совсем недетский ум. Что на самом деле так расстраивает эту красавицу, за один взгляд которой десятки мужчин были бы готовы скрестить мечи?

Амадео стал прощаться, Делия пошла вперёд за Чечилией, и тут Энрико Крочиато сумел незаметно шепнуть ему на ухо, что нынешним вечером навестит его. Амадео кивнул.

Он и сам с нетерпением ждал встречи: слишком много надо было прояснить.

Глава 7

Амадео вернулся, посетив по дороге пару лавчонок, домой, и тут оказалось, что его ждёт записка от его друга Северино Ормани. Тот готов был встретиться с ним после одиннадцати вечера. Амадео подивился, что друзья столь торопятся увидеться с ним. Стало быть — точно, время не терпит.

Он распорядился об ужине для друзей, и задумался. Встреча в городе удивила его. Что скрывает тоска этой удивительной девушки, столь необычной и непохожей на других? Почему она была так откровенна с ним, первым встречным мужчиной? Амадео заметил, что пока они стояли вдвоём, несколько проходящих мимо мужчин оборачивались на Делию, несмотря на её скромный наряд, и буквально пожирали глазами. Да и не удивительно, девица очень хороша. Скорее всего, речь идёт о каком-то поклоннике, уязвившем её сердце, но особа её внешности и её связей может выйти за кого пожелает. Речь идет о неразделённой любви? Кто же мог не отвергнуть её?

Ответить на эти вопросы Амадео не мог.

…Энрико пришёл, едва стемнело, и Амадео, видя, что друг не в себе, и не торопился, налил вина, расставил на столе какую-то снедь. Но Крочиато ничего не стал есть, было заметно, что он взволнован.

— Ты писал мне, Рико, полагаю, из-за Чино? Вряд ли ты думал, — улыбнулся он, — что я помогу тебе в любовных делах…

Энрико вздрогнул и выронил нож, со звоном ударившийся о тарелку.

— Я?… Нет. Ты сумел сделать то, что я просил?

Амадео кивнул и вытащил из сундука пергаменты.

— Я навёл справки, отправив в Неаполь своего человека, тот привёз выписки, но чтобы дать им законную силу, тебе нужно ехать во Флоренцию самому, удостоверить у нотариуса свою личность и доказать то, что это твой прадед, потом установить факт его переезда во Флоренцию, и приписку к цеху виноделов.

Энрико трепещущими руками схватил документы.

— «Джовании Баттиста Челестри и Дарио Челестри получили инвеституры в виде безымянной земли по случаю смерти своей матери Марианны Челестри… Отчуждены земля Сан-Пьетро вместе с другой землёй в пользу Джузеппе Мария Кьяренца и Тригона, а титулы и почётные звания, принадлежавшие этим землям, с их переходом к новому владельцу были пожалованы как самому владельцу, так и его близким и родственниками… Но где же? А! Вот! «Мессир Грациано Крочиато 9 февраля 1383 г. по акту нотариуса Aнтонио Ладзара из Палермо приобрел феод Калатубо у графа из Калтабеллотта, и ему отошло владение Палестри в качестве инвеституры вследствие смерти отца Гавино, утверждение о чём закреплено актами нотариуса Раффаэлло Рисалиби ди Бидона» Так. И что теперь делать? — Энрико был взволнован и растерян. — А, да, ехать во Флоренцию. А какие нужны документы? А, ну да, выписка о рождении отца и его родителей. Это есть. О, чёрт, сколько я тебе должен?

— Оставь. Могу я спросить?

Крочиато сидел в полусонной прострации, о чем-то глубоко задумавшись. Потом отозвался.

— Что? Ты что-то спросил?

— Нет, только собирался. То, что я видел в замке, несколько удивило меня. Мы… друзья?

Энрико смерил его больным и настороженным взглядом. Потом усмехнулся.

— Что породило твоё сомнение в этом, малыш?

— Пока ещё ничего, но я близок к этому. Ты не сказал, зачем тебе это, — Амадео ткнул в привезённые им выписки.

Энрико снова растянул губы в улыбке.

— Ну, это не повод сомневаться в моем расположении к тебе, скорее — комплимент твоему уму. Ты сам не догадался?

— Мои догадки многочисленны и я затрудняюсь выбрать верную.

— Вот как? — Энрико постепенно успокаивался, отвалился в кресле, порозовел и улыбнулся, — и каковы же твои догадки?

— Человек, пытающийся стать из плебея — патрицием, умнее того, что совершает обратный переход. Толкать же на это может желание избыть ощущение неполноценности и стать равным дружкам-аристократам, а ещё — избежать мезальянса. Не хочу предполагать суетное тщеславие…

— А разве нельзя предположить, что я просто хочу восстановить в чистоте свою родословную? — усмехнулся Энрико.

— Не узнай ты волей случая, что прадед имел дворянство — стал бы суетиться?

Энрико вздохнул, закинул руки за голову и рассмеялся.

— Это удивительно, Амадео. Ты — единственный из моих друзей, кто никогда не щадил меня и всегда высказывал в лицо всё, что думал. Даже Северино иногда щадит меня. Почему я люблю тебя? — Он снова вздохнул, — ты прав, конечно, я бы не суетился.

— Я тоже люблю тебя, Энрико. И хочу верить в лучшее в тебе.

— Что, разумеется, подразумевает, что во мне немало и дерьма… — снова иронично усмехнулся Энрико.

— Перестань, — отмахнулся Амадео, поняв, что кривляться Крочиато будет до второго пришествия. — Что происходит в замке — помимо того, что синьорине Чечилии доставляет удовольствие заставлять тебя корчиться в пароксизмах неудовлетворённой страсти?

К его изумлению, Энрико смутился.

— Она не понимает, что делает…

— Лангирано сделал вид, что не расслышал.

— Что происходит с Чино? Что с Северино?

Рико вдохнул, но с видимым облегчением. Он явно не хотел говорить о себе и Чечилии. Задумался.

— Феличиано перестал доверять нам. Но… Поверь, не было ничего, чем я оскорбил бы дружбу. Думаю, Северино — тоже. Мне кажется, что-то гложет его изнутри. Лет пять тому назад… это — тебе и огню, — Крочиато наклонился к уху друга, — он полночи просто выл у себя в спальне — надрывно, как деревенская баба, потерявшая кормильца. Я не мог войти, он не любит, когда… После смерти первой жены… он… это тоже между нами — велел привести пятерых молодых деревенских девок и… обесчестил всех. Как спятил. Бесновался. Право первой ночи — его право, но это… Потом опомнился, девок отдал замуж при замке с хорошим приданым, и вдруг запил… Во вретище на пепле, как пьяный, месяц сидел. Сейчас тоже пьёт, но меньше. Мы не даём.

— Это из-за жены? — удивлённо спросил Лангирано. — Он любил Франческу?

— Любил? — Энрико сморщил нос, точно вообще не понял, о чем идёт речь. — Это не про него.

— Как же он женился?

Крочиато снова изумлённо вытаращился на друга.

— Да так… Амброджо велел — вот и женился.

— А Анжелина? Её — то любил?

— Амадео, Бога ради, не смеши ты меня! Амброджо привёз невесту — и Чино женился. Ты его самого влюблённым-то помнишь?

Амадео этого действительно не помнил. Феличиано по молодости много гулял, но чтобы влюбиться — этого и вправду, никогда не было. Крочиато же продолжал:

— Я как раз и хотел, чтобы ты поговорил с ним — он уважает тебя. С ним беда.

Амадео ничего не ответил, но спросил:

— А Северино?

— А что Северино? — развёл руками Энрико. — У него все по-прежнему. Мы с ним как волчара с лисовином, друг друга сожрать не можем, несъедобные оба, клубком схватимся, погрызёмся, потом выпьем, снова друзья, — Амадео заметил однако, что тон Энрико в рассказе об Ормани стал более принуждённым.

— Он не пробовал добиться от Феличиано откровенности?

— Боже упаси, с него дипломат, как с меня Папа Римский.

— А сам он… Подруги нет?

Энрико поморщился и отвёл глаза.

— В замке и женщин-то всего ничего. На дешёвое бабье он и взгляда не кинет, а равные… те от него нос воротят.

Амадео видел, что Энрико помрачнел и чего-то не договаривает.

— Что так? Собой не урод…

Энрико сделал большие глаза и подмигнул.

— Ну, да! Сколько раз я замечал — как какое сборище, турнир ли, вечеринка, праздник ли — если будут пять девиц с нами — все около меня, урода, вертятся, он, как сыч, один сидит… — Энрико улыбнулся, это обстоятельство явно его ничуть не огорчало. — На следующий день обязательно даст мне понять, что я плебей безродный и дерьмо вонючее, вот мухи вокруг и вьются. Бьянка однажды его услышала, побелела вся, мне говорит, пошли ему вызов. Какова дурочка? Он мне, говорю, четыре раза жизнь спасал, какой вызов? Да и не пойдёт он с плебеем драться.

Амадео опешил.

— Господи… да не для того ли тебе надо доказать своё дворянство…

Энрико расхохотался.

— Чтобы ему вызов послать? — он отвалился на спинку кресла и ещё несколько минут смеялся. — Да ты рехнулся, Амадео! Если удастся доказать, что мой дед во Флоренции, как и многие дворяне, приписался к цеху виноделов, чтоб во власть пролезть да налоги не платить, и что он по отцу дворянин, этим я, конечно, дорогому дружку Северино здорово нос утру, но вызова я ему не пошлю никогда. Нельзя вызвать того, кому жизнью обязан.

Амадео почувствовал, что его сердце странно сжалось.

— Ну, а… сестра Раймондо, почему бы Северино к ней не посвататься? Она ему ровня.

— Делия? Да, ровня, и братец её был бы не против. Но она от него нос воротит, хоть на словах и вежлива. У них, монастырских аристократок, так принято: «извольте, соблаговолите», я бы просто к чёртовой бабушке послал, а эта скажет: «Многоуважаемый мессир, не будет ли вам благоугодно направить ваши стопы подальше от этого места, чтобы поприветствовать ближайшую родственницу первого из падших ангелов?»

— И она ему это говорила? — удивился Амадео, почувствовав, что щеки его розовеют и уши начинают гореть.

Но Энрико не заметил его волнения.

— Ему? Нет, он никогда ей не досаждает. Он, кстати… Я недавно заметил… не знаю, как и сказать… показалось, наверное. Быть того не может. Он на прошлом турнире, в Пьяченце, против троих вышел — и смял. А тут, я пригляделся, бабу видит — и стоит чурбан чурбаном. Спесь господская, что ли, высокомерие барское? Чего он так?

Амадео слушал с каменным лицом. Он знал о застенчивости Северино, тот подлинно всегда маскировал её деланной надменностью, и всегда завидовал лёгкости отношений Энрико с женщинами, его свободе и раскованности. Но… Он «не досаждает» чернокудрой Стреге, сказал Крочиато. А кому тогда «досаждает»? Бьянке, сестрице самого Энрико? Но об этом не спросил.

— Он просто застенчив, Энрико, — вяло растолковал Амадео дружку очевидное, думая о другом.

Тот не понял.

— Кто?

— Северино.