Зона

— Почему не работаешь? — уже спокойнее говорил майор Петров.

— Я работаю, гражданин начальник.

— Сколько шьешь?

— Девяносто.

— А норма? Почему не сам шьешь?

— Да что вы, гражданин начальник, — голос Громова стал тихим и вкрадчивым. — Не надо наговаривать. Даю слово: буду шить норму. Я постараюсь.

— Так вот, — добавил майор, — увижу, узнаю, — берегись! Я тебя в ПКТ упеку. Так и знай. Нашел себе чью-то шею. Иди!

— Зачем вы так, Александр Иванович, а, может быть, он сам шьет! — вступилась за Громова Варвара Александровна, когда двойная дверь кабинета начальника плотно закрылась за осужденным.

— Нет, не сам! Не таков Громов! Кого-то заставляет. Вот поймать, дознаться пока не могу. И общественники мои помалкивают. Запугал! Страшный он человек, педагогически запущенный, — добавил Петров свою любимую формулировку. — Мать пьяница, отца не знал, жизнь с грязной стороны увидел рано, вырос подонком. Трудиться не желает, три судимости за плечами. Наивный вы человек, Варвара Александровна. Седьмой или восьмой год работаете-то? А верите вот таким, как этот. Верить, я понимаю, вообще надо и необходимо. Но Громову? Нет! Стар я уже, за долгую службу многое повидал. И давайте кончим этот разговор. Вы как член совета воспитателей отряда занимайтесь вопросами школы. Следующий вопрос как раз ваш.

ВСЕ ТОТ ЖЕ ВАСИН

В кабинет вошел мужчина, на гладко стриженной голове ясно проступали два белых шрама, глубоко впавшие глаза смотрели настороженно.

— Васин, почему вы перестали посещать школу?

— A что мне там делать? Я ничего не понимаю. Да и зачем мне нужна ваша школа! Тридцать лет жил без нее и еще проживу. Читать, писать умею, с меня хватит!

— Нет, Васин, не хватит! У вас даже восьмилетки нет. Согласно постановлению вы обязаны...

— Ничего я не обязан! Я сюда пришел срок отсиживать, а не учиться!

— Вы не правы, Васин! Вы взрослый человек, хорошо работаете.

В кабинете начальника отряда идет длинный разговор, в котором участвуют все члены коллектива совета воспитателей. И врач, отвечающий за санитарное состояние в отряде, и секретарь из штаба, ответственный за погашение задолжностей и уплату алиментов осужденными. Успевает вставить слово мастер производственного обучения. Молчит только Васин.

— Ну хорошо! — говорит Варвара Александровна, — идите. Мы поговорим в школе. Я вас сегодня жду на первый урок. У меня как раз в вашем восьмом биология.

Осужденный неожиданно кивает головой и, облегченно вздохнув, уходит из кабинета начальника отряда.

После долгой беседы с Варварой Васин стал заставлять себя слушать объяснения учителей. Когда снова наваливалась хандра и невеселые мысли уводили в сторону, он вспоминал слова учительницы: «Настроение не должно давить на нас. Мы должны давить настроение». И Васин давил его. Брался за ручку, вычислял значения иксов и игреков, учил таблицу умножения, строение и функцию отделов мозга, изучал работу сердца и почек. В свободное время стал много читать. Он даже не предполагал, что это удивительно хорошо. Книги брал в школьной и колонийской библиотеках. Иногда Варвара Александровна приносила свои из дома. Их Васин буквально проглатывал. И отступила «лагерная скука».

— Не так я жил, не о том думал, — размышлял Васин, лежа на койке. — И здесь сижу из-за этой проклятой «белой головки», с «синим змием» внутри, из-за какой-то несчастной лишней стопки.

Все чаще и чаще задумывался и о прежней жизни и о будущей. — На поселение пойду, женюсь. Только бы жену хорошую найти. Новая жизнь рисовалась ему, кто бы мог подумать, розовой краской, именно розовой. Свою будущую жену представлял блондинкой, как Маргарита, только чуть моложе да потоньше. И своих будущих девочек, именно девочек, с розовыми бантиками на белых кудряшках.

— Ну и заработали большие полушария, — улыбался своим мыслям Васин.

Ушел Васин на поселение в начале августа, не успев попрощаться со своими учителями. Потом прислал письмо. Через два года придет еще одно, с фотокарточкой. Черноглазая молодая женщина с мягкой улыбкой сидит рядом с Васиным, а на руках у него маленькая крошка Олюшка. Это будет через два года. А сейчас еще не зима, а только первые ее признаки.

КУДРЯВЦЕВ

Библиотекаря неожиданно положили в больницу, а всю его работу доверили десятикласснику Николаю Кудрявцеву. Новый школьный работник выдавал дежурным учебники, подыскивал для учителей таблицы, заполнял графы посещаемости. Глаза у Кудрявцева, словно подсвеченные изнутри, смотрели гордо, и было видно, что он сам полон чувства собственного достоинства, уважения к себе и своим делам. Никогда ничего подобного Николай не испытывал в жизни. Ему, дважды судимому за воровство, доверили государственное имущество. Третий год он учился в школе, вращался в кругу учителей, помогал им оформлять классы, кабинеты. Кабинеты готовили к аттестации. Общаясь с Варварой Александровной, этой доброй и тактичной учительницей, от которой невозможно было чего-то скрыть или просто слукавить, Николай замечал, что стал меняться: гасли грубые интонации в разговоре, появилось чувство такта в общении даже со своими пацанами. Но что самое главное, он почувствовал, что и некоторые зеки стали относиться к нему иначе. Даже его дружок Пчелкин, по кличке Крендель, и тот как-то заметил: «Куцый, а Куцый! Я стал тебя стесняться». Да и сам Николай видел, что становится другим. Работая на общественных началах в химическом кабинете, Кудрявцев больше всего боялся, что вдруг кто-то что-то утащит.

— Тут и взять-то нечего! — как-то заметил Крендель.

— Но кто знает? Привыкли воровать! — думал Николай.

Пацаны могли взять любую мелочь. Лишь бы украсть. Когда что пропадало, Николай, к великому своему изумлению, страшно возмущался: — Какого черта? Ведь не надо! — И вспоминал себя. Давно ли сам был воришкой и мелким пакостником.

Рос Кудрявцев в детском доме, а потом в семье с неродной матерью, которая неожиданно умерла. Отец вновь женился, появились сестрички. Жил Колька никому не нужным. Нередко чувство голода заставляло отбирать гривенники у толстых школяров. Научился курить, бродить по улицам в поисках развлечений, с ребятами «подломали» ларек. Суд, статья, воспитательно-трудовая колония — ВТК — для малолетних. Опять свобода и опять судимость за воровство. В свои двадцать два видел мир, как он любил говорить, только «людоедов». Попав в исправительно-трудовую колонию для совершеннолетних, превратился в заядлого нарушителя, стал «шестеркой», то есть исполнителем воли «авторитета». Нарушал часто и по указанию, и так, для развлечения. Потом... Что говорить? Всякое было потом. В школу пошел неохотно. Затем увлекся, взялся за учебу не ради галочки или корочки. Решил твердо стать человеком.

ДЕТУРОВ

Раннее морозное утро. На улице темно. В жилой секции отряда койки в два этажа тянутся вдоль узкого прохода. Между коек — обшарпанные тумбочки. В секции тепло и влажно. Пахнет перегретыми телами. К еле уловимому запаху кислятины примешивается острый запах мужского пота, нижнего белья, давно не стиранных телогреек. В сонной тишине на койках лежат парни, покрытые серыми одеялами. Запрокинутые подбородки, разбросанные руки говорят о том, что сон крепкий.

Варвара отыскивает нужную койку, дергает за край одеяла.

— Детуров, проснитесь! — широкоскулый парень открывает глаза и непонимающе моргает белобрысыми ресницами.

— Ах, это вы, Варвара Александровна? Я сейчас. А зачем я вам?

— Как зачем? Разве не знаете, что у вас не все зачеты сданы?

— Разве? Ах, да! Знаю, конечно. Вот черт! Опять никто не разбудил. Все с вечерней пришли. Начальник в отпуске. Вот мы и дрыхнем.

Не знала Варвара, что почти всю ночь отряд не спал. Придя со смены, заварили чаю, а потом до хрипоты, до пены у рта спорили: есть ли любовь на свете. Варвара уже подходила к школьным воротам, когда ее догнал Детуров.

— Варвара Александровна, скажите, есть ли любовь на земле или нет?

— Что это вас с утра на такие вопросы потянуло?

— Да так. Ребята спорили. Одни говорят, что есть биологическое желание, что это необходимо для продления рода людского. А Сова, простите, есть у нас такой, так он уверяет, что существует любовь, только она дана не каждому, а тонкокожему. Что любовь — как солнце. Без любви можно жить, но бледным будешь.

— Поэт. Стихи пишет ваш Сова? — спросила Варвара.

— Пишет.

— А вот вы как считаете? — улыбнулась Варвара.

— Я думаю. Пока не знаю. Есть у меня заочница. Пишем друг другу письма. Вот фотку прислала. — Детуров вытащил из нагрудного кармана куртки фотографию девушки с пышной химической прической.

— Симпатичная. Глаза красивые.

— Мне тоже нравится. Ребята советуют начирикать, что, мол, люблю, чтобы ждала. А я не могу. Раньше бы написал, а теперь не могу. Во-первых, срок у меня. Если только на поселение отправят. Во-вторых, не знаю, люблю или нет. И вообще. Так вот сразу? Разве через фотку поймешь? Когда встретимся, вдруг не понравимся друг другу? Все познается через общение. А еще я думаю, что должна быть привязанность, привычка что ли. А так с бухты-барахты женишься, а потом? Дети, развод? И обязанность должна быть, и доверие, потребность друг в друге.

— Целый философский трактат. А вопрое-то сложный, — вздохнула Варвара... — в другой раз, Владимир Батькович, поговорим. А сейчас иди, а то и на второй урок опоздаешь;

— Варвара Александровна! Еще бы один вопросик зацепить, волнует он наших. Что справедливо, что не справедливо.

ХЛЕБОВ

К проходной колонии подкатил «воронок». Из машины под конвоем вышли двое. Один — высокий блондин с голубыми девичьими глазами, другой — с колючим пронизывающим взглядом маленьких серых глаз, близко расположенных около переносицы, с острым подбородком и тонкими презрительно-кривящимися губами. Железные двойные двери раздвинулись и пропустили прибывших.

Около проходной стояла учительница и ждала, когда пройдут привезенные. Белокурые волосы из-под меховой шапочки локонами спадали на плечи, в зеленых глазах светилось морозное зимнее утро. Варвара внимательно посмотрела на прибывших и улыбнулась. Голубые глаза высокого блондина вдруг стали синими-синими, рука невольно потянулась к воротнику форменки, чтобы поправить пуговицы, да так и остановилась где-то на полпути.

— Здрасьте, гражданка женщина! — развязно бросил второй, оскалившись, обнажив ряд красивых желтоватых зубов.

— Здравствуйте, — сказала Варвара Александровна. — Новенькие?

— Ага! Старенькие. Не ждали? А мы вот приехали на такси. Нате!

— А ну пошел, пошел! Чего разговорился! — крикнул конвоир.

— У вас на уроке можно посидеть? — Перед Варварой вырос тот самый парень с голубыми девичьими глазами, который недели две назад прибыл в зону.

— А, новенький?!

— Да я, Варвара Александровна, не новенький. Я уже старенький, в полном смысле этого слова. Моя фамилия Хлебов, Александр.

— Раз пришли, проходите, садитесь, Хлебов.

При появлении Хлебова двое учащихся за первым столом почему-то заерзали. Семенов с беспокойством посмотрел в сторону учительского стола. В классе возникла какая-то напряженность. Почувствовав это, Варвара подошла к доске, записала тему: «Гибридологический метод изучения наследственности. Первый закон Менделя. Гипотеза «чистых гамет».

— Теперь, — предложила учительница, — откроем словарики и запишем новые слова, их значения:

— Доминирование — преобладание. Рецессивный признак — внешне исчезающий. Гетерозиготность — явление расщепления наследственных признаков в потомстве. Ген — участок ДНК. Гамета — половая клетка. Зигота, аллельные признаки, — диктует Варвара Александровна.

— Прямо феня какая-то! — воскликнул Пчелкин. Но на него зашикали, и он умолк. Урок шёл спокойно, учащиеся слушали с напряженным вниманием. Тема из раздела генетики — трудная, требует осознанного осмысления. Но вот объяснение окончено, записано задание для самостоятельной работы.

— Можно вопрос? Вот вы сказали, что существует гипотеза «чистых гамет». Как эту гипотезу соединить с понятием ДНК?

И тут опять прорвало Пчелкина: — Я вот, Варвара Александровна, знаю, что существует ДПНК. Это — дежурный помощник начальника колонии. Что такое ДПНК — я знаю. А вот что такое ДНК — понятия не имею!

— Где тебе, Крендель, высшие материи понимать?! Ситцевая душа. — Пчелкин сидел за хищение ситцев с комбината. — Чай, в штрафном изоляторе прокуковал?! — хихикнул Краюшкин.

— Ну сидел! — обозлился Пчелкин. — Подумаешь, от меня спиртным пахло! А, может быть, у меня от конфет-подушечек в желудке спиртовое брожение приключилось? Говорила же Галина Васильевна на уроке химии: сахароза расщепляется до глюкозы. А та — бродит. Может быть, я тот японец, у которого такое вот в желудке бывает?

— Хватит, Пчелкин, кренделить! Японец он! — снова возник Краюшкин.

— Скажи, Пчелкин, — обратилась Варвара к умолкнувшему шутнику класса, — мы строение клетки изучали?

— Изучали. В десятом.

— Вот там-то и написано в параграфе тридцать шестом, что такое ДНК, РНК и АТФ. К следующему уроку обязательно посмотри. Спрошу.

— Разрешите мне ответить? — не успела Варвара и журнал закрыть, как поднялся из-за парты Хлебов и начал говорить:

— Мы теперь с полным пониманием науки можем рассказать о себе. Мои генотипические данные таковы. Доминируют признаки отца, мамины находятся в рецессивном состоянии, но моя гетерозиготность проявится через гаметы в будущем поколении. Это я, Варвара Александровна, к тому, чтобы ребятам было понятнее, что такое научный язык, что он богат и без фени — языка преступников. Кстати, всего-то у нас в обиходе слов двадцать, Многие хвастаются феней, а что к чему — не знают. По существу вопроса, — продолжал Хлебов. — ДНК расшифровывается как дизоксирибонуклеиновая кислота. Она играет первостепенную роль в передаче наследственных свойств. Не случайно участок ДНК называют геном. А науку о наследственности — генетикой.

Прозвенел звонок.

— Спасибо, — сказала Варвара. — Садитесь. Урок окончен.

К учительскому столу подошел новенький. — Можно мне записаться в ваш класс, Варвара Александровна?

— Такие вопросы я не решаю. Зайдите к директору школы.

Так среди учащихся одиннадцатого класса появился новый ученик. Александр Хлебов был начитанным человеком, многие стихи Есенина, Марины Цветаевой и других поэтов читал наизусть, увлекался историей литературы, историей. Стиль его ответов всегда отличался высокопарностью. Учителям даже не верилось, что Хлебов не имеет среднего образования. Отвечая на уроках, он как бы доказывал свое превосходство над другими, демонстрировал свою индивидуальность. Когда учительница истории Нина Николаевна однажды ему это сказала, Хлебов ответил: — Я переступил закон! Я часто бунтовал. Долго сидел в тюремной камере, часто один. Многое передумал, перечувствовал, познал. Я отвык от общества людей и женщин. Мне хочется, чтобы меня заметили как человека, а не как преступника, чтобы со мной считались и не топтали моего самолюбия.

В зоне Хлебова боялись, ибо лучшими его друзьями была «отрицаловка», а близким другом — самый страшный в зоне человек — Громов.

ГУСЕВ

— Варвара Александровна, доброе утро! Как сами-то? — бойкий Гусев, учащийся девятого класса, подошел к Варваре. — Я вот за «бандяком» на вахту! А вы уже домой? Взяли бы меня с собой!

— Что у тебя за язык такой литературный! «Бандяк».

— Разве не лучше сказать правильно — бандероль. А иду я не домой, а в магазин наглядных пособий, оборудование для кабинета получать, — и добавила уже серьезно: — Туда, — кивнула в сторону вахты, — придет время, сам пойдешь. Позвонив, Варвара шагнула в пространство за дверь, где начиналась для Гусева желанная свобода.

— Неплохой парнишка, — думала Варвара дорогой. — Когда он к нам прибыл? Неужели два года прошло? Ну и время летит. Сначала помалкивал, осваивался, потом стал бойким, разбитным. «Этот в карман за словом не полезет»! Учится хорошо, схватывает прямо на лету! Учителям с ним легко и просто. Стереть с доски? Пожалуйста! Учебники из библиотеки принести на урок? Пожалуйста! Все, как тут говорят, не в «подло´».

— Уж это мне «подло´», — вздохнула Варвара. — Гусев хоть и с «малолетки» прибыл, из ВТК (воспитательно-трудовой колонии), своим умом живет. В подшефном отряде руководит общеобразовательной секцией. Неплохой парнишка! — снова повторила Варвара, — надо в спецчасти дело повнимательнее посмотреть.

В промышленной зоне между корпусами — пустырь. На пустыре — куча сваленных труб. Сюда «погреться» на солнышке, покурить собираются работающие в промышленной зоне осужденные. По-весеннему светит солнце. На тропинке валяются три рубля. Пробегавший мимо Гусев останавливается, оглядывается. Никого. Чего трешке пропадать? И только он ее поднял, как из-за труб вышли двое, Соловьев и Рыбкин.

— Ты «хивы» взял?

— Я. Вот они, валялись. Нате.

— А где червонец?

— Какой червонец? — удивился Гусев.

— Красненький, Гусь! Красненький червонец!

— Здесь валялась только трешка!

— Не вешай лапшу на уши, не удалые, — проговорил Соловьев, по кличке Соловей.