По мысли А. Ф. Лосева, «Самая идея божества, как она развивалась в русской церкви, выдвигает на первый план элементы телесности (таково учение о “Софии”, “премудрости божией”), в чем П. Флоренский находил специфику русского православия в отличие от византийского. <…> Вл. Соловьев, выясняя происхождение христианства, указывал на “религиозный материализм”, “идею святой телесности”…» [58] Материальное и софийное дополняют друг друга как внешняя, чувственно-осязаемая, и внутренняя, духовно-смысловая деятельность природы в ее связи с живыми творениями и с Богом-Творцом. В обоих случаях мироздание мыслится женственным – как явление целомудренной Премудрости Божией или как материально-материнская плоть бытия. Поэтому общую философскую установку на восприятие женственной стороны мироздания можно обозначить как материософию.
*Веществование, Мудрость, Реизм, Софийные дисциплины, Технософия
Религия. С. 41–60, 138–147.
МИКРОМЕТАФИЗИКА
МИКРОМЕТАФИЗИКА (micrometaphysics). Метафизика предельно малых, логически узких, конкретных понятий и внепонятийных единичностей. Это метафизики не духа или бытия, а сада, дерева, травинки, посуды, стакана… Основные интуиции микрометафизики были впервые ясно выражены у Иоанна Дунса Скотта в его учении об индивидах как единственно реальных существованиях, в отличие от универсалий: «возникает не белизна, а белая доска… как целое само по себе». Любое слово или понятие может стать первопринципом микрометафизики, обосновывающей развитие понятий в рамках данной сингулярности.
Наличие слова в языке уже есть то минимальное тождество, из которого может порождаться малая метафизика. Например, исходным метафизическим понятием может быть «волос», как наименьший осязаемый интервал (метафизика «тонкости»), или «зонтик», как складной и движущийся кров одинокого человека под небом (метафизика «крова»), и т. д. Каждое слово содержит в себе значение, которое может оказаться центральным для определенной метафизики, как «разум» или «идея» оказались центральными для метафизики Гегеля.
Компактные, камерные метафизики не являются метафизиками в собственном смысле, поскольку не содержат утверждения о сверхчувственных, неизменных и всеобъемлющих началах бытия. Они строятся как метафизический жест, снимающий свою метафизичность именно тем, что предлагает ее только в качестве жеста. Метафизика здесь демонстрирует только свою возможность, которая включает возможность иных метафизик.
Как философская дисциплина, микрометафизика развертывает множественность интерпретаций смысловых квантов мироздания. Минимизируя объект своих исследований, она одновременно поссибилизирует свой метод (*Потенциация). Подобно тому как микрофизика, углубляясь в мир предельно малых, элементарных частиц, обнаруживает их вероятностную природу, – так микрометафизика углубляется в мир предельно малых смыслов, обнаруживая их возможностную природу. На таком микроуровне, как «стол» или «бумага» – слова с «малым», конкретным значением, – обнаруживается возможность их вхождения в самые разные метафизические системы («метафизика опоры», «метафизика поверхности», «метафизика белизны»). Особо следует выделить служебные слова и морфемы – предлоги, союзы, частицы, приставки, суффиксы – как грамматические кванты смысла, которые обнаруживают наибольший разброс метафизических значений и толкований (*Грамматософия).
«Большая» метафизика общих понятий – Разума, Бытия, Идеи, Материи – склоняется к детерминизму, к категории необходимости, поскольку охватывает одной категорией множество мыслимых вещей и представляет себя как единственно правильную. Столь же детерминированным выглядит мир, представляемый физикой больших масс, которые скованы силой всемирного тяготения и сильных и слабых взаимодействий. Движение от макрофизики к микрофизике есть открытие вероятностного мира микрочастиц в глубине детерминированных макрообъектов. И точно так же движение к микрометафизике открывает возможностный мир микросмыслов внутри необходимых законов логики.
По словам Т. Адорно, «в критике познания, как и в философии истории, метафизика переходит в микрологию. Микрология – место, где метафизика находит убежище от тотальности» [59]. Вещь в ее отдельности, несводимости к общим категориям, выступает как единица посткритической метафизики. Подобно науке, которая углубляется в строение микромира и ищет неделимых, квантовых оснований вещества, так и метафизика отправляется на поиск минимальных различительных единиц смысла. Здесь уже недостаточно говорить о микрологии, об обращении метафизики к малому, – речь идет именно об элементарных возбуждениях смысловых полей, о том, что смысл, как и энергия, может излучаться и поглощаться лишь отдельными и неделимыми порциями, «квантами».
Возможна метафизика и внесловесных тождеств, субзнаковых предметностей, которые до сих пор вообще игнорировались большой метафизикой. Речь идет о таких единичностях, которые «меньше» единичного слова, – об «этостях», которые тоже могут входить в метафизическое поле как «элементарные» единицы смысла. Возможна метафизика не только травинки вообще, но одной травинки, что сделает ее осязаемое присутствие в рамках философского текста необходимым для его завершения, для построения всей данной метафизики. Единичная вещь, вписанная (вклеенная, встроенная) в трактат, становится последним метафизическим словом, означающее которого совпадает с означаемым (*Лирический музей).
Одновременно единичность – предел мыслимого, которое наталкивается на чистую актуальность, «это», как главный предмет микрометафизики. «Этость» (thisness, haecceitas) можно определить как чистый субстрат единичности, из которой вычтены все общие свойства и предикаты, которые она делит с другими единичностями, – свойство быть собой и ничем другим [60]. Именно «этость» составляет последний соблазн метафизики и ее решающую самопроверку: допускает ли она нечто, стоящее вне самого мышления? Как мыслить «это», если оно только есть здесь и сейчас, не сводимое ни к какому общему понятию или свойству, не сводимое даже к значению слова «травинка»? В этом случае становится вполне оправданным выражение «мыслить немыслимое». Единичные предметы – это парии в кастовом обществе «большой» метафизики, и мерой (само)преодоления метафизики будет не только ее конкретный язык (включая *именные термины, имена собственные), но и готовность заходить за предел языка, в область внезнаковых предметностей.
В отличие от деконструкции, отменяющей всякую «иллюзию» присутствия, микрометафизика признает последнюю реальность присутствия, «этость» в ее запредельности мышлению. Реальные вещи могут быть включены в объем и последовательность философского текста, как разрывы в цепи означающих, куда вклиниваются сами означаемые. Приближение к внемыслимому бытию Теодор Адорно считал последней, запредельной – и недостижимой целью философского мышления. «Философия, да и теоретическое мышление в целом, страдает от идеалистического предрассудка, потому что имеет дело только с понятиями, а не прямо с тем, к чему отсылают эти понятия. <…> Философия не может вклеить онтический субстрат в свои трактаты. Она может только толковать о нем в словах, и тем самым она ассимилирует этот субстрат, тогда как ей было бы желательно проводить различие между ним и своей собственной понятийностью» [61].
Действительно ли философии не дано «вклеить» онтический субстрат, единичное, в свои тексты, трактаты? Ведь сами же трактаты каким-то образом вклеены в предметный субстрат, втянуты в мир единичностей. Даже рукопись «Науки логики» когда-то лежала на гегелевском столе, в соседстве с перьями и чернильницей. Если вещи могут окружать трактат, почему трактат не может окружать вещи, вписывать их в себя? Можно представить себе и такие трактаты – текстовые емкости виртуально-электронного пространства, – которые будут разворачиваться вокруг единичностей: этого дома, этого дерева, этой травинки, и будут именно вклеивать в текст этот онтический субстрат, одновременно подчеркивая его инородность понятиям, несводимость к общему. Можно представить философию в совершенно другой роли, чем принятые сейчас дискурсивно-дискуссионные формы изоляции ее от единичного: как мышление, вписанное в круг своих предметов, взаимодействующее с чуждостью немыслимого, в той странной связи с референтами мысли, когда философия не отстраняется от них и не растворяет их в себе, а соприсутствует с ними в одном метатекстуальном пространстве. Мышление само указывает на немыслимое и полагает себя рядом с ним, как неотделимое от него и к нему несводимое.
*Всеразличие, Индексальное письмо, Лирический музей, Микроника, Реалогия, Реизм, Тэизм (the-ism), Универсика
Возможное. С. 219–229.
Постмодерн. С. 287–296.
Знак. С. 690–699.
Лит.: Лейбниц Г. В. Монадология // Лейбниц Г. В. Соч.: В 4 т. Т. 1. М.: Мысль, 1982.
МУДРОСТЬ
МУДРОСТЬ (wisdom; греч. sophia). Способность человека мыслить и действовать в соответствии с высшими целями жизни, возвышаясь над ограниченностью частных и преходящих интересов; исходный импульс философской мысли и перспектива объединения всех ее направлений.
Как отмечает Оксфордский философский словарь, «хотя мудрость и есть то, любовь к чему есть философия, в постклассической западной философии уделялось мало внимания этому существенному компоненту достойной жизни» [62]. Действительно, в большинстве современных философских энциклопедий и словарей, как российских, так и зарубежных, это понятие либо отсутствует, либо занимает непропорционально скромное место [63]. Почему философия в своем историческом развитии все больше удалялась от мудрости, может ли все-таки к ней вернуться – и как преобразится в свете этого софийного подхода?
По мысли Аристотеля, «мудрый, насколько это возможно, знает всё, хотя он и не имеет знания о каждом предмете в отдельности…Из наук в большей степени мудрость та, которая желательна ради нее самой и для познания, нежели та, которая желательна ради извлекаемой из нее пользы…» [64] Мудрым можно считать такое суждение и поведение, которое позволяет живущему осуществлять свои интересы в согласии с интересами других. Мудрый умеет находить кратчайший путь от своих наибольших способностей к наибольшим потребностям других людей. Он знает меру, соотносящую уникальный дар человека с универсальными нуждами человечества. Мудрость – это умение возвыситься над своими текущими, сиюминутными интересами ради интересов более дальних, в перспективе – простирающихся за пределы индивидуальной жизни. Мудрый не променяет радости дня на удовольствие минуты, не променяет счастья жизни на радости дня, не променяет вечного блага на счастье жизни. Мудрый старается быть соразмерным тем условиям, в которых застал себя на земле, воспринимая жизнь как дар и как аксиому, из которой следует исходить и с которой бессмысленно спорить. В поисках наибольшего блага для себя и для других он не упускает случая изменить то, что поддается изменению, но и не борется с тем, что считает необоримым.
Если пассивное качество воли именуется терпением, а активное – мужеством, то мудрость – способность различать сферы применения этих качеств, отличать обстоятельства, которые нужно претерпевать, от обстоятельств, которые нужно переделывать. Выражение мудрости можно найти в следующем известном изречении: «Господи, дай мне благодать принять безмятежно вещи, которые нельзя изменить; мужество – чтобы изменить вещи, подлежащие изменению; и мудрость – отличить одно от другого» [65]. Иными словами, мудрость посредствует между добродетелями терпения и мужества, разграничивая области их действия: принимать то, что я не могу изменить, и изменять то, чего я не могу принять.
Мудрость следует отличать от ума. Мудрый человек, как правило, умен, но умный – не обязательно мудр. Мудрость – это такой ум, который понимает свои собственные границы и сознательно может заменять действие ума действием сердца или действием тела. Прикоснуться к плечу страдающего мудрее, чем произнести назидание, вроде тех, что произносят друзья Иова. Мудрость может взвешивать ум и не-ум и отдавать предпочтение тому или иному. Ум дается человеку от природы, разум дается обучением, мудрость приобретается самосознанием и самовоспитанием. Ум может быть математическим или политическим, ограничиваясь одной сферой или специальностью (шахматы, компьютер, философия и т. д.), тогда как мудрость относится сразу ко всем проявлениям человека. Мудрость – это ум ума, способность умно распоряжаться собственным умом. Возможно и неумное распоряжение своим умом, например в том случае, если ученый, отказавшись от науки, тратит свой ум и дар на работу в области промышленного шпионажа.
Человек, отдающий себя занятию меньшему, чем то, на какое он способен, или притязающий на большее, чем то, в чем у него есть потребность, ведет себя суетно. Именно суетность – основной противник мудрости, как глупость есть противник ума. Если глупость есть неразличение вещей, непонимание их меры, то суетность есть зависимость воли от тех вещей, которые ум признает несущественными. Суетность – это когда минуте уделяется забота дня, дню – забота года, жизни – забота вечности. Умный человек может быть суетным, и подчас именно ум вовлекает его в наибольшую суету, поскольку он критикует вещи, недостойные даже критики, и поправляет дела, которым лучше было бы вообще не делаться. Мудрость удерживает ум от суеты, от самонадеянности и от саморастраты в чрезмерно умном устроении всяких мелких дел.
Но и сама мудрость способна впадать в суету, когда она чрезмерно дорожит собой и не хочет ронять себя до уровня простых вещей и забот существования. Суемудрие (vain wisdom) – такая мудрость, которая абсолютизирует себя, ставит себя над другими знаниями и добродетелями, такими как вера, любовь, надежда, мужество, доброта, радость, веселье. Обличая суетность всех помыслов и устроений, она не признает, что над мудростью человека может быть и другая мудрость, ему неведомая, по сравнению с которой сама его мудрость есть безумие и суета. Даже мудрость библейского Екклесиаста становится суемудрием, когда он провозглашает, что всё есть суета сует и томление духа. Лишь когда Екклесиаст отрекается от этой чересчур самодовольной мудрости, презирающей все труды, и оправдывает человеческую жизнь перед Богом – тогда мудрость, переставая обличать суету всего, сама перестает быть суетной, переходит в веселье и жизнеутверждение. «Мудрость человека просветляет лицо его, и суровость лица его изменяется» (8:1). Первый шаг мудрости – возвыситься над суетой человеческих дел, оплакать их тщетность и смертность. Второй шаг – возвыситься над собственным отрешенным суемудрием, принять и благословить дела, которые поручены человеку Господом. Таков «танец» мудрости, переход от печали к *веселью.
Новая встреча мудрости и философии. Мудрость, как усилие сочетать мышление и волю, созерцание и действие, все время ищет и возобновляет свое начало. Не потому ли философия на протяжении последних веков забывала о мудрости, что самой мудрости свойственно себя забывать, чтобы не впасть в суемудрие?
Мудрость дофилософична и постфилософична. Соломон, Лао-цзы, Конфуций, Гераклит, Эпикур, Иисус сын Сирахов – это начало мудрости, воплощенной в личностях мудрецов. Мудрость новейшего времени лишена спокойно-созерцательного характера: она одновременно и трагична, и комична, поскольку сознает невозможность и нелепость всеобъемлющей мудрости. Мудрость в наше время обходится без мудрецов. По словам Габриеля Марселя, «…пора, пожалуй, забросить традиционное представление о некотором привилегированном существе, якобы вступающем в необратимое обладание определенным качеством бытия. Так понятый мудрец грозит предстать перед нами сегодня как мирской – и, несомненно, смехотворный – вариант святого… Мудрость… представляет собой не столько состояние, сколько цель…» [66]
В мудрости заново воссоединяются онтология и эпистемология, логика и этика, разум и вера. Мудрость – это такое знание, которое становится способом существования, это знание не того, что существует, а того, как существовать. Мудрость – единство логики и этики, это искусство так мыслить, чтобы добродетельно жить. Если другие нравственные добродетели – мужества, терпения, любви, верности – связаны с качествами воли, то мудрость – с качеством мышления. Это этика, вытекающая из логики, и логика, проникнутая этикой.
Если предположить, что все разделы философии, исторически развившиеся из любви к мудрости, в конечном счете к ней и вернутся, то и сама мудрость при этом предстанет более углубленной и разносторонней, чем до своей утраты и восстановления в философии. Даже постклассическая западная философия, столь мало заботившаяся о мудрости, по-своему подготавливала возвращение к ней. Кантовская критика, ограничившая область знания, чтобы расширить область веры, была по сути новым упражнением в мудрости. Мудрость разграничивает области знания и веры и не притязает на знание того, во что можно только верить, однако и не ограничивается верой в то, что можно достоверно знать. Гегель, построивший свою диалектику как восхождение над ограниченностью противоположных мнений, сделал ее орудием мудрости. Кьеркегор, вернувший отвлеченные метафизические сущности в лоно единичного существования, напрямую связавший абсолютное «Ты» Бога с абсолютным «я» индивида, сделал для мудрости не меньше, чем Гегель.
И в Новейшее время, выбросив мудрость из своих словарей и учебников, философия тем не менее сохраняет ее как сердцевину своих учений, хотя и преследующих совсем разные цели. Феноменология и экзистенциализм, аналитическая философия, структурализм и деконструкция – все они, хотя и ослепленные страстями рассудка, по-своему пролагают путь мудрости. Мудро от абстракций умопостигаемой сущности вернуться к самим вещам, доверять тому, как они являют себя нашему сознанию (феноменология). Мудро отграничить наши языковые средства от природы самих вещей и не выдавать законы сочетания слов за законы мироустройства (аналитизм). Мудро искать в значениях слов больше того, что хотел вложить в них сам пишущий, и находить противоречия там, где он сам себе казался ясным (деконструкция). Философ, придерживающийся определенного направления, «изма», бывает слеп к целому. Мудрый человек понемногу сочувствует и сомыслит всем «измам» и не принадлежит ни одному из них. В принципе, каждая существенная философская концепция или система может быть прочитана как зашифрованная мудрость, как иносказание, или аллегория мудрости. Таков софийный подход к философии и метод ее интерпретации. Реализм и номинализм, эмпиризм и рационализм, феноменология и экзистенциализм, структурализм и деконструкция могут пониматься как разные грани мудрости, позволяющие ей возвышаться над суемудрием. Философия, говорящая на языке всех этих движений как равно необходимых и дополняющих друг друга, уже выйдет за границы академической философии и определится в прямом отношении к своему софийному началу. Философия обнаружит ту перспективу, в которой все ее линии и направления, далеко разошедшиеся от начальной точки «наивной мудрости», заново сходятся в точке «искушенной» или «умудренной» мудрости. Это мудрость вдвойне, знающая себя не как мудрость, а лишь как любовь к ней, то есть воистину фило-софия.
*Биософия, Веселье мысли, Глубина, Действия философские, Материософия, Мыслительство, Полисофия, Софийные дисциплины, Софионика, Софиосфера, Софиофилия, Технософия, Универсика, Filosofia, Чувства философские
Знак. С. 788–806.
Transformative. Р. 239–248.
МУЛЬТИВЕРСАЛИЯ
МУЛЬТИВЕРСАЛИЯ (multiversal; ср. universal). 1. Универсалия в плане своей множественности, определяемой различием культур, эпох, дисциплин, где она по-разному понимается. Такие универсалии, используемые в философии, физике, биологии, как «время», «пространство», «атом», «частица», «поведение», «инстинкт», имеют разное значение в ньютоновской и эйнштейновской физике, в древнегреческой и современной космологии, в классической натурфилософии и современной этологии. Э. Сепир и Б. Уорф в своей гипотезе лингвистической относительности и Т. Кун в своих исследованиях по истории науки показали, что картины мира, создаваемые разными языками или в разные эпохи, оказываются «несоизмеримыми», и это же относится ко многим понятиям, которые считаются универсалиями: они мультиверсальны.
2. Универсалия в плане своей применимости к мультиверсуму, к множественности вселенных, существование которых допускается или постулируется современными физическими теориями. Мультиверсалия – это эквивалент того, что в квантовой физике называется «суперпозицией», общий признак, свойственный изначально тождественным явлениям в расходящихся мирах. Так, «кот Шредингера» – мультиверсалия, общая для тех миров, где кот жив и мертв.
*Многомирие, Мультикосмизм, Транскультура, Умножение сущностей
МЫСЛИТЕЛЬСТВО
МЫСЛИТЕЛЬСТВО (thinking, cogitation). Важнейшая категория российской интеллектуальной культуры; самоценная деятельность обобщающей мысли вне четко разделенных профессиональных сфер, чаще всего на границах философии, литературы, эссеистики, критики, публицистики. Образцы мыслительства в России – П. Чаадаев, К. Леонтьев, Д. Мережковский, В. Розанов, Л. Шестов, А. Синявский. На Западе – В. Беньямин, Т. Адорно, С. Вейль, Г. К. Честертон, К. Льюис, Ж. Бодрийяр.
Мыслителя нельзя отождествлять с философом как представителем определенной академической дисциплины. Если философ создает законченные системы или последовательно доказывает невозможность таковых, то мыслитель действует по принципу «бриколажа»: «все годится», «что ни лежит под рукой, все пойдет в дело». Мыслитель использует любую систему как средство движения мысли за пределы системы. Мыслительство – это по сути инакомыслие, но не политического, а наддисциплинарного уровня, которое не столько критикует концепции, сложившиеся внутри отдельных дисциплин (это дело внутринаучной дискуссии), сколько предлагает альтернативные сочетания понятий, ищет и создает проблемы там, где обыденное мышление не видит проблем, а дисциплинарное мышление считает их решенными или неразрешимыми.
Если философия есть любовь к мудрости, то мыслительство – любовь к самой философии. Мыслитель не определяет четко понятий, а пользуется их волновыми свойствами, их зыбкостью, размытостью, способностью незаметно, путем прихотливых ассоциаций и гипотез, переходить в другие понятия. Поле мысли в этом случае предстает континуальным, а не дискретным. Здесь уместно предложенное Василием Налимовым различение жестких и мягких языков. Философия – жесткий язык мысли, а мыслительство – мягкий. Философия пользуется определенными терминами, и шкала распределения их значений тяготеет к высокой частотности и вероятности. Мыслитель, напротив, пользуется аморфными терминами или употребляет их как мыслеобразы, как полутермины-полуметафоры, значение которых гораздо менее определимо, чем в языке философии, хотя и более дискретно, чем в собственно образном, художественном творчестве. Мыслительство – это широкая зона между философией и литературой, между научностью и писательством. Поэтому и писатели, тяготеющие к созданию обобщенных концепций, и философы, тяготеющие к более свободному языку притчей, мифов и образов, оказываются мыслителями. Т. Манн и А. Камю – мыслители от литературы, а Л. Шестов или Ж. Бодрийяр – мыслители от философии, и хотя они движутся от разных полюсов, оба встречаются в промежуточной зоне мыслительства.
Если в западном академическом мире стандарты мышления определяются его принадлежностью определенной дисциплине, прежде всего философии, то русская духовная культура – культура мыслителей по преимуществу. Мыслительство – это исторически реликтовый и вместе с тем проективно-жизнестроительный род деятельности, который одновременно и отстает от философии как дисциплины, и забегает вперед нее. Мыслитель еще не расчленяет понятия, принадлежащие разным дисциплинам, и уже соединяет их, он находится в предфилософском и постфилософском состоянии ума. Если здравый смысл – это успокоенность ума на преддисциплинарном уровне, а мудрость – успокоенность ума на пост-дисциплинарном уровне, то мыслительство – беспокойство ума, которое побуждает его метаться, перебегать с уровня на уровень, нарушать правила одной системы вторжением другой. Андрей Синявский назвал это беспокойство «мыслями врасплох». И наоборот, как только мысли приводятся в порядок, становятся логически предсказуемыми, выводимыми по правилам системы, иссякает сила мыслительства. «Мысли кончаются и больше не приходят, как только начинаешь их собирать и обдумывать…» («Мысли врасплох») [67].
Подобно идеологу и в отличие от ученого, мыслитель работает не столько с научными понятиями, сколько с идеями и идеологемами, то есть с такими понятиями, которые интегрируют в себе оценочность, экспрессивность, эмоциональность, целеполагание (*идеологический язык). Но в отличие от идеолога, который пользуется готовыми идеями-штампами, мыслитель расщепляет, релятивизирует идеи, рассекает их компоненты и свободно соединяет заново, при этом часто выступая как критик любой идеологии с ее жестким сцеплением предметных и оценочных значений в каждой идеологеме. Например, размышляя о «народе», одной из самых устойчивых идеологем русского национализма и советского коммунизма, мыслитель может расщепить ее на две разнородные составляющие: социальную («трудящиеся», «люди физического труда») и национальную («нация», «население данной страны»), – показав, как одно понятие демагогически подменяется другим. М. Бахтин так характеризовал разницу между идеологом и мыслителем: «Идеолог один из самых страшных человеческих типов. Он бессознательно становится рабом своей умерщвленной части – это рабство стремится неизбежно обратиться наружу тиранией. Напротив, мыслитель вечно насторожен по отношению к этому отчуждению, к полному окаменению своей мысли, он находится в вечном состоянии творчества, все его мышление всегда и в любой момент снова поставлено под вопрос» [68].
Задача мыслителя – не столько убеждать, сколько удивлять, остранять идеи, как искусство остраняет образы. Методология мыслительства может быть выражена фразой Аристотеля – о том, что философствование начинается с удивления («Метафизика», 982b). Можно добавить: и заканчивается – еще большим удивлением. Философия как «наука» уделяет много внимания доказательствам и очевидности, но с точки зрения мыслительства не стоит тратить время на доказательство того, что ясно и без доказательств, – это круговращение понятий, аналитически определяющих друг друга. Есть лишь один способ преодолевать границы ума – «изумление», мера чуждости данного понятия уму, знак резкого расширения его объема. В изумлении мы чувствуем, как к нашему уму прикасается нечто большее, чем то, что уже содержится в нем.
Мыслительство – игра с «быстрыми», «внезапными» концептами, не ведающая методологических сомнений, так что за каждым мыслителем тянется расходящийся веер туманных грез, недоказанных обобщений и неисполненных обещаний. Такова традиция русского мыслительства – мыслить порывами и урывками, вразброс и вопреки, охватывать все области сразу, соединяя образное мышление с концептуальным, философское с политическим. Отсюда взаимное непонимание и критика русского мыслительства и западной философии, для которой русская мысль синкретична, лишена дисциплины, еще-не-дисциплинарна. Для русских мыслителей западная философия чересчур специальна, аналитична, еще-не-синтетична. Постмодернистская культура Запада пытается преодолеть узкую специализацию и замкнутость своих академических традиций, заново соединить философию с литературой, термин с метафорой, мышление с игрой – и потому могла бы многое усвоить из российского опыта «мыслительства», если бы последнее приняло более трезвый и остраненный взгляд на самого себя и не упивалось иллюзией своих бескрайних возможностей, которые то и дело оборачиваются отсутствием результатов.
Мыслителя нельзя отождествлять с мудрецом (*мудрость). Мудрец пребывает в духовном покое, его мысль обрела точку опоры, он постиг истину и согласует с ней свою жизнь, тогда как мыслитель находится в постоянном движении, он ищет и не находит. «Лисица знает много вещей, но еж знает одну большую вещь», – говорит Архилох (фрагмент 201). Если мудрец – еж, то мыслитель – это лиса, выискивающая многообразие смыслов, на которые откликается мысль, не сводя их к одной большой концепции, к одной всеобъемлющей системе. Мыслитель устраивает круговорот понятий – и сам втягивается в него, отталкивая от себя всякую устойчивую точку опоры. Мудрец ценит ясность головы, мыслитель любит головокружение, опьяняется мыслью скорее, чем отрезвляется ею. Мыслительство – сибаритство мысли, охватывающей мир как целое, в его открытости и доступности мышлению, универсальная «машина желания», предмет которого – не отдельное тело, а тело всего мироздания в совокупности его мыслимых свойств и отношений.
Мыслительство более раскрепощено в отношении мыслимого, чем философия, которая осторожнее подходит к своему предмету, ставя границу непознаваемости между ним и собой. Снимая эту границу, мыслительство взамен берет на себя нравственную ответственность за мыслимое, готовится разделить его судьбу. Это значит: мыслить отзывчиво, ища смыслового основания каждому явлению не в общем принципе, а в самом этом явлении, в его особости и несводимости к принципам. На область мышления переносится та заповедь, которую Кант считал основополагающей для этики, для отношения к человеку: относиться к мыслимому как к цели и никогда не относиться к нему как к средству.
*Концептивизм, Метапрактика, Мудрость, Мыслезнание, Нулевая дисциплина, Filosofia, Философоведение, Эссеизм
Кто такой мыслитель? // Постмодерн. С. 359–369.
ПОЛИСОФИЯ
ПОЛИСОФИЯ (polysophy). Mножественность софий, то есть видов мудрости; разнообразие творческих и производственных практик, ведущих к мудрости.
В современном английском языке, особенно его американской разновидности, слово «philosophy» имеет гораздо более широкое употребление, чем «философия» в русском. Помимо академической дисциплины, философией называется общий подход, руководящий принцип в любой деятельности. Например, у водопроводчика своя «философия»: какого диаметра и материала трубы следует предпочесть и как их лучше укладывать. У футбольного тренера философия игры, у учителя – философия работы с отстающими учениками, у домашней хозяйки – философия приготовления завтрака. Философий на свете столько же, сколько видов деятельности и способов ее осуществления, поскольку всякая практика содержит в себе саморефлексию, свои «основные начала», которые профессионал осмысляет по мере овладения этой практикой. София – ум в его нераздельности с умением, это теория, извлеченная из практики и прямо в нее переходящая. А философия – любовь к этой софии, то, что побуждает нас заниматься определенным делом и становиться его мастерами и профессионалами, то есть приносить ему обет верности, в отличие от случайных и непостоянных любителей.
Философия в узком смысле, как особая дисциплина и метод мышления, отличается от всех этих бесчисленных философий, разбросанных по множеству практик и ремесел. Философ рефлектирует об основах таких видов деятельности, как «быть человеком», «жить во вселенной», «рождаться и умирать», «познавать и верить». Философ – специалист по общему, самому универсальному, что только есть в жизни и деятельности человека, но его философия – лишь одна из многих. Полисофия живет во множестве дел, забот и практик как рефлексия об их началах и целях.
Полисофия – не отступление от исконного смысла понятия «софия», а возвращение к нему. Первоначально греческое sophia относилось именно к ремесленным навыкам; например Гомер говорит о софии плотника, «умного в длани» и ровняющего «корабельное древо» («Илиада», 15. С. 411–412). Лишь впоследствии это понятие переносится из практической сферы в теоретическую, охватывая знание общих принципов мироздания. Возможно, пришло время для обратного движения «софии» в область профессиональных навыков и практических искусств. Расширенное американское употребление этого понятия – не опошление высокого понятия «философии», а ее движение вспять, к истокам софийности как мудрости практических дел. Не исключено, что в этом и состоит поворотный пункт современной философии, зашедшей в тупик самоанализа (анализа своего языка), лишившейся выходов в практику и обреченной воспроизводить лишь новых преподавателей философии.
Философии предстоит пережить переход к полисофийности, как в свое время высокое, нормативное понятие «культуры» пережило переход к мультикультурности, осознанию множества культур. Это и есть ответ на тот мрачный диагноз/прогноз «конца» философии, который ставился Ричардом Рорти, Мартой Нуссбаум и другими мыслителями. То, что академическая философия утратила связь с современной действительностью и перспективу воздействия на общественные процессы, может компенсироваться лишь осознанием множества софий, которые не претендуют на звание Мирообъемлющих и Властительных, но осмысляются мастерами своего дела. Полисофийность – многообразное присутствие софии в современных дискурсах: сюжетных и системных, вербальных и невербальных, онлайновых и оффлайновых… Даже если философия остается вербальной, то ее акцент перемещается с анализа на синтез и с системности на проективность и концептивность. *Концептивизм – философия зачинающих понятий, то есть работа производительная, своего рода плотничество или кораблестроение в области идей, терминов и концептов. В отличие от традиционного подхода к философии как дисциплине познавательно-научной, здесь выдвигается на первый план софийная деятельность как творчески-производственная.
Особенность полисофии еще и в том, что она не стремится подчинить все многообразие концептов некоему единому плану, законченному «учению», идейному императиву, но скорее предлагает концептуальные инструменты для множества разных и даже несовместимых философий. Точно так же и *проективный словарь как полисофский жанр содержит запас *словопонятий, обеспечивающих возможность самых разных высказываний, в том числе и противоположных по смыслу.
*Действия философские, Метапрактика, Мудрость, Софийные дисциплины, Софиосфера, Трансформация
Творчество. С. 205–207.
САМОЕ-САМОЕ
САМОЕ-САМОЕ (the most). Наивысшая степень качества, *интенсивности. Самое интересное, самое красивое, самое благое, самое мудрое – в определении всех этих понятий есть общее: они выражаются соотношением максимума и минимума, или наибольшего-в-наименьшем.
Чем более достоверна и чем менее вероятна идея, тем она интереснее (*интересное). С научной точки зрения лучшая теория та, которая наиболее убедительно доказывает нечто наименее очевидное. Или, по Нильсу Бору: достаточно ли безумна эта теория, чтобы быть истинной? Одно из проявлений самого-самого – сочетание наименее возможного и наиболее необходимого, что создает категорию *чуда (например, исцеление смертельно больного).
С этической точки зрения лучшее действие то, которое приносит благо наибольшему числу людей, но совершить его могут лишь немногие или один человек. Делай то, что каждый должен был бы сделать на твоем месте, но чего никто не может сделать вместо тебя. Чем больше объектов у действия и чем меньше субъектов (то есть чем незаменимее субъект), тем выше его нравственный потенциал.
С эстетической точки зрения лучший сюжет тот, в котором сочетаются наибольшая естественность и наименьшая предсказуемость: каждое событие, каждый поворот действия должны восприниматься как глубоко закономерные, но при этом – неожиданные.
Тот же закон действует в религиозной сфере. Наибольшее – Царствие Божие – уподобляется наименьшему, горчичному зерну. Сам Бог умаляется не просто до человеческой, но до самой позорной участи, претерпевает крестную смерть. И напротив, малые мира сего, в отличие от богатых и сильных, обретут Царствие Небесное. Будьте как дети – и возрастете до небес.
Таким образом, и в науке, и в этике, и в искусстве, и в религии действует общее правило: наибольшее в наименьшем. «Самое-самое» – это не просто повтор одного слова, но сокращенная формула: самое большое и самое малое образуют единство. Этот закон открыт философом Николаем Кузанским: совпадение абсолютного максимума и абсолютного минимума. Закон предельной *интенсивности: максимум в минимуме.
*Алмазное правило, Интенсивность, Интересное, Реверсивность, Трансформация
Листочки. С. 187–188.
СИНТЕЗ ЯЗЫКА, СИНТЕТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ
СИНТЕЗ ЯЗЫКА, СИНТЕТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ (language synthesis, philosophy of synthesis). Направление в философии, которое ставит своей задачей синтез новых содержательных терминов, понятий и суждений на основе их языкового анализа. Синтетическая философия определяется по контрасту с аналитической философией (философией анализа языка), господствующей в англо-американской мысли ХХ века. Анализ повседневного, научного и собственно философского языка, его грамматических и логических структур утверждается как главная задача философии. При этом синтетический аспект высказываний, задача производства как можно более содержательных, оригинальных суждений практически игнорируются.
Альтернативой лингво-аналитической традиции выступает философия синтеза языка, или конструктивный номинализм. В той мере, в какой предмет философии – универсалии, идеи, общие понятия – представлен в языке, задача философии – расширять существующий язык, синтезировать новые слова и понятия, языковые правила, лексические поля, увеличивать объем говоримого – а значит и мыслимого, и потенциально делаемого. От анализа языка, на котором концентрировалась философия в ХХ веке, она переходит к синтезу альтернативных понятий и способов их артикуляции. Например, философское творчество Жиля Делеза и Феликса Гваттари в таких книгах, как «Тысяча плато» и «Что такое философия?», направлено именно на расширение философского языка, синтез новых концептов и терминов. Синтетическое преобразование и углубление анализа могло бы сблизить англо-американскую философию, в которой преобладает аналитизм, с преимущественно синтетическими традициями континентальной, в частности русской, философии.
Речь идет о создании синтетической философии, в том же смысле, в каком Кристофер Лэнгтон говорил о синтетической биологии: «Наука, очевидно, достигла огромного прогресса, разламывая вещи и изучая их по кусочкам. Но эта методология обеспечила только ограниченное понимание явлений более высокого уровня… Можно преодолеть эти границы на путях синтетической методологии, которая по-новому соединяет базовые компоненты бытия…» [69] Философия тоже нуждается в синтетической методологии, которая позволила бы создавать онтологии виртуальных миров, метафизики иных видов бытия и сознания, закладывать основания альтернативных вселенных, то есть принимать не просто активное, но фундирующее участие в эволюции разума, в творческом становлении ноосферы и техносреды. Поворот к синтезу языка и трансформативным техникам бытия и сознания необходим для философии, если она не хочет целиком превратиться в историю философии, в накопление и изучение философских архивов. См. подробнее Введение.
*Концептивизм, Лингвовитализм, Лингводизайн, Потенциация, Проективная лингвистика, Семиургия, Умножение сущностей
СОФИЙНЫЕ ДИСЦИПЛИНЫ
СОФИЙНЫЕ ДИСЦИПЛИНЫ (sophian disciplines, sophio-disciplines; от греч. sophia; мудрость). Дисциплины, которые соотносят предмет своего изучения с цельным знанием, *мудростью, представлением о мироздании в целом. Этим они отличаются от «логийных» наук (logy-disciplines), названия которых часто заканчиваются на «логия» (от греч. logos – слово, понятие, учение) и которые изучают определенный предмет внутри его собственных рамок. Рядом с каждой наукой-логией можно обозначить дисциплину-софию: рядом с археологией – *археософию, рядом с биологией – *биософию, рядом с психологией – психософию, рядом с этнологией – этнософию. Наряду с языкознанием есть лингвософия («языкомудрие»), наряду с обществоведением – социософия («обществомудрие»).
Софийные дисциплины возвращаются к той изначальной, «мудрой» целостности своего предмета, которая была утрачена последующей дифференциацией соответствующих «логий». Например, понятие «души», как «донаучное», выпало из поля зрения психологии, но остается центральным для психософии, к области которой принадлежат многие работы К. Юнга и его школы, а также трансперсональной психологии Ст. Грофа. *Технософия, в отличие от технологии, рассматривает духовный смысл техники, а физиософия – «мудрость» организма, его целесообразное устройство в связи с творческим предназначением человека.
Софийные дисциплины не являются частью философии, поскольку более конкретно и систематически изучают свой предмет, разрабатывают специальную систему понятий. В этом смысле следует делать различие между философией природы, которую можно найти у Гегеля, и биософией или геософией, которой занимались такие ученые, как Э. Геккель или В. Вернадский. Софийные дисциплины образуют как бы зону перехода от обобщающих принципов философии к эмпирическим методам «логийных» дисциплин.
Если этнография, по смыслу своего названия, описывает этносы, их генезис, историю и культуру, а этнология исследует структуру их обычаев, традиций, ритуалов, то этнософия раскрывает связь всех элементов этой структуры с целостной метафизикой национальной жизни, ее спиритуально-мистериальным центром. Этнософия изучает преимущественно высокоразвитые общества, где метафизическое содержание выступает в свернутом, потенциальном виде, в отличие от этнографии, нацеленной на обрядовую структуру примитивных обществ, религиозное содержание которой выступает эксплицитно. Одна из задач этнософии – выявить в повседневной, бытовой, профессиональной, культурной жизни манифестацию бессознательно-сакральных структур, а также определить место каждого этноса в общей эволюции общечеловеческой культуры. К этнософии можно отнести труды И. Г. Гердера, О. Шпенглера, а в отечественной науке – Н. Данилевского, Л. Гумилева, Г. Гачева.
Есть разные науки о земле. География описывает то, что на и над поверхностью земли: природные зоны, климаты, границы, государства, хозяйства. Геология смотрит глубже – на то, что в земле: изучает ее внутренний состав, почвы, залежи, разрезы, карьеры, кору, полезные ископаемые. Но можно заглянуть еще глубже – в сущность и замысел земли, в те вопросы, которые задавал Плотин: «Ну а сама земля, как она может иметь место в ноуменальном мире? Какова ее идеальная сущность? Имеет ли и она там жизнь, и если да, то каким образом? <…> Даже появление камней, вздымание и образование гор не могло бы иметь места на земле, если бы ей не был присущ некий одушевленный принцип, который и производит все это посредством скрытой от глаз внутренней работы» [70].
Значит, помимо географии – «землеописания», помимо геологии – «землеведения», должна быть еще и наука об умной сущности земли – геософия, «землемудрие». Именно к геософии (а не геологии) относятся многие идеи В. И. Вернадского о живом веществе, формирующем земную оболочку. Геософской является также влиятельная в экологических кругах «Гея (Gaia) гипотеза», выдвинутая Джеймсом Лавлоком в 1979 году, согласно которой Земля представляет собой единый живой организм, регулирующий свою жизнедеятельность посредством изменения погодных условий, климата, природной среды. Современный вариант развития геософии, отвечающий на вопросы Плотина об идеальной сущности земли, представлен у Ж. Делеза и Ф. Гваттари под именем «геофилософии» [71].
Соответственно различаются:
В *софиосфере отражаются все другие сферы: биосфера, техносфера, семиосфера, идеосфера, психосфера, ноосфера… Через софийные дисциплины софиосфера проникает во все уровни организации живого и мыслящего вещества и практически воздействует на них. В число софийных дисциплин входит также *софионика – совокупность философских практик, воплощающих и расширяющих философское знание.
*Археософия, Биософия, Материософия, Мудрость, Мыслительство, Нетософия, Полисофия, Софионика, Софиосфера, Технософия, Универсика
Сектантство. С. 213–223.
Творчество. С. 208–211.
Humanities. Р. 248–255.
СОФИОНИКА
СОФИОНИКА (sophionics). Конструктивная деятельность преобразования жизни и культуры на основе философского знания и практической мудрости. К софионике можно отнести философские практики, имеющие не специально научный, академический, а целостный, синкретический характер, а также деятельность философов, мудрецов, мыслителей, лично практикующих свои учения и взгляды, таких как Генри Торо, Альберт Швейцер, Джидду Кришнамурти, Григорий Померанц. Софионика включает ряд предметных и дисциплинарных областей, связывающих мышление и мудрость с разными аспектами общества, техники, повседневной жизни: *действия философские, *концептивизм, *метапрактика, *нетософия, *онтотехника, *технософия.
*Биософия, Метапрактика, Мудрость, Полисофия, Софийные дисциплины, Софиосфера
СОФИОСФЕРА
СОФИОСФЕРА (sophiosphere). Всеобъемлющая сфера мудрости; высшая из объемлющих планету сфер. Это такая же целостная сфера, как биосфера (по Ж.‐Б. Ламарку), или ноосфера (по В. Вернадскому), или семиосфера (по Ю. Лотману). Она объемлет собой все «мудрое», что содержится в делах и словах людей, в их ремеслах, поступках и мыслях; причем объемлет именно как сфера, в которой софийные акты (поступок, идея, понятие, высказывание, текст, термин) соотнесены между собой. Интернет и многообразие его технических возможностей способствуют ускоренному расширению софиосферы, но она становится все более очевидной реальностью и в силу внутренних особенностей исторического становления философии: от афоризма и притчи – через трактат, учение, систему – к софийности как сферичности. В ХХI веке философия вступает на новый путь развития: от «произведения» и «учения» – к созданию всеобъемлющей софийной среды (ср. *нооценоз).
*Мудрость, Нооценоз, Софийные дисциплины
СОФИОФИЛИЯ, МУДРОЛЮБИЕ
СОФИОФИЛИЯ, МУДРОЛЮБИЕ (sophiophilia). Поиск мудрости за пределами философии как академической дисциплины, в области того, что называют спиритуальностью, практической метафизикой, высшим знанием. «Софиофилия» и «мудролюбие» перевертывают порядок основ в словах «философия» и «любомудрие», а тем самым обновляют стершийся от частого употребления смысл того, что сочетание этих основ призвано выражать. Если философия постепенно оторвалась от «софии» как своего изначального предмета и цели, превратилась в дисциплину системного построения понятий и логического анализа слов, то софиофилия ищет для себя иных, неакадемических путей цельного знания, обращаясь к наследию Платона, Лао-цзы, Я. Беме, Паскаля и других мыслителей-мудрецов.
*Мудрость, Софийные дисциплины, Софиосфера
ТАВТОСОФИЯ
ТАВТОСОФИЯ (tautosophy; греч. tauto, то же самое + sophia, мудрость; ср. тавтология). Значимый повтор, тавтология как фигура мудрости.
Больной, выздоравливая после перелома, спрашивает доктора: что мне делать, чтобы начать ходить? Ответ: ходите. Тавтологическая правда жизни: чтобы ходить, нужно ходить. Чтобы жить, нужно жить. Из многих языковых фигур мудрость выбирает тавтологию. Отсюда такие суждения:
«Люди есть люди» (несовершенны).
«Закон есть закон» (нужно исполнять).
«Ребенок есть ребенок» (пусть пошалит).
«Отец есть отец» (пусть простит).
«Мать есть мать» (всегда любит и прощает).
«Работа есть работа» (ее нужно делать, невзирая ни на что).
«Отдых есть отдых» (забудь обо всем и расслабься).
Это не избыточные повторы (типа «масло масляное»), поскольку в вышеприведенных тавтологиях первое слово – субъект суждения, а второе – предикат («люди есть люди»); первое обозначает цель, а второе – средство («чтобы жить, нужно жить»). Одно слово разделяется на два значения, которые воссоединяются посредством связки «есть». «Люди»: представители человеческого рода вообще – и существа, обладающие определенными моральными качествами и недостатками. «Мать»: рождающая – и сострадающая, прощающая. Оказывается, что сам предмет и есть своя главная сущность, а средство к достижению цели – в ней самой. Так язык делает шаг к определению вещей, чтобы к ним и вернуться; это не топтание на месте, а смиренный круг, точнее спираль. Этa нетавтологичность тавтологий глубоко выражена у Пиндара: «Стань тем, кто ты есть!»
Многое зависит от того, кто говорит. У одного тавтология прозвучит как механический повтор, а другой произнесет: «люди»… помедлит… помолчит… подумает… окинет мысленным взором весь круг референтов этого понятия… заключит: «это люди» – и прозвучит это как откровение. Разница в том, сколько в тавтологию внесено жизненного опыта, образующего «дуговую растяжку» между ее началом и концом.
Собственно, между обывателем и мудрецом внешняя разница тоже может быть не велика: халат, кресло, домоседство, изо дня в день одно и то же. Но один – человек как все, другой – *всечеловек. «Не выходя со двора, можно познать мир», – говорил Лао-цзы. Обыватель вообще не трогается с места, а мудрец возвращается к своему халату и креслу из дальних странствий (пусть только мысленных, воображаемых), повидав мир и людей. Для него люди – это… это… (скольких он встретил, успел оценить, разочароваться, сравнить с собой, снова очароваться…) – это люди. Он не топчется на месте, а совершает широкий круг, возвращаясь в исходную точку. Можно сказать, что между обывателем и мудрецом – тоже отношение тавтософии. Человек «как все» – он и есть всечеловек. Обыватель охватывает собой бытие.
Разница тавтологии и тавтософии изоморфна различению аналитических и синтетических суждений у И. Канта. Первые ничего не добавляют к предмету, а просто раскрывают присущие ему свойства, например «золото – это желтый металл». Вторые добавляют к предмету то, что в нем самом не содержится, и требуют знания и опыта. «За золото не купишь ни любви, ни дружбы» – это синтетическое суждение. Вопрос: к какого рода суждениям относятся тавтологии? Казалось бы, это пример чистой, даже вырожденной аналитичности, поскольку они ровно ничего не добавляют к исходному понятию предмета. «Люди есть люди» – а кто же еще? Но аналитичность или синтетичность суждений зависит не только от них самих, но и от того, кто их произносит и что в них вкладывает, от автора и контекста. «Люди» в первой позиции – это вид живых существ, разряд биологической классификации, а во второй – «существа, страдающие от собственного несовершенства и потому заслуживающие снисхождения». Если так, то суждение «люди есть люди» – вполне синтетическое, основанное на немалом опыте. И напротив, внешне синтетическое суждение может в чьих-то устах звучать как аналитическое, чистый повтор: «собака – друг человека», «книга – источник знаний» (такими суждениями наполнен флоберовский «Лексикон прописных истин»).
Тавтософия играет важную роль в образовании таких понятий, как *вочеловечение, *воссознание, *воязыковление, *веществование, *самобытие, поскольку в них нечто сущее утверждается в качестве собственной сущности. Человек призван прежде всего человечествовать, то есть стать тем, кто он есть. Призвание сознания – *воссознание тех условий, которые делают его возможным.
*Альтерология, Афористический квадрат, Всеразличие, Интенсивность, Самобытие
ТЭИЗМ
ТЭИЗМ («the-ism», от английского определенного артикля «the»). Философия определенности, артикулированности вещей, которая исходит из смыслоразличительных свойств языка и, в частности, определенного артикля, откуда и получает свое название. Не следует путать «тэизм» (the-ism) и «теизм» (theism), веру в Бога-Личность, хотя между этими понятиями и есть соответствие. Определенный артикль – наиболее употребительное слово в тех языках, где он имеется, а на этих языках создана самая богатая словесность: иврит, греческий, арабский, английский, немецкий, французский, испанский, итальянский, все скандинавские… Во всемирном частотном словаре, если бы такой был составлен, первое место занял бы определенный артикль. Так, в английском языке примерно каждое 16-е слово в тексте – the (6,18 % от всех словоупотреблений, *Частотный словарь как философская картина мира). Самое распространенное слово в самом распространенном из международных языков вполне заслуживает философского признания. Даже в тех языках, где артикль отсутствует, его различительную функцию отчасти берут на себя местоимения и частицы, прежде всего указательные, от которых он исторически образовался, – «этот», «тот», «такой», «вот», «вон», а также определительные, ограничительные местоимения – «самый», «который», «только», «лишь», «же» и др.
Для философии всегда было важно найти такое слово (термин), которое заняло бы центральное место в системе понятий и, определяя все другие, само в наименьшей степени подлежало бы определению («дао» в даосизме, «идея» у Платона, «материя» у Маркса, «жизнь» у Ницше, «бытие» у Хайдеггера…). Определенный артикль, the, и есть искомое философское «слово слов», выдвинутое самим языком на первое место среди бесчисленных актов говорения о мире. (Исключение составляет лишь еще более частотный знак пробела, который лежит в истоке самого говорения и письма – *«».) Бытие должно быть понято прежде всего через артикль – всесторонне артикулировано.
The указывает на любую вещь как эту, отличную от всех других в мире. Свойство «этости» является начальным и всеопределяющим для характеристики явлений, как показывает многообразная практика языка. Какие бы предметные сферы ни охватывал язык, какими бы профанами или специалистами он ни использовался, без артикля как определяющего и различающего элемента не обойтись в большинстве высказываний. The – наиболее абстрактный элемент языка, придающий смысловую конкретность другим элементам, это конкретизирующая абстракция, то «свое» для каждого, что является «общим» для всех.
