– Зачем?
– Вы правы, Алексеич, – отвечу я. – Такие, как я, умеют только убивать.
– В тебе слишком много мести, Раймонд. Она кипит и рвется наружу, съедает тебя изнутри. Подумай, стоит ли тратить жизнь на такую цель? Не ошибся ли ты с выбором?
– Какая цель, Сарыч? Нет у меня никакой цели.
Перед глазами лицо предателя. Его подпись под показаниями – лживыми и потому ранящими в самое сердце.
– Есть, Раймонд, есть. У каждого из нас есть свое предназначение, даже если мы о нем не знаем.
Лицо Сашки Гирули я помнил на протяжении всей отсидки. Улыбающийся рот, конопатые, как у мальчишки, щеки – он походил скорее на пер
А потом его отца взяли, и Гируля чудом удержался в органах. «Сын врага народа» – клеймо на всю жизнь. После этого мы с ним сблизились. Нет, друзьями мы не стали, но возникло доверие, при котором я, не боясь, позволил ему защищать мою спину во время облавы на банду Косяка.
Зря – он предал меня, написав донос ради повышения. Его витиеватая подпись – буквы А и Г с двумя росчерками в конце – красовалась под показаниями, но я так и не смог посмотреть ему в глаза – на очных ставках, условных, для галочки, Гируля опускал взгляд, прячась за натянутой улыбкой.
Он жил в старом доме с заброшенным садом. Лучи вечернего солнца скрывались за ветками с набухшими почками – яблони скоро расцветут, и сад утонет в россыпи белых пятен. Но яблоки родятся маленькими зелеными и кислыми – Гируля приносил их на службу, угощая всех.
Уже подходя к двери, я увидел на ней свежий знак – зеленый отпечаток ладони. Краска, невидимая простым людям, означала, что ночью в этот дом придет смерть. Но нет – я появлюсь раньше.
Как говорил напоследок Шпрот – сейчас, как и прежде, но по-другому. Сейчас сексоты это делают не по своей воле.
«Поставь метку, куда сам хочешь, – и они придут уже за тобой».
Шпрот смертельно боялся, до дрожи в ногах, идущей за ним тьмы.
«Каждый вечер, Раймонд, я выхожу из дома. Иду, но не понимаю куда. Вижу, что делаю, но не понимаю, зачем. А тени идут за мной. Ты их чувствуешь всей спиной. И после того, как ты выполнил план – пять, десять меток, сколько укажут, к тебе возвращается сознание. Водка дает немного забытья, заглушая раскаянье. Веришь, я хранил пистолет для себя. Порой хотелось сунуть ствол в рот и закончить мучения. Хорошо, что я отдал его тебе».
– Кто там? – раздался из-за двери старушечий голос.
– К Александру, – сказал я. – Он дома?
За дверью помолчали, затем скрипнули петли, и дверь открылась.
– Рома? Ты? – спросила Аделаида Сергеевна, подняла лорнет и посмотрела на меня сквозь потрескавшиеся стекла.
Годы не пощадили мать Гирули. Совершено седые пряди скалывал гребень. Лицо, со следами печали, покрывали морщины. А когда-то красавица-певица кружила голову завидным женихам.
Ей, как и своему начальнику, я позволял называть себя Романом.
– Зачем ты пришел? Хочешь убить Сашу?
Тяжелый пистолет оттягивал карман. Глупо. Я не думал, что мать предателя еще жива.
– Ты опоздал, – сказала она. – Заходи.
Я прошел следом за ней в полутемное помещение. Одинокая лампочка освещала комнату, пропитанную воспоминаниями. У абажура билась моль, и тень от ее крыльев блуждала по комнате. На серванте стояла фотография с черной траурной лентой. Я взял ее, рассматривая конопатое улыбающееся лицо.
– Он сгорел восемь лет назад, – глядя в пол, сказала Аделаида Сергеевна. – Загорелась соседняя школа, и Саша полез спасать детей. Мальчишка, которого он вытащил, приходил ко мне… после… дважды. А потом перестал. Там еще девочка была. Вот за ней Саша и вернулся.
Она помолчала и добавила:
– Что теперь, убьешь меня? Кто-то же должен ответить за твои страдания.
Я поставил фотографию на место. Развернулся и пошел к выходу.
– Они всё равно придут за мной, – сказала Аделаида Сергеевна мне в спину.
Я остановился, спросил:
– Вы видите метки?
– Нет, – покачала она головой, – скорее чувствую. Просто знаю, что она там есть. Они ведь тоже ни в чем не виноваты, те, кто придут ночью. От тьмы нельзя так просто избавиться.
– Почему вы не бежите?
– Куда? – Она впервые за наш разговор улыбнулась. – Я слишком стара, чтобы бегать.
Я ушел, не попрощавшись, окунулся в сумрак сада. Остановился возле яблони, провел ладонью по шершавому стволу. Над головой сквозь решетку из веток светили звезды.
Сарыч решил бежать вместе с нами. Он теперь жил при начальнике, и его не посылали в наряды. Но Сарыч всё равно находил возможность изредка со мной обмолвиться несколькими фразами.
– Глупо, – сказал я. – Вы не сможете.
– Не тебе решать, – ответил Сарыч. – Каждый сам себе хозяин, даже здесь.
– А как же предназначение, Иван Алексеевич? Вы же говорили, что оно есть у каждого. Разве не оно определяет судьбу?
– Откуда ты знаешь, в чем оно заключается для меня? Возможно, однажды спасти такого, как ты?
– Я того не стою.
Сарыч не стал спорить, лишь сказал:
– Каждый для чего-то предназначен в этой жизни. Бывает, что цель настолько сильна, что возвращает людей с того света. Правда, сейчас всё больше попадают к тьме, от которой нельзя убежать.
Мы собирались бежать вчетвером – я, Сарыч, Николай Коваленко – молодой бухгалтер из Ростова, наивный, будто до сих пор не верящий в то, что осужден, и Андрей Волков – коренной камчадал, взятый за кражу.
«Я вас провести, – говорил он, изображая руками, как мы будем пробираться через болота и бурелом. – Мы пойти к чукчам-оленеводам. Они помогут».
Надо было идти через пролив в Америку, но мы по глупости надеялись на своего проводника. Впрочем, результат в любом случае был предсказуемым – с Колымы нельзя убежать. Холод и отсутствие еды, когда питаешься травой, ловишь мышей и бурундуков, усталость и облавы «летучих отрядов» вохровцев – что-то станет для тебя фатальным. Но страх быть пойманным и вернуться после глотка свободы за колючую проволоку гонит беглецов вперед, заставляя разрывать в ошметки сапоги, ползти на брюхе по чавкающей холодной жиже.
Нас настигли на третий день. Думаю, что заложил оленевод, встретившийся нам по пути. Мы разжились у него банкой тушенки и съели это аппетитное мясо, самое вкусное в моей жизни. А потом мы ушли и на следующий день услышали далекий лай собак. Вохровцы! Сарыч побледнел.
– Там Довбня.
Сначала, когда я попал в лагерь, то думал, что это прозвище белобрысого ефрейтора, но оказалось, что это его фамилия. Довбня с удовольствием ходил в облавы. Пойманный беглец – это премия, внеочередной отпуск, причем вовсе не обязательно брать зека живым, достаточно предъявить его отрубленную кисть. Довбня живыми почти никого не брал. Говорят, что особенно любил травить загнанных зеков собаками.
– Откуда вы знаете, что он там? – спросил я.
– Чувствую.
Мы побежали. Бежали просто от отчаянья, зная, что уже не уйти. Лай приближался. Внезапно Волков развернулся и побежал к преследователям с поднятыми руками.
– Не стреляйте!
Коваленко дернулся, но я схватил его за плечо.
– Пусть идет.
Сарыч тяжело дышал, но старался не отставать от нас. За нашими спинами раздался выстрел и вскрик камчадала. После выстрелы застучали чаще.
На бегу я резанул по запястью острым камнем, который предусмотрительно подобрал на привале. Закапала кровь.
– Не надо, Раймонд, – сказал Сарыч.
Но вокруг меня уже сгустились тени, касались холодными пальцами. Помогите, чего же вы ждете, просил я. Но тени неслышно смеялись. Я бежал, а они летали рядом, смеясь и ожидая поживы.
– Бегите! – закричал Сарыч, остановился и распростер руки в стороны.
Я задержался, чтобы увидеть, как из его ладоней исходит свет.
– Да беги ты, Раймонд! – Сарыч говорил из последних сил.
Я увидел, как пули будто натыкаются на преграду из света и падают на землю. Как два подбежавших пса опустились к ногам Сарыча, свернулись калачиком, словно нашкодившие щенки.
– Бегите!
Тени вокруг меня исчезли. Коваленко побежал, а я нет. Сарыч жертвовал собой, пытаясь спасти нас, но я не мог заставить себя сделать шаг.
Одна из пуль пролетела сквозь гаснущий свет, и затылок Сарыча взорвался кровавыми брызгами. Вторая попала в меня. Я упал и сквозь мглу, затмевающую сознание, слышал слова подоспевших вохровцев:
«Эти готовы, ловите последнего».
«Керенков, слышь, стрелок, покажи класс».
«Сейчас…»
Выстрел и далекий вскрик.
Кто-то склонился надо мной, и руку обожгло лезвие ножа, отрезающее кисть.
Я шел по ночной улице. Одноэтажные дома разглядывали меня горящими окнами с задернутыми занавесками. Где-то завыла собака.
Я поднял правую руку и посмотрел на невредимую ладонь. Затем достал из кармана пистолет. Холод металла передался телу.
Как говорил Сарыч, такие, как я, умеют только убивать. Воспоминания вызывали боль. Как я не пытался, всё равно не мог вспомнить события после погони. Помню лишь слова вохровцев, боль от отрезаемой руки, дальше помню, как возвращаюсь на поезде в свой город, и горячий чай в стакане, который принесла мне проводница.
Сарыч говорил, что если твоя цель сильна, то даже смерть не сможет тебя удержать. Кого я просил перед смертью, когда мне, еще живому, отрезали руку? К кому обращался? Я не помню.
Неужели моя жажда мести была столь сильна, что тьма меня отпустила? Или я сбежал сам? Сбежал, как бежал когда-то с Колымы? Для чего тогда предназначен?
Я развернулся и зашагал обратно к дому матери моего врага, всё убыстряя шаг. В конце перешел на бег и впервые за дни возвращения почувствовал, как у меня бьется сердце.
Я успел – они стояли на пороге, двое энкавэдэшников. Над их головами на двери ядовитым зеленым светом светился знак.
– Открывайте!
Я рассмеялся за их спинами, потому что успел. Они обернулись, и я выстрелил. Пуля попала одному в грудь, его отшвырнуло на открывающуюся дверь. Второй вскинул руку с оружием. Выстрел!
«Керенков, слышь, стрелок, покажи класс».
Пуля попала мне в грудь, я упал на землю. Поднялся. В доме кричала Аделаида Сергеевна. Вторая пуля угодила мне в голову. Но на этот раз я удержался на ногах, поднял пистолет и нажал на спуск.
Наступила тишина. Я переступил через лежащие тела и открыл дверь.
– Идемте, – протянул я руку плачущей старушке.
Она несмело, как сквозь сон, вложила в нее свою ладонь.
– Я отведу вас к одному человеку, вы у него переждете, а потом уедете. Его зовут Вася Соколов, он славный парень, он вас приютит. Знаете, его в молодости называли Шпротом, уж очень он любил эти рыбные консервы.
Я говорил, и мне почему-то было хорошо на душе. Аделаида Сергеевна уже не плакала, лишь слегка всхлипывала и семенила следом за мной сквозь темный сад. Перед нами расступались деревья, но в моих воспоминаниях появлялся другой лес из низкорослых берез. На его опушке возвышались четыре могилы беглецов.
Кто-то, наверное, геологи, поставили у могил деревянный крест.