Больно берег крут

Он спал так крепко, что не слышал, как поутру Ася выскользнула из-под одеяла. Накинув его куртку, она выпорхнула в сени, распахнула дверь и остановилась, пораженная унылым видом серой узенькой улочки, затопленной грязью, по которой с трудом пробирались люди. У самого порожка мазутно посверкивала черная лужа. Редкие крупные капли звонко бились о ее дегтярную гладь, и та колыхалась, того гляди выплеснется и зальет сени. Тихонько притворив дверь, Ася воротилась в балок, подсела к занавешенному серым мороком оконцу. «Боже мой… Боже мой… Какая тоска…» Мысли эти сразу отразились на ее лице, и, едва глянув на жену, Бакутин почувствовал неприятный холодок в груди.

Она подошла на его зов, послушно прилегла рядом, но как Бакутин ни старался, все-таки не смог воротить вчерашнее настроение.

Он принес ей новенькие резиновые сапожки и плащ-накидку. Как бородавчатую жабу взяла она сапог, с минуту вертела его перед собой, брезгливо отшвырнула. Подняла на мужа притененные длинными ресницами матово-черные глаза, и ее лицо жалобно дрогнуло.

— Ты хочешь, чтобы я жила здесь?.. Вот здесь? В этом вагончике?.. Ходила в сапожищах по непролазной грязи? Носила дрова и воду? Топила этот котел?..

Она вопрошала и вопрошала голосом, полным недоумения и обиды. Все жалобней, все болезненней. А он молчал. Что ей сказать? Что тысячи женщин, живущих и работающих здесь, в Турмагане, и не мечтают завладеть таким балком. Что и грязь, и неуют, и эти распроклятые сапоги — временно. Что счастье — не только в покое, в любви да согласии, но и в сознании собственной нужности людям, в борьбе, в риске… Она не поймет, чего бы он ни сказал. Не захочет понять…

Тогда в его душе ворохнулась обида, почудилась наигранность в позе и в словах жены, а ее красота вдруг стала холодной. Обида подкатила ежом к горлу — не проглотить, не выплюнуть без боли. Он вдруг почуял: сейчас все кувырком, он прямо, жестко и неотвратимо спросит жену — да или нет?

Она опередила:

— Ну, хорошо, хорошо, — сказала сломленно и горьковато. — Ну, конечно же, ты — повелитель. Мы с Тимуром при тебе, для тебя. Наконец, ты нас содержишь…

— Перестань, пожалуйста! — задушенно вскрикнул он, негодуя, и жалея, и любя.

— Хорошо, Гурий.

Эта покорность вызвала такую вспышку нежности, что Бакутин, порывисто подхватив Асю на руки, зацеловал, заласкал, и она снова одарила его той несравненной минутой блаженства, равной которой в природе не существует ничего.

А через три дня она уехала в Куйбышев, пообещав вернуться сюда вместе с сыном, как только тут потеплеет.

В первом же письме она не то чтобы отреклась от обещания, но и не подтвердила его, а из каждой самой безобидной строчки того письма прорывалось невысказанное: не могу! Не хочу! Не буду!..

Началась долгая изнурительная переписка-тяжба. А время мчалось вспугнутым зайцем. Бакутина назначили начальником новорожденного Турмаганского НПУ (нефтепромыслового управления), и он сдался, принял Асино условие и, сняв рабочих со строительства конторы НПУ, послал строить особняк. Прятал глаза от товарищей, мямлил что-то в ответ на их недоуменные вопросы. Только однажды взорвался и заорал:

— Так-распротак и разэдак… Имею я право на крышу? На семью? На личную жизнь?..

Особняк Асе понравился. Поменяв куйбышевскую квартиру на равноценную в Омске (там жили ее родители), — Ася с сыном появилась наконец в Турмагане.

Тут не то черт нанес, не то бог заслал к ним этого писателя. Тот все осмотрел, ощупал, с кем только не переговорил и укатил восвояси. А некоторое время спустя в столичном толстом журнале появился его очерк о первых нефтяниках Сибири под очень недвусмысленным заголовком — «Почему так?». Воздав должное первопроходцам, восславив их и воспев, сказав немало лестного и о Бакутине, писатель резко высказался против стратегии освоения нового месторождения: не обустроясь, не наладив быт, добывать нефть, на бегу возводя город и промбазу. Красочно живописав неуют нефтяников, автор попрекнул Бакутина особняком с крепостным забором. Да как попрекнул! «Этот особняк торчит занозой в сердце каждого рабочего. Ведь в Турмагане нет еще ни одного жилого благоустроенного дома. Строители, буровики, вышкомонтажники ютятся с детьми в бараках, балках и даже в землянках. И бельмом на глазу маячит этот теремок…»

Наверняка никто в Турмагане журнал этот не выписывал и очерка не прочел, да и сам Бакутин не скоро узнал бы о нем, не подкинь ему журнальчик радетельные друзья из объединения. Прочтя, Гурий Константинович испытал ранее неведомое чувство: смесь стыда, раскаяния и злобы. То язвительный шепоток послышится ему за спиной, то желчная насмешка почудится вдруг в чужом взгляде. Он стал сторониться рабочих и вовсе избегал разговоров с ними о жилье, так как в каждой фразе мнились ему не издевка, так невысказанный упрек. В конце концов, не выдержав, Бакутин пришел к секретарю только что созданного Турмаганского горкома партии Владимиру Владимировичу Черкасову и от порога:

— Не могу!

— Что стряслось? — встревожился Черкасов, выходя из-за стола навстречу.

— Не могу больше! — надрывно повторил Бакутин, подавая секретарю горкома журнал с очерком.

— Читал, — небрежно отмахнулся Черкасов.

— Читал?! — опешил Бакутин. — И молчал?

— Тебе больно — ты и кричи, — невозмутимо отозвался Черкасов, заученным жестом подталкивая вверх дужку очков.

— Но я же — коммунист…

— Слава богу, вспомнил.

— А вам все равно, что подумают, что скажут рабочие…

— Рабочие и подумали, и высказались, не дожидаясь этого журнала.

— Не слыхал…

— Не хотел слышать, — поправил Черкасов. — Вынеси благодарность писателю: прочистил тебе глаза и уши.

Ярость выжила голубизну из бакутинских глаз, те стали почти черными.

— Смеетесь?! Юродствуете?!

— Сочувствую.

— На черта мне ваше сочувствие! — взвыл Бакутин.

— Состраданье — не пособие, без заявления выдают, без расписки получают, — назидательно проговорил Черкасов, подавая Гурию сигареты.

— Да накажите ж вы меня за этот чертов особняк! Влепите хоть строгача!..

— Сам казни себя. Верши самосуд.

— Может, мне в петлю?

— Можно и так.

Бакутин осел на стул. А секретарь горкома придвинул папку, склонился над бумагами.

«Сказанул такое — и хоть бы хны. Душевед-психолог. Парт-Достоевский…» Свирепый взгляд Бакутина сверлил приметно лысеющую макушку секретаря. Тот приподнял голову. Взгляды мужчин встретились. Владимир Владимирович выудил сигарету из пачки, не глядя, прижег. Негромким хрипловатым голосом медленно процедил:

— Клин вышибают клином. Тебе пострадать охота. Страданье пробьет отдушину, туда и горечь и обида… Фук, и все. И ты — обновленный, очищенный, ветерок в спину… Нет, Гурий Константинович! Не рассчитывай!.. Глуши боль работой. Тут ее… Веришь ли хоть сам, что твой Турмаган через десять лет сто миллионов тонн нефти станет добывать?

Спроси такое кто-либо другой, Бакутин непременно взорвался бы, а Черкасов так спросил, столько невысказанной душевной боли прорвалось в его голосе, что Гурий Константинович смятенно помолчал и заговорил необычно мягко:

— Верить-то верю, но… пока только сердцем. Как прикину, что для этого надо, — внутри похолодеет… — Но в глазах бакутинских восторг зажегся, и голос налился упругой силой. Он даже встал. — Тысяч пять добывающих скважин да нагнетательных столько же. Целая армия буровиков. Корпуса тягачей, бульдозеров, трубовозов. Миллионы тонн металла и бетона… Что это потянет за собой? Город тысяч на сто. Автостраду. Порт. Аэродром. Тысячи километров трубопроводов. Еще не кончили первый нефтепровод, а он уже скоро станет мал. Надо…

— Железную дорогу сюда. Домостроительный комбинат, — подхватил Черкасов. — А ни генплана, ни проектов, ничегошеньки. Каково!.. Вот тебе и грехам отпущение. Ни на бога, ни на черта валить не придется…

4

Не приметил Бакутин, когда отстал Фомин. Спохватился, окликнул друга, а того и след простыл. Вот так он всегда: вынырнет в самую тягостную минуту, поддержит, утешит — иногда без слов, одним присутствием своим — и пропадет с глаз. Ни разу даже «спасибо» не сказал ему Бакутин, руку не пожал.

— Ать ты! — подосадовал Гурий Константинович.

Крякнул и еще размашистей зашагал к дому. Поморщился, услышав сладенькое «здрасте» от своей кадровички: уже прознала, видно, о случившемся, теперь перемоют косточки и ему, и Асе. И заторопился с чужих глаз за распроклятый голубой забор.

Едва затворил калитку, чугунная слабость даванула на плечи и сердце так, что еле на ногах устоял. Тяжко припал спиной к приворотному столбику и зажмурился от болезненного гула крови в голове. «Стоило мараться с треклятым особняком, терпеть позор и унижение, чтоб так вот у разбитого корыта… Ася… Жена и подруга…»

Из нутряной глуби просочилась вдруг болезненно-жгучая капля неприязни и враз замутила, пригорчила все доброе, светлое, красивое, что только было промеж ними. Мигом испакостила прожитые вместе годы. Где же любовь? Счастье где? Ужели самообман?..

Тут Бакутин увидел Асино лицо. Нежный овал смугловатых щек, не тронутые временем чувственные яркие губы, притушенный матовостью черный посверк счастливых глаз. Они всегда распахнуты — доверчиво и беззащитно…

«Нет, прошлое — не самообман, не игра воображения»… Длинно выдохнул. Оттолкнувшись небрежно от спасительной опоры, зашагал к растворенным воротам гаража.

Гараж был выстроен из жженого кирпича, покрыт шифером, с цементным полом и ямой для ремонта машин. Как обрадовалась Ася, узнав, что у них будет собственная «Волга», занялась изучением правил вождения, и вот… Автомобиль должен «подойти» с первой баржой, а его хозяйка…

В пустом гараже сиротливо притулился к стенке самокат Тимура — смешной махонький двухколесник. Совсем новенький, незаезженный, незакатанный. Здесь весной на таком двухколеснике не раскатишься. Как, наверное, надоело Тимуру мотаться по цементному треугольнику — крыльцо, калитка, гараж… «Жаль, не дотянули до лета. Такое раздолье. Красота. Обь… Тайга! Влюбить бы их в реку, в лес, пристрастить к рыбалке, к грибам да ягодам… Всюду это проклятое „бы“. Машину мальчишка полюбил. Тянется, хочет руки приложить. Самое время лепить из него мужчину. Чтоб следом, да побыстрей, повыше…»

Незаметно мысль скользнула в сторону и давай разматывать эти «скорей» и «выше». У кого, у кого, а у нефтяников воистину все впереди.

Прикрыл глаза Бакутин и увидел этот город таким, каким он станет в семьдесят пятом… Мрамор. Стекло. Сталь… Разноцветье скверов, садов, оранжерей…

И совсем неожиданная мысль: «Давно бы сестренку Тимуру. Не хочет Ася. Чего хочет?»

— Чего она хочет? — с горьким надрывом выговорил Бакутин.

В цементных стенах пустого гаража живой голос забился куропаткой в силках. Никто не ответил Бакутину, и сам себе он ответить не мог. Двенадцать лет жена, а все так же, как в первые дни, желанна, и недоступна, и прекрасна. Чего недостает ей? С чего мечется? В который раз все кувырком… Тимур без отца увянет либо пустоцветом выдурит…

Хлопнула калитка. Необычно хлестко. Выглянув из гаража, Бакутин увидел живописную фигуру. Мышиного цвета узенькие брючки, как гусарские рейтузы, обтягивали тощие, длинные и немного кривые ноги, обутые в странные башмаки с загнутыми носами, так густо облепленные грязью, что цвет обуви было невозможно определить. На узких плечах болтался гуцульский меховой жилет без единой пуговицы, надетый на старомодную, до бесцветности застиранную косоворотку.

Он был высок, угловат и худ. В провалах серых щек гнездилась болезненная чернота. Со дна глубоких глазниц диковато посверкивали маленькие глаза. Прямо от них начиналась кажущаяся приклеенной дремуче-необихоженная бородища.

Каких только типов не повидал Бакутин в Турмагане. Были тут и неуживчивые бродяги — перекати-поле, и ненасытные стяжатели-хапуги, и заматерелые неисправимые уголовники. И все-таки нежданный гость заинтересовал Бакутина, и он молча направился к незнакомцу. Бородач мигом подобрался, вытянулся, стал выше, а в жалкой смешной фигуре проступила порода. Когда же Гурий Константинович подошел вплотную, незнакомец, слегка наклонив голову, с неподдельным достоинством представился:

— Остап Крамор.

— Ну и что?

— Позволите ли закурить? — словно не замечая насмешки, с прежним достоинством спросил Крамор.

— На здоровье.

— Тогда одолжите папироску.

— Какую марку куришь?

— Подарочные.

— Пойдем в дом.

Только до веранды дошел Крамор и там подождал, пока Бакутин вынес папиросы.

— Соблаговолите сразу две, одну в резерв.

— Забирай все.

— Покорно благодарю.

Закурили. Крамор хватал папиросный дым торопливыми жадными затяжками и, блаженно расслабясь, молчал.

— Кто таков? Зачем пожаловал? — грубовато, но миролюбиво осведомился Бакутин.

— Видите ли, сколь ни прискорбно сие признание, но… Формально говоря, я — бич… бывший интеллигентный человек. Такова скорлупа, так сказать…

— А ядро? — нетерпеливо перебил Бакутин.

— Художник-профессионал. Гражданин СССР. Паспорт и трудовая книжка, и даже свидетельство о браке — все в ажуре…

— С биографией ясно. Зачем сюда?

— Каждый человек — океан. Стихия. Архипелаги. Островки. Подводные течения… Неуправляемые — вот суть. Когда накатит и откуда — бог весть. Ждешь штиль, реванет ураганище. Ураган в себе — страшней любого вселенского катаклизма. Даже от всемирного потопа кому-то удалось спастись, а от себя никто не ушел. Человек всю жизнь бежит по замкнутой. К исходной. К изначальной. То есть к нулю. От нуля к нулю. И чем дальше от него, тем ближе к нему. И чем быстрее от него, тем опять же быстрее к нему. Так и все человечество. По замкнутому. Об этом в Библии так сказано: «Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…»

— Понятно. Библейский проповедник нам ни к чему, а художник — нужен. Шагай в отдел кадров, я сейчас позвоню. Найдешь Рогова, моего заместителя по быту, устроит с жильем. А это — возвратная ссуда до первой получки.

Вынул из кармана двадцатипятирублевую бумажку, протянул Крамору. Тот деньги взял степенно и в карман их положил неторопливо, и лишь после этого растроганно бормотнул: «Благодарю покорно… Благодарю», а его темные, глубоко посаженные глаза влажно блеснули.

— Давно не обедал? — спросил Бакутин.

— Вы хотите спросить, давно ли не ел… — кадык его дрогнул.

— В животе пусто — в голове негусто. Пойдем, пожуем. Не смущайся: дома — никого.

— Чертовски хочется отказаться. Знай наших. А брюхо вцепилось в глотку и не дает пикнуть. Позвольте, я пообчищусь немножко, стряхну дорожную пыль.

— Валяй, — махнул рукой Бакутин и ушел в дом.

По тому, как Крамор держал ложку, как бесшумно глотал суп, как орудовал вилкой и ножом, Бакутин понял — гость сказал о себе правду.

— Чай будем на загладку или кофе? — спросил хозяин.

— Продлим волшебный сон — выпьем кофе.

Он пил маленькими глотками, смакуя напиток. Потом, спросив разрешения, закурил и лениво и долго сосал папиросу, нимало не смущаясь пристального изучающего бакутинского взгляда.

— Мама шутила, что я с кисточкой родился. Сколько помню себя — все рисую. И все не то. Открытки. Рекламные плакаты. Даже бутылочные этикетки… Ради денег. Жена — актриса. Красивая. Хищная! На мои рубли пригрела шлепогуба-желторотика. Это был первый пинок. Я стерпел. Смолчал. Честное слово. Из-за дочки. С завязанными глазами нарисую ее… Всю. В любой позе. От золотого завитка на макушке до мизинчика на ноге… Молчание — не всегда золото. Невыплеснутая обида перекипает в горечь, отравляет кровь. Тогда вокруг и в тебе — мрак. И ты — в петле. И она все туже. Туже. До предела. До немой черноты. Не вынес я, рванул чеку, и вот он — взрыв… Она мольберт, кисти, краски — под ноги и дверь передо мной настежь… Я — готов. Я — пожалуйста. Мне эта каторга давно нутро выела, но дочка? И тут жена прямо в сердце, навылет: «Не ты ее отец!» Слышите? Прямо и навылет… А с простреленным сердцем как?..

Ушел Крамор. Не бесследно ушел. Что-то унес с собой, что-то оставил. Оставил больше, чем унес. И, расплываясь, встало перед глазами Бакутина худощавое остроносое лицо с непомерно огромной, словно приклеенной бородой, и глуховатый, нестерпимо болезненный голос вновь спросил: «А с простреленным сердцем как?» И тут же, отраженное от стен, загрохотало последнее слово: «Как?! Как?! Как с простреленным сердцем?..»

Качнулись и пали стены. Глухая тайга кругом. Рассветный птичий перезвон. Тревожная и страстная трубная перекличка лося и лосихи.

Лось был велик и прекрасен живой, бунтующей, яростной красотой. Он только что выиграл поединок с соперником и летел к той, ради которой бился насмерть.

Зверь мчался прямо на них, запрокинув рога, раздув ноздри, выкатив переполненные яростью и страстью глаза. Грешно было стрелять в эту гордую, могучую, беззащитно открытую грудь. Гурий опустил ружье. Но напарник выстрелил. В упор. Из нарезного. Пулей. Лось только дрогнул, но не прервал, не замедлил бега. Торпедой влетел в узкий просвет меж двух сосен, сшиб с головы рога и бежал, бежал, бежал. Когда же обескровленное, обессиленное тело качнулось вдруг резко и тонкие ноги подломились, Бакутину показалось, что лось оторвался от замшелой земли и взмыл, раздвигая грудью верхушки сосен, забирая все круче, поднимаясь все выше… В застывших навеки глазах великана Бакутин разглядел не смертную тоску, а восторг полета… Пуля пробила ему сердце навылет, и с простреленным сердцем он пронесся еще добрых полторы сотни метров.

— И с простреленным сердцем можно… Слышишь, художник? И с простреленным можно…

Кулак врезался в столешницу так, что тарелки, чашки и блюдца подпрыгнули, кувырком скатился на пол стакан, прозрачные гнутые осколки его, мягко подскакивая, жалобно и тонко звенели…