Помоги проекту - поделись книгой:
Но очень скоро Витька привык, да и понял, что гордиться-то особо нечем. Проходя по заводским цехам, он видел мальчишек и девчонок чуть постарше его, стоявших у станков. Они делали продукцию, нужную фронту, а Витька всего лишь разносил бумажки. Многие из работавших ребят были так малы, что не доставали своими ручонками до шпинделя станка, и потому вкалывали они, стоя на перевёрнутых ящиках. К некоторым станкам (так чтобы работник всегда видел) приделаны маленькие неказистые транспорантики с надписью: «Что ты дал сегодня фронту?» К другим прикреплены самодельные таблички с текстом навроде: «Я, токарь Клабуков, обязуюсь сегодня, 1 ноября 1942 г., выполнить сменное задание на 200 процентов». Очень часто в конце смены внизу плакатика появлялась приписка: «Выполнил на 300» или «…на 400». Всё чаще, возвращаясь с завода домой, Витька спрашивал себя: «Так что же я дал сегодня фронту?». Ответа что-то не находилось. Поэтому Витёк и решил, как только появится возможность, проситься на настоящую работу в заводские цеха.
Жизнь на заводе шла своим чередом. К зиме вновь возвели стены кузницы, взамен сгоревших. Всё лето паровой молот без устали бухал на открытом воздухе, но теперь холода уже на носу. Как-то переживёт Филейка очередную военную зиму? Прошлой-то зимой за ночь до двадцати трупов на территории завода набиралось. Всё было: и дистрофия, и тиф, и лютый холод в цехах. Особенно не щадила смерть стройбатовцев и иногородних подростков.
Стройбатовцы – замызганные доходяги из среднеазиатских республик, низкие ростом, по-русски толком не понимавшие, непригодные к службе на передовой. Их очень плохо кормили, жили они в землянках в ужасных антисанитарных условиях, да и одевались в обноски.
А иногородние подростки… Прибыли они в основном из южных областей. К суровым холодам не привыкшие, да и особого жизненного опыта ещё не накопившие – и потому плохо приспособленные к выживанию. Ещё вчера они учились в РУ (ремесленных училищах), живя в своих тёплых краях под родительским крылом. А сегодня оказались где-то за тридевять земель от родного очага в бараке или землянке одни против голода, холода, болезней и непосильного, выматывающего до изнеможения труда.
И вот эти полуживые или, скорее, полумёртвые бойцы трудового фронта бригадой человек в 15 каким-то чудом выполняли ту же производственную программу, что до войны в Москве делали 50 квалифицированных рабочих. И справлялись. И перевыполняли!
Постоянно напоминали об идущей войне воздушные тревоги. К счастью все они пока что были лишь учебными.
***
Мальчишки любили скакать по крышам вагонов двигавшегося поезда, который недавно пустили для перевозки рабочих, расквартированных в городе, на 32-й завод. Состоял он из коптящего паровоза и четырёх деревянных товарных вагонов, в которые и набивался народ. Проездной стоил прилично: 12 рублей на месяц. Поезд двигался не спеша, но прыгая по крышам с вагона на вагон, можно получить массу незабываемых впечатлений.
Маршрут начинался неподалёку от заводской проходной. От деревянной платформы, возведённой на Филейском шоссе, катил поезд мимо бескрайнего, тянущегося до самой Вятки овощного поля, разбитого эвакуированными рабочими, на котором летом росла картошка. Катил к деревне Черваки. Потом железка уходила за начатый возводиться латунно-прокатный завод, строительство которого приостановили по причине завязавшейся войны*.
[*Примечание: Латунно-прокатный завод достроили после войны, сейчас это Кировский завод ОЦМ.]
Далее дорога шла за заводом № 266, который местные по довоенной привычке называли КУТШО, а некоторые эвакуированные почему-то величали странным именем «Лепсе», и вновь, пересекая Филейское шоссе, выходила на самую окраину города Кирова к Октябрьскому рынку. Там и была конечная остановка.
А напротив филейской железнодорожной платформы, через дорогу, стояли бараки. В одном из них размещались библиотека и партком завода № 32, там вывешивали газету с результатами розыгрыша по облигациям госзайма. Покупать эти самые облигации людям приходилось в добровольно-принудительном порядке. Ведь денег и так не хватало, но с каждой зарплаты рабочие отчисляли средства на постройку танков и самолётов. А кроме того постоянно собирали подарки для фронта, отрывая от себя так нужные продукты, одежду, обувь. Вместо отменённых отпусков полагалась денежная компенсация, которую так же практически поголовно все сознательные граждане перечисляли в Фонд обороны. Как же ещё взять денег у народа? Тогда-то и придумали облигации. Государство как бы брало у человека деньги взаймы до окончания войны, взамен выдавая бумажку – облигацию. А чтобы как-то заинтересовать население расстаться со скудными сбережениями, по этим облигациям проводились розыгрыши денежных призов.
Работники завода, конечно, не носили с собой эти красивые и в прямом смысле слова дорогие бумажки. Номера облигаций каждый записывал на листочек. С этими-то листочками и подходили они, отработав смену, к стене в парткоме, на которой вывешивались таблицы выигрышей. Вечерами около той стены всегда толпились люди. Редко удача улыбалась заводчанам, но время от времени кому-то везло. Бывало, выигрывали и по 100 рублей и по 200, а намедни прошёл слух, что в Кирове кто-то аж тысячу выиграл!
Вот и Витька не остался в стороне, приобрёл на свои кровные с первой зарплаты облигацию. Шёл в партком с заветным желанием: взять вот так, да и выиграть главный приз. Протолкнувшись к таблице, затаив дыхание, принялся Витёк проверять свои цифры. Что же, чуда не произошло. Выигрышем и близко не пахло. Сам не зная почему, Витька переписал к себе на листочек цифры облигации, выигравшей главный приз: фантастические 30 тысяч рублей, да и отправился восвояси.
На следующий день после работы ноги сами понесли Витьку в барак парткома. Шёл он туда, не понимая зачем. Ведь со вчерашнего вечера там ничего не изменилось. И точно. Такая же толпа, только люди другие, ведь те, что были вчера, свои облигации уже проверили. В толпе маячил Витькин знакомец Федька-Штырь, который имел несносную привычку каждый раз при встрече как-нибудь подкалывать Витьку. Не обошлось без того и сейчас:
– Дорогу! Дорогу! – наигранно прокричал Федька. – Дорогу главному везунчику!
Как ни странно, но толпа притихла, расступилась. Все молча смотрели на Витьку, и тому ничего не оставалось, как подойдя к стене с таблицей, развернуть свой мятый листочек с цифрами. Витьке прекрасно знал, что его облигация не выиграла, но деваться некуда.
– Ну так как, повезло ли нашему штабисту? – не унимался забияка.
Витька тщательно сверил цифры и тихонько молвил:
– Не совпало.
– Эх, ты; «не совпало»! Когда же у тебя что-нибудь получалось? Катился бы уж отсель!
Витьке стало так горько от обиды! Он растерялся, а потом выпалил:
– Неправда! По первой облигации только не совпало, а по второй – выиграл!
– Надо же, какой богатый, – промямлил Федька, – у него, понимаешь ли, целых две облигации.
Витька сам не понимал, зачем он так сделал. Он молча стоял. Кто-то из толпы взял из его рук бумажку и, проверив, присвистнул. Шепоток восхищения и зависти разнёсся по толпе:
– Ух ты! Во даёт! Ну и парняга, везучий! Главный приз хапнул! Тридцать тысяч!
Витёк забрал свой листочек, аккуратно сложил его в карман, зыркнул на притихшего Федьку и в воцарившейся гробовой тишине важно проследовал к выходу сквозь расступившуюся толпу.
Пару дней после этого случая мальчишка ходил король королём. Потом слухи о непомерном Витькином богатстве докатились до мамы и бабушки. Они стали требовать часть выигрыша, ведь жили впроголодь. Целый вечер потратил паренёк, втолковывая им, не верящим, что то была лишь шутка. Но шутки кончились на следующий день, когда новоявленного богача поймал на заводе парторг Степанов и стал настойчиво намекать на то, что настоящие советские патриоты всегда переводят большую часть выигрыша в Фонд обороны. Долго же Витьке пришлось доказывать, что он не верблюд.
***
Однажды его пораньше освободили с работы. Завалившись домой, Витёк обнаружил одного из подселенцев, выскальзывающим из бабушкиного угла. На сей раз «отличился» тихоня Семён. Он принялся судорожно поправлять занавеску, словно ради этого неотложного дела сюда и подошёл.
– Да что ж такое? Мёдом там, что ли, намазано? То один залезет, то другой, – разозлился Витька. – А ну, отвечай: что ты там искал?
– Н-ничего не искал, п-показалось тебе, – оправдывался Семён. Но потом сознался, что очень ему любопытно стало бабушкину икону получше рассмотреть, да так её и не нашёл.
Витька помнил, что и сам частенько любопытствовал по этому поводу. Ну, а вдруг не за этим Семён туда лазил? Уж не батино ли прощальное письмо он там искал? И не он ли в таком случае сдал отца НКВД-шникам? А Витька-то грешил на Степана! Как же тут разобраться?
…Наступил вечер и вся семья была в сборе. Тётя Глаша пришла на этот раз вся в слезах. Лишь одного взгляда на их соседку-почтальоншу хватило, чтобы понять, что произошло. Всё внутри Витьки оборвалось. Тётя Глаша не могла из себя выдавить ни слова, только ревела навзрыд. Бабушка опустилась на табуретку и заплакала, лицом уткнувшись в свой фартук. Мама отвернулась к окну, крупные слезы ручьями текли по её щекам. Скоро настроение взрослых передалось толком ничего не понимающим малышам, они тоже все начали плакать. И только Витька стоял как столб; ни слезинки не вынырнуло из его глаз, уставившихся в одну точку на потолке. Он был весь напряжён и не знал, сколько времени всё это продолжалось. Наконец тётя Глаша, так и не проронив ни слова, приблизилась к пареньку, сунула, не глядя, в Витькину руку похоронку и, охая-всхлипывая, поплыла к выходу.
Мальчишка стоял убитый горем. Ему вспомнились батины слова, сказанные тем далёким тёплым вечером 22 июня 1941 года: «Остаёшься за старшего, сын».
18. ГОЛОД
Медленно близилась к завершению вторая военная зима. Уже и дни стали заметно длиннее, и солнышко, выглядывая всё чаще, стало, робея ещё, малость пригревать. Огромные сосульки, свисавшие с невысоких крыш заводских бараков почти до самой земли, начинали в такие минуты плакать, словно предчувствуя свою скорую неизбежную кончину.
На днях политинформаторы, которые имелись в каждом цехе и всякое утро сообщали заводчанам о делах на фронте, порадовали тружеников тыла известиями о большой победе наших войск под Сталинградом. Окружённая немецкая армия, командовал которой фельдмаршал Паулюс, долго и упорно сопротивлявшаяся, наконец полностью уничтожена. А остатки её, многие тысячи солдат и офицеров вермахта, начали сдаваться в плен. Сдался, не решившись покончить с собой, и сам фельдмаршал. В Германии Гитлер, ещё по осени хваставший, что Сталинград уже взят, даже объявил по поводу этого сокрушительного поражения трёхдневный траур. А в холодных цехах филейского завода всезнающие бабы поговаривали, что именно с данной победы и начнётся, наконец, долгожданный перелом в ходе этой кровавой войны…
Витька и Миша чистили от снега тропинку у дома, вслух размышляя.
– В Сталинграде наши фрицев разгромили; может, скоро и из-подо Ржева, где папка лежит, вышибут? – спрашивал Витёк.
– Земля ему пухом; вышибут обязательно. А моего отца на войну не пустили. Ничего не поделаешь: 58-я статья, враг народа – и точка. Уголовников на фронт берут, пожалуйста. А политическим никак нельзя, – вздыхал Мишка.
– Зато твой батя хоть жив.
– Мой-то жив, если можно это жизнью назвать… Да, погиб твой папка. Но хоть и был он в штрафниках, а всё ж в бою пал смертью храбрых. Все обвинения с себя кровью смыл. И наград не лишён, и вы пенсию получаете. А мой жив, но знаешь ли ты, каково там? Если на свободе людям сейчас вон как туго приходится, как же тогда в лагерях? Хорошо, если хоть инвалидом вернётся, а жизнь вся одним анекдотом навсегда испорчена.
– Не повезло нашим папкам. Скажи, Миш, как думаешь, из-за кого мой отец в штрафбате оказался? Кто же всё-таки, по-твоему, его письмо в органы сдал?
– Не знаю, Витюха, не знаю. Либо Семён, либо Степан. Кто-то из них двоих. Больше, вроде, и некому. Мне-то, поди, доверяешь?
***
Голодный Витька топал из заводской столовки в штаб ВУП. Из голенища правого сапога (как у многих рабочих) торчала завёрнутая в тряпицу личная ложка – вещь дефицитная. Навстречу ему попадались группки рабочих, спешивших на обед. Витька пропускал мимо ушей обрывки доносящихся фраз. Как обычно, все разговоры лишь о еде.
Паренёк и сам только что отоварил обеденный талон, но в животе по-прежнему урчало. Да разве хватит растущему организму тарелки жиденькой похлёбки, положенной на обед? Вода, немного капусты и картошки – вот все её ингредиенты.
Баланда эта разливалась в шершавые железные миски, изготовленные полукустарным способом здесь же на заводе. В небольших неровностях тарелок застревали махонькие кусочки драгоценной пищи. Витька, как и все заводчане, всегда старательно пытался их извлечь. Для этой цели шли в ход ложка, кусок хлеба, а иногда и палец. И всё же, как ни стремились голодные работяги, а досконально вычистить такую миску невозможно.
Но как только покушавший заводчанин, поскребя-помучившись, отодвигал от себя опустевшую тарелку, её тут же хватал подскочивший человек, чтобы попытаться ещё раз выскрести остатки еды. Прозывали таких людей блюдолизами. Это были такие же рабочие, разве что голод они совсем уж терпеть не могли. Во время обеденного перерыва, съев побыстрее свою порцию, блюдолизы следили из-за колонны в углу, чтобы успеть схватить чью-нибудь отодвинутую тарелку. Витька заметил, что к концу каждого месяца стайка блюдолизов всегда вырастала – потому, наверное, что некоторые бедолаги, не вытерпев, проедали раньше срока выдававшиеся в начале месяца продовольственные карточки.
Чувство голода месяцами не покидало мальчишку. Он рос с этим чувством, с ним ложился спать и вставал. Иногда уже казалось, что голод стал чем-то естественным. Но нет, привыкнуть к нему невозможно. Скорей бы весна! Снова можно будет пестики кушать. Витьке вспомнились братишки-сестрёнки прошлым летом. Росточком малые, с худенькими ручками и ножками. При этом у каждого круглое пузико, распухшее от травы. Посмотреть, будто мячики проглотили. Брюхо набито, а голод никуда не делся.
А ещё в конце весны можно пескарей в Курье и в Юрченке плетёными корзинами ловить, если время после работы останется. Ведь Витёк просился, не переставая, на производство. Там, как он теперь понял, и работать престижней, и зарплата поболе. Да к тому же за выполнение нормы с недавних пор ввели поощрение: ржаной пятидесятиграммовый пончик. А особо отличившимся рабочим начальник цеха, по согласованию с парткомом мог даже выписать премию – аж 200 грамм гороховой муки!
В одном из цехов удалось Витьке разжиться выпускавшейся на предприятии газеткой. Называлась она «Заводский большевик». Читать газеты он любил. Взгляд остановился на заголовке «Работники завода – бойцам Красной Армии», там сообщалось: «С большим успехом проходит на заводе сбор тёплых вещей для бойцов Красной Армии. Коллектив цеха № 13, кроме зимних вещей, сдал наличными 630 рублей для приобретения подарков фронтовикам. 3000 рублей наличными собрал цех № 3. Меховые рукавицы, валенки, ватные брюки, пять шапок-ушанок, простыни, бельё и другие вещи посылают на фронт рабочие и служащие цеха № 16». Вот молодцы, радовался Витька; в самом деле – и тыл, и фронт едины в борьбе за свободу Родины.
***
Вечерело. Работавшие в день передавали завод ночной смене. Ненадолго умолк круглосуточно бухавший на всю Филейку паровой молот. Без его привычных мерных ударов стало как-то неуютно, тоскливо, но вскоре всё вернулось на круги своя. Заступившие в ночь кузнецы оживили механизм. Мощные удары молота возобновили свой ритм, приближавший Победу.
По тёмным филейским переулкам мимо неказистых бараков усталый Витька плёлся домой. Давно наступили зимние сумерки. У костерка за стройбатовской столовкой мелькали силуэты. Стройбатовцы! Вот кому ещё хуже. Витьке часто встречались эти невысокие ростом прокопчённые, как попало одетые азиаты. В зимнюю стужу – на ногах дырявые ботинки на деревянной подошве. Ветхое, грязное, сменившее не одного хозяина обмундирование не спасало от холода. Одежду эту, зачастую снятую с погибшего в бою красноармейца, подлатав, выдавали стройбатавцам. Трудились они на самых простых и тяжёлых работах. Копали котлованы, долбили мёрзлую землю, таскали её на носилках. Кормили их хуже всех.
На улице рядом со стройбатовской столовой была выкопана яма, куда вываливали отходы с кухни (хотя какие уж там могли быть отходы; и так, вроде бы, всё, что можно съесть, шло в пищу). Что туда выбрасывали, трудно сказать. Но говорят, голод – не тётка. Вечерами голодные стройбатовцы, сгрудившись, рылись в этой яме, палками вороша отходы. Что-то находили, складывали это «что-то» в котелки, нагребали туда снег, варили эту бурду на костре и ели. Так и выживали.
Витька шёл своей дорогой и представлял на ходу, как, придя в тёплую избу, усядется вместе со всеми домашними возле дымящейся кастрюли с варёной картошкой, как разольёт бабушка по кружкам молочко из бидона. И от мыслей этих аппетит только усиливался.
Тут заметил он под ногами бумагу, чуть присыпанную февральским снежком. «Хорошо! – подумал парнишка, нагибаясь за ней. – Сгодится папироски с самосадом крутить». Витёк поднял бумагу и ахнул: «Да ведь это хлебные карточки. Как же их много, ведь до конца месяца-то ещё далеко!» Он быстренько осмотрел находку. На семь человек. А у Витьки в семье как раз семь ртов. «Вот повезло, так повезло!», – обрадовался мальчишка, – «Это ж теперь до конца месяца можно всей семье досыта наедаться!»
Сияющий Витька влетел в избу и с порога сообщил радостную новость:
– Ну вот, теперь поедим! – с этими словами Витёк, вынув из-за пазухи драгоценную бумагу, протянул её маме. Довольный мальчишка ждал, что сейчас все начнут радоваться вместе с ним. Но что-то было не так.
– Ты где это взял? – строго спросила мать.
– Ну, не украл же! Нашёл, на дороге валялись, – довольный Витька подумал, что уж теперь-то он точно увидит радость на мамином лице.
Мать опустила взор, помолчала, о чём-то размышляя. Потом подняла на сына глаза, в которых застыла боль, тихо спросила:
– А ты подумал, что станет с теми людьми?
Витькиной радости как не бывало. Мальчишке стало так стыдно за то, что ему и в голову не пришёл этот простой вопрос: что станет с теми людьми? Он представил на мгновение, что почувствовал, если бы их семья лишилась хлебных карточек на месяц. Но у них-то хоть какие-то припасы с огорода хранятся. А есть эвакуированные семьи, у которых, кроме этого хлеба, других вариантов выжить просто нет.
На обороте бумаги стоял штамп-прикрепление к ближайшему магазину, тому же, к которому прикреплена и Витькина семья. Прозывали в народе тот магазин стройбатовским, хотя к стройбату он абсолютно никакого отношения не имел, разве что располагался в бараке неподалёку от стройбатовской столовки. Вскоре Витёк с мамой разговаривали с кассиром этого продмага. Выяснилось, что к кассиру уже приходила заплаканная женщина, спрашивала, не находил ли кто их хлебные карточки? Сказала, что придёт ещё. Мама оставила бесценную бумагу кассиру. Та попросила ещё и записать их адрес.
В тот же вечер, когда поужинавший, но всё такой же голодный Витька растянулся на постели на полу, к ним пришла та самая женщина. Долго она причитала, плакала, теперь уж от радости, благодарила их. И всё время повторяла: «Вы нам жизнь спасли, вы нам жизнь спасли». А когда узнала, что это Витька нашёл их хлебные карточки, чуть ли не в ноги ему упала и сказала, что будет Богу за него молиться.
Витьке было очень неудобно от этого, ведь он ничего особенного не сделал, да и если б не мама…
Потом та женщина ушла. На душе вдруг стало легко. Засыпая, Витька думал: «Хорошо, что всё закончилось именно так и хлебные карточки нашли своих хозяев. И хорошо, что скоро весна. Вначале будут пестики, а потом и пескари…»
19. ВСЁ ДЛЯ ФРОНТА, ВСЁ ДЛЯ ПОБЕДЫ!
И пришла весна! Филейка, пригретая ласковым солнышком, начала потихонечку оживать. Пробуждались от зимнего сна её поля, холмы, перелески. Оживали криками детворы и лаем редких собачонок деревни. На лица её обитателей всё чаще забегала в гости улыбка. Ещё совсем недавно – зимой, казалось, что Филейка умерла. Лишь завод – её сердце – работал так же, как всегда – на пределе возможностей. Для завода, дающего оснастку и вооружение фронтовой авиации, не существовало времён года и прочих причин и обстоятельств. И вот Филейка жива, как жива вся страна и её народ, сумевший ценой огромных жертв совершить невероятное – переломить ход почти проигранной войны.
Красная Армия наступала на пятки фашистам, спешно отводившим свои войска с Северного Кавказа, чтобы не оказаться в ещё одном окружении после разгрома под Сталинградом. Был во второй раз, теперь уже окончательно, освобождён от немцев многострадальный Ростов-на-Дону.
С радостью слушал Витька, стоя под рупором в толпе заводчан, сообщение Совинформбюро. Левитан, своим гулким голосом победно вещал: «Четвёртого марта западнее Ржева наши войска, продолжая развивать наступление, овладели городом. А также заняли крупные железнодорожные станции Оленино и Чертолино. Железная дорога Москва-Ржев-Великие Луки на всём протяжении очищена от противника».
Во время радиосообщений люди стояли молча. Соблюдали тишину, чтобы не упустить чего-то важного. Ловили каждое слово, даже интонацию диктора. Когда говорилось о наших победах, лишь кивали друг другу, улыбаясь, да хлопали по плечу. Улыбался сейчас и Витька, с трудом сдерживая слёзы. Значит, не напрасны были жертвы, не зря батя жизнь свою положил. Освободили наши войска город Ржев, хоть и больше года на это ушло; откинули агрессоров ещё дальше на запад.
Весна! Небо смотрит добрее, и стало как будто чуть легче выживать. На заводе во время обеденных перерывов читали короткие лекции по специально написанным в это голодное время книгам академика Рудницкого. Темы лекций: «Как устроить огород» и «Дикорастущие съедобные растения». Слушали их в основном рабочие, эвакуированные из других городов. У местных-то деревенских и так огороды всю жизнь были. Да и про дикорастущие съедобные растения знали все не понаслышке. Как только начал сходить снег и на проталинах появилась первая травка, устремилась детвора на сбор пестиков. А после и щавель подоспел, и луговой лук. Всё годилось, чтобы хоть как-то набить урчащий желудок.
В многотиражке завода № 32 частенько появлялись заметки под лозунгом: «Каждый метр земли – под огород!». В газете ставили в пример другим некоторых сознательных жителей заводского посёлка, обработавших небольшие полоски земли прямо под окнами бараков. Призывали следовать их примеру. Был брошен клич: «Устроить огород может и должен каждый!»
Витьке давно уж надоело разносить повестки по цехам; хотелось работы мужской, настоящей. Прежде всего привлекали мальчишку большие металлообрабатывающие станки. Особенно нравились строгальные. Витёк зачарованно наблюдал, как резец такого станка легко, словно нож масло, снимает раз за разом стружку с железной заготовки. Как под умелым управлением станочника из куска металла, получается деталь нужной формы.
Очень желал Витька стать строгальщиком, мечтал об этом. Наконец решился как-то раз и пошёл на приём к начальнику 9-го цеха товарищу Жигульскому. Однако тот был на совещании у начальника производства товарища Горюнова*. Пришлось идти с разговором к мастеру строгального участка. Робко стал расспрашивать того: не нужны ли, мол, вам рабочие на станки?
[*Примечание: Горюнов Сергей Александрович – начальник производства, а с 1943 г. директор завода № 32.]
Мастер, пожилой мужчина, приподняв очки, глянул сверху вниз, на «великана», стоявшего перед ним. Поинтересовался: уж не он ли собрался работать? И тогда Витёк, сбиваясь от волнения, рассказал ему, как на духу, о своей мечте. Мастер не перебивая, с уважением, как показалось мальчишке, выслушал его просьбу. Но ответом своим не порадовал. Сказал Витьке, что тот маловат ещё ростом, поэтому не сможет дотянуться до рукоятки суппорта, изменяющего угол подачи резца, и никакие подставки под ноги тут не помогут. Да и силёнок для двенадцатичасовой смены на строгальном станке нужно ещё поднакопить, не каждый взрослый справляется. «Подрастёшь – приходи!» – изрёк мастер, пожав на прощание Витькину руку.
Были у паренька и другие попытки: стать токарем или фрезировщиком – но результат был всё тот же. Обычно, выслушав Витькину просьбу, осмотрев скептически малыша и узнав, что тому лишь 13 лет, начальники и мастера отвечали: «Иди-ка, паренёк, гуляй!».
Однажды принёс Витёк повестку на курсы ВСЕВОБУЧа своему знакомому старшему приятелю Кольке-одесситу. Принёс, как обычно, прямо на рабочее место. А трудился Колька не где-нибудь, а в цехе номер 6, то есть – в кузнице. Из-за страшного грохота, производимого механическими молотами, разговаривать толком невозможно. Но вечером в учебном бараке Витька отыскал Колю, и ребята поговорили.
– Видишь, как оно; скоро 18 мне стукнет, если бронь снимут, на фронт пойду. Сейчас где-то под Харьковом бои идут, а мне, может, выпадет Одессу-маму освобождать, – говорил Колька. – Сам-то как? Батька что пишет?
– Убили батьку. Под Ржевом. – Витёк, только что радовавшийся встрече с приятелем, помрачнел. – А меня на нормальную работу не берут. Куда уж только не пробовал.
– Вон как. Да, война она не разбирает… А ты вот что, иди к нам слесарем в ремонтную бригаду. Нам как раз обещали штат увеличить, ученика дать. А то объёмы растут, и мы не справляемся. Только учти, работа не из лёгких.
– Я бы с радостью, – отозвался Витька.
– Вот и приходи, парень ты смышлёный, а с механиком нашим я завтра же поговорю.
***
И вот, когда все вопросы, связанные с переводом, решились, стал Витька работать учеником слесаря в шестом цехе. Недавно построенное здание кузницы являлось самым значительным сооружением на заводе (высотой метров девять!). Внутри громыхал один большой паро-воздушный молот и ещё шесть молотов поменьше, да прессы. Рядом с молотами располагались печи. Хозяйство это работало на мазуте, который привозили на телеге в деревянных бочонках. Пол земляной, лишь около молотов лежали железные плиты, на которых стояли во время работы кузнецы. За эту особо тяжёлую работу кузнец получал повышенную пайку – 1 кг хлеба в день. Но ведь почти у всех дети, да не по одному, которых с этой пайки кормили. Тех, кто регулярно перевыполнял норму, поощряли талонами на ДП (дополнительное питание), которое обычно выражалось в виде миски мучной заварихи.
Через всю стену цеха тянулся закопчёный транспарант: «ВСЁ ДЛЯ ФРОНТА, ВСЁ ДЛЯ ПОБЕДЫ!» Не просто лозунг; в нескольких словах выражался весь смысл жизни каждого заводчанина. И именно здесь, в кузнице, слова эти превращались в материю. Кузнец поднимал зажатую в специальных клещах заготовку, раскалённую в печном жаре. Подносил под движущийся в готовности вверх-вниз боёк молота и кивком головы давал команду напарнику. Тот, повернув рукоятку, обрушивал молот на заготовку. Вот они, поковки, становящиеся деталями оружия Победы.
Участок этот – важнейший для завода, поэтому чинить выходящее время от времени из строя оборудование требовалось быстро. Механизация почти на нуле, тяжеленные детали ворочали вручную. В бригаде по ремонту молотов и прессов трудились семеро. Бригадир и двое взрослых рабочих, эвакуированные с заводом из Москвы, Колька из Одессы, два 16-летних деревенских паренька, мобилизованные из колхозов Кировской области, и он, Витька, единственный в бригаде местный житель – да и то переехавший на Филейку с семьёй из глубинки незадолго до войны. Такой же примерно расклад наблюдался и в других подразделениях 32-го завода. Москвичи, которых на заводе чуть ли не половина, частенько подшучивали над вятскими ребятами, передразнивая их говор. А местные не обижались; давно уж привыкли к московскому «аканью» и почти не замечали его.
Работали много и тяжело. Когда совсем выматывались, бригадир объявлял перекур. Во время таких пауз ремонтники усаживались, где придётся, разговаривали, обсуждали положение на фронтах. Во время одной из таких передышек узнал Витёк, потрясшую его поначалу новость. Бригадир их, высокий мужчина с приятным лицом, не таясь, рассказывал, что зимой ему не раз приходилось охотиться на бездомных собак, чтобы как-то прокормить голодающее семейство. Витька вначале возмутился в душе: как можно собачатину жрать?! Но потом рассудил: это его семье проще, всё ж своя изба с огородиком, да коровка молочко даёт. Куда бы без всего этого? А как эвакуированным выживать? Вот, кажется, и нашёлся ответ на мучивший Витьку вопрос: куда пропали птицы с голубятни? Скорее всего, голубей тоже кто-то съел.
Чем ближе лето, тем жарче становилось в кузнечном цехе. Всё больше донимали копоть и шум. Однажды, знойным майским днём, дотерпев кое-как до обеденного перерыва, рванули пацаны из душного цеха к размещавшейся рядом градирне. В сооружённом из просмолённого дерева резервуаре остывала вода, перед тем, как вновь быть запущенной в систему охлаждения компрессоров. Мальчишки прозвали то место бассейном.
Побросав прямо на землю пропотевшую насквозь одежду, ребята с гиканьем сиганули в теплую воду «бассейна» в чём мать родила. Какое же это блаженство! Парнишки брызгались и кричали, ничего не замечая. Не заметили они и проходившего мимо парторга. Тот, подкравшись, отругал мальчишек за нарушение порядка, собрал одежду – да и унёс со словами: «Получите у вашего начальника цеха и портки, и выговор!».
Вот и покупались! Пацаны опечалились. Выговор грозил лишением и без того небольшой зарплаты на 20 процентов в течение нескольких месяцев. Да и как идти к начальнику голышом? Пришлось ребятам смастерить из веток берёзы что-то вроде набедренных повязок. В таком непотребном виде, сильно смущаясь, подтолкнув вперёд младшего из них – Витьку, зашли ребята, потупив взоры, в кабинет начальника кузнечного цеха.
– Ну, вы и папуасы вятские! – не удержался от смеха начальник-москвич и добавил, пародируя местный говор. – Лико чо! Лико чо!
– Простите нас, Александр Фёдорович, мы больше так не будем. Жарко стало, решили вот искупаться, – мямлили провинившиеся.
Поделиться книгой: