«Пир – это лучший образ счастья». Образы трапезы в богословии и культуре

1. Прежде всего – это очень сильная текстовая позиция ИС, особенно загадки Самсона; в такой позиции не должно быть случайного материала.

2. Далее нужно отметить необыкновенную концентрацию в Суд 14:14 символических фигур, символизм которых был общеизвестен по всему региону, но при этом чужд яхвистской религии. Думать (подобно Соджину[11]), что этот материал попал в книгу случайно, мешают как раз перечисляемые особенности текста.

3. Третья замечательная черта – это переклички ИС с рядом других ветхозаветных текстов, где происходит интересная вещь: там чуждый для яхвизма символизм трансформируется и адаптируется яхвистским культом.

Сочетание подобных черт просто обязано привлечь внимание к тексту и способствовать попыткам искать в нем подтекст.

Остановимся немного подробнее на упомянутых пунктах. Начнем со структурной позиции загадки Самсона.

Совокупный корпус библейских книг от Бытия до 4 Царств можно разделить на две значимые части, которые выделяются структурно и функционально; первая из них Бытие – Левит, где описано творение мира, включая Израиль как его избранную часть, а затем, в качестве кульминации творения, Бог выделяет культ и священство, избранников из избранных[12].

В этой части фактически заданы основные принципы миропорядка (если отнести сюда же организацию народа Израиля и его религиозного закона). Во второй части корпуса, Числа – 4 Царств, показано реальное воплощение этих принципов в библейской истории. Увы, оно далеко от идеала: начав с сомнений в силе Господа, с наглого ропота и позорной трусости (Числ 13; 14), Израиль подвергается наказанию со рокалетнего блуждания по пустыне; а заканчивается вся история разрушением Царства и ввержением народа в «пустыню» плена, почти на тот же срок – вследствие того же греха отступничества. В этом корпусе книга Судей (а точнее, ИС) занимает практически центральное положение, как некий «гвоздик», на котором подвешен маятник истории.

Добавим, что в середине всего текста Бытие – 4 Царств можно выделить еще один прообразный круг истории: Второзаконие – Иисус Навин – Судьи. Первая из этих книг представляет собой повторение Моисеем закона, изложенного ранее в книге Исхода. Книга Иисуса Навина – идеальный пример воплощения нормы, когда Господь и Израиль составляют вместе монолит, взаимно верный и потому непобедимый; и наконец, книга Судей описывает разрушение этого монолита по вине своевольных и неверных израильтян, что в свою очередь, приводит к колебаниям политической стабильности. Книга Судей определяет «расшатывающий момент» монолита, но тем самым и показывает, как можно остановить процесс расшатывания и вернуть все к норме, которая обеспечит Израилю, в частности, политическое доминирование и общую безопасность жизни. Иными словами, схема наказания Израиля и последующего прощения, озвученная Господом в конце книги Левит (гл. 26), получает в этом важнейшем цикле иллюстративное подтверждение, а книга Судей занимает в нем конечную, то есть опять-таки сильную позицию. По своей функциональной значимости, как видно, книга Судей играет ключевую роль во всей библейской истории. В свою очередь, ИС, определяет ключевые моменты книги Судей, поскольку Самсон увенчивает собой символический ряд из 12 судей Израиля, и период его судейства совпадает с переломным пунктом всей истории Израиля; после Самсона даже колебания народной верности заканчиваются, и с этой минуты моральное состояние народа неуклонно движется вниз, а его история – к национальной катастрофе. Отметим, что загадка Самсона (Суд 14:14), располагаясь точно в центре ИС, занимает втройне сильную позицию.

Совершенно очевидно, что в такой позиции просто не место для фольклорных рассказов о народном любимце, поддевающем из озорства «заклятых друзей» филистимлян; здесь место для ключа к смыслу всей истории, и воспользоваться им возможно, если восстановить те представления о мире, которые были характерны для авторов и первых читателей Библии.

Картина мира в традиционном обществе определяется культовым и религиозным символизмом, в связи с чем нам необходимо рассмотреть вторую из упомянутых выше особенностей нашего текста.

В ИС, в частности, присутствует очевидный солярный символизм: это вызывающее имя и происхождение героя: Шимшон, родом из Бет Шемеша[13]. В некоторых комментариях Самсона даже рассматривают как героя солярного мифа; однако текст, в общем, не поддерживает такой интерпретации[14]. Самсон и прямо действует не сам по себе, а под влиянием Духа Яхве, и косвенно он ставится в зависимость от Господа: похоже, что в ИС имя Шимшон обыграно в русле трансформации солнечного символизма в других текстах, где солнце становится символом Яхве или подчиняется Ему (Пс 84/83:12; Мал 46:2; Нав 10:12; 4Цар 20:11).

Совершенно замечательна перекличка ИС с Пс 19/18, где «солнце выходит, как жених из хупы», радуясь и играя своей исполинской силой – и весьма напоминая этим Самсона. Однако те строчки псалма, где восхваляется величие солнца, обрамлены другими, в которых автор сообщает о подчинении и солнца, и всего миропорядка Господу и Его закону.

И тогда образ Самсона приобретает своеобразное освещение – как некая исполинская и своевольная стихия, которая все-таки обязана подчиняться Господу. И этот оттенок характера Самсона хорошо сочетается с другими указаниями текста, которые ведут читателя к тому, что образ Самсона вообще воспринимается как обобщенный образ «Сынов Израилевых»[15].

Вместе с тем, само поведение Самсона наводит на мысль, что он и есть Израиль, необузданный и «жестоковыйный», в том его состоянии, как он описан в книге Судей: «Не было царя в Израиле, и каждый делал, что ему заблагорассудится» (Суд 17:6; 18:1; 19:1; 21:25). Таким образом, то, что происходит с Самсоном, может иметь отношение ко всему Израилю.

Теперь настало время рассмотреть, в какие отношения Самсон-Израиль поставлен с другими символическими фигурами истории: со львом, пчелами и медом. Но прежде обозначим их общеизвестный символизм[16].

Очень коротко говоря, лев – это царский символ, принятый по всему Ближневосточному и Средиземноморскому региону, а кроме того – священное животное нескольких богинь, из которых для нас наиболее важна ханаанская Астарта.

Пчела была служебным животным Богини-матери, от хеттской Ханнаханны до критской Реи; эта вечно женственная посредница между Небом и землей выступала также посредницей между живыми и мертвыми, поскольку имела отношение к хтонике: упоминается ее служение таким богиням, как Артемида, Деметра, Персефона, Кибела и египетская Нейт. В то же время пчела передавала людям от богов дар слова, поэтического и пророческого.

Мед считался пищей богов; те, кто причащался ему, получали бессмертие и божественный дар слова.

Этот символизм, повторюсь, был всем известен и замечательно общ по всему региону, но принадлежал к системе языческих представлений. Что же делает с таким чуждым материалом Библия? То же, что с рассмотренным выше солярным символизмом: известный символ трансформируется и ему предлагается новое значение – при сохранении намеков на прежний смысл[17].

Например, лев становится служебным животным Яхве, через него Бог наказывает неверных смертью, но при этом он остается и царским символом, и символом врагов Израиля, которых Господь победит.

Пчела также служит теперь Господу, и между прочим, выступает средством наказания Израиля – наказания чувствительного, но не смертельного. От ее женской ипостаси остается только женское имя Девора («пчела»). И в самом имени пророчицы Деворы (Суд 4; 5) заключен намек на то, что пчела теперь преподносит дар слова – от Господа. Это недвусмысленно проявляется уже через игру слов: по-еврейски словоформы «пчелы» и «слова» пишутся и произносятся очень похоже: деворим и деварим соответственно. А мед в псалмах сравнивается со словами закона (см.: Пс 19/18).

Учитывая все это, мы можем подойти теперь к трактовке загадки Самсона. Отметим, что в ней просматривается не менее трех уровней смысла: первый – буквальный; второй – оче видно обсценный. Комментаторы обычно видят здесь просто грубый юмор; однако учтем, что секс в древности относился к области сакрального, этот мотив, связанный к тому же с метафорикой еды, может оказаться скорее намеком на культ богини плодородия, чьими священными животными были пчелы. Обращение к символам ведет нас к третьему, скрытому, символическому смыслу загадки.

Этот уровень понимания целиком строится на игре слов и полисемии ключевых словоформ.

Прежде всего, рой пчел, обнаруженный Самсоном в трупе льва (14:8), назван адат деворим («сообщество пчел»). За неимением другого библейского примера невозможно судить, насколько принят был такой термин в обычной речи; однако в Библии слово эда («сообщество») больше нигде не относится к животным; чаще всего с его помощью описывают общину Израиля (в параллели с кахал). А слово деворим («пчелы») здесь очень естественно ассоциируется со словом деварим («слова»), потому что это слово появляется как раз в предыдущей строке, где зачем-то сообщается, что Самсон «говорил» (вайедаббер) со своей девушкой (Суд 14:7).

Таким образом, странное словосочетание адат деворим ведет читателя к идеальному образу общины Израиля, «общины слов (закона)». Поскольку, как отмечено выше, Самсон типологически олицетворяет собой Израиль, можно думать, что в происшествии с пчелами имеет место символическая встреча реального, «жестоковыйного» Израиля с идеальным, не отступающим от заповедей закона. Мед как символ «сладости слов закона» стал доступен реальному Израилю благодаря послушанию Духу Яхве, Который и обеспечивает победу над местными царями и местными культами («Ваалами и Астартами»), чьим символом здесь может выступать лев. «Мед» слов закона – это особая пища Израиля, поэтому его ест Самсон и едят праведные родители Самсона. Но свою новую родню, филистимлян, наш герой не угощает, предопределяя этим их судьбу.

Намек на «слова закона» или «слова Господа» подкреплен вторым значением слова эда: «свидетельство», «откровение». В смысле «свидетель слов (Господа)» сочетание адат деварим просматривается в тексте Нав24:26–27, где Иисус дает последние наставления народу. Этот ключевой текст, расположенный как раз на переходе к книге Судей, в смысловом отношении поддерживает указанную ассоциацию.

В значении «откровения слов Господа» эда присутствует в Пс 19/18 и 119/118, где многократно в параллелизме используются следующие словоформы: эдотеха («откровения Твои»), торатеха («закон Твой»), пикудеха («повеления Твои»), мицвотеха («заповеди Твои»), мишпатеха («суды Твои»), а также две формы для сочетания «слова Твои»: имратеха и девареха.

Таким образом, действительно, для читателя, знакомого со всеми этими текстами, за адат деворим («пчелиный рой») просвечивает адат деварим («свидетельство слов» или «община слов»), а пчелы и мед в загадке Самсона становятся знаком ниспосланного Богом Закона, который сладок, как мед, но и грозен, как пчела – для тех, кто неверен Господу.

Анализ загадки (14:14), синтаксический и морфологический, по параллелизму и антонимии, показывает, что лев здесь связывается с определениями «едок» (т. е. хищник), «сильный» – в смысле «жесткий», «жестокий», вообще «неприятный», ни к чему не пригодный, а мед выступает как нечто съедобное, то есть, полезное и в высшей степени приятное, а метафорически – еще и несущее высшее знание.

Не означает ли это, что так же, как мед появился в трупе поверженного льва, так и закон утвердится вследствие победы Израиля над «Ваалами и Астартами» (т. е. местными культами)? Но от Израиля потребуется активность и верность Духу Господа. В полифонии загадки есть место и для второго смысла: своим верным Господь даст победу над местными царями и политическое доминирование.

Можно думать, что в этом и заключалось послание с обещанием счастья – к Израилю, через его типического представителя, Самсона. Дошло ли это послание до адресата? Судя по поступкам – едва ли, и оно не изменило судьбы ни Самсона, ни Израиля. Самсон слепнет и вертит жернова, что сравнимо со схождением мифологического героя во мрак преисподней, в царство «пчелиной» богини. Израиль в конце концов тоже сойдет в «преисподнюю плена», так как был «слеп и глух» – к словам закона.

Но обоим светит луч надежды: нужно покаяться и воззвать к Господу – тогда вернется сила и будет обеспечена победа.

Вместе с тем, загадка была загадана филистимлянам, и это может означать, что Господь обращался также и к ним. Что же они поняли из предложенной им программы?

Мы видели, что первый, буквальный смысл загадки стал им известен через жену Самсона; она выступает здесь посредницей, передатчицей самого неважного слоя смысла, но это же делает ее предательницей, а не носительницей истинного знания.

Второй, обсценный смысл, связанный с топосом бугонии, вполне мог быть понятен филистимлянам, народу эгейского происхождения, знакомому с эгейскими традициями. Для израильтян, которые должны были держать в уме трансформацию языческих символов в яхвистские, символизм этого уровня вел к третьему, религиозно-символическому смыслу загадки (который они, тем не менее, не восприняли, или ничем не показали, что восприняли). Но что поняли филистимляне?

Как ни странно, их ответ предполагает включенность в ситуацию. Интересно уже то, что на вопрос, заданный в утвердительной (или описательной) форме, они отвечают в форме вопросительной: «Что слаще меда? И что сильнее льва?» Ответ инвертирован также по расположению фигурантов: лев и мед меняются местами. Эти инверсии как будто намекают на смысловые пласты, не лежащие на поверхности; помочь прояснить их могло бы, опять таки, обращение к культурному контексту. Следует учесть, что в древности загадка чаще играла роль ритуальную, чем просто игровую[18]. В рамках этих представлений, общих для многих архаичных традиций, ответ филистимлян может восприниматься как вопросная часть ритуальной загадки, которая всегда предполагает содержание вопроса о высших ценностях мира и содержит ответ в себе самой, но не на уровне тавтологии, а на уровне сакрального знания об этих высших ценностях, доступного лишь посвященным. В ритуале вопросы, как показывает Топо-ров[19], организованы в иерархическую цепь и «в своей совокупности исчерпывают смысловую структуру мифопоэтической модели мира». Такая цепь «акцентирует основную вертикальную ось мира» и, в связи с этим, «загадка предполагает не любой вопрос, а лишь вполне определенный, ограниченный сферой сакральной значимости», и ответ на него, «содержащий скрытые смыслы, должен быть принципиально скрыт»[20]. Хотя нам ничего не известно о «загадочных» ритуалах в библейском мире, совсем не учитывать подобные представления все же нельзя, поскольку они восходят к очень древнему типу организации человеческого общества.

Далее нам придется рассмотреть оригинальную форму загадки; на иврите она звучит так:,מה־מוגוקמדבשו ומה 1 עז ומארי (Ма маток мидваш, умэ аз мэари). Буквенный узор симметризуется при перестановке двух букв в последнем слове, и тогда слово מארי (мэари, «лев» с предлогом «мин») превращается в слово אמרי (имрэ, «слова»), стоящее в форме statusconstr., которая подразумевает (опущенное здесь) nomenrectum: «слова такого-то». Таким образом, проявляется скрытый смысл: «Что слаще меда? И что сильнее слов (Господа, закона)?»

Ответ должен был быть очевиден библейской аудитории: слаще меда – слова закона (см. Пс 119/118), а сильнее этих слов нет ничего (во всяком случае, не «львиная» богиня Астарта!). Эта реконструкция отвечает всем требованиям сакрального смысла ритуальной загадки, и вместе с тем, она подкрепляет интуицию о третьем, скрытом уровне смысла загадки Самсона.

В результате, ответ-вопрос филистимлян вполне вписывается в ритуальное выстраивание иерархии смыслов. Мы должны заключить, что в загадке Самсона закодирована, по всей видимости, не только религиозно-политическая программа для Израиля, но и предложение к местным народам – присоединяться к этой программе.

Пророки описывали мессианские времена именно как такое присоединение язычников к религии Израиля, к его закону.

Но, судя по поведению филистимлян, мессианские времена еще не наступили. Выше мы обсуждали тот факт, что филистимляне начали свой контакт с Израилем с нарушения заповеди (Втор 5:21/18). Если бы филистимляне приняли послание, которое было обращено также и к ним, то еврейский закон стал бы и их законом – но это отнесено на мессианское будущее. Соответственно, незадачливые филистимляне терпят большой урон; их выигрыш в игре оказался эфемерным. Не сумев усвоить нужное знание, они вынуждены голодать: их урожай уничтожен.

Таким образом, в этой истории поедание или, напротив, неспособность что-то съесть – становятся знаком усвоения, или неусвоения слов Господа, Его призыва, а также – победы или поражения, связанных с этим усвоением.

Инверсии же, когда «едок» (хотя бы потенциальный) становится «едою» – говорят о каких-то точках непорядка в этой истории, и о вмешательстве Господа в историю в этих точках.

Действительно, рассмотрим поочередно некоторые характерные сюжеты нашей истории.

Самсон задумал, по сути, нарушить закон своей женитьбой на филистимлянке; однако Господь вмешался, и из попыток породниться с «необрезанными» ничего не вышло.

Лев хотел съесть Самсона (что в нашем рассмотрении символических слоев означает, что либо местные цари выступили против Израиля, либо «Ваалы и Астарты» тщились подчинить его себе). Господь этого не потерпел – и вот «едок становится едою».

Пчелы-посланницы Господа успешно поели местных «Астарт».

Самсон получил «мед закона», но не усвоил его до конца, до послушания. Он позволил перевернуть ситуацию и выдать сакральное знание врагам. Соответственно наказаны и Самсон, и филистимляне.

Однако есть разница: Самсон (Израиль) остается избранником Яхве. Если избранник раскается и воззовет к Господу (то есть, усвоит все же истинное знание), то наказание сменится прощением. Филистимляне же изначально не входят в завет с Господом, и не отвечают на его призыв – в результате им приходится очень плохо; даже своеволие Самсона Господь использует для того, чтобы покарать их смертью.

В качестве дополнения интересно рассмотреть «загадочный» диалог между Самсоном и филистимлянами с точки зрения антропологической. Известно, что в архаичном обществе отношения в принципе построены на дарообмене, одной из форм которого, (а именно – словесной) выступает как раз диалог[21]. В свою очередь, дарообмен предполагает заключение определенного соглашения, которое объединяет взаимодействующие стороны и связывает их обязательствами. На Руси такое объединенное общество называлось словом мiр и, как показывает Вячеслав Иванов, семантически это слово тождественно слову мир, обозначающему мирное состояние общества. Словесные связи отражают связи реальные: заключение договора всегда сопровождается обменом дарами, ведет к мирному сосуществованию и скрепляется, как правило, пиром, то есть, общей праздничной трапезой. Слова дар, мир (мiр) и пир имеют одинаковую значащую морфему (суффикс), и это указывает на их грамматическую и семантическую связь[22].

Можно усмотреть в библейском тексте Суд 14; 15, что на свадьбе Самсона происходит именно такая попытка Израиля заключить с филистимлянами договор, который привел бы к объединению и родству народов. В качестве своего дара Самсон-Израиль предлагает потенциальной родне «мед закона», но в виде скрытом, словесно-символическом. Настоящий «мед» пока имеют право съесть только израильтяне. Дар филистимлян – это невеста. Однако она, во-первых, играет не объединяющую, а разъединяющую роль, переводя внимание с символического на буквальный уровень смысла значащей загадки, а во-вторых, ее, уже жену, потом просто отбирают у Самсона. Получается, что признав на словах, в своей отгадке, силу «слов закона», филистимляне на деле нагло нарушают заповедь. Самсон реагирует адекватно, сказав сам себе: «теперь вправе я буду чинить зло филистимлянам». Договор не состоялся; дар отвергнут, пир забыт, соответственно – нет мира.

Рассмотренные соотношения позволяют предположить, что в истории Самсона, в символическом и типологическом освещении, продолжается разработка темы «Израиль и па лестинские народы», начатая еще в книге Бытия[23]. Согласно тексту, главный герой этой истории, Господь, не только предлагает выбор пути Израилю и его окружению, но и показывает в действии, что пренебрежение «путем жизни» реально переводит любое движение на «путь смерти»[24].

Однако смерть филистимлян, пренебрегших законом, семантически не равнозначна смерти Самсона, успевшего воззвать к Господу и получить от Него помощь. Филистимляне в ИС везде погибают как побежденные враги Израиля, тогда как Самсон умирает победителем – и добровольно. Такое решение проблемы смерти в сюжете равносильно преодолению смерти[25]; тем самым, и для Израиля, которого Самсон типологически представляет, смерть может стать путем к «новому оживанию»[26], то есть, к бессмертию. Выше уже отмечено, что все детали рассказа о Самсоне увязываются в один метафорический узел. Как показывает О. Фрейденберг[27] на большом материале архаичных культур, представления которых сохраняются в культуре античной и даже еще более поздней, еда в мышлении древнего человека семантически связывается с бессмертием – через отождествление образов еды и борьбы, поединка, разрывания и шествия, через жертвоприношение, убийство и соединение полов. Все эти представления отражаются в мифах и обрядах, где вожак, вождь являет собой персонификацию солнца и неба.

В таком аспекте не случайными кажутся и судейский статус, и солярное имя Самсона, так же как присутствие в его истории актов успешной еды, шествия[28] к невесте, поединка, разрывания врага, смерти, свадьбы – и связи всех этих актов с жизнеутверждающим знанием, противопоставленным знанию пустому, отвлекающему, вредному.

Таким образом, конечная победа и сама смерть Самсона, которой как будто заканчивается его история, с антропологической перспективы может оказаться обещанием воскресения, нового оживания для побежденного было Израиля – если в конце концов им будет усвоена суть отношений между Богом и общиной, между общиной и отдельным человеком. Но именно такое единение человека, общины и «общинного бога» предполагает культовый акт еды, выражающий собой «усвоение бессмертия»[29].

Елена Федотова

Запрещенная трапеза в Библии

В этой работе я ставлю себе очень скромную цель: проиллюстрировать на нескольких примерах связь библейской трапезы с культом, причем рассмотреть эту связь в определенном аспекте, а именно – с точки зрения тех особенностей всей системы пищевых запретов, которые кажутся мне основополагающими, или принципиальными.

К таким принципиальным чертам упомянутой трапезы следует отнести, прежде всего, ее практическую омонимичность с жертвоприношением, что, конечно, скорее общекультурная реалия, чем особенность библейского мира[30]. Трапеза вообще сакральна – по своей семантике спасения через причащение божеству, и поэтому непременно должна быть увязана с жертвоприношением[31], и это сразу характеризует запрещенную еду либо как нечистую, не подходящую для жертвенного приношения, либо, напротив, как слишком священную, как долю бога в общей с ним трапезе.

В древности жертвоприношения, несомненно, были основной формой взаимодействия человека с Небесами, и в библейской идеологии суть таких отношений определяется через принцип избранности, отделенности. Еврейское слово «кадош», собственно, и означает «отделенный» (для Бога) – скорее, чем святой в нашем понимании, то есть, праведный[32].

И еще одна особенность просматривается в ветхозаветной системе запретов – это ясная полемическая нотка. Если трапеза входит составной частью в культ, то вполне естественно, что культовые споры касаются и еды. Вместе с тем сам факт наличия религиозной полемики в текстах выдает отсутствие общепринятой точки зрения на библейскую концепцию монотеизма к моменту написания книги; очевидно, эти тексты, построенные определенным образом, служили орудием борьбы против традиционных верований – за продвижение в массы во многом новой религии.

Итак, начнем свое рассмотрение с животных, запрещенных в еду категорически и безусловно; все они перечислены в Лев 11 (ср. Втор 14:3–21). Не вдаваясь в массу увлекательных подробностей, обсуждаемых различными комментаторами[33], отметим только, что упомянутых животных в жертву не приносят ни под каким видом; это столь очевидно, что даже не оговаривается. Можно сказать, что этими видами брезгует Бог; если они нечисты для людей, то тем более – для Бога.

Заметим далее, что наряду с живностью явно неприятной[34], несъедобной[35] или вовсе фантастической[36], упомянуто животное хорошо известное, которое все окружающие народы с удовольствием ели и даже приносили в жертву – это свинья.

Запрет, по видимости, не рациональный и не понятный ни с какой стороны – кроме, может быть, одной: в Средневековье появилось мнение[37], что отвержение свиньи носит полемический характер: именно потому, что свининой увлекались египтяне, евреям она противопоказана. Современные ученые[38] формулируют это немного иначе: когены установили запрет на свинину потому, что свинья была жертвенным животным в магических ритуалах и культах хтонических богов. Эти культы посягали на прерогативы Яхве; функции целительства, обеспечения плодородия и долголетия должны принадлежать Богу Израиля; только Он распоряжается жизнью и смертью. По сути, здесь действует тот же принцип святости как выделенности и отделенности: чистое следует отличать от нечистого. Соответственно, весь раздел о запрещенных животных заканчивается характерным призывом Господа: «…будьте святы, ибо Я свят» (Лев 11:45 b).

В то же время, круг съедобного шире, чем набор жертвенных животных и злаков. Например, дичь съедобна (при определенных условиях, см. Лев 17:13), но в жертву ее не приносят, ибо жертва всегда – «от плодов рук». Наверно, это говорит об экономическом устройстве общества, когда охота была уже не основным, а дополнительном способом добывания пищи. И в соответствии с этим, когда автор чувствует необходимость дать сравнительную характеристику двух братьев-близнецов, Иакова (родоначальника Израиля) и Исава (родоначальника Эдома), то он (автор) просто говорит, что Исав был охотником – то есть, человеком диким, нецивилизованным – в отличие от Иакова (Быт 25:27). Плоды трудов Исава нельзя приносить в жертву, хотя есть можно, и отец братьев, Исаак, любил дичь больше, чем козлят из стада; а потому и Исава предпочитал Иакову.

Но тем самым, Исаак смотрит назад и тормозит историю. Он проявляет экуменический настрой, свойственный его отцу Аврааму, который был «отцом многих народов», и ко всем своим потомкам, видимо, относился толерантно[39]. Таким образом, Исаак больше сын своего отца, чем начало Израиля. По счастью, его ошибку исправляет Ревекка; она продвигает Иакова и тем направляет историю в нужную сторону – к производству скота, который можно приносить в жертву, причащаясь с помощью жертвенной трапезы Богу Израиля.

Кроме того, из съедобного не приносили в жертву мед (Лев 2:1) – под предлогом его склонности к брожению, то есть, к порче. Однако предлог представляется несколько надуманным: мед, вообще говоря, консервант; если его специально не сбраживать, он сам по себе не бродит. Возможно, этот запрет также связан с религиозной полемикой – по вопросу сакрализации жертвы. Дело в том, что жертва становится сакральной именно в процессе жертвоприношения; но конкретно с медом ситуация особая. Вероятно, с точки зрения борьбы с чуждыми культами мед представлялось целесообразным как раз десакрализовать, ибо во всех культурах Сре диземноморья он был продуктом священным[40]. Сами пчелы, которые его производили, считались служебными животными богинь плодородия (они же, как правило, и хтонические божества). Мед, небесная пища богов, если доходил до людей, то вместе с даром пророчества и истинного знания, давал избавление от смерти и вечную молодость. Короче говоря, это был атрибут чуждых культов, в частности – культа мертвых. Отделаться от него совсем было не просто, но сам запрет на жертвоприношение выдает подспудную борьбу.

Здесь, может быть, стоит упомянуть любопытную подробность: библейский автор для обозначения меда предпочитает использовать не слово более древнего западно-семитского корня npt (в Угарите nbt), а слово деваш, родственное арабскому и арамейскому обозначению сиропа из фиников[41]. Еврейское слово «нофет» остается редкой поэтической параллелью к слову деваш, которое, судя по его контекстному использованию, может означать как «пчелиный мед», так и «фруктовый сироп»; последний действительно склонен к брожению. На самом деле, из большого числа библейских контекстов, в которых присутствует слово деваш, только в одном его можно однозначно связать с пчелиным медом – это случай загадки Самсона (Суд 14:8.9); во всех остальных сюжетах абсолютной однозначности нет: речь может идти как собственно о меде, так и о финиковом сиропе[42].

Таким образом, можно думать, что в случае меда в библейском культе специально, на полемической основе, происходит разделение еды и жертвы – с целью отмежеваться от неяхвистских культов.

Прямо противоположная ситуация наблюдается с кровью. Ее нельзя есть никогда и ни под каким видом – именно потому, что это доля Бога в жертвоприношении (Лев 7:22–27, 17:5–7.11). Мотивация запрета формулируется в терминах тождества крови и жизни, и соответственно – власти Бога над жизнью вообще (Лев 17:14). Однако вместе с тем, тот, кто ест мясо с кровью, не только покушается на долю Бога в жертвенной трапезе, но и подпадает под подозрение в смысле участия в чуждых культах. Алиби заключается в том, чтобы жертвенное животное было обязательно приведено к скинии (а на самом деле, подразумевается Храм) – и заклано в соответствии с правилами яхвистского культа (Втор 12:13; Лев 17:1–9). Но что делать человеку, который хочет поесть мяса (а мясная трапеза в принципе жертвенная), но он находится вдали от Храма? Согласно предписанию (Втор 12:15–16), животное можно зарезать в любом месте, но кровь при этом надо непременно слить на землю[43]. Тем самым Господу отдана Его доля, а фигурант демонстрирует неучастие в чуждых обрядах, использующих кровь жертвы.

Что можно сказать о таких обрядах? МакКарти[44] показал, что ритуальное использование крови было вообще отличительной чертой библейского культа; у хеттов, вавилонян, финикийцев, греков и других народов данного региона кровь использовалась только в культе мертвых. Такой ритуал описан, например, у Гомера (Одиссея, 11). Герою поэмы необходимо поговорить с духом прорицателя Тиресия. Добравшись до входа в Аид, Одиссей роет мечом яму в земле и льет туда – сначала мед, вино и воду, а затем, засыпав в яму ячменную муку, заколает над ямой животных и сливает туда их кровь. Только напившись жертвенной крови, дух может найти в себе силы подняться из земли и общаться с живым человеком.

Здесь можно отметить, что библейское предписание сливать кровь убитого животного на землю, с одной стороны, напоминает ее использование в культе мертвых; но с другой стороны, этот обычай явно переосмысляется и присвояется яхвистскому культу; такого рода полемические переосмысления вообще очень характерны для библейского текста.

Что касается собственно культа мертвых, включающего в себя жертвенные приношения предкам, то он, без сомнения, в древнем Израиле существовал[45] и вызывал большое негодование пророков и девтерономического редактора Библии[46]; не случайно, видимо, осуждение ритуалов этого культа примыкает вплотную к пищевым запретам в книге Второзаконие (14:1–2), а в книге Левит (19:26–28) – к запрету употреблять в пищу кровь.

В этой связи интересен эпизод с так называемой Аэндорской волшебницей (1 Цар 28), которая вызвала царю Саулу дух пророка Самуила. Есть подозрение, что данный текст представляет собой девтерономическую переработку более древнего предания, в котором содержалось описание спиритического сеанса. Рудиментом этого предания осталось словосочетание элохим олим – так обозначены «поднимающиеся (из земли) духи», увиденные колдуньей. Слово элохим (согласованное с глаголом во множественном числе) относится здесь к обожествленным духам предков[47]. В дальнейшей переработке «духи» превратились в дух одного Самуила.

Что касается царя Саула, то, похоже, его главный грех – не просто разговор с покойником, но участие в культовой трапезе. Действительно, по тексту, Саул сутки перед сеансом не ел и не пил, то есть постился, как делают обычно перед священнодействием (пост – вещь сугубо ритуальная). После сеанса колдунья уговаривает царя поесть – он решительно отказывается, как будто понимает, что делать этого нельзя; ведь перед тем сообщалось, что именно Саул изгнал из страны всех некромантов. Однако ослабевшего Саула уговаривают, и он соглашается принять участие в странной трапезе: женщина заколает бычка – не многовато ли для одного царя и пары его слуг? Кроме того, в описании процесса фигурирует глагол «завах», означающий «приносить жертву», «заколать для жертвоприношения». Таким образом, очень вероятно, что текст в рудиментарной (или завуалированной) форме содержит ссылку на жертвенную трапезу, устроенную в связи с сеансом некромантии; в эту трапезу оказался вовлечен Саул, у которого не осталось сил сопротивляться такому преступлению против Господа.

Если исходить из более древних текстов, включенных в законодательный свод Исх 20:22–23:19, то можно думать, что жертвенные приношения предкам были когда-то предписаны обычаем и безусловно одобрялись[48]. У пророка Иеремии (Иер 16:5–8) есть описание траурного ритуала, включающего поминальный пир. Однако девтерономический редактор ведет с этим обычаем войну, приравнивая обожествленных предков к чужим богам. С этой точки зрения, Саул, приняв участие в жертвенной трапезе, нарушил заповедь (Исх 22:19/20); по закону, это преступление наказуемо смертью, поэтому читатель не должен удивляться воспоследовавшей гибели Саула.

В целом надо сказать, что поминальные трапезы, если и осуждаются в библейских текстах, то не слишком откровенно; видимо, это была достаточно деликатная тема. В то же время девтерономический редактор бескомпромиссно отвергает культы чужих богов, что подразумевает и отвержение культовой трапезы, хотя прямо об этом практически не говорится.

Проблема вышла на первый план в эпоху раннего христианства, когда в христианскую общину стали вливаться бывшие язычники, нетвердо усвоившие иудейский запрет на идоложертвенное. По-видимому, их колебания вызывали трения между членами общины, если судить по Посланиям апостола Павла (1 Кор 8:10). Разрабатывая этот болезненный вопрос, ап. Павел идет до конца в отвержении языческих культов и выступает более последовательным монотеистом, чем библейский автор[49]: Павел разрешает христианам есть идоложертвенное (1 Кор 8:4–1; 10:18–32) – по причине пустоты и нереальности культа несуществующих богов. Единственная оговорка: не следует делать этого демонстративно, чтобы не смущать еще не твердых в вере братьев из бывших язычников, потому что искреннее участие в идоложертвенной трапезе есть все же моральная измена истинному Богу. Как видим, этот вопрос был определен в христианском вероучении самым решительным образом.

Еще один вид запрещенной в Ветхом Завете трапезы требует комментариев: это запрет на еду вообще для посланников Бога. Примеры такого запрета встречаются в трех эпизодах.

1. Суд 6:18–22. Гедеон хотел было накормить ангела, который явился к нему с предсказанием. Точнее говоря, ангелу была предложена по сути жертвенная трапеза: козленок и пресные лепешки. Но ангел не ест, а сжигает приношение во всесожжение Господу и исчезает. Для Гедеона это знак, что с ним говорил посланник Бога.

2. Суд 13:15–22. Маной получает предсказание о сыне от ангела, которого будущий отец Самсона принимает за человека и пытается накормить. Однако ангел решительно отказывается и переадресует приношение Господу. Маной совершает жертву всесожжения; ангел возносится к небу в пламени костра.

3. Последний эпизод (3 Цар 13:7–10) повествует о нарушенном запрете. Человек Божий, посланный предсказать реформы Иосии, вопреки заклятью возвращается в некий дом и ест предложенную там пищу. За этим следует гибель пророка – в лапах льва, с очевидностью посланного Богом для наказания нарушителя.

Что же означает здесь этот запрет на возвращение и пищу? Особенно на фоне того, что в Ветхом Завете существует и другая традиция: в гостях у Авраама и Лота ангелы едят совершенно безнаказанно (Быт 18:19).

Можно, конечно, рассматривать текст как небрежное соединение разных традиций, которые редактор не потрудился согласовать. Но мне представляется более адекватным другой путь: увидеть, как автор (редактор) конструирует текст определенным образом, с учетом принятых в то время риторических приемов. Несомненно, в библейском тексте постоянно используются древние традиции – в качестве авторитетного источника нужной информации; проблема возникает в том случае, если эта информация содержит нечто, не совсем устраивающее автора. Тронуть традицию, исправить ее – невозможно: вся ее авторитетность заключена в ее нетронутой древности. И тогда автор добавляет к старому тексту какие-то другие рассказы, как бы переосмысляющие первичную информацию путем добавления. В таком случае введение новой традиции и полученный с ее помощью новый смысл проще всего понять с позиций возможной полемики.

Источники проблемы станут яснее, если учесть трения, возникшие в еврейской среде по вопросу об ангелах. Известно, что во времена Второго Храма чрезвычайно распространились верования в ангелов – как посредников между Богом и людьми (особенно среди эллинистических евреев)[50]. С другой стороны, есть произведения, в которых содержится явное противостояние подобной концепции, например, Пасхальная Аггада. Эти тексты, конечно, более поздние, чем библейские, но их наличие обнажает противоречия в богословских воззрениях, которые могут уходить корнями и в более ранние времена.

Во всяком случае, библейские рассказы, содержащие запрет на еду для Божьих посланников, сообщают читателю нечто, явно относящееся к такого рода полемике. Редактор, поместивший эти рассказы в текст, с одной стороны, настаивает на том, что посланных следует отличать от Пославшего (ведь жертвенная трапеза в положительных случаях переадресуется по назначению); с другой стороны, в рассказах подчеркнута отделенность посланников от мира людей (то есть, их святость). Посланники не могут есть ни божественную, ни человеческую долю от жертвы, и даже вообще соприкасаться с людьми. Похожие эпизоды есть в истории пророка Елисея (4 Цар 4:29) и в Евангелии (Лк 10:4), когда посланникам (соответственно пророка и Иисуса) было заповедано ни с кем из встречных не здороваться. Подобные параллели могут иметь отношение к интересующим нас запретам.

В итоге, рассмотрев ряд иллюстраций, мы видим, что в Библии мотив еды тесно соприкасается с вопросами культа и общей идеологии библейского нарратива. Возникшие проблемы решаются в рамках общих принципов идеологии: задается парадигма общения народа с Богом – через жертву и жертвенную трапезу; идея запретов на еду тесно связана с идеей выделенности: народа Израиля – из среды других народов, и Яхве – из среды других богов – через отделение друг от друга ритуально чистого – и ритуально нечистого.

И наконец, иллюстративность, узнаваемость читателем сцен определенных трапез используется автором как полемический прием в борьбе за продвижение последовательного монотеизма (хотя чаще речь все-таки идет о монолатрии). На самом деле, парадоксальным образом, совершенно последовательным монотеистом в данном вопросе выступает как раз ап. Павел, которого иудеи (а также иудео-христиане) упрекали в предательстве и отступлении от истинной религии.

Ольга Запрометова

Тора, трапеза и богообщение в иудейской и христианской традициях поздней античности

В последнее время все большее число отечественных культурологических исследований посвящается проблеме герменевтического «разворачивания смысла»[51]. Поиск истины – естественная функция человеческого разума и практически каждый человек занимается поиском истины, какая бы она ни была. Однако многочисленные дискуссии о теории и практике интерпретации текстов в эпоху постмодерна ставят под сомнение саму возможность обретения в каком-либо тексте истинного смысла. При деконструкции общекультурных установок, деконструкции как сакрального, так и профанного, все острее встают вопросы идентичности. Радикальные изменения, происходящие в обществе в новую информационную эпоху, требуют от христианства повышенного внимания к своим истокам.

Евреи и христиане живут бок о бок с того самого исторического момента, как появилось христианство, история взаимоотношений иудаизма и христианства насчитывает более двух тысячелетий. Возникшие в эпоху поздней античности и формирующиеся в контексте параллельного сосуществования, они искали ответы на те же вопросы и обращались к одному Священному Писанию. И не следует забывать, что именно герменевтика позволила еврейской эллинистической мысли вложить в его перевод на греческий язык, известный под названием Септуагинта, новые прочтения библейских понятий, ставшие впоследствии основополагающими как для иудаизма, так и для христианства. Благодаря развитию александрийской еврейской экзегезы, достигшей расцвета в произведениях Филона, Тора/Пятикнижие поучает новое прочтение. Этот основополагающий корпус Священного Писания перестает быть лишь исторической памятью еврейского народа и становится Законом, текст которого неизменен и подлежит лишь истолкованию[52].

Понимание духовного мира любой иной эпохи, его внутренних законов и представлений требует от нас постоянных нравственно-интеллектуальных усилий, на что указывал Аверинцев[53]. Сложность же понимания и толкования библейских текстов, помимо их «отчужденности» для современного читателя, Ковельман объясняет их удивительной многозначностью, что возникает благодаря обилию скрытых метафор и символичности[54]. Вхождение в мир Торы – это не только знакомство с религиозно-национальным откровением избранного народа, но и особое переживание, вклю чающее приобщение к Священному Писанию («Слову Божьему») и отклик сердца на призыв следовать пути, на который это Слово предлагает вступить. О возрастающем интересе к этой теме свидетельствуют многочисленные зарубежные и отечественные публикации, авторами которых являются библеисты, историки, специалисты по теории и истории культуры, а также философы, социологи и юристы[55]. Цель настоящей статьи – привлечь внимание читателя к развитию представлений, касающихся Торы, как примера порождения новых смыслов при изменении культурного контекста.

Само слово Тора – «учение, наставление» – происходит от корня y-r-h «стрелять /пускать стрелу» и таким образом этимологически относится к тому, что «попадает в цель»[56]. Рассмотрим, в каком контексте используется этот термин в самом Пятикнижии, где оно иногда появляется во множественном числе: тора – это заповеди/повеления и наставления, касающиеся таких важных областей, как обряды или ритуалы жертвоприношений[57]. Если в Синодальном переводе (далее СП) Библии, когда в книге Левит речь идет о системе жертвоприношений, тора представлена как «закон»: закон всесожжения (6:8), законе о приношении хлебном (6:14), закон о жертве за грех (6:25) и т. д., то в современном русском переводе Пятикнижия (с древне-еврейского, под редакцией М. П. Кулакова) речь идет об обряде, которому надлежит следовать при всесожжении (6:8), обряде приношения хлебного дара (6:14), обряде жертвоприношения за грех (6:25) и т. д.[58]. Современный комментарий Торы под редакцией Гюнтера Плаута, изданный в переводе на русский язык в 2011 г., отмечает, что перевод слова тора как «закон», часто не совсем точен и может ввести читателя в заблуждение[59]. С целью избежать этого упомянутое издание использует для передачи различных оттенков смысла анализируемого понятия такие термины как «учение», «предписание», «указание», «ритуал»: ритуал всесожжения (6:2)[60], ритуал хлебного приношения (6:7), ритуал очистительной жертвы (6:18) и т. д. Перевод Российского библейского общества (далее РБО) под редакцией М. Г. Селезнева предлагает следующие прочтения: «правило, закон, наставление»[61].

В книге Левит, занимающей центральное место в корпусе Торы, приводится необычайное разнообразие обрядов, связанных с жертвоприношениями. Все эти обряды, каждый из которых на языке оригинала называется тора, представляют собой детально разработанную систему, свидетельствующую о существовании в еврейской традиции представлений о не обходимости поддержания должных взаимоотношениях между Всевышним и Израилем. Взаимоотношения народа Израиля (святого народа – Лев 11:44; Втор 7:6) со своим Творцом и Спасителем (Святым Богом) были определены условиями заключенного Всевышним Завета/Договора[62] со Своим избранным народом и исполнением этим народом Его заповедей (…освящайтесь и будьте святы, ибо Я свят… – Лев 11:44; 19:2. СП). В случае несоблюдения Израилем условий Договора исполнение многочисленных предписаний служило средством восстановления нарушенных взаимоотношений через ритуальное очищение и искупление. Именно это требование придает не только книге Левит, но и всему корпусу Торы ее исключительный характер. И здесь важно помнить, что подобные взаимообязывающие, скрепленные договором отношения с Богом не были свойственны законотворческой мысли Древнего мира[63]. Библейский текст свидетельствует, что жертвоприношения[64], целью которых являлось достижение божественного расположения и установление связи с божеством посредством принесения в дар предметов, обладающих реальной или символической ценностью для жертвователя, были привычным элементом частной и общинной жизни, начиная с истории Каина и Авеля[65]. Один из обрядов, предписанных совершать Израилю, связанный с принесением мирной жертвы (Лев 7:11-38, СП) или благодарственной жертвы (там же, пер. Кулакова), обязательно включал трапезу. Согласно книге Левит, различаются две формы мирной жертвы[66]) (зевах шламим: благодарственная (тода) и приносимая по обету (недер) или по особому усердию (недава). Если жертва всесожжения (ола) целиком сжигалась на жертвеннике, то в случае благодарственной жертвы сожжению подвергалась лишь ее часть (тук/жир, считавшийся лучшей частью животного), а остальное шло в пищу жертвователю и участникам последующей за жертвоприношением трапезы. Приносимая человеком благодарственная жертва, совершаемая на святом месте служителями культа (священниками и левитами), требовала от всех участников последующей ритуальной трапезы следования подробным предписаниям, изложенным в центральной книге корпуса Торы:

Если он [жертвователь] приносит ее во славу милости Господней[67], пусть в дополнение к этой, прославляющей милость жертве, принесет лепешки пресные из теста, замешанного на оливковом масле, или коржи пресные, маслом оливковым поли тые, или лепешки из лучшей муки, таким же маслом пропитанные. Вместе с благодарственной жертвой ему надлежит принести и хлебы, испеченные из кислого теста. По одному из таких приношений надо передать в дар Господу. Это принадлежит священнику, который совершил положенный обряд кропления кровью благодарственной жертвы. Мясо сей жертвы благодарственной и милость Господню прославляющей жертвователь должен съесть вместе с левитами и людьми ему близкими и с бедными в тот же день. Ничего из того мяса ему нельзя оставлять до утра. Если же чье-то жертвоприношение совершается по обету или из особого рвения, то хотя и надлежит его съесть в тот самый день, когда оно было принесено, однако и на другой день можно доедать оставшееся. Но на третий день, сколько бы ни осталось мяса от жертвенного животного, оно должно быть сожжено. ‹…› Но если кто-либо, будучи нечистым, станет есть мясо от жертвы, что была в благодарность Господу принесена, тот да будет исторгнут из народа своего… (Лев 7:12–17, 20 – пер. Кулакова).

Совместная ритуальная трапеза являлась частью культурной памяти народа Израиля, напоминая о Завете, заключенном Всевышним с праотцами (Бытие) и со всем народом Израиля (Исход), и воспринималась как трапеза в Его святом присутствии или трапеза, разделенная с Богом, как богообщение[68]. Приношением благодарственной жертвы человек выражал свою радость за даруемое ему Всевышним благословение. Пример этой жертвы мы видим в истории пророка Самуила: В тот день, когда Елкана приносил жертву, давал Феннане, жене своей, и всем сыновьям ее и дочерям ее части, Анне же давал часть особую… (1 Цар 1:4–5, СП). Далее еще раз отмечается, что Елкана и все семейство его ходило в [Силом] совершать годичную жертву Господу и обеты свои (1 Цар 1:21, СП). Последнее указывает на одну из описанных выше форм благодар ственного жертвоприношения (недер). После провозглашения Саула царем в Галгале были принесены мирные жертвы и весьма веселились там Саул и все Израильтяне (1 Цар 11:15, СП). Благодарственные жертвы – особая категория жертв, не преследовавших ни материальной, ни духовной выгоды, принесение которых утверждало правильные взаимоотношения с Всевышним, – существовали только у народа Израиля. О понимании ценности благодарственной жертвы библейским иудаизмом свидетельствует книга Псалмов: так, хотя в Псалме 49 отрицается в принципе потребность Бога в жертвоприношениях (9–13), в уста Всевышнего вкладывается следующее утверждение: «Кто приносит в жертву хвалу [на языке оригинала зевах тода], тот чтит Меня» (23, СП) или, согласно переводу под редакцией М. П. Кулакова, «… тот, кто жертву благодарности приносит, Меня тот чтит»[69]. Концепция святости, которую следует рассматривать в контексте всего библейского повествования, находит отражение и в требованиях ритуальной чистоты: к Всевышнему/к святым местам следует приближаться, только соблюдая определенные Им правила/условия. Это же касается и трапезы, являющейся часть ритуала жертвоприношения, называемого мирной жертвой. При этом не только книга Левит с ее центральной идеей святости, но и все Священное Писание связывает систему жертвоприношений с жизнью каждого отдельного человека, согласно заповеданному Учению/ Торе: «… и кто наблюдает за путем своим, тому Я явлю спасение Божие» (Пс 49:23, СП). Повторение повелений, касающихся мирной жертвы в Лев 19:5–8, лишь усиливает необходимость соблюдения всего вышесказанного: кто станет есть ее [не следуя данным указаниям], тот понесет на себе грех, ибо он осквернил святыню Господню, и истребится душа та из народа своего (Лев 19:8, СП). Таким образом, Торой определяется ответственность каждого отдельного человека пред всем обществом и в основе этой ответственности лежит понимание важности правильных взаимоотношений человека с Богом. В результате Тора оказывается руководством к развитию взаимоотношений с Всевышним, которые Он определил для человека.

Очевидно, что ритуал мирной жертвы, включающий совместную трапезу, является лишь одним примером из общей картины представлений о взаимоотношениях человека с Богом, явленной нам в корпусе Торы, однако рассмотрение других тем выходит за рамки настоящей статьи.

Процесс формирования раввинистического иудаизма после разрушения Второго Храма включал в себя изменение основных культурных стереотипов, характерных для еврейского общества. Вскоре после 70-го г. исчезает еврейское историописание, развитое как в эпоху Второго Храма (538 г. до н. э. – 70 г. н. э.), так и в более древний период. Это дает исследователям основание говорить о кризисе исторического сознания евреев на волне катастрофы, постигшей еврейский народ в ходе Иудейской войны (66–73 гг.), восстания в диаспоре (115–117 гг.) и восстания Бар Кохбы (132–135 гг.). В ранней раввинистической литературе, которая создается во II–VII вв. н. э. и традиционно носит название «Устная Тора», появляется новое понимание Торы, несвойственное Торе письменной (еврейской Библии). Если в Библии Тора представлена как свод правил, дарованный Моисею на горе Синай и в скинии собрания, то в ранней раввинистической литературе господствует представление как о предвечности Торы, так и о ее вечном существовании в грядущем мире (олам ха-ба). Эта перемена в восприятии Торы еврейской мыслью представляет гигантский сдвиг в сознании общества и его интеллектуальной элиты, каковой в ранний раввинистический период являлись «законоучители» (рабби), мудрецы эпохи Мишны и Талмуда, которых принято также называть хазаль[70].