Маттэа

Прошло около пяти минут с тех пор, как Маттэа вошла в комнату Абдула, когда Тимофей, проезжая мимо Фондако, заметил, что та гондола без фонаря, которую он уже встречал во время пути, была привязана под нишей турецкой мадонны. Абдул вовсе не имел обыкновения принимать гостей в этот час, и мысль о Маттэе сейчас же должна была явиться в уме такого проницательного человека, как Тимофей. Он велел привязать свою гондолу рядом с той, быстро поднялся наверх и увидел Маттэю, получающую трубку из рук Абдула, за этим должен был следовать поцелуй, которого она вовсе не ожидала, между тем как турок уже упрекал себя в том, что заставил ее слишком долго ждать. Появление Тимофея изменило положение дел, и Абдулу было это немного досадно.

— Удались, мой друг, — сказал он Тимофею. — Ты видишь, что судьба послала мне удачу.

— Я повинуюсь, господин, — отвечал Тимофей. — Эта женщина ваша раба?

— Не раба, а любовница, как говорят в Италии; по крайней мере, она сейчас ею будет, так как она ко мне пришла. Она сейчас со мной говорила, но я не понял. Она недурна.

— Вы находите ее красивой? — сказал Тимофей.

— Не особенно, — ответил Абдул, — она слишком молода и слишком тонка; я бы предпочел ее мать, вот она красивая, жирная женщина. Но нужно довольствоваться тем, что находишь в чужой стране, да притом было бы негостеприимно отказать этой девушке в том, чего она хочет.

— А что, если господин ошибается? — спросил Тимофей. — Если эта девушка явилась сюда с другими побуждениями?

— В самом деле? Ты это думаешь?

— Она вам ничего не сказала?

— Я ничего не понимаю из того, что она говорит.

— Видно ли из ее обращения то, что она вас любит?

— Нет, но она стояла на коленях в то время, как я кончал свою молитву.

— Оставалась ли она на коленях, когда вы встали?

— Нет, она тоже встала.

— Итак, — сказал Тимофей себе самому, глядя на прекрасную, бледную Маттэю, в смущении слушавшую этот разговор, в котором она ничего не понимала, — бедная безумная девушка! Еще не поздно спасти тебя от себя самой. — Затем он обратился к ней несколько холодным тоном:

— Что должен я попросить от вашего имени у моего господина?

— Увы! Я сама не знаю! — отвечал Маттэа, разражаясь слезами. — Я прошу защиты и крова у того, кто захочет мне дать их; разве вы не перевели ему то письмо, которое я писала ему утром? Вы видите, что я ранена и в крови. Меня притесняют и так дурно со мной обращаются, что я не могу оставаться больше ни одного часа в родительском доме, я хочу сейчас же искать приюта у моей крестной матери, княжны Гики; но она не захочет надолго избавить меня от тех несчастий, которые меня угнетают и от которых я хочу избавиться навсегда; она слишком слаба и боязлива. Если Абдул предупредит меня о дне своего отъезда и позволить уехать в Грецию на его бригантине, я убегу и буду всю жизнь работать в его мастерских, чтобы доказать ему свою благодарность…

— Должен ли я сказать: также вашу любовь? — сказал Тимофей почтительным тоном.

— Не думаю, чтобы об этом была речь в моем письме, и в том, что я только что вам сказала, — отвечала Маттэа, переходя от мертвенной бледности к яркой краске гнева. — Я нахожу ваш вопрос жестоким и странным в моем положении; до сих пор я верила в вашу дружбу, теперь же вижу, что мой шаг лишил меня вашего уважения. Я спрашиваю вас, что в нем доказывает, что я люблю Абдул-Амета?

— Хорошо, — подумал Тимофей. — У этой девушки нет разума, но есть честь.

Он смиренно перед ней извинился, уверил ее, что она имеет право на помощь и уважение его господина и его самого, и затем сказал, обращаясь к Абдулу:

— Господин мой, вы были ко мне всегда так добры и великодушны; хотите ли вы оказать этой девушке милость, которую она у вас просит, и исполнить то, о чем я вас буду просить?

— Говори, — отвечал Абдул, — я ни в чем не откажу такому слуге и другу, как ты.

— Эта девушка, — сказал Тимофей, — моя невеста и связана со мной священными клятвами, — она просит у вас, как милости, уехать вместе с нами на вашей бригантине и устроиться в вашей мастерской на острове Хиосе; а я прошу у вас позволения увезти ее и сделать ее своей женой. Она знает толк в торговле и поможет мне вести наши дела.

— Нет нужды, чтобы она была полезна для моих дел, — важно отвечал Абдул, — довольно и того, что она невеста моего верного слуги, чтобы я принял ее, как честный и преданный хозяин. Ты можешь взять свою жену, Тимофей. Я никогда не подниму края ее покрывала и не трону ее даже и тогда, если бы нашел ее у себя в гамаке.

— Знаю, мой повелитель! — ответил молодой грек. — И ты также знаешь, что, если ты потребуешь мою голову, я отдам ее тебе, стоя на коленях, потому что я обязан тебе больше, чем родному отцу, и принадлежу скорее тебе, чем тому, кто дал мне жизнь.

— Сударыня, — сказал он Маттэе, — вы хорошо рассчитали, положившись на честь моего господина; все ваши желания будут исполнены, и, если вы позволите мне свести вас к вашей крестной матери, я буду знать отныне, где то место, куда я буду передавать вам известия и куда я должен явиться за вами в минуту отплытия нашего корабля.

Быть может, Маттэа предпочла бы получить от Абдула не такой уж строго обязательный ответ, но она была все-таки очень тронута его верностью. Она выразила свою благодарность Тимофею, сожалея в душе, что хоть какое-нибудь сердечное слово не сопровождало все эти достойные обещания. Тимофей посадил ее в свою гондолу и свез во дворец княжны Венеранды. Она была так смущена своим смелым шагом, слепым побуждением первой минуты раздражения, что во все время переезда не смела сказать ни слова своему спутнику.

— Если вас увезут в деревню, — сказал ей Тимофей, покидая ее на некотором расстоянии от дворца, — дайте мне знать, куда вы едете, и рассчитывайте, что я буду у вас.

— Может быть, меня запрут, — печально сказала Маттэа.

— Посмотрю я, как мне помешают обмануть сторожей, — отвечал Тимофей. — Княжна Гика меня не знает. Если я явлюсь к вам при ней, сделайте вид, что вы меня никогда не видали. Прощайте и мужайтесь! Смотрите, не говорите вашей крестной матери, что вы приехали к ней не прямо от вас. Мы скоро увидимся.

VI

Вместо того, чтобы ехать ужинать к своей актрисе, Тимофей вернулся к себе и начал мечтать. Когда же, при первых лучах зари, он растянулся на постели, чтобы предаться краткому отдыху, достаточному для его деятельного организма, то план его жизни был уже составлен. Тимофей не походил на простого и бесхитростного Абдула, этого героя бескорыстия и искренности. Он был гораздо выше его в известном смысле и немногим ниже в другом, так как его ложь никогда не была предательством, а подозрительность никогда не была несправедливой. В тех случаях, когда его хитрость и осторожность были нужны, чтобы действовать против мошенников, он показывал им, что может превзойти их в искусстве, не занимаясь их профессией.

Все его действия носили отпечаток глубины, проницательности, расчета и настойчивости. Он часто обманывал, но никогда не надувал, его уловки всегда клонились к тому, чтобы добрые торжествовали над злыми. По его принципу все необходимое должно быть справедливо, а то, что порождает хорошее, не может быть дурным. Это нравственное правило турок доказывает пустоту и безумие всех человеческих формул, так как оттоманские деспоты пользуются им для того, чтобы рубить головы своим друзьям по простому подозрению, а Тимофей все-таки делал из него прекрасное применение ко всем своим действиям. Что касается его личной щепетильности, то ее можно доказать одним словом. Он служил у десятерых господ, будучи в сто раз искуснее их всех, и, служа им, не собрал ни малейшей добычи. Это был веселый малый, любящий жизнь, тративший то немногое, что зарабатывал, и столь же неспособный присвоить чужое, как и сохранить свое, но любящий счастье и ласкающий его в мечтах, как любовницу, которую очень трудно получить и очень почетно удержать.

Самой любимой и законной мечтой его жизни было сделаться когда-нибудь настолько богатым, чтобы поселиться в Италии или во Франции и быть избавленным от всякой зависимости. Тем не менее он питал искреннюю и горячую привязанность к своему отличному господину Абдулу. Когда он выделывал фокусы со своим доверчивым хозяином (только для его пользы, так как Абдул разорился бы в тот же день, если бы предоставить ему самому ведение дел), когда, говорю я, он обманывал его, ради его обогащения, он делал это не из желания над ним посмеяться, так как глубоко уважал его и то, что считал он глупостью у других хозяев, казалось ему величием у Абдула.

Несмотря на эту привязанность, ему хотелось отдохнуть от своей трудовой жизни или, по меньшей мере, пользоваться ею самому, а не тратить свои способности, чтобы служить другим. Крупная операция могла бы обогатить его, если бы у него были большие деньги. Но, не имея достаточной суммы, он не хотел делать маленьких операций, и главное, отталкивал с холодным и молчаливым презрением заискивания тех, кто хотел заинтересовать его в своих операциях в ущерб Абдул-Амету. Синьор Спада не замедлил это сделать, но так как Тимофей не пожелал его понять, достойный купец льстил себя мыслью, что, потерпев неудачу, был настолько искусен, что, по крайней мере, не выдал себя.

Главной утопией Тимофея был выгодный брак. Он не мог себе представить ничего лучше того, чтобы завоевать свое положение не посредством дураков и подлецов, но с помощью сердца умной женщины. А так как он не хотел продавать себя безобразной старухе, имея претензию быть одновременно и богатым, и счастливым, и желал встретить и завоевать молодую, красивую, милую и умную женщину, то понятно, что у него не часто бывали случаи надеяться. На этот раз он, наконец, схватился рукой за эту надежду. Давно уже он пробовал привлечь внимание Маттэи, и ему удалось внушить ей уважение и дружбу. Сначала он был потрясен, открыв ее любовь к Абдулу, но, пораздумав об этом, понял, как мало опасности было в этой фантастической любви, в этой мечте рассерженного ребенка, желающего убежать от своих педагогов и собирающегося уехать на волшебный остров. Была минута, когда он чуть не отказался от своего предприятия — не из страха неудачи, а вследствие отвращения: желая завладеть Маттэей, он хотел ее в то же время любить, а между тем боялся, что она поступила бесстыдно. Но он понял, что в поведении молодой девушки было одно только чудачество, и чувствовал себя достаточно выше ее для того, чтобы ее исправить, создав счастье для них обоих. Она еще имела время вырасти, а Тимофей не желал и не надеялся получить ее раньше, чем через несколько лет. Надо было начать с того, чтобы разрушить в ее сердце любовь, а потом уже поселить там другое чувство. Тимофей чувствовал, что вернейшее средство заставить себя ненавидеть, это — бороться с соперником и предложить себя на его место. Он решил, напротив, сделать вид, что поощряет чувство Маттэи, уничтожая его на самом деле, но так, чтобы она этого не заметила. Для этого не нужно было отрицать достоинств Абдула, Тимофей и не желал этого; но он мог выставить на вид бессилие этого мусульманского сердца перед женской любовью, не нанося никакого удара просвещенному любителю, находившему, что матрона Лоредана красивее дочери.

Княжна Венеранда была обеспокоена среди своего драгоценного сна прибытием Маттэи в неурочный час. В Венеции нет неурочных часов, но они существуют во всякой стране для женщины, подчиняющей все свои привычки важному вопросу о сохранении цвета лица. Чтобы еще усилить благодетельное действие продолжительного сна, она прибегала к косметическому средству, рецепт которого купила за огромные деньги у одного арабского колдуна; поэтому она была несколько смущена этим событием и поспешно вытерлась, чтобы не могли заподозрить, что она должна прибегать к искусственным мерам. Когда она выслушала жалобу Маттэи, ей очень хотелось ее побранить, так как она ничего не понимала в экзальтированных фантазиях, но она не посмела этого сделать из страха поступить, как старуха, и показаться старой и крестнице, и себе самой. Благодаря этому опасению, Маттэа имела утешение выслушать от нее следующее:

— Мне жаль тебя, милая; я знаю, что такое иметь молодую, горячую голову. Я и сама еще далеко не угомонилась, а женщины должны быть друг к другу снисходительны. Так как ты явилась ко мне, то я поступлю с тобой, как сестра, и ты пробудешь у меня несколько дней до тех пор, пока не пройдет гнев твоей матери, которая немного слишком сурова, я это знаю. А пока ложись спать в моем кабинете, а я пошлю к твоим родителям, чтобы они не беспокоились, заметив твое исчезновение.

На другой день синьор Спада явился благодарить княжну за гостеприимство, которое она оказала безумной девушке. Он довольно строго заговорил с дочерью, но тем не менее с плохо скрываемым беспокойством смотрел на рану, которая была у нее на лбу. Когда он увидел, что рана не важная, он попросил княжну выслушать его наедине. Оставшись с ней с глазу на глаз, он вынул из кармана ящик из горного хрусталя, который Абдул подарил Маттэе.

— Вот, — сказал он, — безделка и снадобье, которые выронила бедняжка в то время, как ее ударила мать. Она могла получить их только от турка или от его слуги… Ваша светлость говорили об амулетах и жидкостях: может быть, это тоже какой-нибудь яд, имеющий свойство прельщать и губить женщин?

— Клянусь гвоздями святого креста! — воскликнула Венеранда. — Ведь это наверно так и есть!

Когда же она открыла ящик и рассмотрела лепешки, то сказала:

— Мне кажется, что это смола, которую называют в нашей стране мастикой. Да она, кажется, лучшего свойства, настоящий скинос. Но все-таки надо попробовать покропить лепешки святой водой, мы увидим, устоят ли они против испытания.

Проба была сделана, и к великой славе лепешек, они не произвели ни малейшего взрыва и не распространили серного запаха. Венеранда возвратила ящик синьору Спаде, который ушел, благодаря ее и умоляя скорее увезти его дочь подальше от Венеции.

Это решение дорого ему стоило, так как с ним он терял надежду на белый шелк и снова начинал бояться, как бы не пришлось заплатить две тысячи дожей. Так называл он по старинной традиции свои цехины, так как на них изображен венецианский дож, стоящий на коленях перед св. Марком. Doze a zinocchion (дож на коленях) и до сих пор еще есть для народа синоним республиканских цехинов. Эта золотая монета, которая по своей древности должна бы была находиться в музеях и кабинетах редкостей, все еще в ходу в Венеции, и восточные купцы предпочитают ее всем остальным.

Тем не менее, Абдул-Амет тем более милостиво внял просьбе купца, что никогда и не думал его прижимать; но так как старый плут хотел ощипать своего великодушного кредитора, потихоньку завладев белым шелком, Тимофей нашел, что справедливость требовала доставить это приобретение его господину, не приобщая к нему синьора Спаду. Смирниотский грузовщик Ассем от этого выиграл, так как Абдул дал ему на тысячу цехинов больше, чем он ожидал, а синьор Спада часто упрекал свою жену за то, что она причинила ему своей злостью невознаградимый убыток, но быстро умолкал, когда мегера, вместо всякого ответа, выразительно сжимала кулак, и немного утешался от своих забот надеждой, что ему придется отдать свои дорогие, милые дожи, свои сочные финики, как он называл их, только в конце года.

Венеранда и Маттэа покинули Венецию; но эта предполагаемая ссылка, где заключенную удаляли от соседства ее врага, была не что иное, как хорошенький островок Торчелло, где у княжны была вилла, и куда можно было доехать к обеду, выехав из Венеции в гондоле после полуденного сна. Тимофею не трудно было попасть туда на лодке между одиннадцатью и двенадцатью часами.

Маттэа сидела со своей крестной матерью на террасе, осененной сикоморами и алоями, и ее большие мечтательные глаза печально следили за восходом луны, которая серебрила спокойные волны, рассеивая серебряные чешуи по черной мантии Адриатики. Ничто не может дать понятия о красоте неба в этой части света. Кто не мечтал один в вечерний час, в лодке среди этого моря, когда оно прозрачнее и спокойнее прекрасного озера, тот не знает блаженства.

Вдруг ей показалось, что с ветром доносятся отрывистые слабые ноты отдаленной мелодии. Музыка на венецианских водах не редкость, но Маттэе показалось, что она узнала звуки, уже слышанные ею раньше. Вдали показалась лодка, похожая на чуть видную черную точку среди громадного серебряного покрывала. Она приближалась, и звуки Тимофеевой гитары сделались явственнее. Наконец, лодка остановилась на некотором расстоянии от виллы, и чей-то голос запел любовный романс, где в каждом припеве повторялось имя Венеранды среди самых восторженных метафор.

У бедной княжны так давно уже не было приключений, что она снисходительно отнеслась к словам этого романса. Она говорила о нем весь вечер и весь следующий день с самыми милыми ужимками, присоединяя к этому в виде морали к своим нежным комментариям громкие фразы о несчастии женщин, которые вечно испытывают неудобства из-за своей красоты и нигде не могут быть в безопасности. На другой день Тимофей пропел уже ближе еще более нелепый романс, который был найден не менее прекрасным. На следующий день он прислал записку, а на четвертый явился в сад своей особою, вполне уверенный, что княжна велела привязать собак и отпустила спать всех своих людей. Нельзя сказать, что она не была легкого поведения в цветущую пору своей жизни. Она никогда не была ни добродетельна, ни порочна, но всякий мужчина, являвшийся к ней с соблазном на устах, мог быть уверен, что его примут с благодарностью. Тимофей собрал самые верные сведения и, бросившись к ногам владетельницы имения в ту минуту, когда она была одна, произнес такую великолепную тираду, что она смягчилась и ради спасения его жизни (а он не желал быть красноречивым наполовину и, как сделал бы всякий другой на его месте, пригрозил, что убьется на ее глазах), она согласилась, чтобы он приходил время от времени облобызать край ее одежды. Но так как она держалась за то, чтобы не подавать дурного примера своей крестнице, то не позволила своему смиренному рабу признаваться, что он и есть певец романсов, а велела ему выдавать себя за родственника, приехавшего из Мореи.

Маттэа была очень удивлена, когда этот мнимый племянник, о котором сказала ей на другой день крестная мать, явился за столом и оказался Тимофеем. Но она не подала и виду, что его узнала, и только через несколько дней решилась заговорить с ним. Она узнала от него украдкой, что Абдул, занятый своими шелками и красками, вернется к себе на остров только через месяц. Эта новость огорчила Маттэю не только потому, что внушала ей опасение, что придется вернуться к матери, откуда будет уже очень трудно уйти, но еще и потому, что она отнимала у нее последнюю слабую надежду на то, что она произвела какое-нибудь впечатление на сердце Абдула. Его равнодушие к ее судьбе и предпочтение, выказываемое им к коммерческим делам, нанесло жестокий удар скорее ее самолюбию, чем сердцу, так как, говоря откровенно, нам трудно верить, что ее сердце играло действительную роль в этом романе с великими страстями.

Не прошло и недели, как Тимофей сделался присяжным чичисбеем Венеранды. Ничто не могло быть для нее приятнее, как найти в ее годы совсем молодого и довольно красивого мужчину, да притом еще очень умного и удивительно хорошо играющего на гитаре, который охотно носил ее веер, поднимал ей букет, говорил дерзости и писал буриме. Он имел осторожность никогда не являться в Торчелло, не убедившись предварительно, что синьор и синьора Спада заняты в городе и не застанут его врасплох у ног его княжны, знавшей его только под именем князя Захарии Калязи.

Простота деревенских нравов позволяла Тимофею разговаривать с Маттэей по целым вечерам, тем более что часто являлись гости, а синьора Гика, оберегая свою репутацию, предоставляла своему обожателю ожидать ее в саду, пока она будет в гостиной; а так как она больше всего на свете боялась его потерять, то и поручала своей крестнице занимать его в это время, будучи уверена, что четырнадцатилетняя девочка не может соперничать с нею. Молодой грек воспользовался этим, но не для того, чтобы говорить о своих претензиях, от этого он воздержался, но начал просвещать ее относительно настоящего характера Абдула, который был истый турок, и, несмотря на всю свою кротость и природную доброту, был способен бросить неверную жену в колодезь, как какую-нибудь кошку. Он описывал ей также турецкие нравы, гаремный быт и невозможность изменить турецкие законы, делающие из женщины товар, принадлежащий мужчине, а никак не подругу, и нанес ей последний удар, сообщив, что у Абдула, кроме двадцати жен в гареме, была еще одна законная жена, дети которой воспитывались более тщательно, чем другие, и которую он любил настолько, насколько турок может любить жену, т. е. немного больше своей трубки и немного меньше, чем свою лошадь. Он очень уговаривал Маттэю не становиться в зависимость от этой женщины, которая в припадке ревности могла бы заставить своих евнухов ее задушить.

Вместе с тем он позаботился о том, чтобы сказать ей все, что могло придать ей охоту отправиться на Хиос с тем, чтобы пользоваться там в мастерских, находившихся под его началом, полной свободой и спокойной жизнью. Он говорил ей, что там ей можно будет воспользоваться талантами, приобретенными ею в профессии отца, и это избавит ее от всяких одолжений, которые заставили бы ее краснеть за себя в присутствии Абдула. В конце концов он нарисовал ей такую веселую картину этой страны с ее плодородием и редкими продуктами, а также удовольствий путешествия и очарования, которое испытываешь, сознавая себя господином и устроителем своей судьбы, что ее горячая голова и сильный, предприимчивый характер стали видеть будущее под этой новой формой.

Тимофей постарался еще и о том, чтобы не совсем уничтожить эту романическую любовь, которая была одной из вернейших гарантий ее отъезда, и над которой он недаром надеялся восторжествовать. Он оставил ей маленькую надежду, сказав, что Абдул часто приходил в мастерские и что его там обожали. Она думала, что у нее останется хотя бы счастье с ним видеться, что же касается Тимофея, то он был слишком уверен в слове своего господина, чтобы бояться за последствия этих свиданий. Когда вся эта работа, производимая Тимофеем в уме Маттэи, принесла те самые плоды, которых он ожидал, он заторопил своего господина с отъездом, и Абдул, который всегда поступал по его инициативе, без труда согласился на это. Среди ночи явилась лодка, которая взяла беглянку и повезла ее и прямо в канал Мароне, где она причалила к одной из пристаней, окаймляющих эту дорогу судов, идущую по низменной местности. Когда бригантина проходила мимо лодки, Абдул сам бросил Тимофею канат, так как готов был увести тридцать женщин, только бы не лишиться такого верного слуги, и прекрасная Маттэа была водворена в лучшей комнате корабля.

VII

Года три спустя после этой катастрофы княжна Венеранда одиноко проводила утро у себя на вилле в Торчелло — без крестницы и без чичисбея, имея на ту пору вместо всякого общества только собачку, субретку и старого аббата, который еще преподносил ей время от времени мадригал или акростих. Это была все та же женщина, не слишком подурневшая, еще более смешная и с такой же пустой головой и сердцем, как прежде. В нарядах ее господствовал все тот же фантастический вкус, характеризующий гречанок, когда они живут на чужбине и желают нагромождать на себя национальные украшения вместе с теми, какие носят в других странах. В эту минуту на голове Венеранды был тюрбан, цветы, перья и ленты, причем часть ее волос была напудрена, а другая выкрашена в черную краску. Ко всему этому она пыталась прибавить еще золотые нити и была довольно-таки похожа на одну из тех сов, разукрашенных перьями, о которых говорит Лафонтен; в эту минуту к ней явился негритенок и доложил, что с ней желает говорить какой-то молодой грек.

— Праведное небо! Неужели это неблагодарный Захария? — воскликнула она.

— Нет, сударыня, — отвечал негр, — это очень красивый молодой человек, которого я не знаю, он желает говорить с вами наедине.

— Слава Богу! Небо посылает мне нового чичисбея, — подумала Венеранда.

И она удалила свидетелей, отдав приказание ввести незнакомца по потайной лестнице. Перед его появлением она поспешно бросила последний взгляд в зеркало, прошлась по комнате, чтобы взглянуть, грациозно ли лежит ее панье, немного оживила свои румяна и приняла грациозную позу на оттоманке.

Тогда юноша, прекрасный, как день или как сказочный принц, и одетый в роскошный греческий костюм, бросился к ее ногам и, схватив ее руку, с жаром поцеловал ее.

— Остановитесь, остановитесь! — в ужасе воскликнула Венеранда. — Нельзя так злоупотреблять удивлением и волнением женщины, оставшись с нею наедине. Оставьте мою руку, вы видите, что я так дрожу, что не имею присутствия духа ее отнять. Ради самого Бога, кто вы? Чего должна я ждать от этих неосторожных восторгов?

— Дорогая моя крестная! — отвечал прекрасный юноша. — Неужели вы не узнаете вашу крестницу, преступную Маттэю, которая пришла просить у вас прощения за свои грехи и искупить их раскаянием?

Княжна испустила крик, узнав Маттэю, которая была так высока, полна, смугла и красива в своем новом наряде, что производила на нее сладостное и обманчивое впечатление прекрасного юноши, распростертого у ее ног.

— Тебя я прощу, — сказала она, целуя ее, — но пусть этот негодный Захарий, Тимофей или как там его зовут, никогда не показывается мне на глаза.

— Увы, дорогая крестная! Он не посмел бы этого сделать, — сказала Маттэа. — Он остался в порту на принадлежащем нам корабле, который везет в Венецию груз белого шелка. Он поручил мне заступиться за него, рассказав о его раскаянии и умоляя о прощении.

— Никогда! Никогда! — воскликнула княжна. Однако она смилостивилась, получив от имени своего неверного чичисбея такую великолепную кашемировую шаль, что забыла все, что было странного и интересного в возвращении Маттэи, и вся отдалась созерцанию этого прекрасного подарка, примеряя и драпируя его у себя на плечах. Когда она налюбовалась его красотой, то заговорила о Тимофее уже с меньшей горечью и спросила, с каких пор он сам сделался владельцем корабля и купцом.

— С тех пор, как он на мне женился, — отвечала Маттэа, — а Абдул дал ему взаймы 5.000 цехинов для начатия дела.

— Как! Вы сделались женой Захария? — вскрикнула Венеранда, увидя в Маттэе соперницу. — Так это он в вас был влюблен, когда расточал мне такие клятвы и сочинял такие стихи! О, коварная змейка, пригретая на моей груди! Конечно, я никогда не любила этого вертопраха! Мое гордое сердце, благодарю Бога, всегда умело противостоять соблазнам любви; но вы оба меня оскорбили…

— О, нет! Моя добрая крестная, — отвечала Маттэа, которая немного научилась насмешливой хитрости своего мужа. — Тимофей был в вас действительно безумно влюблен. Поройтесь в вашей памяти и вы увидите, что в этом нельзя сомневаться. Он хотел убиться с отчаяния из-за вашего презрения. Вы знаете, что я со своей стороны тоже вбила себе в голову воображаемую страсть к нашему уважаемому патрону Абдул-Амету. Мы уехали вместе, причем я желала следовать за предметом своей безумной любви, а Тимофей бежал от вашей суровости, делавшей его несчастнейшим человеком. Мало-помалу время и разлука смягчили его страдания, но уверяю вас, сударыня, что рана все еще не закрылась и, по правде сказать, прося для него прощение, я в то же время боюсь его получить, так как не могу подумать без ужаса о том впечатлении, какое вы на него произведете.

— Успокойся, дочь моя, — отвечала совершенно утешенная Гика, целуя свою крестницу и протягивая милостивую и дружескую руку, — я буду помнить, что теперь он твой муж и сохраню тебе его сердце, выказывая ему суровость, которой следует платить за безумную любовь. Добродетель, которой я всегда отличалась, благодаря святой Мадонне, и моя нежность к тебе предписывают мне быть с ним осторожной и строгой. Но объясни мне, пожалуйста, каким образом прошла твоя любовь к Абдулу и ты решилась выйти замуж за этого Захария, которого ты совсем не любила.

— Я пожертвовала ненужной и пустой любовью разумной и верной дружбе. Поведение Тимофея относительно меня было так прекрасно, деликатно и свято; он так бескорыстно обо мне заботился и так красноречиво меня утешал, что я с благодарностью сдалась на его привязанность. Когда мы узнали о смерти матери, я стала надеяться получить прощение и благословение отца, и мы приехали умолять об этом, рассчитывая на ваше содействие, моя добрейшая крестная.

— Я сделаю все, что могу; но только я сомневаюсь, чтобы он когда-нибудь простил этому Захарии, т. е. я хочу сказать Тимофею, ту коварную штуку, которую он сыграл.

Княжна велела сейчас же привести свою гондолу и отвезла Маттэю к синьору Спаде. Тот не сразу узнал дочь под хиосским костюмом, но как только убедился в том, что это она, протянул ей руки и простил ее от всего сердца. После первого движения нежности он перешел к упрекам и жалобам; но, узнав, какой оборот приняла судьба Маттэи, утешился и захотел сейчас же отправиться в порт, чтобы увидать зятя и белый шелк, который тот привез. Чтобы заслужить его расположение, Тимофей очень дешево его продал и не имел оснований в этом раскаиваться, так как синьор Спада, растроганный его вниманием и пораженный его искусством торговать, не отпустил его на Хиос, не признав предварительно его брака и не сообщив ему всех своих дел. Через несколько лет дела Тимофея приняли такой счастливый оборот, что он возвратил своему любезному Абдулу ту сумму, которую тот дал ему взаймы, но никак не мог заставить его принять проценты. Синьор Спада, которому не хотелось оставлять управление своими делами, говорил одно время о том, чтобы вступить в товарищество со своим зятем; но в конце концов, когда Маттэа сделалась матерью двух красивых детей, а Закомо начал чувствовать себя старым, он сдал Тимофею свою контору, книги и капиталы, сохранив за собой большую пенсию, для правильной уплаты которой принял самые тщательные предосторожности, вечно говоря, что он не боится своего зятя и повторяя старую купеческую поговорку, гласящую, что дела всегда остаются делами.

Видя себя обладателем прекрасного состояния, которого он ожидал и на которое надеялся, и красивой жены, которую он любил, Тимофей остерегся когда-либо заставить подозревать последнюю, как давно были намечены его планы. И в этом он был прав. Маттэа всегда думала, что с его стороны была совершенно бескорыстная привязанность, возникшая на острове Хиосе и внушенная ее одиночеством и несчастиями. Она была не менее счастлива оттого, что до некоторой степени заблуждалась. Муж ее всю жизнь доказывал ей, что любил ее еще больше, чем деньги, и самолюбие прекрасной венецианки вполне удовлетворялось мыслью, что никогда корыстные помыслы не имели в душе Тимофея места рядом с ее образом. Урок для тех, которые хотят доискаться начала жизни и убивают курицу с золотыми яйцами, чтобы посмотреть, что у нее в животе! Не подлежит сомнению, что если бы Маттэа была лишена наследства после замужества, Тимофей не хуже бы с ней обращался и, вероятно, не почувствовал бы даже от этого ни малейшей злобы; такие люди, как он, не заставляют страдать других от своих несчастий, так как у них нет настоящих несчастий.

Абдул-Амет и Тимофей всю жизнь оставались товарищами и задушевными друзьями. Маттэа жила в Венеции в своем магазине, между отцом, которому она закрыла глаза, и детьми, для которых была нежной матерью, беспрестанно говоря, что хочет возместить на них те ошибки, которые делала по отношению к своей матери. Тимофей ездил каждый год на Хиос, а Абдул возвращался иногда в Венецию. Каждый раз, как Маттэа виделась с ним после известного промежутка времени, она ощущала волнение, которого ее муж очень старательно не замечал. Абдул же действительно этого не замечал и, целуя у ней руку на итальянский лад, говорил единственные слова, которые он знал: «Vostro amico» (ваш друг).

Что же касается Маттэи, то она прекрасно говорила на всех новейших восточных языках и почти так же много понимала в ведении дел, как и ее муж. Многие в Венеции ее помнят. Она сделалась немного слишком тяжела для женщины, и восточное солнце придало ей бронзовый оттенок так, что красота ее приняла несколько мужественный характер. Отчасти от этого, отчасти и по привычке, которая явилась у нее к нему в той торговой жизни, которую она вела на Хиосе и продолжала вести в Венеции, она сохранила навсегда свой изящный хиосский костюм, который удивительно шел к ней и заставлял всех иностранцев принимать ее за молодого человека. В этих случаях Венеранда, которая была уже очень, очень слаба, все еще выпрямлялась и торжествовала, идя под руку с таким красивым чичисбеем.

Княжна оставила часть своего состояния этой счастливой чете, завещав похоронить себя в платье из золотой парчи и заботиться о ее собачке.