В класс пришел приемный ребенок

Но вернемся к тому, что послужило началом конца этой истории – к проблемам Насти в школе. Для Елены с самого начала образование было сверхценной идеей, хотя ее предупреждали, что девочке с каждым годом будет все труднее учиться в общеобразовательной школе, у Насти не развито абстрактно-логическое мышление, и курсы физики, геометрии, химии ей окажутся не по плечу. Так и вышло. Вытянув начальную школу на трудовом энтузиазме, в средней Настя «застопорилась». В этот момент надо бы осознать, что происходит, и поискать другие формы обучения. Настя стала старше и могла бы ездить в какую-нибудь хорошую школу, где классы меньше и подход особый. Но этого сделано не было – частично из-за занятости Елены, частично из-за нежелания признать, что ребенку нужно особое обучение. Для Елены слова «коррекционная школа» звучали как приговор, означающий крушение всех ее усилий. За помощью она тоже не обращалась, все ждала, когда Настя «возьмется за ум», а девочка с каждым месяцем неудач все глубже погружалась в стресс, который способностей учиться не прибавлял. Ведь Настя очень дорожила хорошим отношением Елены, и знать, что она не оправдывает ожиданий мамы, было для нее сущей пыткой. Она не столько понимала, сколько чувствовала, что ее так недавно обретенное счастье находится под угрозой, что в любой момент ей скажут: «Так вот ты, оказывается, какая!» – и все это закончится. Вот только ни сказать о своих чувствах, ни сделать что-то она не могла. Выкручивалась единственно доступным ей способом – врала и хитрила.

Тема детского вранья – почти постоянная в работе с приемными семьями. Дети врут неприкрыто, не смущаясь. Родители в отчаянии: «Я ведь его не бью, не ругаю, об одном прошу: скажи все, как есть. Нет, опять врет!». Здесь стоит вспомнить детский фильм про мальчика-робота Электроника. Когда он начал играть в хоккей, то никак не мог забить шайбу в ворота, потому что направлял ее к цели строго по прямой и, конечно, попадал прямо в клюшку вратаря. С точки зрения робота, он делал все абсолютно правильно, ведь движение по кратчайшей траектории – самый простой способ добиться цели. Это очень похоже на поведение детей, выросших в условиях казенного дома.

Семейный ребенок за годы жизни дома овладевает огромным количеством технологий, позволяющих добиться своего: получить конфету или избежать нагоняя. Он знает, когда нужно подлизаться, когда покапризничать, когда пожаловаться, знает, как нужно говорить с папой и как – с бабушкой. Вранье в этом смысле технология довольно грубая, топорная, несущая с собой большие издержки – вроде забивания шайбы по прямой. Поэтому в нормальной ситуации дети врут не очень часто, и только имея на то достаточно веские основания (например, из страха сурового наказания или боясь расстроить больную маму). В других случаях они решают проблемы с помощью технологий более тонких (признать свою вину и попросить прощения – это тоже одна их технологий, правда, сложная, но и очень эффективная). Ну, а если уж обычный ребенок в 11 лет врет, то старается сделать это максимально достоверно, чтобы комар носа не подточил.

Дети приемные не имеют столь обширного арсенала технологий, у них просто не было возможности ими овладеть. Когда над таким ребенком сгущаются тучи, он действует, как Электроник – решает проблему самым быстрым и коротким путем, а именно: утверждает, что ее нет вовсе. «Я этого не делал» – и все. Он не умеет управлять собой, сам иногда не понимает, почему выкинул тот или иной фортель, и ему кажется, что если достаточное количество раз повторить как заклинание: «Я этого не делал», то окажется, что действительно ничего такого не было и все опять хорошо. Если взрослый выражает недоверие к его словам, это означает только одно – магическое заклинание было произнесено недостаточное число раз и недостаточно убедительно. Поэтому повторяет с той же цифры, с еще более честными глазами: «Я этого не делал!». Родитель, естественно, в ярости – ни стыда, ни совести, врет и не краснеет! Да как глупо, примитивно врет, даже не смущается, что ему не верят – совсем обнаглел. Но это не имеет отношения ни к наглости, ни к стыду, ни уж тем более к совести. Просто это – кратчайшая траектория. Придется приложить серьезные усилия, чтобы примитивная программа решения проблемы «я виноват, что делать?» сменилась у него программами более сложными и тонкими. Елена даже не пыталась научить Настю выходить из ситуации по-другому, она так расстраивалась, что вообще забывала, о чем шла речь изначально, и дальше уже отчитывала девочку за сам факт вранья.

Воровство – еще одна хитовая тема в работе с приемными семьями. И почти всегда это воровство совсем не в том смысле, которое вкладывает в это слово Уголовный кодекс – намеренное присвоение чужого имущества. Детское воровство (и тут нет особой разницы между детьми родными и приемными) почти всегда – некое послание окружающим или самому себе. Иногда это протест, иногда – месть, иногда – наивный способ восстановить справедливость («несправедливо, когда у одного есть, а у другого нет»). Часто воровство – это попытка справиться с навязчивой тревогой (так называемое невротическое воровство, на котором ловят периодически звезд кино и эстрады). Имея многомиллионные доходы, они зачем-то крадут в торговых центрах помаду или шоколад. На самом деле их привлекают не украденные вещи сами по себе, а минуты напряжения в процессе кражи и наступающее затем сладостное расслабление, эйфория, когда опасность миновала. Таким образом они пытаются отвлечься от постоянной тревоги.

Для ребенка иногда воровство – это способ на символическом уровне получить ту любовь, которой он лишен (заменив ее купленными на украденные деньги конфетами). Пожалуй, единственный тип воровства, свойственный именно приемным детям, – воровство по неведению, просто от незнания законов собственности и отсутствия представлений о ценности вещей (помнится, одна восьмилетняя девочка в первую неделю жизни в семье вынесла во двор все мамины драгоценности – чтобы делать с подружками «секретики» в земле).

Что касается Насти, не надо быть психологом, чтобы понять мотивы ее поступка. Виктор восхищался успехами зятя, радовался, что тот хорошо зарабатывает, «приносит деньги в дом». Он говорил с ним и со своими детьми так, как никогда не говорил с Настей. Они были успешными в глазах родителей, она – нет. Реплики дочери Настя наверняка краем уха тоже слышала, а что при этом чувствовала, легко догадаться. Кроме того, Елена, не зная, чем воздействовать на Настю и как заставить ее хорошо учиться, давно перестала класть деньги ей на телефон, ничего ей не покупала, а Настя очень ценила эти маленькие подарочки, которые позволяли ей чувствовать, что мама ее любит. Обида, желание отомстить, надежда утешиться с помощью сладостей и побрякушек, желание тоже стать успешной (то есть быть «с деньгами») – все это стало причиной спонтанного воровства, явно не обдуманного заранее, иначе бы она спрятала добычу получше.

А эпизод с журналом… Как выяснилось, Настя взяла его не где-нибудь, а с тумбочки у Виктора. И искренне не могла понять, почему когда он рассматривает картинки с красивыми девушками – это ничего, а когда они с одноклассниками – такой шум поднялся. То есть в 11 лет она уже имела представление о том, что это что-то запретное, но подобного резонанса, конечно, не ожидала и особого раскаяния не испытывала, поскольку не усматривала серьезного «состава преступления». Когда она рассказывала об этой истории, выходило так: она плохо сделала, что взяла журнал без спроса. Надо было просто спросить!

При ближайшем рассмотрении каждый Настин проступок оказывается не таким уж страшным. Не было в ней никакой особой «испорченности», просто накопившийся опыт неудач, длительный стресс и отставание в «социальном развитии». С каждой из этих проблем Елена, женщина добрая и умная, вполне могла бы справиться. Если бы не оказалась в полной изоляции, в положении «один против всех». Если бы близкие люди, окружение, в том числе в школе, не изводили ее замечаниями, претензиями, нереалистичными требованиями, если бы предложили помощь… Если бы – хоть раз – люди, окружавшие ее и ребенка, поддержали ее, похвалили за усилия, отметили бы положительные сдвиги, которые произошли в Насте… Вместо этого Елена слышала одну только критику.

Что можно сделать. Конечно, Елене следовало быть более активной в поиске помощи. Она могла бы раньше обратиться к психологу, социальному педагогу, найти для Насти репетитора, другую школу. На педсовет она должна была пригласить социального педагога, который имеет опыт общения с учителями и сумел бы, возможно, переломить их отношение и настроить на помощь ребенку. Она, наоборот, долго скрывала реальное положение дел от специалистов службы по семейному устройству, ей было неудобно признаться, что она не справляется, и на их вопросы отвечала «все хорошо» (а детям, значит, врать нельзя). Но сейчас нам важно подумать о том, чем мог бы помочь в данной ситуации учитель, даже если бы сама Елена, в силу своего характера, за помощью не обратилась.

• Во-первых, именно педагог мог лучше, чем кто-либо другой, осознать серьезность положения, понять, что Настя не успевает не потому, что ленится, а потому, что не справляется. И предложить маме варианты выхода из ситуации – не в форме обвинения («У нас школа для нормальных детей»), а так, чтобы их можно было рассмотреть без сопротивления. Дело-то происходило в Москве, где, слава Богу, есть немало вариантов, как помочь ребенку с особыми потребностями в учебе. Очень важно быть в курсе, какие школы есть в вашем районе, чем они интересны, в какой могли бы помочь конкретному ребенку. Согласитесь, есть большая разница между «Идите отсюда, здесь вам не место» и «Попробуйте пойти туда, там ребенку будет лучше».

• Никакой ребенок не может все время жить на пределе всех сил и возможностей, да еще и не получая никакого одобрения. Вам кажется странным хвалить за «тройки»? Но если эти «тройки» добыты ценой труда, за них обязательно надо хвалить, порой больше, чем за «пятерки» учеников, которые «на лету все схватывают». У ребенка с тяжелым прошлым обычно нет любознательности, любви к учению в чистом виде. Его интерес к знанию как таковому возникает ненадолго и гаснет, и если удается его вызвать хоть на время – уже победа. А в основном он учится только ради одобрения взрослых, прежде всего – своих новых родителей и учителей. Обязательно хвалите его за усилия, особенно в присутствии родителей. Пишите и звоните им не только, когда есть проблемы – рассказывайте о его достижениях. Ребенок горы готов будет свернуть ради маминой и папиной радости.

• Когда ребенок врет, не пытайтесь ловить его, не акцентируйте внимание на форме, сосредоточьтесь на теме обсуждения. Просто пропустите ложь мимо ушей и вернитесь к «своим баранам»: «Ты не сделал домашнее задание, не важно, почему. Давай договоримся, что ты сдашь мне его не позже, чем завтра, иначе я поставлю два». Он должен уяснить, что проблема есть проблема, ее нужно решать в реальности, а не произнесением магических формул. Стыдить же за ложь можно только того, кто обманул ваше доверие, и только после того, как это доверие возникло. И в этом случае важно объяснить, что плохого в неправде: «Посмотри, ты сказал, что это Саша изрисовал парту. Я привыкла тебе верить и готова была поверить на этот раз, собиралась оставить Сашу после уроков все отмывать. Как ты считаешь, это было бы хорошо? Ты бы с легким сердцем пошел гулять, зная, что Саша драит парту, которую испачкал ты?».

• Помните, что даже ребенок, который часто врет, иногда говорит правду. Если отмахиваться от любых его слов, можно легко упустить ситуацию, в которой ему действительно нужна помощь и даже, может быть, угрожает опасность.

• Не усиливайте стресс ребенка «последними предупреждениями», «испытательными сроками» и прочими ультиматумами. Ни один человек не сможет быть более эффективным, если все время напоминать ему, что он ходит по краю пропасти. Если что-то в поведении ребенка вас не устраивает, договоритесь вместе с ним о сроке, за который, по вашему мнению, реально изменить это поведение, и предложите свою помощь. Не говорите: «Исправься! Возьмись за ум! Прекрати это!», а сформулируйте конкретный и понятный ему альтернативный способ действия: «В следующий раз, если ты не успеешь записать домашнее задание на уроке, подойди ко мне на перемене, я тебе помогу» или «Я понимаю, что ты со мной не согласна, но скажи об этом вежливо».

• Если у ребенка серьезные проблемы с учебой, родители всегда испытывают стресс, особенно в нашем обществе с его отношением к академическому образованию как к главной цели воспитания детей. Например, древнему греку было бы очень странно, что мы убиваемся из-за неспособности ребенка к математике, но совершенно не расстраиваемся из-за его неумения делать сальто или сочинять стихи. А родители в XVIII веке не поняли бы, зачем девочке химия, если она абсолютно не умеет вышивать. Но в наше время многим «тройка» в четверти по математике представляется катастрофой и крушением будущего ребенка. Особенно уязвимы приемные родители, потому что они часто происходят из семей с высоким уровнем образования, а их приемные дети в силу либо врожденных способностей, либо задержки развития явно «не тянут». Общаясь с родителями, помните, что им действительно очень трудно. Им нужно ради любви к ребенку пережить разочарование, избавиться от каких-то своих иллюзий и стереотипов, измениться внутренне. Не добавляйте им в это время боли, вспомните, что жить и быть счастливым вполне возможно, даже не зная вашего любимого предмета. Обратите их внимание на другие положительные качества ребенка: общительность, готовность помочь, творческое начало, трудолюбие – все, что заметите.

Мы с коллегами потратили много сил, пытаясь разрешить ситуацию и восстановить семью. Беседовали с Еленой, даже приезжали к ним домой для разговора с Виктором (к нам он ехать наотрез отказался). Пытались объяснить, как все выглядело с точки зрения Насти, что заставило ее так поступить. Под конец Елена сказала: «Может быть, вы и правы, но теперь уже поздно. Я сломалась. Больше не могу так жить. Виктор сказал категорически: или он, или Настя. А мне не пережить одновременно развода с ним и еще Настиных проблем. Я за последние полгода так вымоталась, так устала чувствовать себя виноватой, что сил нет уже ни на что».

Насте очень тяжело далось все это. Она по-прежнему любит Елену и еще долго, года два, надеялась, что та передумает и ее заберет. Одно время она очень старалась учиться и хорошо себя вести, наверное, рассчитывала, что это поможет, потом отчаялась и пошла вразнос. Всякое вытворяла, вплоть до попадания в детскую комнату милиции. Учиться перестала вовсе, начала курить. Потом все-таки немного успокоилась, смирилась с ситуацией. Правда, больше ни о какой семье слышать не хотела, сказала, что останется до совершеннолетия в детском доме. Однако несмотря на травму, полученную после возврата в детский дом, два с половиной года жизни в семье были очень полезными для девочки. Она смогла, хоть и с постоянной помощью репетиторов, продолжить учебу в обычной школе, стала более развитой, тонкой, гораздо глубже стала понимать себя, научилась себя обслуживать, и когда вырастет, сможет вести хозяйство.

Интересно, что никакой обиды на Елену у нее нет. Она регулярно звонит Елене, по-прежнему называет мамой, готовит ей подарки к праздникам, мечтает пойти в гости. По Настиным представлениям, с хорошей, доброй мамой, которая ее любила, ее разлучили злые люди. Что же, при всей наивности ее взгляда в этом объяснении есть немалая доля правды.

Шут гороховый

Валерка очень симпатичный парень. Все, кто общается с ним, невольно попадают под его обаяние. Нет, он совсем не пай-мальчик, может надерзить, вспылить, но… нравится, и все тут. Воспитатели прощают ему то, чего ни за что не простили бы другим детям. Потенциальные патронатные родители, лишь увидев его фото, заинтересованно спрашивают: «А это что за мальчик?». Журналисты на мероприятиях всегда хотят взять интервью именно у него.

Валера был усыновлен через год после того, как от него отказалась в роддоме кровная мать. Неизвестно, что происходило в семье этих усыновителей, но они очень быстро потеряли к ребенку интерес, «сбросили» его на бабушку, которая была уже немолода и тоже особого рвения его растить не испытывала. В общем, годам к четырем Валеру вернули. Он жил в разных детских домах, неизменно будучи любимцем воспитателей, пока в возрасте 10 лет не оказался в 19-м детском доме. Долго «на выданье» такой парень сидеть не мог, и довольно быстро отправился в новую семью.

Его патронатные воспитатели на него не жаловались, он был ласковым, если отлынивал от домашних дел, то как-то без вызова, особо не хулиганил, хотя частенько попадал в истории – то на него собака напала, еле убежал, то под лед на пруду провалился, то куда-то уехал с мальчишками на электричках, всех перепугал. Удивляли бурные сцены, которые Валера иногда закатывал, обидевшись на что-нибудь, или «выбивая» у родителей внеплановую покупку. Уж очень они не соответствовали возрасту и полу – Валере было уже 12, а он театрально рыдал, как пятилетняя девчонка. Но это случалось не очень часто, и была надежда, что скоро пройдет.

Стонали от Валеры учителя. Он неплохо учился, не дрался и не бил стекол, но каждый урок, на котором он присутствовал, плавно переходил в цирковое представление. Например, учитель начинает новую тему и вдруг замечает, что весь класс хихикает и вертится. «Что случилось?» – молчание, смешки, преходящие в хохот. Только минут через 10 выясняется, что Валера все это время стоял прямо за спиной у учителя на подоконнике за занавеской. В другой раз Валера явился на урок с картонной коробкой на голове – он изображал инопланетянина. На просьбу принять нормальный вид очень потешно притворялся, что ничего не понимает, говорил на тарабарском языке и демонстрировал большую радость при встрече с землянами. Все это выглядело довольно мило, но урок-то опять сорван. И это не считая ежедневных заурядных фокусов вроде громкого икания, стука по парте ручкой, «остроумных» замечаний во время ответов других учеников. Если же вызывали самого Валеру, класс уже готов был смеяться в ответ на любое его слово. Учителя построже порой выгоняли парня из класса в самом начале урока, но администрация этого, естественно, не одобряла. Тем более что он вовсе не расстраивался, а придумывал что-нибудь еще, например кукарекал за дверью. На Валерку трудно было сердиться, но всему есть предел, а главное – не было ощущения, что его поведение меняется к лучшему. Он вроде бы искренне извиняется, умилительно просит прощения, горячо обещает, что больше – ни за что, а потом – все снова.

С ним пытались разговаривать патронатные воспитатели. Валера сначала долго исполнял партию: «Я ничего не делал, это они сами смеялись», а потом начинал рыдать, приговаривая, что раз они верят им, а не ему, то нечего притворятся, что его любят, и пусть лучше отдадут в детский дом. И начинал собирать вещи, пытаясь уйти «в ночь, в темноту, одинокий и никому не нужный». Один раз он даже полез на подоконник, крича, что сейчас выпрыгнет. Тут у патронатной мамы сдали нервы, она стащила его вниз и хорошенько надавала по мягкому месту. Потом они вместе плакали, сидя на полу. После очередного скандала дня три бывало затишье, и – все сначала.

Однажды Валера, обидевшись, что его ругают, все-таки собрал вещи и ушел из семьи обратно в детский дом. Его патронатные воспитатели были в шоке, пытались поговорить с Валерой, но он категорически отказался возвращаться.

Что происходит. К сожалению, в данном случае можно говорить о настоящем истерическом расстройстве. Многократный опыт отвержения, годы, проведенные в ситуации эмоционального пренебрежения, а потом – в разных детских домах, выработали у него стойкое убеждение, что внимание взрослых даром не дается – его надо заслужить, выманить, выиграть. Вот парень и играет с утра и до вечера, вечно «на сцене, в огнях рампы». С годами у него развились артистизм, обаяние, умение очаровывать с первого взгляда, способность к каждому взрослому найти подход – тому искренне улыбнуться, этому пожаловаться на тяжелую судьбу, третьего поразить «взрослостью» суждений.

Общение с таким ребенком, поначалу столь легкое и приятное, со временем начинает выматывать, истощать силы. Ему нужно все ваше внимание, много, бесконечно много внимания, и его никогда не бывает достаточно. Вы смотрите на него – но почему не все время? Вы говорите с ними – но почему не только с ним? Вы любите его – но почему не всегда им довольны? Такой ребенок может выглядеть избалованным, этакий «принц», «звезда», а на самом деле он глубоко, в самый центр своего существа ранен – он не верит, что его можно любить. Тот, кто избалован (допустим, единственный поздний ребенок обожающих его родителей), ведет себя иначе. Если у него все получается и он получает все, что хочет, он вполне рад и доволен. И только явный проигрыш, попадание в ситуацию «хуже других» его злит или сильно расстраивает – просто потому, что неумная любовь и излишняя забота родителей лишили его опыта преодоления неудач.

Ребенок, переживший отвержение самых близких, – особая история. Его потребность во внимании и признании ненасыщаема, он почти никогда не бывает спокоен и доволен. По сути, он мечтает о том, чтобы судьба вернула ему долг – полное, всепоглощающее внимание матери к младенцу, которое «положено» каждому ребенку в начале жизни. «Почему и ты не хочешь любить меня так, как мать грудного младенца?» – с такой невысказанной претензией обращается он к каждому взрослому, которого встречает на пути. Если тот проявляет симпатию и готовность общаться, ребенок может буквально «вцепиться» в него, подталкиваемый ложной надеждой, что наконец-то его мечта сбудется. И всегда бывает обманут – ведь никакой, даже самый добрый и преданный человек, не сможет относиться к большому парню как мать к грудному дитяте. Не может любить его всем существом, не предъявляя никаких требований, не ставя никаких условий, радуясь каждому прикосновению, каждому взгляду, отдавая себя всего в распоряжение этого ребенка – это невозможно и противоестественно.

Есть замечательный американский фильм «Джиа», в основе которого лежит реальная биография девушки, незаурядной личности, прожившей короткую, яркую и совсем не счастливую жизнь. В фильме ее играет Анжелина Джоли, которая очень точно передает вечную лихорадку поиска материнской любви, поиска, всегда обреченного на провал. Хотя героиня фильма не сирота, но ее мать занята прежде всего собой. Ей льстят успехи дочери, но глубоко безразличны ее страдания и проблемы. Она временами изображает материнскую заботу, но полюбить своего ребенка как мать просто не в состоянии – видимо, в силу собственных психологических травм. А Джиа все пытается достичь невозможного, легко влюбляя в себя весь мир, и не в силах покорить только одно сердце – своей матери. Она вновь и вновь «попадает в истории» – это одна из особенностей детей и взрослых с подобной травмой, ее то и дело кто-то спасает, вытаскивает из передряг, пытается заставить поверить в себя. Эти люди готовы жертвовать ради нее своими интересами, деньгами, временем, другими привязанностями – ведь она так трогательна, так беззащитна, истинность ее душевной муки как магнитом притягивает добрые сердца. Много раз кажется: на этот раз все получится, она успокоится и начнет жить нормально. Но Джиа вновь срывается, не считаясь с чувствами очередного спасителя, буквально втаптывая в грязь все его усилия и свою жизнь. Все заканчивается наркотиками и СПИДом. Способность притягивать к себе катастрофы, несчастья, угрожающие жизни болезни – отличительная черта подобного типа людей.

Конечно, не всегда они доходят до таких крайних степеней, как у Джиа. У Валеры еще есть время и шанс сойти с этой малоперспективной колеи. Возможно, в более взрослом возрасте он найдет в себе силы принять тот факт, что в жизни есть ситуации, когда наверстать упущенное невозможно – просто невозможно, и все, надо строить жизнь дальше, исходя из этого. Можно жить и быть счастливым, даже не получив от судьбы всего, что положено» – многим это удается. Нужно когда-нибудь решиться «закрыть счет» судьбе, списать, наконец, этот долг, не пытаться получить его обратно.

Дело осложняется тем, что для такого шага нужен прочный тыл, нужны новые привязанности, надежные отношения. А таким, как Джиа и Валера, трудно их создавать, ведь полюбить – очень страшно, вдруг опять отвергнут? Поэтому они часто рвут едва завязавшиеся отношения, чтобы потом не было больно, и вместо того, чтобы опереться на реально любящих их людей, продолжают свой бег за миражом. Единственный шанс изменить это – осознать, что любые близкие отношения – это риск, и принять решение на этот риск пойти.

Что можно сделать. Для начала помнить, что далеко не всякий классный балагур и весельчак – жертва отвержения, возможно, это просто будущий великий комик, и вам обеспечены на старости лет контрамарки в первом ряду. В той или иной мере стремление привлечь к себе внимание свойственно большинству детей с неблагополучным прошлым, ведь, как мы помним, второй пункт программы гласит: «добейся, чтобы тобой занимались – любыми способами». Ребенок, выросший в пренебрежении или в условиях учреждения, вынужден овладеть техниками привлечения внимания и обеспечивать себе необходимый минимум внимания окружающих. Но когда жизнь меняется к лучшему и ребенок получает достаточно заботы и любви в новой семье, эта манера поведения постепенно сходит на нет. Правильное поведение учителя тоже очень этому способствует.

• Многим детям помогает превентивное внимание. Если вы знаете, что в классе есть ребенок, который обязательно начнет «тянуть одеяло на себя», прямо в начале урока (объяснения новой темы, опроса) уделите ему минуту персонального пристального внимания. Спросите о чем-нибудь, похвалите за помощь, внешний вид, прошлые успехи, поинтересуйтесь его мнением, просто подойдите и постойте рядом, прикоснитесь, посмотрите в глаза. Это очень рентабельная трата времени, потому что в большинстве случаев этой минутной порции бывает достаточно, чтобы следующие 20 минут ребенок мог нормально работать и не портить вам нервы. Кроме того, он получает важный опыт, что внимание взрослого вовсе не обязательно «выцыганивать» – вы и так о нем помните и хорошо к нему относитесь.

• Иногда очень хорошо срабатывает «тайный уговор»: выберите момент и поговорите с ребенком о том, как вам мешают его постоянные выходки в классе, как вы от этого устаете и расстраиваетесь, что остальные дети могут чего-то недопонять, не разобраться. Обычно ребята такого типа вовсе не злые, они очень живо и сочувственно реагируют на ваши жалобы и искренне хотят исправить свое поведение – только не могут ничего с собой поделать. Договоритесь, что вы не будете против безобидных шуток, разряжающих обстановку в классе, но как только ученик начинает вам по-настоящему мешать, вы подаете ему условный знак, смысл которого: «Остановись, это уже слишком!». Это может быть особый жест, взгляд, слово. Ребенку, нуждающемуся в особом внимании, очень важно и приятно, что он становится «избранным», доверенным лицом, хранителем секрета. Ваш условный знак (который займет у вас не более 5 секунд) для него есть та самая необходимая порция внимания, «доза», глоток воздуха, который позволит справиться с собой и вести себя приемлемо.

• Если сдерживающие усилия не помогают, постарайтесь, чтобы ваши «карательные меры» не подкрепляли истерическое поведение, а наказание не превращалось в театр одного актера. Можно до конца урока отсадить ученика на стул, стоящий так, чтобы остальные дети его не видели, можно задать дополнительное письменное задание – чтобы головы не мог поднять, в крайнем случае, можно взять за руку и вывести в коридор, а еще лучше – отвести в учительскую или к охраннику, и посадить в уголке. Важно избежать долгого спектакля: «Выйди из класса!» – «Нет, а что я сделал?», и так пять раз по кругу, поэтому лучше сразу молча вывести. Не уделяйте выходкам ребенка много внимания. Быстро, кратко, решительно, безэмоционально пресекайте безобразие, стараясь не прерывать ход урока – и все.

• Ни в коем случае не создавайте для такого «обаяшки» режим попустительства. Не нужно подкреплять его пагубную жизненную стратегию. Как бы высокохудожественно он ни раскаивался и как бы умилительно ни улыбался, твердо гните свою линию: правила одни для всех, и тебе придется им следовать. К тебе я хорошо отношусь, но твое поведение терпеть не буду. Обсудите с руководством возможность его изоляции в виде крайней меры пресечения безобразий: пусть пару дней учится не в классе, а в гордом одиночестве, в уголке кабинета завуча, например. Позаботьтесь, чтобы заданий было достаточно по всем предметам и чтобы все они были проверены и оценены.

• Когда ученик ведет себя хорошо (или хотя бы приемлемо), обязательно найдите возможность посмотреть на него, улыбнуться, поговорить. Важно разрушить в его голове неправильную связь «паясничаю – получаю внимание, сижу смирно – меня как будто бы нет» и заменить ее другой: «паясничаю – оказываюсь в изоляции, веду себя хорошо – получаю внимание и признательность».

• Даже если ребенок вам очень симпатичен, не пытайтесь стать для него родителем, не старайтесь всегда и во всем «войти в его положение», не поддерживайте в нем чувство «бедного сироты, имеющего право на особое отношение». Вам может показаться, что приемные родители недостаточно его любят, не понимают, что к нему нужен другой подход, что они не дают ему того, что он хочет. Что ж, возможно, того, что он хочет, нет ни у вас, ни у них, ни у кого на свете. Попытка соответствовать его ожиданиям «идеальной любви» вас истощит, а ему не поможет. То, что ребенку на самом деле нужно, – ровное, доброжелательное внимание, терпимое, с юмором отношение к его «фокусам», твердость в построении границ, уважение к его личности без излишней трепетности и надрыва. Если травма не очень глубока, это позволит ему полностью выправиться еще в детстве. Если дело серьезно, по крайней мере у него будет задел на будущее, которым он сможет воспользоваться во взрослом возрасте.

Хотелось бы написать, что история Валеры закончилась хорошо, но это не совсем так. Он поменял не одну семью, каждый раз обрывая отношения, как только они начинали становиться по-настоящему близкими. Конечно, со временем он научился вести себя приемлемо, очень неплохо закончил школу и колледж – способностями он обделен не был. К сожалению, он по-прежнему часто «попадает в истории», порой весьма неприятные, у него целый букет хронических болезней, некоторые из них весьма опасны. Но все же у него есть друзья среди ровесников и взрослых (в том числе среди его бывших воспитателей и педагогов), он стал спокойнее, вполне может организовать свою жизнь, научился с юмором относиться к критике в свой адрес, давно прекратил закатывать истерики. Валера – очень неглупый парень, есть немало людей, готовых его поддержать, так что, надеюсь, его жизнь сложится удачно.

У меня никогда ничего не получится

Марина оказалась в детском доме после того, как умерла ее старенькая бабушка-опекун (мать Марина потеряла в раннем детстве, про отца ничего не известно). Выяснилось, что последние два года, как бабушка стала совсем слаба, Марина почти не ходила в школу и с ней никто не занимался. Она закончила четвертый класс, а в пятом не появилась – как раз летом бабушка слегла. Пару раз из школы позвонили домой, Марина подошла к телефону и сказала, что болеет. Разбираться в ситуации никто не стал. Когда ее потом спрашивали, почему она не ходила в школу, сначала долго отмалчивалась, а потом тихо сказала, что не хотела – ребята дразнили, а учительница ругала.

Нет, Марина не шлялась по улицам в сомнительных компаниях, не пила, не нюхала клей, она просто тихо сидела дома, как могла, обслуживала бабушку, смотрела телевизор. Так девочка провела два года. У них в квартире жила какая-то женщина, которая весь день была на работе. Она приносила продукты, иногда давала немного денег. Тогда Марина ходила в ближайший магазин за конфетами и жвачкой. В теплое время года она изредка выходила на улицу – в основном поздно вечером, когда было с кем оставить бабушку.

В общем, в 13 лет Марине надо было идти даже не в пятый, а во второй класс, потому что она почти все забыла. В детском доме с ней начал интенсивно заниматься педагог, и программу начальной школы они за несколько месяцев худо-бедно вспомнили. Способности у Марины были средние, занималась она без особого рвения, но и не отлынивала, послушно выполняя все, что задано. Вскоре для нее нашлась патронатная мама. Софья жила одна, взрослая дочь давно имела свою семью, а сил и времени было еще много и очень хотелось помочь ребенку. Правда, ее насторожила замкнутость Марины, но Софья решила попробовать.

Дома Марина была тихой, послушной, почти никогда не заговаривала первой и все норовила устроиться у телевизора. Софья долго билась, чтобы Марина начала проявлять хоть какое-то внимание к своей внешности – Марине ничего не стоило выйти на улицу непричесанной, без напоминаний она никогда не мылась, а из одежды предпочитала растянутые темные майки. Но если Софья настаивала – не перечила, делала что велели. Софья, сама женщина интересная, со вкусом, привыкшая ухаживать за собой, очень из-за этого переживала. Ей так хотелось накупить девочке обновок, подобрать красивую прическу, увидеть, как она радостно крутится перед зеркалом… Но пока Марина ходила по дому, как тень, оживлялась, только когда играла с собакой. «Собаку готова часами вычесывать, и миски ей моет, и гуляет – а на себя наплевать!» – удивлялась Софья.

Настоящие проблемы начались в сентябре, когда Марина пошла в школу. Девочка поступила в пятый класс, будучи на два года старше своих одноклассников, но само по себе это было не страшно – девочка невысокая, худенькая, и разница в возрасте в глаза не бросалась. Плохо было другое.

Во-первых, Марина оказалась совершенно не способна отвечать на уроке. Если учитель задавал ей вопрос – любой вопрос, даже какое сегодня число, – у нее в буквальном смысле пропадал голос. Она стояла, низко опустив голову, шевелила губами, но не могла издать ни звука. Иногда начинала молча плакать. На перемене, в коридоре она говорила, а в классе во время урока – никак. Кто-то из учителей раздражался, кто-то просто перестал ее вызывать. С Мариной пытался работать школьный психолог, но она под разными предлогами избегала встреч, а если не удавалось, отвечала односложно и на контакт не шла.

Второй проблемой оказался «ступор». Так учителя назвали состояние, в которое впадала Марина, увидев перед собой задание, которое казалось ей трудным. Слегка измененная формулировка задачи, незнакомое слово, новая тема, сама по себе ситуация контрольной работы – и Марина впадала в ступор. Девочка сидела и смотрела в тетрадь или в учебник, но, похоже, ничего перед собой не видела. Она не делала попыток разобраться, спросить, попробовать. Просто сидела – и все. Ей пытались помочь, подсказать, подбодрить, прикрикнуть – все напрасно. Ступор был непробиваем. Если Марину оставляли в покое, она потихоньку «отмирала» и могла работать дальше – до следующего ступора. Педагогам было жаль ее, в первой четверти ей натянули «тройки», но постоянно так продолжаться не могло.

С домашними заданиями было еще трагичнее. Марина садилась за уроки, раскладывала тетради, решала один пример, другой, а задача с первой попытки не давалась. Посидев немного в ступоре, Марина начинала тихонько вытирать глаза, потом всхлипывать, потом горько плакать. Это явно не были «слезы напоказ» – Марина пыталась взять себя в руки, умывалась, пила воду, но стоило ей сесть за стол и увидеть тетрадь, как слезы снова текли. Когда Софья пыталась обнять девочку, Марина не отстранялась, но и не прижималась к ней. Раскачиваясь на стуле, она повторяла: «У меня все равно никогда ничего не получится, я не могу, я не понимаю, я не знаю». Софья, будучи человеком энергичным и жизнерадостным, просто не понимала, что происходит. К концу первой четверти Софья сама готова была заплакать при одном слове «уроки».

Когда психолог, с которым Марина начала работать, на первой встрече попросила девочку нарисовать себя, в самом углу листа появилась маленькая невнятная фигурка, нарисованная простым карандашом. Цветные Марина проигнорировала.

Что происходит. История Марины иллюстрирует то, как ребенок переживает потерю. Это с нашей точки зрения ее жизнь с бабушкой была неправильной, для девочки же это был целый мир, который вполне ее устраивал. Ее любили, она была нужна и полезна, ей было чем заняться, она не голодала и не мерзла, ее никто не обижал – что еще ребенку для счастья надо? Без школы Марина прекрасно обходилась и могла бы обходиться дальше. Мыслей о будущем, о необходимости образования у ребенка, естественно, не возникало. Будь у нее немного другой характер, ей, наверное, не хватало бы общения со сверстниками. Но поскольку она девочка замкнутая, погруженная в себя, ей и одной было вполне комфортно.

И вот ее жизнь круто изменилась. Она потеряла не только любимую бабушку, заменявшую ей мать, но и родной дом, привычное окружение, налаженную по-своему жизнь, возможность делать то, что хочется. На нее обрушился шквал новых впечатлений: пришли чужие люди, ее куда-то повезли, там было много незнакомых детей и взрослых, все ее о чем-то спрашивали, чего-то от нее хотели, все охали и ужасались, что она не ходила в школу. Вполне возможно, у Марины сложилось впечатление, что ее забрали из дома именно из-за школы. Конечно, теплых чувств к учреждению под названием «школа» ей это не прибавило.

Дальше – больше. Появился новый человек – Софья. Хорошая, но чужая. Новая квартира, новый образ жизни, новые, совершенно непонятные для девочки требования: надо причесываться, мыться. И самое пугающее – новая школа. Даже обычный ребенок после долгого отсутствия в школе из-за болезни первые несколько дней ходит ошарашенный. Что же говорить о Марине, два года практически не выходившей из дома и вдруг попавшей в круговорот школьной жизни! Можно представить себе, в какой стресс ее вгоняет школа, шумная, многолюдная, где надо все время быть начеку, быстро соображать, куда-то вместе с классом идти, на какие-то неожиданные вопросы знать ответ. Неудивительно, что она защищалась, буквально отключая сознание и погружаясь в спасительный ступор, позволяющий не видеть, не слышать, не чувствовать, не бояться. Подобные способы защиты имеют свойство закрепляться, становиться привычными и возникают даже тогда, когда в них вроде бы уже нет необходимости, и сам «подзащитный» не чает от них избавиться. Но не тут-то было! Эта защита, которая позволила уцелеть в экстремальной ситуации, начинает проявляться «на всякий случай» в любой момент, отдаленно напоминающий о пережитом стрессе. Если когда-то давно на Марину после ее неудачного ответа накричала учительница, то девочка будет молча давиться слезами, даже если учительница говорит с ней спокойно и хочет добра.

К сожалению, дело не только в пережитом стрессе и непривычной обстановке. Сниженная самооценка, неверие в свои силы – настоящий бич детей из детских домов, детей, потерявших семью. Потому что, как мы уже говорили, с точки зрения ребенка, он сам виноват в своей потере: если с ним случилось такое большое несчастье, если он так наказан судьбой, значит, было за что, значит, он плохой: «У хороших девочек мамы и бабушки не умирают», «Таких, как я, всегда бросают, потому что я не заслуживаю любви». Убеждение это настолько глубоко укореняется в сознании ребенка, что никакие успехи, ни даже мировая слава не могут его изменить. Иногда такое явление называют «синдром Мэрилин Монро». Как известно, из-за тяжелой болезни матери большую часть детства будущая кинозвезда провела в разных приютах, а потом всю жизнь прожила в уверенности, что ее невозможно любить, она не заслуживает счастья. Актриса покончила с собой в возрасте 36 лет. Ее красота, неотразимое обаяние и всемирная популярность нисколько ее не утешали – наоборот, ей казалось, что из-за внешности режиссеры не видят ее драматического таланта, а всеобщее обожание вызывало ужас разоблачения: вот-вот все догадаются, «какая я на самом деле». Так устроено сознание человека с подорванной верой в себя: он словно видит самого себя через черные очки, достоинства либо не замечаются, либо обесцениваются, либо воспринимаются «со знаком минус».

Многие приемные родители спустя годы после того, как ребенок пришел жить к ним в семью, признаются, что справились практически со всем: с дурными манерами, с отставанием в развитии, с хроническими болезнями. И лишь одно не удалось: преодолеть неверие ребенка в себя. Он может парадоксально реагировать на успех – не радостью, а слезами и страхом, может панически бояться экзаменов, вообще бояться привлечь к себе внимание, хоть чем-то выделиться. Может, наоборот, всюду лезть, все пробовать, легко воодушевляться, но при малейших признаках неудачи погружаться в глубины отчаяния. Нужны годы и годы, сознательные усилия уже повзрослевшего ребенка, и возможно, помощь психолога, чтобы вера в себя закрепилась глубоко в душе.

Неверие в себя и связанная с ним привычка пасовать перед трудностями может проявляться не только ступором и слезами, как у Марины, но и взрывами ярости, истериками, даже подъемом температуры или болью в животе. Самое грустное, что лобовые методы воздействия, которые первыми приходят в голову: объяснить, подтолкнуть, уговорить, заставить – только усугубляют дело. Как говорила одна девочка, младше Марины, но с хорошими способностями к самонаблюдению: «Когда я плачу из-за того, что у меня не получается, они (взрослые) начинают меня успокаивать. Тогда мне становится стыдно, что я плачу и их расстраиваю, но перестать я не могу, и мне становится совсем плохо, а слезы просто льются как водопад».

Что можно сделать. Главная беда Марины – ее потеря, и здесь вы ничего сделать не можете. Лечит время и перспектива хорошей жизни в будущем. Софья делала все, чтобы помочь девочке, была с ней рядом, помогала приспособиться к новым условиям, хотя, конечно, не всегда удерживалась от выражения недовольства и разочарования. В свое время, когда острая боль утихнет, ребенку может очень помочь работа с психологом.

• Учитель, другие значимые люди из окружения ребенка в такой ситуации должны прежде всего очень бережно к нему относиться. Сейчас не время для активных воспитательных усилий, и даже не время срочно догонять учебную программу. Душевных сил ребенка едва-едва хватает, чтобы как-то справляться с травмой и делать необходимые дела: поесть, умыться, сложить вещи. Многие взрослые, пережившие большую потерю, рассказывают, что первое время постоянно внутренне уговаривали себя: «просто сделай вдох-выдох», «просто возьми чашку и налей чаю», «просто встань и умойся». Ведь даже эти элементарные действия, необходимые, чтобы жить дальше, требовали сознательных усилий. Ребенку еще труднее справиться со стрессом, и ему будет легче, если на время переживания горя функцию управления его жизнью взрослые частично возьмут на себя. Можно посадить ребенка поближе к себе и тихонько, не привлекая внимания класса, давать ему инструкции, помогая сориентироваться: «Открой портфель и достань тетрадь по математике, у нас сейчас математика. Вот так, хорошо. Теперь пиши вместе со всеми: классная работа» и т. д. Это не нужно делать все время – только в начале урока и при переходе к новому виду работы, когда требуется перестроиться. Только кажется, что это требует больших затрат сил и времени, на самом деле превентивная помощь, опережающая ступор, экономит время и силы, ведь потом не придется выяснять, что происходит, останавливаться, возвращаться, уговаривать, ругаться и все прочее.

• По возможности нужно оберегать ребенка, переживающего потерю, от сильных эмоциональных нагрузок. Если вы – его классный руководитель, предупредите своих коллег, особенно шумных и активных, что лучше на время воздержаться от энергичных педагогических воздействий. Но жалостливых взглядов и особых поблажек ему тоже не надо, тем более не стоит его тормошить и пытаться развеселить. Вообще лучше избегать ситуаций, когда ребенок окажется в центре пристального внимания класса или учителя. Если ребенок сильно ушибет коленку, вы же не станете требовать, чтобы его рана немедленно затянулась и перестала болеть («Ну, хватит грустить, улыбнись!»), не посадите его в инвалидную коляску («Ладно, можешь не писать сегодня контрольную») и уж точно не поставите на колени на горох («И вообще кончай нюни распускать! Тут с тобой никто нянчиться не будет, ты не дома!»). Вы просто закроете ссадину мягкой повязкой, чтобы она не инфицировалась и могла нормально зажить. Так же и с душевной раной. Важно быть рядом, где-то помочь, когда-то поберечь, но при этом оставить в покое.

• На поведение ребенка, вызванное сильным стрессом, не стоит обращать особого внимания. Если ребенок не может говорить громко, не настаивайте (предложите написать ответ или ответить отдельно, после урока); плачет – не бросайтесь утешать и не стыдите (можно просто постоять рядом, продолжая вести урок, положить руку на спину); выбежал из класса – не бегите догонять (иногда стоит отправить вслед лучшего друга); залез под парту – сделайте вид, что не заметили (если это невозможно, спокойно скажите: «Мы будем рады, когда ты опять сможешь работать с нами»). Без внимания нельзя оставлять только акты самоагрессии, когда ребенок расцарапывает себе лицо, вырывает волосы, кусает руки, либо очень сильный неконтролируемый плач, иногда с ознобом и судорогами. В этом случае постарайтесь мягко, но твердо удержать ребенка, возможно, стоит отвести его к медсестре, чтобы он попил воды и успокоился, пригласить к нему школьного психолога. Сдержанно прокомментируйте классу происшествие: «Иногда такое происходит с детьми, это скоро пройдет».

• Подскажите ребенку способы, как обойти «застрявшую» защиту и избежать ступора. Можно дать себе время «понесоображать» в начале контрольной, чтобы потом приняться за работу. Можно начинать всегда с самого легкого: например, переписать условие задачи, а подумать потом. Можно отвлечься на минутку на что-то совсем постороннее, например нарисовать маленькую картинку. Что-то из этого обязательно сработает, а главное – сам процесс поиска вариантов поведения приводит ребенка к мысли, что он – хозяин своего состояния, а не жертва, и обязательно научится с ним справляться.

• Часто говорят, что детей надо побольше хвалить. Это правда, но если вы имеете дело с ребенком с заниженной самооценкой, хвалить его надо правильно. Абстрактная похвала, тем более преувеличенная, только расстраивает его и усиливает страх разоблачения. Поэтому хвалите всегда, когда можно, но очень спокойно, по-деловому, и конкретно. Не просто «Ты молодец, умница!», а «Мне нравится, что ты очень полно записал решение задачи», «Я заметила, что на этой неделе ты всегда был готов к уроку и все домашние задания успевал делать, ты молодец!», «Ты мне очень помог сегодня, когда принес карты, спасибо!».

• Очень важно научить ребенка толковать свои особенности как достоинства, а не как недостатки, находить во всем позитивное начало. Лучше всего показать, как это делается: «Ты работаешь медленно, зато очень внимательно и редко ошибаешься. Это очень ценное качество для многих профессий», «Я знаю, тебе трудно учить стихи, но зато когда ты выучишь, ты читаешь очень выразительно», «У тебя не так много друзей в классе, зато я вижу, что с Наташей у вас настоящая дружба, а это очень ценно». Если отношения с ребенком доверительные, можно рассказать о себе: «У меня в школе тоже был плохой почерк, но из-за этого я одна из первых научилась работать на компьютере и потом учила всех друзей».

Прошло полгода, прежде чем Марина начала понемногу восстанавливаться. На новогодний праздник она согласилась надеть красивое платье, привезенное в подарок дочерью Софьи. Очень смущалась, но улыбалась и даже несколько раз подходила к зеркалу. Конечно, ее зажатость не исчезла, она до сих пор держится скованно, не умеет кокетничать и одевается неярко, но в целом выглядит вполне симпатично. Просто сдержанная девушка, немного застенчивая, каких немало.

В школе все налаживалось довольно медленно. Учительница русского языка и литературы придумала такой ход: когда она спрашивала Марину, та отвечала тихонечко себе под нос, а ее соседка по парте повторяла вслух. Поскольку учитель при этом имел совершенно невозмутимый вид и как ни в чем ни бывало принимал ответ Марины, скоро и в классе это стали воспринимать как обычное дело. К концу года Марина могла отвечать сама, если учитель стоял неподалеку, а еще через год ее немота на уроках русского прошла совсем, и она даже иногда выкрикивала ответ с места. Другие учителя предпочитали получать от Марины письменные ответы, кто-то продолжал на девочку сердиться, кто-то махнул на нее рукой. Но даже на их уроках к седьмому классу Марина держалась более спокойно, хотя замкнутость и застенчивость остались.

Свой ступор Марина научилась пережидать. Посидев минут пять, она пробовала начать все сначала, и очень часто у нее получалось. Конечно, она обычно не успевала решить все задания на контрольной, но твердая «тройка» у нее была всегда, а нередко и «четверка». Зато если время задания было не ограничено, Марина готова была выполнять его часами, проявляя невероятную усидчивость и трудолюбие. В результате в ее аттестате за девятый класс остались лишь пара «троек» по химии и геометрии, а по литературе была «пятерка».

У нее появилась одна, но очень близкая подруга (та, которая «переводила» вслух ее ответы), они много времени проводят вместе. С Софьей у Марины сложились очень теплые отношения, они хорошо понимают друг друга, и хотя они очень разные, сильно привязаны друг к другу. Три года назад Марина очень тяжело переживала, когда умерла от старости собака, к ней вернулись было и слезы, и депрессивное состояние. Снова была работа с психологом, довольно длительная, речь шла не только о собаке, но и о Марининой бабушке, о маме, о том, как сложилась ее судьба и что делать дальше. Чувствуя за спиной тыл в лице Софьи, Марина наконец смогла работать со своими прошлыми потерями. Прежде любые усилия психолога в этом направлении оказывались безрезультатными.

Сейчас Марине 18 лет, она учится в колледже. Хочет работать с маленькими детьми, и у нее наверняка получится – она очень терпеливая, ответственная, любит заботиться о других, делает потрясающие поделки. Ее будущим воспитанникам очень повезет.

Теперь, когда вы близко знакомы с героями этих историй, проведите мысленный эксперимент: поменяйте местами учительницу Севы и первую учительницу Тимура, классного руководителя Насти и преподавателя по русскому Марины. Что было бы тогда? Какая семья выдержала бы испытание на прочность, а какая – нет? Какой ребенок получил бы шанс выправиться, восстановиться, а какой – заработал бы еще большую травму? Нет смысла гадать. Есть смысл осознать, как много зависит в судьбе ребенка от каждого значимого взрослого, и уж тем более – от учителя.

Впрочем, от осознания своей ответственности становится только страшнее и непонятнее: что же делать, если такие Настя или Сева завтра собственной персоной явятся к вам на урок? Давайте попробуем суммировать все, что узнали, и сделать практические выводы.

Переходим к делу

Поведение «плохое» или «трудное»?

Те виды поведения детей, которые расстраивают, обескураживают, сердят взрослых, в психологии и педагогике принято называть «трудным поведением». Почему «трудным», а не «плохим»? Потому что при ближайшем рассмотрении каждого конкретного случая выясняется, что ребенок вовсе не хочет ничего плохого. Он, как и всякий нормальный человек, хочет:

• хорошо себя чувствовать (не испытывать страданий);

• быть успешным (в учебе, в спорте, во внеклассных делах);

• быть принятым, нравиться (своим родителям, сверстникам, учителям);

• быть уверенным, что приемные родители от него не откажутся;

• быть услышанным и понятым, общаться, дружить, получать внимание;

• быть нужным, чувствовать свою принадлежность к семье, классу, знать свое место в них, понимать, кто здесь главный и где границы дозволенного.

Ребенок, который растет в любящей семье, с каждым годом узнает все больше и больше хороших и разных способов, как все вышеозначенное получить. В этом ему помогают родители, друзья, книги, фильмы, собственные размышления. Но если по той или иной причине (не обязательно в случае потери семьи, это и с семейными детьми бывает) ребенок не научился «хорошим», приемлемым, эффективным способам удовлетворения своих потребностей в принятии и успешности, он прибегает к любым другим, что и выглядит как «плохое» поведение.

Вот как это представляется с точки зрения ребенка. Если я не могу (или думаю, что не могу) на самом деле получать оценки, за которые мама меня похвалит («хороший» способ получить принятие), то я совру, сотру плохую оценку, «потеряю» дневник («плохой» способ добиться того же). Моей целью вовсе не является ложь и нарушение одной из десяти заповедей. Цель – чтобы меня не ругали (на расстраивались, не сравнивали с другими, не разлюбили – нужное подчеркнуть). Ведь, получив «двойку», сказать маме, что «меня не спрашивали», очень просто и, на первый взгляд, действенно! При этом доводы взрослых о том, что ложь безнравственна, она подрывает доверие и т. п., мне совершенно непонятны, я ведь пока представления не имею о том, что такое доверие или нравственность. А потом – неизбежно – меня начинают разоблачать. Я вру, а они не верят. Видимо, плохо вру, неубедительно. Я начинаю врать упорнее и изощреннее – вдруг моя настойчивость будет все-таки вознаграждена? Если и это не помогает, я устаю и ухожу в глубокую «отрицаловку», повторяя как попугай: «Я не знал, я не видел, я не брал», или просто молчу. Допустим, я и захотел бы перестать врать. Но что я должен делать вместо этого? Я не знаю и не умею.

Или, например, когда у меня не получается построить отношения с одноклассниками и заслужить их признание, я украду деньги, накуплю конфет и «куплю» их симпатию хотя бы на один день. Хочу ли я на самом деле цинично подменить подлинную дружбу суррогатными отношениями, купленными за сладости? Конечно, нет! Но я не знаю других способов им понравиться. «Хорошие» технологии – быть интересным, открытым, уметь общаться – требуют определенного уровня развития, эмоционального состояния, большого запаса энергии, глубинного внутреннего благополучия и уверенности в себе. А у меня всего этого нет и взять вот так сразу негде, а дружить-то хочется прямо сейчас! Хорошо, если умный взрослый догадается и сам купит мне конфеты или наклейки, чтобы облегчить первый контакт с ребятами. Пусть это даст хотя бы видимость приятельских отношений, некий шанс на них в будущем, а там, глядишь, с кем-то сложится и настоящая дружба. Но как быть, если взрослый придет от этой идеи в ужас и начнет рассуждать о том, что «дружбу не покупают»? Или начнет пугать, что «тобой тогда все всегда будут пользоваться»? А может, отношения с ним такие, что я вообще не решусь ему рассказать о трудностях с ребятами… Значит, мне остается только украсть деньги.

Любое «трудное» поведение трудно прежде всего для взрослых. С точки зрения ребенка это, напротив, поведение самое «легкое», движение к цели по кратчайшей траектории. Добиться без драки, чтобы тебя перестали дразнить, – очень тонкая и сложная технология, доступная не всем взрослым. «Дать посильней, чтобы знали» – это просто, это лежит на поверхности, отработано до автоматизма еще далекими предками.

При этом даже самое ужасное поведение по сути не направлено «против» кого-то, оно всегда «за» ребенка, хотя порой это «за» достигается весьма экстравагантными и малоприятными для окружающих способами. Вспоминается случай с приемным девятилетним мальчиком, который примерно через полгода жизни в семье… накакал прямо на ковер посреди комнаты. Родители в ужасе бросились к психиатру – налицо явная патология! Поговорив с ребенком, я выяснила вот что. Мальчик долго мечтал о семье, и наконец его взяли. Мечта сбылась, и первые два месяца после детского дома он провел на даче, где мама общалась с ним целыми днями, а папа играл в футбол, они вместе делали змея. Ребенок был счастлив. Но наступила осень, все переехали в город, родители стали много работать. Приходя вечером домой, они часами сидели перед телевизором и с мальчиком почти не общались, только спрашивали, какие отметки получил, и делали замечания, если он мешал им отдыхать. Он приставал к родителям, ныл, дергал, звал – и только еще больше их злил. Они досадливо отмахивались: «Иди поиграй. Займись чем-нибудь. Ну, что ты лезешь, лучше уроки повтори». А он не хотел играть в одиночестве и уж точно не мог самостоятельно повторять уроки. В результате куча появилась ровно на траектории их взглядов, обращенных от дивана к телевизору. Чтобы уж наверняка заметили. Странный способ? Да. Зато сработало. «Хороших» способов привлечь их внимание (приласкаться, договориться, внятно рассказать о своих чувствах) в распоряжении ребенка, всю жизнь прожившего в казенном доме, просто не было. И психиатрия тут ни при чем.

Даже если нам кажется, что единственная цель ребенка – довести нас до белого каления, это, скорее всего, не так. Просто потому что наше «белое каление» само по себе ему совершенно ни к чему. Возможно, он хочет, как Сева, проверить серьезность намерений взрослых и убедиться, что «даже такого» его не бросят. Возможно, он хочет, как Валера, всегда быть главным в отношениях и тем самым обеспечить собственную безопасность. Возможно, он хочет таким образом определить границы дозволенного (в этой семье или в этом классе), потому что границы – важнейшая характеристика любой группы, знать их – значит «быть своим». Возможно, так он выплескивает свою обиду и злость на кого-то другого (помните, как от гнева Тимура пострадал ни в чем не повинный охранник, да и Сева явно срывал на новых родителях свою злость на прежнего воспитателя), и это помогает ему не погрузиться в пучину отчаяния и депрессии. Такое бывает с детьми, пережившими жестокое обращение, отвержение или предательство близких. Пока ребенок злится и мстит, он в тонусе, он может жить и действовать, а если перестанет, то останется наедине со своей болью (как и произошло с Тимуром, который тяжело заболел; и он еще легко отделался: известны случаи, когда ребенок в подобной ситуации заболевал, например, острым лейкозом и сгорал за считанные недели).

В общем, ребенку, особенно с непростой судьбой, есть чем заняться в жизни, кроме как специально доводить взрослых. Ему надо как-то наверстать упущенное, научиться справляться с тревогой и болью, приспособиться к новой жизни. И все, что он делает, в конечном итоге преследует именно эти цели.

Проблема в том, что в силу обстоятельств набор его технологий по достижению этих целей очень скуден. При этом «плохие» технологии, которые в свое время успешно выполняли функцию защиты, имеют обыкновение «присыхать», как повязка к ране, и продолжают использоваться, даже если в них нет необходимости и ситуация стала благополучной. Ребенок не может просто отказаться от наработанных «плохих» технологий, и требования взрослых «прекратить немедленно» бессмысленны, если они при этом не предлагают ему взамен другие, более эффективные способы решения проблем. Ругая ребенка, демонстрируя ему свое неудовольствие, мы лишь заставляем его сильнее цепляться за привычные способы защиты и тем самым закрепляем столь нелюбимое нами трудное поведение.

Итак, сделаем несколько важных выводов.

1. То или иное поведение ребенка имеет конкретные причины, а его цель при этом – приспособиться к ситуации, в которой он оказался, и удовлетворить свои важнейшие потребности, чтобы жить и развиваться дальше.

2. Трудное поведение – это использование для достижения своих целей неверных технологий. «Плохие» технологии – это всегда простые, прямолинейные решения, которые кажутся ребенку самыми действенными и первыми приходят в голову.

3. «Плохие» технологии устойчивы еще и потому, что взрослые часто подкрепляют их своими реакциями. Любое недовольство, отвержение, подчеркивание неуспешности ребенка только усиливают его тревогу и заставляют сильнее цепляться за привычные формы поведения.

4. Ребенок не может отказаться от «плохих» технологий, пока не получит взамен другие – «хорошие». При этом у него нет в распоряжении нескольких лет, чтобы «хорошие» технологии естественно и постепенно сменили «плохие». Ему нужен «ускоренный курс обучения» и помощь взрослых.

5. Чтобы проделать огромную внутреннюю работу по замене одних способов поведения на другие, ребенку нужно много душевных сил и вера в себя. Ребенок сможет измениться к лучшему только в атмосфере поддержки, симпатии, принятия, заботы.