Маршал Конев

— Потом курсы младших лейтенантов, — продолжал рассказывать о себе Паршин, — и вот уже около года командую взводом. Под Корсунь-Шевченковским опять зацепило, но врачи, спасибо им, помогли выкарабкаться. А маршал Конев представил десятидневный отпуск.

Селезнёв положил ложку на край тарелки: глубоко задумался.

— Со взводом познакомитесь, что называется, на ходу: завтра выезжает на полигон. Есть тут у нас подходящее местечко. Будем проверять и боевую выучку, и тактическую, и, главное, меткость стрельбы. Основное внимание — освоению опыта боев. Чтоб с меньшими потерями добиваться большего. Победы добиваться, а самим быть живыми: нам ведь ещё до Берлина шагать.

— Понятно, — кивнул Паршин.

Первым во взводе встретил его командир расчёта старший сержант Семён Васильевич Шалов, исполнявший обязанности комвзвода. Ещё на полпути в родной для него теперь новый коллектив лейтенант внимательно всматривался, где же стоят пушки. Шёл и лесом, и через кустарник, но нигде не увидел никаких признаков размещения батареи. Поэтому он прежде всего обратился с вопросом к старшему сержанту:

— Вы что, все пушки в боях потеряли и ждёте новых?

— Были, конечно, потери, — ответил спокойно Шалов. — В бою без этого не бывает. Одно орудие, значит, пришлось совсем оставить. Другие, повреждённые, наши мастера-кудесники подремонтировали, и они снова готовы к бою.

— Где же они?

— А вы вглядитесь получше, товарищ лейтенант. Старший сержант подошёл к кусту и чуть раздвинул ветки — показалось жерло орудия.

— Ловко! — удивился лейтенант. — И все так замаскированы?

— Именно так. В укрытиях. И ветками да маскировочными сетями прикрыты. У нас на этот счёт строго. Сам командир батареи следит. Иногда начальство из дивизии наезжает. А недавно сам командующий фронтом маршал Конев интересовался и наказ давал, чтоб маскировка была без всяких там фокусов, надлежащая.

— Так уж и сам командующий фронтом?! — высказал сомнение Паршин. — Да ему до нас знаете как далеко?

— Далеко не далеко, — ответил обиженно Шалов, — но на командный пункт дивизии, где нам награды вручали, приезжал. И меня, между прочим, лично с орденом поздравил. Как и остальных, конечно. Вот так-то. Не сочтите, конечно, это за бахвальство. Докладываю как есть.

— Что же он вам наказывал? О чём спрашивал?

— Многое наказывал. И выспрашивал тоже многое. Прежде всего, про фронтовое наше житье-бытье. И про немца тоже. Каков он ныне, о характере его оборонительных позиций и многом другом. Советовал опыт боев осваивать, доводить всё лучшее, полезное до каждого бойца. Чтоб воевать, значит, умело, со смыслом. Про разведку говорил ещё: без неё, мол, и шагу не моги ступить. И опять же про маскировку: чтобы, значит, враг не знал и не видал, где мы, сколько нас и чем мы занимаемся, чтобы, значит, внезапность была для него в наших действиях. Вот какие он оставил нам наказы при встрече...

Наутро батарее объявили тревогу. Взвод лейтенанта Паршина занял огневые позиции одним из первых. Лейтенант видел, что произошло это, прежде всего, благодаря старанию старшего сержанта Шалова. Он действовал расторопно, команды подавал чётко и своим примером воодушевлял бойцов. И орудие его стреляло первым. Трофейный немецкий танк, подцепленный за трос тягачом, мчался на огневые позиции батареи. Вот-вот налетит и раздавит пушку. Но прогремел выстрел, и танк, прошитый снарядом, задымил. Командир полка лично поздравил старшего сержанта Шалова с успехом.

— Так стрелять всем! — потребовал он.

Все не все, а многие отстрелялись не хуже Шалова. Когда передали вводную, что весь расчёт «погиб» и Паршину пришлось стать к орудию за наводчика, он на мгновение оробел. Понял, что присутствовавший на батарее командир полка проверяет его знания, его навыки, тут же взял себя в руки, сумел собраться и задачу выполнил.

После учений, во время обеда, командир батареи сказал:

— Имейте в виду, лейтенант, старым запасом живете, созданным Волчком.

— Ну почему же только Волчком? — вступился замполит Клюев. — Лейтенант Паршин и сам стрельнул хорошо. Я думаю, дело у него пойдёт не хуже, чем у прежнего командира.

— Дай-то Бог, — отозвался Селезнёв.

Лейтенант с благодарностью поглядел на Клюева, и оба они чуть заметно улыбнулись.

5

В тот самый день, когда лейтенант Паршин держал экзамен перед лицом своих новых сослуживцев по полку, маршал Конев вместе с начальником штаба генерал-лейтенантом Соколовским продолжали изучать обстановку, сложившуюся перед фронтом. Конев побывал в армиях генералов Гордова, Гречко и Москаленко. Основательно познакомился и с танковыми армиями, выслушал доклады их командующих генералов Катукова, Лелюшенко и Рыбалко, с последним он поддерживал дружеские отношения ещё со времени совместной учёбы в военной академии. Однако к какому-то определённому решению по выбору места для нанесения главного удара Конев пока не пришёл. Вполне приемлемых вариантов имелось несколько. Наиболее традиционное решение состояло в том, чтобы, сосредоточив в одном месте большое количество войск, мощным ударом проломить оборону противника и, введя в прорыв танковые армии, стремительно развивать наступление. Этот вариант был уже разработан штабом фронта, и на карте всё получалось гладко и красиво. Но воевать-то придётся не на карте, а на местности, и не против символических стрел, а против реального противника, который может быстро стянуть к участку прорыва свои резервы, а также снять необходимые силы с других, более спокойных участков фронта и закрыть ими брешь, отрезав если не всё, то часть наших танковых соединений от баз снабжения, и тем самым сорвать так красиво расписанную на картах операцию. План этот был слишком традиционен и мог быть легко разгадан противником, даже если бы удалось скрыть от него сосредоточение на одном участке огромной массы войск, чего, как правило, добиться бывает весьма и весьма трудно.

— Нет и нет! — Конев отодвинул карту в сторону. — Это не годится. Надо искать другое решение. Оригинальное и неожиданное. Он наверняка и на этот раз ждёт от нас одного сокрушительного удара. И как только главное направление определится, немедленно бросит туда все наличные силы из ближайшего тыла и с других участков фронта. Надо поискать что-то другое, необычное.

Раздумывая, командующий всё больше склонялся к идее, возникшей у него во время беседы с Курочкиным, — к плану, предусматривающему нанесение двух ударов, чтобы спутать врагу карты, обхитрить его и добиться решительного успеха.

В тот момент, когда Конев вслух высказал эту мысль, Соколовский складывал карты.

— Ставка, Иван Степанович, — заметил он, — не утвердит два удара одинаковой мощи, скажет — распыление сил.

— Если хорошо разработать, продумать всё и умело аргументировать, то утвердит, — уверенно ответил Конев.

Соколовский слегка повёл плечами.

— Вот что, — решительно сказал Конев, поднимаясь из-за стола. — Давайте-ка соберём ещё раз командующих армиями. Теперь, когда я ближе познакомился с войсками, самое время послушать самих командармов. Это позволит нам, командованию фронта, опираясь на их мнение, принять правильное решение и обоснованно, убедительно доложить Ставке.

Сбор руководящего состава объединений и отдельных соединений решили провести на базе 38-й армии, находившейся в центре оперативного построения фронта. На обсуждение были поставлены доклады командующих 38-й армией генерала Москаленко Кирилла Семёновича и 13-й армией генерала Пухова Николая Павловича.

Они доложили об итогах проведённых ранее операций, высказали свои оценки состояния войск и соображения по предстоящему плану действий. Доклады Коневу понравились. Он отметил способность командующих не только глубоко анализировать опыт, накопленный в весеннем наступлении, но и делать правильные выводы из недостатков, выявленных в действиях их войск, особенно при окружении немецкой танковой армии. Недооценка сил противника и его маневренных возможностей привели к тому, что он прорвал фронт нашего окружения и частью ушёл от опасности. Слушая выступления командующих армиями и командующих родами войск, Конев всё больше утверждался в мысли, что войска фронта, имея огромный боевой опыт, способны своими силами успешно решать большие стратегические задачи. В ходе сборов Конев делал необходимые пометки в блокноте, намечая план своего выступления. Ему хотелось по справедливости высоко оценить участие войск фронта в мартовских наступательных операциях трёх Украинских фронтов и в то же время сказать о тех больших резервах, имеющихся в частях и соединениях, а также о тех недостатках и упущениях, которые следует предотвратить в будущем. С этого он и начал своё выступление, подытоживая состоявшийся обмен мнениями. Анализируя особенности весенних боев, опыт которых будет иметь особую ценность в предстоящем наступлении, маршал подчеркнул:

— Несмотря на неблагоприятные погодные условия, мартовское наступление носило ярко выраженный маневренный характер. Это помогало нам в решающие моменты операции выходить из затруднительных положений и приводило к победе.

Конев окинул взглядом помещение. Перед ним сидели люди, с которыми ему предстояло осуществить операцию более крупного масштаба. От умения командармов, от их энергии, настойчивости в решении поставленных задач зависит исход предстоящих боев. И он продолжил свою мысль:

— При более совершенном уровне управления войсками и организации их взаимодействия по цели, месту и времени мы достигли бы в мартовской операции ещё больших результатов. Но у нас недостаточно была налажена информация снизу вверх. В результате командиры и штабы иногда опаздывали с принятием решений. Средства усиления и подавления нередко отставали. Разведка, обеспечение флангов и стыков по-прежнему являлись слабым местом в управлении войсками.

Конев видел, как люди внимательно слушают его, как тот или иной командарм в согласии кивал головой, записывал главное в свой блокнот. И это вселяло в него уверенность, давало ему моральное право хотя бы в общих чертах рассказать о проведённой бывшим его 2-м Украинским фронтом Корсунь-Шевченковской операции. Эта битва ещё раз показала, что наша армия к тому времени овладела высшей формой оперативного искусства — искусством окружать и уничтожать противника. Иван Степанович особо отметил, что в этой крупнейшей после Сталинграда операции нашли полное воплощение смелое, творческое решение оперативных задач и целеустремлённость в выполнении стратегического замысла. Решающей силой в этой операции были танкисты. Мужественно дрались также артиллеристы, связисты, сапёры и лётчики, хотя погода была абсолютно нелётная. Действуя в условиях внезапно наступившей распутицы и бездорожья, они все свои физические и душевные силы отдавали выполнению боевой задачи и вышли победителями.

Дав общую характеристику руководимой им операции, Конев глубоко задумался. Перед ним почти зримо возник образ главного труженика, героя и мученика войны — рядового пехоты. Он обязан был действовать в любой обстановке, в любых погодных условиях, под непрерывным огнём, сутками без отдыха и пищи... А погода — хуже не бывает: будто шёл не февраль, последний месяц зимы, а конец марта или гнилая осень. Дороги превратились в жижу, в которой утопало все: люди, повозки, машины, пулемётные «тачанки», орудия сопровождения пехоты. Снег сменялся дождём, мороз — оттепелью, а он, солдат пехоты, шагал в валенках и полушубке, которые выдали ему накануне наступления.

Иван Степанович видел, что и этот его рассказ о Корсунь-Шевченковской операции был выслушан с вниманием присутствующими. В заключение он не спеша, чётко сказал:

— Таким образом, опыт показывает, что мы научились осуществлять не только стратегический, но и оперативный манёвр. Тактическое же маневрирование ещё не доведено у нас до совершенства. Нередко проводятся лобовые атаки, в результате которых противник лишь вытесняется, а не уничтожается. Надо учить войска смелым охватам и обходам, заставлять врага вести бой в невыгодных для него условиях, а ещё лучше — окружать его и уничтожать...

Конев остался доволен сборами. Присутствовавшие сделали для себя соответствующие выводы из обмена опытом, ощутили приближение важных событий. В частях и соединениях активнее отрабатывались теперь вопросы разведки, взаимодействия, тактического маневрирования. Хотя официально предстоящая операция не обсуждалась, но все чувствовали, что её начало близко. Выступающие много говорили о противнике, более или менее точно оценивали его оборонительные возможности. Отмечалось, что характер местности, особенно на Львовском направлении, позволяет врагу организовать сильное сопротивление, и это подтверждалось тем, что противник, по данным разведки, усиленно ведёт инженерные работы, создаёт оборону из трёх полос общей глубиной до сорока — пятидесяти километров...

Звонок Сталина на этот раз не был для Конева неожиданным. Он ждал его. Знал, что такой большой, насыщенный войсками фронт не может долго бездействовать.

Поздоровавшись, Сталин будто с укором спросил:

— Не надоело ли вам сидеть в обороне, товарищ Конев? Войска, расположенные севернее, уже наступают. И наступают, как вы знаете, неплохо.

— Мы тоже готовимся, товарищ Сталин, — сдержанно ответил Конев. — Ждём команды.

Сталин коротко определил задачи фронта. Они сводились к тому, чтобы разгромить противника в Прикарпатье, изгнать врага с западных земель Украины и начать освобождение Польши.

— Ив первую очередь надо взять Львов, — заключил он. — Мы в этом особенно заинтересованы...

Верховный Главнокомандующий предложил маршалу разработать план предстоящей наступательной операции и прибыть с ним в Москву. Назвал примерные сроки.

Закончив разговор, Конев встал из-за рабочего стола и некоторое время стоял задумавшись. Затем обратился к вошедшему генералу Соколовскому:

— Ну вот, Василий Данилович, пришло и наше время. Звонил Верховный. Сегодня же принимаемся за окончательную доработку. В распоряжении у нас не более двух недель. Успеем?

— Должны успеть, — как всегда, коротко и определённо ответил Соколовский. — Люди у нас опытные.

Конев подошёл к своему рабочему столу, бросил сосредоточенный взгляд на Соколовского, проговорил:

— Вы, разумеется, понимаете, Василий Данилович, что план надо готовить в глубокой тайне. На первых порах даже так: вы, я, Крайнюков, ещё один-два оперативных работника. И пока всё. Потребуется в соответствии с нашими задумками передислокация войск, и тоже — в строжайшем секрете. Отдайте распоряжения, чтобы соответствующие службы постарались ввести противника в заблуждение относительно наших намерений. Нужно подготовить специальный перечень дезинформационных мероприятий, особенно по линии средств связи.

— Это ясно. Всё будет исполнено.

— Тогда приступаем к делу. Соколовский вышел и вернулся с картами.

— Я много думал, прикидывал разные варианты, — сказал Василий Данилович. — И теперь целиком согласен с вашим предложением нанести одновременно два удара.

— И я всё глубже утверждаюсь в этом замысле, — признался Конев. — Возьмём наше решение за рабочий вариант. Значит, так: Рава-Русское направление и Львовское. Что это нам даст? Какое преимущество?

...Они долго сидели, в деталях обсуждая план командующего фронтом, намечая, какие силы сосредоточить на том и другом направлениях, какие для этого нужно будет произвести перегруппировки войск и многое, многое другое, что делается при подготовке такого рода операций.

А в это время в войсках фронта без промедления началась широкая и всесторонняя подготовка к новому мощному наступлению. Стоявшие в обороне общевойсковые армии, а также находившиеся вдали от фронта танковые армии принимали и обучали пополнение, создавались запасы снарядов, бомб, горючего, продовольствия и других материальных средств, ремонтировались и приводились в порядок оружие и боевая техника. Инженерно-сапёрные части, стремясь ввести противника в заблуждение создавали на тыловых рубежах новые и улучшали старые траншеи. Внешне всё говорило о том, что наши войска масштабно готовятся к надёжной и длительной обороне своих рубежей. Об этих задачах много и подробно публиковалось статей в армейских газетах, помещались различные оборонительные схемы, памятки, советы специалистов. В этом направлении действовали агитаторы и пропагандисты, партийные и комсомольские организации. Особую активность проявляла в такие дни фронтовая газета «За честь Родины», которую Конев всегда внимательно просматривал и регулярно приглашал её редактора полковника С. Жукова на беседы.

6

Сталин проснулся в то утро с неясной тревогой. Приняв душ, вышел из ванной бодрый, полный сил. А тревога всё же не проходила. Отчего это могло быть? Что его волновало и держало в напряжении? Было ощущение чего-то незавершённого. Дела на фронтах шли хорошо, и за ночь не могло ничего измениться. Сталин снял трубку и позвонил генералу Антонову, начальнику Генерального штаба:

— Что нового на фронтах?

— Ничего существенного не произошло, товарищ Сталин, — ответил Алексей Иннокентьевич. — В обычное время, как всегда, вам будет доложено.

Сталин прошёлся по комнате. Что же его беспокоило и держало в тревоге? Он перебирал в памяти события минувшего дня. Вчера ответил на телеграмму Рузвельта и Черчилля, сообщавших об успешной высадке союзных войск в Нормандии — на севере Франции. Второй фронт наконец-то начинает действовать. Что ж, хотя и запоздалая, но всё же добрая весть. Сталин коротко, но вполне доброжелательно отметил это событие телеграммой Черчиллю и Рузвельту: «Ваше сообщение об успехе начала операции «Оверлорд»[3] получил. Оно радует всех нас и обнадёживает относительно дальнейших успехов».

В телеграмме проинформировал союзников относительно летнего наступления советских войск, о чём было договорено на Тегеранской конференции[4]. В конце июня и в течение июля отдельные операции превратятся в общее наступление.

Эта информация, вполне естественная в отношениях между союзниками, не могла его встревожить. А что же он ещё делал вчера? Да, звонил Коневу. Предложил разработать план предстоящей фронтовой наступательной операции и сказал о Львове. Да, вот оно что... О Львове ему уже приходилось вести переписку с Рузвельтом и Черчиллем. И всё это тесно связано с польскими проблемами.

Решение этого весьма щепетильного вопроса никак не устраивало Черчилля. Он возился с так называемым лондонским эмигрантским польским правительством Миколайчика и хотел теперь, когда советские войска готовились начать освобождение Польши, навязать его многострадальному польскому народу. По этой причине назревали довольно крупные разногласия с союзниками. Сталину было ясно, чего хочет Черчилль, что скрывается за его туманными словами о «демократической Польше». Он, Черчилль, вспомнил об этом народе только на пятый год войны, когда советские войска вплотную приблизились к границам Польши, порабощённой фашистской Германией. Черчилля испугала возможность создания дружественного Советскому Союзу польского правительства, и он всеми силами пытался этому помешать. Черчилль, как и прежде, хотел иметь враждебную Советскому Союзу Польшу. А этого допустить никак нельзя, считал Сталин.

В самом начале спор зашёл о границах. Ещё в феврале 1944 года Сталин писал в своём ответном послании Рузвельту:

«Как известно, Советское правительство официально заявило, что оно не считает границу 1939 года неизменной, и согласилось на линию Керзона. Тем самым мы пошли на весьма большие уступки полякам в вопросе границы. Мы вправе были ждать соответствующего же заявления от польского правительства. Польское правительство должно было бы сделать официальное заявление, что граница, установленная Рижским договором, подлежит изменению и что линия Керзона принимается им как линия новой границы между СССР и Польшей. Такое заявление о признании линии Керзона польское правительство должно было бы сделать столь же официально, как это уже сделало Советское правительство. Тем не менее Польское правительство в Лондоне[5] не сдвинулось с места, по-прежнему в своих официальных выступлениях высказываясь за то, что граница, которая была в трудную минуту навязана нам по Рижскому договору, должна остаться неизменной. Следовательно, здесь нет почвы для соглашения, ибо точка зрения нынешнего польского правительства, как видно, исключает возможность соглашения...»

Кажется, ясно. Однако Черчилль продолжал упорствовать, гнуть свою линию. Недаром же партию консерваторов и его самого прозвали твердолобыми. Несомненно, он старался перетянуть на свою сторону Рузвельта, чтобы вдвоём давить на советское правительство. Рузвельту, конечно, не столь близок был польский вопрос. Но он явно не хотел ссориться с Черчиллем и в послании к Сталину просил благожелательно отнестись к мотивам, выдвигаемым британским премьером. Пришлось ещё раз разъяснять суть вопроса американскому президенту. К своему посланию Рузвельту от 3 марта 1944 года Сталин приложил копию письма Черчиллю, в котором сообщалось:

«Оба Ваши послания от 20 февраля по польскому вопросу получил от г. Керра 27 февраля.

Ознакомившись с подробным изложением Ваших бесед с деятелями эмигрантского польского правительства, я ещё и ещё раз пришёл к выводу, что такие люди не способны установить нормальные отношения с СССР. Достаточно указать на то, что они не только не хотят признать линию Керзона, но ещё претендуют на Львов и Вильно. Что же касается стремления поставить под иностранный контроль управление некоторых советских территорий, то такие поползновения мы не можем принять к обсуждению, ибо даже саму постановку вопроса считаем оскорбительным для Советского Союза...»

Черчилль не мог не понимать, что политика советского правительства в польском вопросе тверда и непоколебима. Но он продолжал лавировать, надеясь, вероятно, склонив на свою сторону Рузвельта, настоять на своём — на мирной конференции держав-победительниц. Так сказать, выиграть битву за Польшу, не воюя за неё и не потеряв в этой битве ни одного английского солдата.

На заявление Черчилля в послании от 7 марта о том, что вопрос о советско-польской границе придётся отложить до созыва конференции о перемирии, Сталин ответил резко: «Я думаю, что мы имеем тут дело с каким-то недоразумением. Советский Союз не воюет и не намерен воевать с Польшей. Советский Союз не имеет никакого конфликта с польским народом и считает себя союзником Польши и польского народа. Именно поэтому Советский Союз проливает кровь ради освобождения Польши от немецкого гнёта. Поэтому было бы странно говорить о перемирии между СССР и Польшей. Но у Советского правительства имеется конфликт с эмигрантским польским правительством, которое не отражает интересов польского народа и не выражает его чаяний. Было бы ещё более странно отождествлять с Польшей оторванное от Польши эмигрантское польское правительство в Лондоне».

В очередном своём послании от 21 марта Черчилль сообщил, что намерен выступить в палате общин с заявлением о том, что все вопросы о территориальных изменениях должны быть отложены до перемирия или мирной конференции держав-победительниц и что до тех пор он, Черчилль, не может признавать никаких передач территорий, произведённых силой. Английский премьер тем самым выставлял Советский Союз как враждебную Польше силу и, по сути дела, отрицал освободительный характер войны Советского Союза против германской агрессии. Это была попытка дискредитировать Советский Союз.

Перед Советским правительством встал вопрос: как повлиять на Черчилля и заставить его уважать союзника. Быстрое продвижение советских армий, освобождение польских земель — вот что сейчас нужно.

Придя к этому заключению, Сталин почувствовал, что неопределённость, томившая его с утра, прошла, уступив место ясности взглядов и решений по сложившейся польской проблеме.

7

Галя ругала себя за то, что послала такое откровенное, искреннее письмо на фронт Коле Паршину. Она ничего не знала о нём с тех пор, как началась война, но всё время думала о друге юности, искала его адрес. Она предполагала, что Николай мог писать в деревню, где они жили до войны и где теперь никого не осталось из его родни. Она очень уставала на заводе, где все, от директора до главного инженера и от слесаря до контролёра ОТК, трудились, как любил говорить её первый наставник Фёдор Степанович Лютиков, от зари до зари. Хотя она получала рабочую продовольственную карточку, всё же было голодно. К концу смены Галя с трудом заставляла себя не думать о еде. Теперь, когда подходил к завершению третий год войны, было гораздо легче. Ритмично работали конвейеры. В цехах стало уютнее, чище. Не гуляли пронизывающие холодные сквозняки зимой, не капало с наспех закреплённых летом крыш. Те мальчишки, которые пришли на завод в трудную пору его становления, заметно повзрослели. Опыта у них поприбавилось, и они не плакали теперь у конвейера от изнеможения. Мускулы окрепли, закалилась воля, все стали самостоятельнее, держались с достоинством.

Галя, как обычно, шла от дома до рабочего места пешком и успевала, как в кинематографе, прокрутить перед мысленным взором всю историю завода; насчитывавшую всего-то три года. Три года — это здесь, в Поволжье. Но довоенную историю предприятия Галя знала плохо. То же, что произошло здесь, по сути дела, на пустом месте в дни и месяцы, когда гитлеровцы рвались к Москве, она забыть не могла. Всё было сделано девичьими, женскими и детскими руками. Эти руки мёрзли, ныли от непосильного труда, синели от ссадин и мозолей.

В зиму сорок первого года Галя работала на рытье котлована. Ей вручили тяжеленный железный лом и сказали: «Долби!» Это потом пришли навык, умение, окрепли мускулы. А первую ночь после того рабочего дня она не могла уснуть и плакала от боли в руках. Только под утро забылась коротким сном, а потом, когда подруги её разбудили, девушка не могла поднять руки. Они висели как плети, и малейшее движение причиняло нестерпимую боль. Но Галя всё-таки дошла до пустыря, где должны были подняться цехи завода, взяла лом и стала опускать и поднимать его, постепенно втягиваясь в этот нелёгкий труд. Так продолжалось дни, недели, месяцы.

Вспомнив всё это, юная труженица зашагала быстрее, твёрже ступая по утрамбованной тропинке.

— Галя! — вдруг послышался почти детский голос. Она обернулась на крик. Ну конечно же, это её подопечный хлопец.

— Здравствуй, Славик!

Мальчик поморщился, серые глаза его недовольно сверкнули.

— Меня, между прочим, зовут Вячеслав, — капризно сморщив носик, ответил он.

— Извини, Вячеслав Иванович, — без улыбки сказала Галя. — Я совсем забыла, что ты у нас почти взрослый.

— «Иванович» не обязательно, — всё так же серьёзно поправил её мальчик. — Но на «Славик» больше откликаться не буду. Ну и что из того, что ростом невелик. Наш: мастер, Фёдор Степанович, тоже невысокий. Может, у нас с ним комплекция такая...

Славику у конвейера сделали подставку под ноги, чтобы он мог ключом дотянуться и поставить на место нужную деталь. Мальчик очень недоволен малым ростом и всё время старается казаться выше. И ходит он, расправив грудь, высоко подняв голову.

— А я тебя, Вячеслав, совсем не хотела обидеть, — говорит Галя. — Просто мне хотелось назвать тебя поласковее — только и всего. А «Вячеслав» звучит как-то официально.

— Ничего, — отзывается мальчик, заметно подобрев, — я стерплю. А Славиком меня больше не называйте. Особенно при людях. Что ж, совсем несмышлёныш, что ли? Меня в цеху уважают...

— Ваньк-к-а! Погоди! — крикнул вдруг Вячеслав, сорвался с места и со всех ног пустился догонять своего приятеля.

Галя улыбнулась: совсем мальчишки. Она невольно вспомнила школьные годы. Сначала, вплоть до восьмого класса, они виделись с Колей Паршиным часто, почти каждый день. В школе на уроках, в кружке художественной самодеятельности, на комсомольских собраниях» Тогда она вовсе и не думала о нём. Вместе так вместе, что ж тут особенного? С ним нескучно, всегда можно поговорить, поспорить. Разве это плохо? Но однажды — это было уже в десятом классе, — они остались вдвоём после уроков, чтобы выпустить стенгазету. Галя вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд Николая. Она не выдержала, опустила глаза, и краска стыда залила её лицо. Так повторялось потом не раз. Галя ушла в себя, старалась избегать встреч с юношей.

Одноклассники над ними иногда посмеивались, называли женихом и невестой. Она, конечно, чувствовала, что Коля относится к ней не так, как к другим: более внимательно и предупредительно, старается помочь ей в учёбе (сам был отличником), стремится быть с ней наедине, но она избегала этого. Галя не думала тогда ни о какой-то особой дружбе, ни тем более о любви. Эти мысли пришли к ней позднее, когда уже после школы стала замечать на себе любопытные взгляды сверстников, добивавшихся её внимания. И вот тогда-то начала сравнивать других парней, ухаживавших за ней, с Колей Паршиным. И сравнение это всё чаще оказывалось в пользу Николая.

С тех пор прошло немало времени. Они уже давно расстались. Паршин почему-то уехал сразу после выпускного бала, и Галя постепенно стала забывать его. И вдруг Николай предстал перед ней совсем с другой стороны. Пришло сознание того, что он лучше, честнее и милее, чем многие теперешние ухажёры. Именно ухажёры — другого слова для них она не могла подобрать. Им нужно было её внимание, улыбка. О самой Гале, о её чувствах они не думали. Она красива, с ней приятно провести время, её внимание прибавит им веса среди приятелей и сверстниц; Но девушка поняла, что её жизнь с тревогами и заботами их совсем не интересовала. И чем больше думала о Николае, чем чаще сравнивала его с другими знакомыми парнями, тем сильнее убеждалась, что давно любит его, хотя и не хотела признаваться в этом. Вот тогда-то решилась написать Николаю письмо. Не для того, чтобы признаться в своих чувствах, а чтобы рассказать о себе, о своей жизни. Надо найти его адрес. И тут же возникало сомнение: а почему она должна писать первой? Ведь он же ей не пишет. За три года не прислал ни одной весточки. Нет, первой писать не будет! Есть же у неё чувство собственного достоинства и девичьей гордости. Есть!