Помоги проекту - поделись книгой:
Карл Май
― НЕВОЛЬНИЧИЙ КАРАВАН ― [1]
Глава 1
ОТЕЦ ЧЕТЫРЕХ ГЛАЗ
— Хай эс-сала, — вскричал предводитель каравана, благочестивый шейх-аль-джемали[2],— становитесь на молитву! Настало время послеполуденного обращения к Аллаху!
Люди подошли, опустились на раскаленную солнцем землю и, пропуская сквозь пальцы скользящий песок, который в условиях пустыни служил заменой необходимой для ритуального омовения воды, стали осторожно растирать им лица. При этом они громко произносили слова первой суры[3] Корана:
Затем молящиеся склонились и обратили лица к Мекке. Они продолжали свое необычное омовение до тех пор, пока шейх не поднялся с колен, что явилось сигналом к окончанию священного действа.
Закон позволяет всем находящимся в пустыне мусульманам вершить обряд очищения с помощью песка, и такая снисходительность ничуть не умаляет их религиозного рвения. Жители пустыни не случайно называют ее «море песчаных капель»: в их сознании бесконечные просторы песка связаны со столь же бесконечными морскими водами.
Собственно говоря, пустыня, по которой двигался маленький караван, была не знаменитая Сахара и не Хамада[5], чьи гряды песчаных холмов действительно заставляют вспомнить волнующееся море, но все же непривычному путешественнику показалось бы нескончаемым это огромное желтое пространство, простиравшееся вокруг насколько хватало глаз. Ни дерева, ни куста, ни травинки — ничего кроме песка… И некуда скрыться от палящего солнца — разве что в тень какой-нибудь из тех испещренных трещинами зубчатых скал, что наподобие развалин древней крепости возвышаются то здесь, то там среди мрачной равнины.
Возле одной из таких скал и стоял сейчас лагерем наш караван, пережидая самое жаркое время дня: с одиннадцати часов утра до сакрального часа аль-аср. Это время сулит путешественникам удачу, и поэтому всякий мусульманин, в особенности житель пустыни, старается отправляться в дорогу именно в три часа пополудни. Только исключительные обстоятельства могут заставить его изменить этому обычаю, и если затем задуманное им предприятие ожидает не слишком благоприятный исход, причиной тому он неизменно считает именно их.
Караван был совсем небольшой: он состоял из шести человек, такого же количества ездовых, да еще пяти вьючных верблюдов. Пятеро из путешественников принадлежали к племени хомр-арабов[6], известных как очень ревностные мусульмане. То, что эта репутация была заслуженной, подтвердили слова, с которыми шейх обратился к четверым своим спутникам, когда они после молитвы поднялись с колен и направились к животным:
«Будь проклят этот пес-христианин», — процедил он сквозь зубы, бросив при этом полный ненависти взгляд на шестого путешественника, который сидел поодаль у самой скалы и потрошил маленькую птичку.
Внешне этот человек был полной противоположностью своим спутникам с их типичными для арабов острыми чертами лица, выразительными глазами и щуплыми фигурами. Увидев, что караван собирается трогаться, он поднялся во весь рост — высокий, широкоплечий, напоминающий своим богатырским сложением прусского гвардейца-кирасира. Волосы у него были светлые, как и густая окладистая борода, обрамлявшая его лицо. Он носил очки. Его глаза были голубого цвета, а черты лица полны необычайной для семита мягкости.
Он был одет так же, как и его товарищи-арабы: в светлый бурнус[7] с капюшоном. Но, когда он взобрался на своего верблюда и его бурнус приоткрылся спереди, стали видны высокие болотные сапога — редкость в этих краях. Из-за ремня чужеземца выглядывали рукоятки двух револьверов и ножа, а на его седле висели два ружья: одно легкое — для стрельбы по птицам, другое — потяжелее, для охоты на более крупных зверей.
— Мы пойдем дальше? — спросил шейх-аль-джемали на каирском диалекте.
— Да, если Абуль-арба-уюн ничего не имеет против, — вежливо ответил араб, тщетно стараясь придать своему лицу приветливое выражение.
«Абуль-арба-уюн» означало «Отец Четырех Глаз». Арабы любят давать чужеземцам, чьи имена им трудно запомнить и выговорить, прозвища, основанные на какой-нибудь наиболее бросающейся в глаза особенности внешнего облика или характера человека. В данном случае поводом для прозвища послужили очки, которые носил путешественник. Все эти имена начинаются со слов «абу», «бен» или «умм» и «бент», что означает «отец» или «сын» и, естественно, «мать» или «дочь». Так, существуют имена типа Отец Сабли — храбрый мужчина, Сын Разума — смышленый юноша, Мать Кус-куса — женщина, которая умеет вкусно готовить это блюдо. Дочь Беседы — болтливая девушка и т. д. Подобный обычай существует и в некоторых странах Запада, например, в Соединенных Штатах, где в состав таких прозвищ, как правило, входит слово Олд (старина) — такие имена распространены среди охотников в прериях.
— Когда мы достигнем Бахр-эль-Абьяда?[8] — поинтересовался чужеземец.
— Завтра, еще до наступления вечера, — отвечал шейх.
— А Фашоды[9]?
— Тогда же, ибо если так будет угодно Аллаху, мы выйдем к реке как раз в том месте, где стоит этот город.
— Прекрасно! Видите ли, я не очень хорошо знаю эту местность. Надеюсь, что вы ориентируетесь лучше меня, и мы не собьемся с дороги.
— Бени-хомр не могут сбиться с дороги. Они знают всю страну от Месопотамии до Сеннаара[10] и земли Вадди[11]. Отцу Четырех Глаз не о чем беспокоиться.
Шейх произнес эти слова очень уверенным тоном, но если бы его собеседник заметил взгляд, которым обменялись арабы, то у него возникли бы серьезные сомнения в том, что он вообще когда-либо доберется до Нила и до Фашоды. Однако он, ни о чем не подозревая, вновь обратился к шейху:
— А где мы сегодня заночуем? — спросил он на этот раз.
— В Бир-Аслане[12], около которого мы должны оказаться через час после захода солнца.
— Бир-Аслан? Опасное место, судя по названию? Там что, водятся львы?
— Сейчас уже нет. Но много лет назад «Господин с толстой головой»[13] поселился там вместе со своим семейством. Много людей и животных пали его жертвами, и все охотники, отправлявшиеся убивать его, возвращались назад израненные или вообще не возвращались. Аллах проклял его душу и души всех его предков и потомков. Но однажды туда пришел чужестранец из далекого Франкистана[14]. Он подсыпал яду в кусок мяса и оставил его вблизи источника. На другой день хищник лежал у воды мертвый, а самка и детеныши навсегда ушли из этого места, и только Аллах знает, где они теперь. С той поры возле источника больше не появлялось ни одного льва, но название «Источник Льва» за них сохранилось.
В таком непочтительном тоне араб позволяет себе говорить о льве только в том случае, если знает, что последнего уже нет в живых и таким образом он не может обидеть его своими словами. Напротив, по отношению к живому льву он остерегается употреблять сколько-нибудь оскорбительные выражения, а тем более проклятия. Обычно арабы избегают произносить даже само слово «лев», а если все же решаются выговорить его, то делают это шепотом, так как боятся, что хищник может прибежать, услышав, что о нем говорят.
Обычный для всякого европейца способ охоты на льва, когда охотник подкарауливает свою добычу ночью на водопое с тем, чтобы уложить ее метким выстрелом, арабы считают неслыханным подвигом, граничащим с безрассудством. Сами они решаются оказать льву какое-то противодействие, как правило, только поле того, как он успевает почти полностью истребить стада какого-нибудь дуара[15]. Тогда все жители деревни, способные держать в руках оружие (в качестве последнего, кстати, используются самые разнообразные предметы, с помощью которых можно наносить увечья, вплоть до камней), прочтя предварительно священную Фатху[16], направляются к логову льва, которое расположено обычно среди скал, окруженных колючим кустарником. Добравшись до места, охотники предпринимают последнюю попытку примирения: для этой цели они выбирают из своей среды наиболее красноречивого оратора, который обращается ко льву с уговорами оставить в покое жителей и скот их многострадальной деревни и перебраться в какое-нибудь другое место. Как правило, ни просьбы, ни угрозы не трогают бесчувственное животное, и тогда следует объявление войны, вслед за которым град камней обрушивается на скрытое деревьями и кустами логово врага. Наконец, лев появляется среди скал — гордый, величественный, недовольный тем, что его потревожили во время дневного сна. В тот же миг раздается грохот выстрелов, слышится свист десятков стрел и копий, и все эти звуки сопровождает боевой клич такой силы и тембра, что лев, имей он хоть толику музыкального слуха, сам бросился бы под пули.
Никто из охотников не дает себе труда хорошенько прицелиться, и поэтому первые выстрелы, не попадая в цель, лишь раззадоривают зверя. Его глаза зажигаются недобрым огнем, прыжок — и стальные челюсти смыкаются на горле первой жертвы. За ней нередко следует и вторая, и третья, и лев успевает нанести сопернику достаточно серьезный урон, прежде чем сам, наконец, падает, буквально изрешеченный выстрелами, ни один из которых не является по-настоящему смертельным.
Со смертью льва приходит конец тому уважению, которым он пользовался при жизни. Люди плюют на его труп, топчут и терзают его и осыпают несчастное животное, а также всех его родственников и предков виртуозными ругательствами, которыми необычайно богат арабский язык.
Выслушав рассказ шейха, чужестранец слегка улыбнулся, и эта улыбка ясно показала, что он-то не собирается отдавать себя на съедение «Господину с толстой головой» и его семейству.
В то время, как происходила эта короткая беседа, путешественники укладывали груз на своих верблюдов, чтобы отправиться в путь. Надо заметить, что это далеко не такое простое занятие, как может показаться европейцу. Если на то, чтобы оседлать лошадь, требуются считанные минуты, то совсем иначе обстоит дело с верблюдами, которые далеко не являются теми терпеливыми и добродушными животными, какими их изображают в большинстве книг. Верблюды необычайно ленивы, коварны и злобны, и к этим «милым» качествам характера прибавляются их физическое безобразие и чрезвычайно неприятный запах, которого не выдерживают даже лошади. «Корабль пустыни» — кусачая скотина, кроме того он весьма чувствительно лягается передними и задними ногами, имеет свои капризы и обладает таким безразличием ко всякому внешнему воздействию, с которым может сравниться разве что его мстительность. Встречаются такие животные, к которым не может подступиться ни один европеец без риска быть искусанным или затоптанным до полусмерти.
Нельзя не отметить, что верблюд действительно очень невзыскателен и вынослив, однако и эти его свойства часто слишком преувеличивают. Так, ни один верблюд не может выдержать жажду долее трех дней; именно столько времени сохраняется запас воды в его желудке. Если же по истечении этого срока его не напоить, даже самое жестокое обхождение не заставит его подняться с земли, на которую он ложится, чтобы умереть.
К области легенд следует отнести также и многочисленные истории об умиравших от жажды бедуинах, которые спасали свою жизнь тем, что закалывали верблюда и пили находящуюся у него в желудке воду. Дело в том, что в верблюжьем желудке содержится не вода, а густая, смешанная с остатками пищи и весьма напоминающая содержимое помойной ямы вонючая масса, ни одного глотка которой не сможет выпить даже находящийся на последнем издыхании человек.
Строптивый нрав верблюда особенно проявляется в тот момент, когда его пытаются вновь навьючить после привала. Тут-то верблюд показывает все, на что способен: он яростно отбивается мордой и всеми четырьмя конечностями, стонет, кричит и ворчит во всю силу своих мощных легких. К этим воплям прибавляются брань и крики суетящихся вокруг него с поклажей людей, и вся эта сцена производит такое неприятное и угнетающее впечатление, что даже ее зрелище может выдержать только человек с очень крепкими нервами.
Несколько более благородным характером обладают быстроходные верблюды, называемые хеджинами. Они очень дорого стоят: иногда за серого хеджина приходится заплатить до десяти тысяч марок. Для хеджинов делают особые седла: они называются махлуфах и отличаются от хауиах — седла обычного вьючного верблюда, представляющего собой шатер с поднятыми фронтонами. Махлуфах устроено таким образом, что всадник сидит в очень удобном положении, скрестив обе ноги на шее верблюда. И все же даже такого прекрасного верблюда не оседлать без определенной сноровки: когда всадник взбирается в седло, животное лежит на земле, но стоит коснуться его рукой, как верблюд резко откидывается назад, а затем вперед, так что человеку нужно удержать равновесие, чтобы не оказаться сброшенным на землю. Зато когда все эти неприятности позади и верблюда наконец удается привести в движение, он неутомимо шагает вперед, легко преодолевая довольно большие расстояния.
Пока бени[17]-хомр, пытаясь нагрузить верблюдов поклажей, воспроизводили описанную выше сцену, чужестранец оседлал своего хеджина и медленно двинулся вперед по направлению к Бир-Аслану.
— Этот пес не шевельнулся, когда мы молились, — злобно прошипел шейх ему вслед. — Не разомкнул губ, даже рук не сложил. Гореть ему на самом дне геенны огненной!
— На твоем месте я бы давно туда его отправил, — проворчал в ответ один из его людей.
— Если ты не понимаешь, почему я до сих пор этого не сделал, значит, Аллах не дал тебе разума, — возразил шейх. — Разве ты не видел его оружия? Или, может быть, ты не заметил, что из каждого своего маленького револьвера он может выстрелить по шесть раз, не перезаряжая их. Если же прибавить к этому еще по четыре патрона в двух его ружьях, то это составит в сумме шестнадцать пуль, нас же, как ты знаешь, всего пятеро.
— Тогда мы должны убить его, когда он уснет.
— Нет! Я солдат, но не трус. Я не убиваю спящих. Но против шестнадцати пуль мы бессильны, и поэтому я предупредил Абуль-моута[18], что сегодня мы будем в Бир-Аслане. Там пусть он делает, что хочет, а потом мы поделим добычу.
— Да, если будет, что делить! Но что может быть у этого христианина? Шкуры зверей и птиц, из которых он собирается делать чучела, бутылки со змеями, саламандрами и скорпионами, чтоб они его сожрали! Какие-то цветы, листья и травы, которые он раскладывает между листами бумаги. Я думаю, он иногда удостаивается посещения шайтана и кормит его всеми этими вещами.
— А я считаю, что ты действительно потерял рассудок, если вообще когда-нибудь его имел! Или на тебя напала глухота, когда этот иноверец объяснял нам, для чего ему нужны эти вещи?
— Я не очень внимательно прислушивался, когда он говорил, так как знаю, что мне это не пригодится.
— Но что такое медресе[19] ты, по крайней мере, знаешь?
— Да, об этом я слышал.
— Ну так вот, он учитель в таком медресе. Он изучает все растения и всех зверей земли, а к нам он пришел, чтобы собрать наши растения и животных и показать своим ученикам. А еще он хочет набрать большие корзины и ящики этой ерунды и послать их своему султану, у которого есть специальные дома[20], где хранятся такие вещи.
— Но нам-то какой от всего этого прок?
— Гораздо больший, чем ты думаешь! Ведь султану можно делать только дорогие подарки; значит, эти звери и растения, которые достал у нас гяур[21], должны очень высоко ценить в его стране. Неужели ты и этого не понимаешь?
— Где уж мне, только Аллах и ты, вы оба просветляете мой разум, — иронически ответил его собеседник.
— Вот я и подумал о том, чтобы отнять их у него, а потом продать в Хартуме. Там за них можно получить хорошие деньги. Но не заметил ли ты еще чего-нибудь, что христианин имеет при себе?
— Как же, видел целую кучу тканей, бус и всяких безделушек, на которые можно выменять у негров много слоновой кости и рабов.
— А еще?
— Больше я ничего не видел.
— Потому что твои глаза застлан туман. А разве его оружие, кольца, часы ничего не стоят?
— Стоят, и очень дорого. Кроме того, у него под жилетом спрятан кожаный кошелек. Как-то, когда он открыл его, я увидел внутри большие бумаги с иностранной надписью и печатью. Такую же бумагу я видел однажды в Хартуме у одного богатого купца, и тогда же мне сказали, что можно получить очень много денег, если дать эту бумагу тому, чье имя на ней написано. Вот эти бумаги я потребую себе при дележе, а также хочу забрать его оружие, его часы и все, что он носит при себе, и груз верблюда с тканями и вещами на обмен. О, да мы завтра станем богачами! Но все остальное, то есть верблюдов с собранием зверей и растений, получит Абуль-моут.
— А он согласится?
— Он уже согласился и дал мне свое слово.
— А он точно придет? Ведь сегодня последний день. Гяур нанял нас, чтобы мы доставили его на наших верблюдах в Фашоду. Если мы благополучно прибудем туда завтра — нашим планам конец, потому что он рассчитается с нами, а сам отправится дальше.
— Он никогда не попадет в Фашоду. Я уверен что Абуль-моут следует за нами пешком. Сегодня ночью, перед рассветом, произойдет нападение. В два часа ночи я должен отойти от источника на шестьсот шагов ровно на запад, и там я найду старика.
— Об этом ты нам еще не говорил, но если так все хорошо подготовлено, значит, все будет в порядке. Старик придет, и добыча будет нашей. Мы бени-араб, живем в пустыне и живем пустыней. Все, что находится на ее территории, наша собственность, в том числе и этот паршивый гяур, который ни разу не поклонился с нами, когда мы молились Аллаху.
Своими словами шейх выразил мнение, весьма распространенное среди жителей пустыни, которые считают разбой столь благородным промыслом, что нередко открыто похваляются им.
За время этой беседы арабы успели оседлать своих верблюдов и догнать чужеземца, не подозревавшего о том, что его смерть для них — уже давно решенное дело. Его внимание было всецело поглощено совершенно другими вещами. «Кхе, кхе», — внезапно закричал он своему верблюду, что означало команду остановиться. Соскочив с седла, христианин поспешно схватил свое ружье.
— Аллах! — воскликнул шейх, тревожно оглядываясь по сторонам, — Абуль-арба-уюн видит врага?
— Нет, — ответил путешественник, указывая вверх, — я вижу вон ту птицу.
Араб посмотрел туда, куда указывал чужестранец.
— Это хедж со своей женой, — сказал он. — Разве они не водятся в твоей стране?
— Водятся, но совсем другого вида. Они называются у нас коршунами. Мне хотелось бы иметь хеджа.
— Ты собираешься его застрелить?
— Ну да.
— Но это невозможно. Этого не удавалось сделать ни одному охотнику, даже с самым лучшим ружьем!
— Посмотрим, — улыбнулся чужестранец.
По обычаю хищных птиц оба коршуна следовали за караваном, кружа прямо над ним. Теперь, когда всадники остановились, птицы спустились еще ниже, описав друг за другом правильную спираль.
Чужеземец поправил очки, встал спиной к солнцу, чтобы оно не слепило глаза, несколько секунд целился, следуя дулом ружья за снижающимися птицами, и затем выстрелил.
Летевший впереди самец встрепенулся, сложил крылья, затем на несколько мгновений снова расправил их и, не в силах больше держаться в воздухе, камнем упал на землю. Чужестранец поспешил к тому месту, где лежал коршун, и поднял его. Арабы обступили его и тоже стали рассматривать хеджа.
— Аллах акбар — Боже всемогущий! — вскричал шейх изумленно. — Твое ружье было заряжено пулей?
— Да, пулей, не дробью.
— И ты все же попал?
— Как видишь, — кивнул стрелок. — Пуля попала ему прямо в сердце, и это, конечно, случайность, но я рад, что выстрел оказался таким удачным: благодаря этому шкурка у него совсем не попорчена.
— Подстрелить хеджа одной пулей, на такой высоте и попасть ему прямо в сердце! Эфенди[22], ты выдающийся стрелок, в наших медресе учителя так стрелять не умеют. Где ты этому научился?
— На охоте.
— Значит, ты и раньше охотился на таких птиц?
— На птиц, медведей, диких лошадей, бизонов и многих других животных.
— И они все водятся в твоей стране?
— Только птицы и медведи. А на бизонов и лошадей я охотился в другой части света — она называется Америка.
— О такой стране мне еще не доводилось слышать. Положить птицу к тебе в мешок?
— Да. Вечером я его выпотрошу, если мы сможем достать огня.
— Сможем. На Бир-Аслане растет высокий кустарник.
— Вот и хорошо, а пока спрячьте его. Это самец, он ценится дороже самки.
— Да, это самец, это я вижу. Его вдова будет горевать и оплакивать его, пока ее не утешит другой хедж. Аллах заботится о всех своих творениях, даже о самой маленькой птичке, но особенно о тайр-эль-дженнет[23]; ведь он каждый год забирает их к себе в рай, когда они нас покидают.
Это прекрасное, доброе поверье очень распространено в Египте. Не зная, что настоящей родиной ласточек, которых здесь называют «снунут», является Европа, а на юг они прилетают только во время нашей зимы, люди объясняют их исчезновение весной тем, что Бог забирает их в рай, чтобы они вили там гнезда и пели чудесные песни.
Через некоторые время прерванный путь был продолжен. Однообразный пейзаж оживляли несколько голых гор, которые возвышались на севере и юге этой пустыни. Оглядев их, чужестранец обернулся назад, и вдруг взгляд его остановился на крошечной черной точке, которая, казалось, неподвижно висела в воздухе. Он достал из седельной сумки свою подзорную трубу и некоторое время рассматривал эту точку. Затем он снова спрятал трубу в сумку и спросил:
— Скажите, разве дорога, по которой мы едем — большой торговый путь?
— Нет, — ответил шейх, — если бы мы выбрали караванный путь, нам пришлось бы сделать крюк и потерять из-за этого два дня.
— Значит, здесь сейчас не ожидается каравана?
— Нет, так как в нынешнее сухое время года на дороге, по которой мы едем, совсем нет воды. Кстати, и наша уже на исходе: бурдюки пусты.
Поделиться книгой: