День в раскольническом скиту (из моих путевых воспоминаний)

Макарий Огибенин

День в раскольническом скиту (из моих путевых воспоминаний)

Об авторе

Макарий Мартинович Огибенин, 1937 г.

Макарий Мартинович Огибенин родился в 1870 г. в Висимо-Шайтанском заводе в семье рабочего. Образование получил домашнее.

В 1890-х годах проживал у родственников-старообрядцев в Томской тайге. Свои наблюдения о быте старообрядцев описал в книге «День в раскольническом скиту», изданной в Санкт-Петербурге в 1902 г.

С 1901 г. – член епархиального Миссионерского комитета. В том же году назначен псаломщиком в Николаевскую единоверческую церковь посёлка Верх-Нейвинский. Сочетался браком с Ольгой Ксенофонтовной Багарядцевой (1882 – 1944 гг.).

Преосвященным Никанором, епископом Екатеринбургским и Ирбитским, 7 сентября 1903 г. рукоположен в сан диакона и направлен в православный приход Верх-Нейвинского завода. В честь святой Пасхи в 1905 г. удостоен грамоты архипастырского благословения.

7 апреля 1905 г. переведён в Богоявленский кафедральный собор Екатеринбурга. В тот же год 27 июня переведён в Христорождественский собор г. Кыштыма. Позднее служил в Курганском Рождества-Богородицком соборе.

С 1911 по 1919 гг. служил в Тюменском Знаменском соборе. В Тюмени рукоположен в сан священника.

В начале 1920-х годов служил в селе Антипино Алтайского края. В 1922 г. – священник Троицкой единоверческой церкви в селе Теплодубровском Тюменской губернии. В 20-х – начале 30-х годов служил в Казахстане. С 1931 года – священник Николаевской православной церкви Верх-Нейвинска.

Скончался 8 июля 1937 г. от инсульта. Похоронен на православном (дальнем) кладбище в Верх-Нейвинске. Место погребения утеряно.

День в раскольническом скиту

Титульный лист оригинального издания, 1902 г.

Страница из оригинального издания, 1902 г.

ʷ

I

В 1886 году служил я приказчиком у одного богатого мясоторговца. В числе подведомых мне рабочих-скотогонов был один крестьянин, раскольник беспоповщинского толка (часовенный) Терентий Конев, уроженец одного из заводов Верхотурского уезда. Это был человек совершенно не грамотный, но до фанатизма пропитанный старообрядческими взглядами, – горячий сторонник всего того, что старообрядцы называют «древними обрядами». Высокого роста, сутуловатый, с чёрными, как смоль, волосами, которые он стриг в кружок и на макушке выстригал. Товарищи скотогоны иногда от нечего делать, сидя где-нибудь в степи у костра, спрашивали Терентия: «Для чего ты, Тереха, свою голову так выстриг? Ровно поляну среди леса». Терентий обведёт своим грустным взглядом всех присутствующих, как-то особенно грустно улыбнётся и скажет:

– Где же вам, братцы, понять всего! Ведь вы люди неграмотные, а наши «старички» от Писания говорят, что этот наш обычай самый что ни на есть настоящий, христианский. Все, кто не подпал под власть антихриста, должны носить волосы так, как я ношу, чтобы отличить слугу Божьего от слуги антихристова.

– Полно врать, Терентий! Где же об этом писано, – спросил я его, – что во дни антихриста можно будет отличить верующих от неверующих по тому, как они острижены?

– Да где же мне ответить, коли я человек неграмотный! Божье-то Писанье – глубина во какая!

И при этом он многозначительно ткнул пальцем вверх и затем вниз, как бы показывая, насколько для него обширно Писание.

– Сами знаете, что и ваши попы читают в церкви Евангелие вот по эстольку, – сказал Терентий, указывая на свой мизинец. – А вот поговорили бы вы, Михайло Максимыч, с нашими старцами, тогда и вы уразумели бы истинную христианскую веру. Они ведь свой век живут в пустыне, молятся денно и нощно да всё читают старинные книги. А как живут-то! Настоящие, тоись, райские «анделы».

Однажды в октябре, возвращаясь, мы гнали уже скот в пределах Пермской губернии и в один холодный пасмурный день остановились кормить его на покосе какого-то крестьянина. Было ещё не поздно. Терентий подошел ко мне и, чтобы не услышали рабочие, тихонько заговорил:

– Михайло Максимыч! Не желаете ли съездить к нашим отцам в пустыню? Они вот тут недалече живут, верстах в пятнадцати отселева. Дорогу я знаю хорошо и проведу вас прямёхонько! Вот видите эту тропинку (она едва была заметна на скошенном покосе и уходила налево в лес) – по ней и поедем. Дорога хорошая!

Предложение Терентия, по правде сказать, было для меня очень заманчиво, мне представлялась возможность посетить раскольнический скит и ночевать в тёплом помещении. Недолго думая, я согласился. Терентий живо оседлал лошадей, и через пять минут я и Терентий были уже на лошадях. Подъезжая к скиту, мы услышали ржание лошадей и стук топора, Терентий, сняв шляпу (строгие староверы не носят фуражек, называя их антихристовой шапкой с железным носом, то есть козырьком. – Авт.), истово перекрестился и промолвил:

– Вот и подъезжаем, слава Богу!

Не желая оскорбить религиозных чувств своего спутника, и я сделал то же самое. Минуты через две мы подъехали к речонке, через которую был построен плохонький мостик. Поднявшись на противоположный берег, мы увидели построенный среди леса, на равнине, скит. Он состоял из так называемых «отходных» маленьких келий в два и три окна, кельи были расположены без всякой симметрии. Ближе к речке была построена конюшня, где помещались скитские лошади, а рядом с ней забранный жердями сеновал. Здесь мы слезли с лошадей и привязали их у ворот сеновала. Среди келий выделялось своими размерами главное здание – молитвенный дом. Он был построен из сухоподстойного леса, с неопиленными уголками, так что сразу было видно, что постройка его производилась на скорую руку и, как надо полагать, в зимнее время, потому что вместо моха из пазов торчало сено. Примыкавшие к молитвенному дому с западной стороны сени были довольно обширны, но низки и сплошь заставлены ларями и разными кухонными принадлежностями.

Когда мы подошли к двери молитвенного дома, Терентий предварительно кашлянул в кулак и громко, нараспев, начал произносить:

– Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! (это условный знак, общепринятый во всех старообрядческих скитах, без которого неприлично и даже грешно, по их мнению, входить постороннему лицу в келью. – Авт.). Сквозь запертые двери слышно было пение: «И на людях Твоих благословение Твое». «Отцы» были, по-видимому, очень заняты пением, и из-за чего не слышали воззвания моего бедного Терентия, почему он постепенно и стал повышать свой голос, повторяя молитву Иисусову. Это мне начинало надоедать, и я предложил ему зайти в келью без молитвы.

– Что вы, Михайло Максимыч! Да как это можно! – замахал руками Терентий и посмотрел на меня с таким страхом в глазах, с каким смотрят на людей, которые сознательно решаются совершить какое-либо преступление.

Пение, наконец, прекратилось, и вопли моего бедного чичероне не остались «гласом вопиющего в пустыне». Нам отворил дверь старичок-монах, сказав:

– Аминь святой молитве!

– Бог спасет на аминь! – серьёзным тоном ответил Терентий, как будто в этом именно «амине» заключалось если не всё, то, по крайней мере, половина спасения.

– Милости просим, гости дорогие! – сказал отворивший нам монах.

Когда мы вошли в келью, Терентий шепнул мне:

– Пожалуйста, вместе не молитесь, старичков не огорчайте. А сам очень истово начал молиться, низко кланяясь в пояс.

В это время я стал рассматривать внутренность молельни. Во всю переднюю стену были полки в четыре ряда с множеством икон и с обильным освещением лампад и восковых свечей. Перед самым иконостасом была прибита широкая, покрытая какой-то голубой материей, полка, заменявшая аналой, на которой лежали раскрытые книги. В пении участвовало несколько монахов, послушников и мальчиков, – пели по крюкам и в унисон. Пение, как мне показалось, было гнусливое, грубое и неприятное, читали протяжно, но внятно. Поклоны клали все в один раз. Тот же монах, который нам отворил дверь, пошёл доложить о нас отцу игумену Паисию, не замедлившему явиться к нам.

Пока он подходил, я успел несколько его порассмотреть. Это был старец лет 70-ти, роста выше среднего, с тёмно-русой в проседь длинной бородой, постническим, жёлтым, измождённым лицом, правильным носом и с густыми русыми бровями, из-под которых бойко смотрели серые глаза. На нём была ряса из чёрной дешёвенькой материи, а поверх рясы мантия из грубого чёрного сукна, с красным кантом по кромкам, покрывавшая его только до талии. (В будничные дни монахи обыкновенно носят короткие мантии, а в торжественные праздники они надевают очень длинные. – Авт.). На голове у отца Паисия была надета камилавка, плотно облегавшая его голову. Околыш камилавки был каракулевый, шириною в вершок, а на камилавку был надет, из такого же сукна, как и мантия, каптырь, который сзади был обрезан по талию, а по бокам спускались ниже рук концы в виде крыльев. По кромкам каптыря, как и у мантии, были красные канты. В руках у отца игумена была из чёрного опойка лестовка. Он подошёл к нам и поклонился мне, но руки не подал, так как старообрядцы, держащиеся строгих правил, руки никому не подают, считая это смертным грехом и соблазном последнего антихриста. У них на этот случай есть даже собственное, в старообрядческом духе, стихотворение, под заглавием «Увещевание древлеправославных христиан на время антихристово», где, между прочим, говорится:

Ой вы, верные Божьи слуги,Православные христиане,Не здоровкайтесь за руки,Да избудете вы муки.

Я, уже знавший заранее подобный обычай, нисколько этим не был удивлён. Отец Паисий надолго остановил свой взор на мне и тихим, вкрадчивым голосом, как бы боясь меня, спросил:

– Откелева пожаловали?

Я ответил.

– Милости просим, милости просим! Спаси вас Царица Небесная, что не возгнушались посетить смиренных ваших молитвенников… – едва слышно промолвил он. Терентий всё время стоял, скрестив руки на груди, переминаясь с ноги на ногу, и ждал, пока отец игумен заметит его. Наконец отец Паисий повернул голову по направлению к Терентию, и моментально лицо его приняло другое выражение.

– А! Раб Божий Терентий! Вот радость воистину с небеси! Чьи же эти благоприятные молитвы дошли ко Всевышнему, что ты к нам пожаловал? – проговорил восторженно отец Паисий. Терентий стремглав шарахнулся в сторону, оказалось, что он бросился за подручником, взявши, положил его на пол у самых ног отца Паисия, затем, скрестив на груди руки, он начал произносить:

– Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, прости мя отче святый, Христа ради! (земной поклон).

– Бог простит, – отвечал отец Паисий. Опять та же молитва и «Благослови!» (земной поклон).

– Бог благословит. – В третий раз та же молитва с добавлением «и помолись о мне грешнем» (земной поклон).

– Царица Небесная Владычица молится за всех нас, грешных, – смиренно проговорил отец Паисий. Богослужение было приостановлено. Терентию было прочитано прощение. Покончив с прощением, Терентий всем монахам кланялся в ноги, и они ему отвечали тем же. Облегчив исполнением этой обрядности свою душу, он подвинулся ближе к иконостасу и начал молиться вкупе с отцами.

Ввиду того, что у старообрядцев, в особенности в скитах, прощению придаётся особое значение, то не излишне будет сказать и о способе его совершения. Приходящий в скит мирянин или монах, пробывший некоторое время в миру, считает нравственным долгом, посредством прощения, очистить себя от «замирщения». Оно совершается следующим образом. «Измирщенный» лежит неподвижно на полу, упершись руками и головою в подручник, и начинает прощение следующими словами: «Прости мя, отче святый, или мати святая (У старообрядцев, в скитах, а часто и в молитвенных домах, за неимением грамотных мужиков, бабы или старые девки кадят иконы, читают Евангелие, а также «измирщившимся» читают и прощение, пренебрегая учением святого апостола Павла, который сказал: «Жена в церкви да не учит». В древних старопечатных книгах нет слов, которые в этом прощении напечатаны курсивом. Старообрядцы сами по своему произволу их прибавили, не считая себя ответственными перед святыми отцами в прибавлении и убавлении, а сами на миссионерских беседах только и защищаются словами: «Аще кто иоту едину прибавит или убавит, анафема да будет». – Авт.), и благослови, елико согреших во вся дни живота моего и в сей день и час без числа согреших душою и телом, сном и леностию, помрачением бесовским, в мыслях нечистых, в забытии ума и во осуждении. Согреших сердцем и устами, и всеми моими чувствы – слухом и видом, волею и неволею, в молении со иноверными, в ядении, в питии, в любви, в дружбе и во обычаи, и несть бо того греха на земли, его же не сотворих, но о всех каюся, прости мя, отче святый (или мати святая), и благослови и помолися о мне грешном». Затем кающийся встаёт и трижды кланяется до земли игумену, а потом и братии.

Пока служили вечерню, на кухне, которая помещалась налево за заборкой, в одних рубашках из грубого холста, в таких же шароварах и холщовых фартуках, приготовляли ужин два дюжих монаха. На ногах у них были кожаные башмаки с опушкой из красного сукна, а на других монахах, которые молились, были рясы, на послушниках же вместо ряс были подрясники, с двумя оборками сзади, из чёрной же материи.

Очень долго служили отцы вечерню и ещё дольше молились о здравии своих благотворителей, которые действительно щедро награждали скитян всем необходимым, как я заметил это во время ужина. Наконец отец Паисий провозгласил:

– Извольте класть начал! (Это краткая молитва с семью поклонами, принятая у старообрядцев и единоверцев, которой начинается и кончается всякое богослужение. – Авт.).

Седьмипоклонный начал через две минуты был окончен. Игумен, обернувшись лицом к братии, сделал ей два земных поклона, братия отвечала ему тем же. Кстати замечу, что у отца игумена подручник был сшит несравненно больше, чем у других монахов, по старейшинству ли, по другой ли какой причине, для меня осталось неизвестным.

Служба кончилась. Монахи, в ожидании ужина, разместились по скамейкам, расставленным около стен в молельне, и ни на одном монахе я не мог увидеть рясы с широкими рукавами, а потому я и обратился с вопросом к отцу Досифею – большому начетчику в ските, о котором речь будет впереди. Происхождение широких рукавов, как никоновское изобретение, довольно курьёзно объяснил он мне.

«Никон патриарх, – начал он повествовать, – ещё будучи простым монахом, любил щеголять и рисоваться своею внешностью. Однажды приехав в Москву, он вздумал заказать для себя рясу. Для этой цели он купил самой хорошей в то время материи и отдал её портному – горькому пьянице, последний был с жестокого похмелья, когда её кроил, и был пьян, когда шил, а с пьяных глаз и не заметил, что рукава вышли необыкновенно широки. Через несколько времени приходит Никон и спрашивает:

– Ряса готова?

– Готова! – промычал лежавший и уже мертвецки пьяный портной.

Никон примерил рясу, работа ему понравилась, а рукава показались даже очень оригинальными, и он решил их не переделывать, а оставить в таком виде. Никон и тогда, когда был возведён в сан патриарха, носил рясу с такими же рукавами. Современное ему духовенство, из подражания суровому патриарху, стало заказывать такие же рясы с широкими рукавами».

Раскольники – монахи, чтобы не подражать ненавистному им Никону и отличиться по внешности от «никониан», носят рясы с обыкновенными рукавами.

Пока мы разговаривали с отцом Досифеем, повара засуетились: они вносили столы и накрывали их скатертями. Мне, как почётному гостю, был поставлен отдельный стол за левым клиросом. (Отдельный стол поставлен, скорее всего, не как почётному гостю, а как никонианину, с которым раскольникам запрещается иметь общение в еде. – Ред. издания 1902 г.). Они особенно вежливы с человеком православным, который в первый раз заедет к ним в скит, они и стараются всячески угодить ему и словом, и делом.

Перед ужином была прочитана всеми монахами краткая молитва: «Ядят нищии и насытятся». Всё время, пока ужинали, на средине молельни читал один монах жития святых отцев каким-то странным тоскливым речитативом и перед точками последние слоги очень длинно затягивал. Монахи кушали молча, и лишь изредка отец Досифей вполголоса объяснял трудно понимаемые места прочитанного. Пока он объяснял, чтец молчал, закрывшись каптырем.

Ужин продолжался часа полтора. Я отужинал ранее и от нечего делать занялся рассматриванием икон, а так как в келье было очень темно, то читавший монах, окончив чтение, светил мне восковой свечой и объяснял, которая икона кем написана, откуда она приобретена, сколько за неё заплачено, или кто пожертвовал. Иконы вообще были небольших размеров, но некоторые из них были особенно тщательно написаны.

– Эта вот, – показал мне рассказчик пальцем на икону «Рождество Богородицы», – писана братьями Богатырёвыми в Невьянском заводе 60 лет тому назад, а эта вот (показал он на образ Богородицы «Одигитрии») – работы отца Григория, поди, знаете, который подвизался в 17 верстах за Верхнетагильским заводом (в местности, известной под названием «Весёлые горы». – Авт.), куда на 28 июня ежегодно стекаются на поклонение мощам его тысячи богомольцев-христиан. Писал-то сердечный на камне: скала там есть на Урале неприступная, с которой видать верст на 50 кругом, на ней он, родимый, и трудился в написании святых икон, – пояснил мне словоохотливый молодой монах.

– Я там бывал, – сказал я ему.

– Слава Тебе, Господи! – воскликнул монах и набожно перекрестился. – Значит, никонианская закваска в вас уже выдыхается, коли вы посещаете места, чтимые древлеправославными христианами, – радостно проговорил монах.

Когда кончено было последнее кушанье, отец Паисий скромно сказал:

– Будьте довольны!

И, перекрестившись, начал вставать из-за стола, его примеру последовала и вся братия. После ужина была прочитана молитва: «Бысть чрево твое святая трапеза», и так далее, и опять моление о здравии жертвователей и благотворителей.

Потрапезовав, унесли столы из молельни, зажгли лампады и свечи и стали служить повечерницу с пением ирмосов «Иже воды древле». По окончании повечерницы были прочитаны молитвы на сон грядущий, и монахи, испросив благословение у игумена, разошлись по разным кельям на покой.

Я постарался завязать разговор с отцом Паисием и, прежде всего, спросил:

– Давно ли вы, отец Паисий, здесь спасаетесь?

– Восемь лет уже, – отвечал он, – да начальство шибко беспокоит: то пристав приедет, то урядник, то лесничий, который без билета, видите ли, не велит рубить дров, а нам, грешным, не желательно быть запечатлёнными печатью антихристовою. Ох! Хитёр окаянный, всеми ведь «средствиями» старается он уловить в свои многоплетённые сети, дабы совратить с пути истинного и низринуть в ров погибели. Намедни вот тоже пристав приехал: зачем, говорит, совращаете в «рашкол» православных? Ох, искушение! Человек желает принять древлее благочестие, а тут брадобривец-табашник говорит: зачем совращаете в рашкол? Ох, времена тяжкие! Нет уж, «прости Христа ради» (старообрядческие монахи и даже некоторые набожные миряне к каждому почти слову для вящей набожности и смирения прибавляют: «Прости Христа ради». – Авт.), я с этим не согласен. Белый свет на волю дан. Мы никого насильно не тащим. Уж если открыл кому что Господь, так оно и выходит. А то пристав… разве душа-то приставом сотворена? А табачищем-то от него как несёт, ровно из газовой трубы, прости Господи… Приедет урядник, такой вертлявый да непутный, что и не дай Бог! Пристанет как смола: покажи да покажи ему стариц! Где, говорит, их священная обитель, да где, говорит, у вас воспитываются дети, рождённые под тенью древ. Что же дети-то – еловые шишки что ли? Уж подлинно – слуга антихристов. Он тебя отругает всячески, а ты его благодаришь, благодаришь… да кланяешься.

Пока мы разговаривали, сидя в молельне, на столе, в железном подсвечнике, горела сальная свеча, с которой то и дело один послушник железными щипцами снимал нагар. Я заметил отцу Паисию, что лучше бы иметь керосиновые лампы, чтобы избежать беспокойства и иметь более сильное и дешёвое освещение.

– Нет, Михайло Максимыч, нам новшества не нужны. Эти самые «ланпы» – одна вражда на Бога. Ты хоть то пойми, этот самый «карасин», сказывают, из адских недр брызжет, возьми, к примеру, его запах – самый адский, мерзительный. Да и огонь-то от него бесовский, чуть что – такая копоть пойдет, что и Боже упаси. Нет уж, прости Христа ради, мы к нему не причинны во веки веков. Те, кто выкопал этот карасин, и будут гореть в нём веки вечные.

Отец Паисий при последних словах, опустив голову, задумался.

– Всё это прелести века сего, Михайло Максимыч, – вновь начал он, – а нам, грешным, нужно стараться при помощи Божией их избегнуть. Прошлой зимой, знаете ли, один «христолюбец» привёз из деревни к нам в обитель мешок картофелю. Ох, напасть! Ныне в миру всё жрут, а святые-то отцы запрещают ясти этот плод. Он вырос, я тебе скажу, откуда, что срамно есть и глаголати. Что есть картофель – не знашь? Всякое растенье наверху плод дает, а картофель в самой, что ни на есть, земле. Видишь, совесть не чиста, потому она в землю от глаз людских и прячется. Келарь это приношение не принял, а «христолюбцу» я велел увезти картофель за два поприща (за две версты) от келий и вывалить в снег. Послушный был раб Божий, спаси его Господи, целый пятипудовый мешок не пожалел. Другие вразумились и дали обет николиже вкушати от сего грешного и запрещённого плода.

– А какие святые отцы, отец Паисий, воспретили есть картофель? – полюбопытствовал я.

– А на что тебе это нужно знать? Вышних тебе не ищи и больших себе не испытуй. Возьми хоть книгу преподобного отца нашего Барония – и тамо обрящеши.

II

Отец Паисий предложил мне осмотреть обитель. Тот же послушник отворил нам дверь, которая из общей молельни вела налево в другую келью, здесь одни монахи отправляли вечернее правило, а другие уже спали на койках. Монахи в этой келье были почти все – дряхлые старики, по слабости своей неспособные жить в отходных кельях. Они-то, во время богослужения, приходили молиться через дверь, в которую и мы вошли. Из этой комнаты отец Паисий с тем же послушником повёл меня в помещавшееся у восточной части молельни училище, «идеже обучаются дети христолюбивых и благоговейных мужей из разных весей: чтению, пению по крюкам, письму по-церковнославянски и всякой древлеотеческой премудрости».

В то время, когда мы вошли, известный читателю начетчик отец Досифей занимался с двумя учениками. Увидев нас, он встал и низко поклонился.

– Не обессудьте на наш беспорядок! – промолвил он. Убранство училища было не богато: в переднем углу, на полке, стояла настолько тёмная икона, что я никак не мог рассмотреть её лика, перед ней висела фарфоровая лампадка, в углу – битая из глины, небольшая печь, один большой некрашеный стол, несколько табуреток и шкаф с книгами в кожаных переплётах составляли всю обстановку, а висевший в заднем углу кельи чугунный рукомойник с деревянной лоханью под ним довершали убранство этого «храма старообрядческих наук». На столе лежали азбуки и псалтыри почаевского издания, возле которых валялись длинные деревянные указки, тут же разбросаны были в беспорядке какие-то тетрадки, писанные учениками церковнославянскими буквами, и две какой-то странной формы чернильницы, из которых торчали гусиные перья. (Старообрядческие переписчики для списывания книг обыкновенно употребляют гусиные перья, находя их очень удобными и безгрешными, в смысле их природной фабрикации. – Авт.).

Меня удивило то обстоятельство, что так поздно происходили занятия отца Досифея с учениками.

– Почему это, отец Досифей, вы так поздно занимаетесь? – спросил я его.

– А вот почему: это – лукавые и неключимые рабы, сиречь лентяи, – при этом он показал рукою на сидевших за столом за раскрытыми книгами мальчиков, – которые по небрежению и лености своей, – продолжал он, – не возмогли изучить данного им урока, а посему они и сидят до поздния нощи, и аз тщетно труждуся с ними.

– Ну-ка, Федор, прочти, – обратился он к одному из учеников, – да смотри – благозвучнее и не борзяся, а то как раз кума в гости пожалует!

– Какая кума? – спросил я его.

– А вот какая! – показал он на висевшую на крючке двухвостку, сделанную из толстой сыромятной кожи.

– Для чего же это нужно?

– Какой же вы несведущий, коли таковых вещей не разумеете! Смотрите, – показал он пальцем на прибитую к стене бумажку, на которой крупными церковнославянскими буквами было написано: «Зачало премудрости страх Господень»… «Аще любиши сына, наказуй его жезлом почасту, и рука, биющая его, да не ослабеет». «Вот это и есть орудие, – снова показал он на плеть, – внушающее страх Господень».

Ученик, боясь, как бы «кума не пожаловала», прокашлялся и медленно, нараспев, начал читать 38-й псалом в Псалтыри, водя указкой по словам: «От всех беззаконий моих избави мя: поношение безумному дал мя еси. Ослаби ми да почию, – дочитывал он псалом, – прежде даже не отъиду»… (С ударением на «у»).

– Тыква! – неожиданно вскричал отец Досифей, мальчики оба вздрогнули, так что у них и указки выпали из рук.

– Лжеши, самарийское отродье! Не смей по-никониански читать: «не отъиду», а читай по древнему преданию: «не отъиду» (с ударением на «и»), при этом отец Досифей на букву «и» так и взвизгнул. Мальчик поправился и прочитал сквозь слезы: «Ослаби ми, да почию, прежде даже не отъиду, и к тому не буду» (с ударением на «и»). Он ещё прочитал какой-то псалом и, кончив его, остановился.