Помоги проекту - поделись книгой:
Джим Фергюс
Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд
Посвящается Диллону
© Джим Фергюс, 2015
© А. Финогенова, А. Логинова, перевод, 2015
© ООО «ИД «Флюид ФриФлай», 2015
От автора
Эта книга, несмотря на все усилия убедить вас в противоположном, полностью является плодом авторского воображения. Однако семя, из которого появился роман, заронило в мое сознание реальное историческое событие: в 1854 году во время мирных переговоров в Форте-Ларами один из вождей северных шайеннов попросил предводителей армии США даровать им тысячу белых женщин – в качестве невест для его молодых воинов. Поскольку в племени царил матриархат и все рожденные дети принадлежали материнскому роду, шайенны сочли это решение наилучшим способом ассимиляции с миром белых людей – миром, который наводил на них ужас и в котором (это индейцы ясно осознавали уже в 1854 году) американским аборигенам места не было. Думаю, вы не сомневаетесь, что эта просьба была встречена белыми господами с возмущением; переговоры были сорваны, шайенны отправились восвояси и, разумеется, белых женщин им никто отдавать не собирался.
В романе идет речь как раз об этих событиях – но исключительно в художественной форме. При этом в нем использованы реальные исторические имена, но сами персонажи выдуманы, как и все прочие составляющие сюжета. Имена, герои, место и время действия, географические описания суть порождения фантазии автора либо использованы в предлагаемых обстоятельствах.
Любое сходство с реальными лицами, ныне живущими или покойными, реальными событиями или местами является чистым совпадением.
В заключение хочу отметить, что я старался передать шайеннский язык со всевозможной аккуратностью, но, возможно, что в книге присутствуют определенные неточности правописания или словоупотребления, за что приношу искренние извинения всем шайеннам.
Введение
Дж. Уилл Додд
В детстве – тогда мы жили в Чикаго – я, старший балбес, частенько пугал перед сном своего младшего братишку Джимми россказнями о нашей безумной прапрабабке. Мэй Додд прозябала в доме для умалишенных, откуда сбежала в индейское племя – по крайней мере, так утверждала хотя и туманная, но неизменно возбуждающая воображение старая семейная легенда.
Мы были наследники «старых денег» и обладали домом на Лейк Шор-драйв; в середине девятнадцатого века наш прапрапрадед, родоначальник династии, сколотивший первоначальное состояние, совсем юношей уехал распахивать бескрайние земли Среднего Запада в окрестностях Чикаго, чтобы выращивать зерно в этом плодороднейшем регионе планеты. «Папа», как мы, потомки, по-прежнему его называем, был одним из основателей Чикагской Торговой палаты; другом, собутыльником, деловым партнером – и конкурентом практически всех выдающихся предпринимателей тогдашней процветающей метрополии Среднего Запада; это и Сайрус Маккормик, изобретатель молотилки, Филип Армор и Густавус Свифт, создавшие легендарную компанию по вакуумной упаковке свинины и говядины, и братья Чарльз и Нейтан Мирс, хозяева лесопилки, скупившие и планомерно уничтожившие великие реликтовые белососенные боры Мичигана.
Никто из наших родственников особенно не распространялся о бедной Мэй Додд. Безумие прародительницы всегда вызывало глубоко запрятанный стыд у богатой родни. Даже теперь, спустя несколько поколений, в течение которых мощные гены периода дикого капитализма были сглажены упорной селекцией и мирным бытом загородных клубов, а также образованием, полученным в закрытых школ и университетах Лиги плюща[1], – даже теперь не один человек в нашем кругу стесняется признаваться, что является прямым потомком душевнобольной. В безжалостно отредактированной семейной истории Мэй Додд упоминается лишь скупо, парой слов:
Но даже знаменитая тактика аристократов «рот-на-замок» – которой нет равных в мире, – и их не менее уникальная способность хранить мрачные тайны не смогли полностью искоренить слухи, заражавшие поколение за поколением: мол, на самом деле бедная Мэй умерла при загадочных обстоятельствах где-то на Диком Западе, а вовсе не в лечебнице, как гласила официальная версия. И эта история буквально завораживала нас с Джимми.
К тому времени, когда я поступил в колледж, отец промотал почти все наше состояние, и так уже изрядно истончившееся благодаря нескольким поколениям никчемных наследников – в народе таких называют «трутнями». Отец завершил этот процесс рядом неудачных вложений в рынок недвижимости Сиэттла, ровно в момент перед его обрушением. Вскоре он ухитрился добраться до трастового фонда и пропить остаток денег, предназначенных для оплаты высшего образования нас, детей. Были и другие причины, но именно поэтому Джимми пошел в армию – неслыханное дело в наших кругах – и отправлен во Вьетнам, где погиб, наступив на мину на рисовом поле в дельте Меконга. А через полгода папаша допился до смерти.
Мне повезло больше брата, я вытянул счастливый билет и остался в колледже. Получил диплом журналиста и в результате стал главным редактором журнала «Читаун».
И вот как раз, собирая материал для публикации о старинных семьях Чикаго, я наткнулся на имя Мэй Додд. Я припомнил россказни Джимми и стал думать, где же я впервые услышал, будто она «сбежала на Запад и жила среди индейцев», – принятое у нашей родни эвфемистическое выражение, означающее «с ума сбрендила».
Я начал рыться в семейных архивах, и мой поначалу вялый интерес постепенно превратился чуть ли не в манию. Сохранилось единственное письмо Мэй Додд, отправленное из сумасшедшего дома детям, Гортензии и Уильяму, в то время еще совсем малышам. Это письмо, источник семейной тайны и одновременно доказательство явного безумия Мэй, стало для меня началом долгого и неоднозначного исследования.
Я взял отпуск на неопределенный срок, решив полностью посвятить себя изучению запутанной истории прародительницы. В конце концов поиски привели меня в индейскую резервацию на реке Тонг на юго-востоке штата Монтана. И вот там-то, вооруженный письмом, доказывающим мою связь с героиней, мне наконец-то удалось получить доступ к дневникам, которые хранились шайеннами как священная реликвия более века. Нет нужды говорить о том, что предание о небывалом социальном эксперименте правительства США также является одним из засекреченных эпизодов истории американского Запада.
Ниже вы найдете пролог к дневникам Мэй Додд с кратким описанием событий, предшествовавших этой невероятной истории; в нем я опираюсь на несколько источников, включая публикации тех времен в газете «Конгрешенл Рекорд», в «Ежегодном отчете комиссара по делам индейцев», переписку Генерал-адъютантской службы из Государственного архива в Вашингтоне, а также различные материалы из Библиотеки Ньюберри в Чикаго. Индейская версия поездки Маленького Волка в Вашингтон в 1874 году и последующая цепочка событий выстроена мною на основе передаваемой из поколения в поколение истории, записанной Гаролдом-Дикой Сливы в Лейм-Элке, штат Монтана, в октябре 1996 года.
Пролог
В сентябре 1874 года великий Вождь Чудесное Снадобье, он же Маленький Волк, совершил многодневный путь в Вашингтон вместе с делегацией соплеменников с единственной целью – установить долгосрочный мир с белыми. Перед тем как отправиться в дорогу, он посвятил значительное время неспешному обсуждению различных вариантов мирного договора на Совете сорока четырех вождей и прибыл в столицу нового государства с совершенно неслыханным (впрочем, по индейским традициям – вполне естественным) планом, который обеспечивал безопасное будущее его исстрадавшемуся народу.
Вождя приняли в Вашингтоне со всеми почестями и помпой, что полагаются при визите главе иностранного государства. На официальной церемонии в Капитолии при участии президента У. С. Гранта и членов Чрезвычайной комиссии Конгресса Маленькому Волку вручили Президентскую Медаль мира – внушительный, богато гравированный серебряный медальон – который вождь, чуждый какой бы то ни было намеренной иронии, надел на себя во время последней битвы шайеннов как свободного народа против армии США. На одной стороне медали был выгравирован профиль Гранта, а по кругу шла фраза: ДА ПРЕБУДЕТ С НАМИ МИР СВОБОДА СПРАВЕДЛИВОСТЬ И РАВЕНСТВО. На другой стороне были изображены: открытая Библия, венчающая горку из граблей, плуга, топора и прочей сельскохозяйственной утвари с надписью поверху: ДА ПРЕБУДЕТ МИР И ДОБРАЯ ВОЛЯ С ЧЕЛОВЕКОМ, 1874.
При этом историческом событии присутствовала также супруга президента, Джулия, которая упросила мужа позволить ей прийти на церемонию, чтобы увидеть индейцев в их самом торжественном облачении; и, кроме того, самые авторитетные представители вашингтонской прессы. Церемония состоялась 18 сентября 1874 года.
На старинном дагерротипе Ассамблеи изображены шайенны в своем богатейшем церемониальном облачении: изысканно вышитые мокасины, кожаные штаны в обтяжку с бахромой из лосиных зубов понизу; рубахи из оленьей кожи, с поразительным мастерством украшенные по швам бисером и иглами дикобраза. Их волосы были унизаны сплющенными серебряными монетами и медной проволокой, а косы переплетены лентами из меха выдры. Жители Вашингтона прежде не видывали ничего подобного!
Пятидесятилетний Маленький Волк выглядел по меньшей мере на десяток лет младше своих лет. Стройный, мускулистый, с орлиным носом; раздутые ноздри, высокие скулы, бронзовая кожа с многочисленными ямками – следами ветряной оспы, поразившей шайеннов в 1865 году. Вождь был невысок ростом, но держался с большим достоинством, задрав подбородок вверх, с выражением неукротимости и вызова на лице. Его манеру поведения газеты позже охарактеризовали как «высокомерную» и «возмутительную».
Маленький Волк общался с белыми через переводчика по имени Амос Чепмэн, из Форта-Сапплай, штат Канзас. И сразу перешел к сути дела: «Таков уж обычай шайеннов, что все новорожденные принадлежат к роду своей матери, – начал он, обращаясь к Президенту Соединенных Штатов, но не глядя ему в глаза – ибо это считалось в его племени знаком неуважения. – Мой отец был из арапахо, а мать – из шайеннов. Я был воспитан шайеннами, и я – шайенн. Но я всегда мог свободно ходить к арапахо, так что приобщился и к их образу жизни. И мы считаем, что это хорошо». В этот момент своей речи Маленький Волк с удовольствием бы затянулся трубкой, чтобы дать присутствующим обдумать его слова. Однако Великий Белый вождь, с присущими всем белым дурными манерами, и не подумал приготовить трубку для столь важного собрания.
Вождь продолжал: «Мы, Люди [самоназвание шайеннов – Tsitsistas] – небольшое племя, не столь многочисленное, как сиу или арапахо; мы никогда не стремились излишне плодиться, ибо понимаем, что Земля может вынести лишь определенное количество Людей, так же, как медведей, волков, лосей, антилоп и прочих животных. Ведь именно так поддерживается порядок в природе: когда какого-то вида становится слишком много, он начинает голодать и не дает потомства, пока снова не приходит к норме. Пусть лучше нас будет немного, зато мы будем есть вдоволь, чем увеличимся в числе, но станем голодать. Однако из-за болезней, что вы принесли нам (здесь Маленький Волк тронул себя за покрытую оспинами щеку), и из-за войны, которую вы нам навязали (он коснулся своей груди; вождь был не один раз ранен в сражениях), нас теперь слишком мало. Скоро Люди совсем исчезнут, подобно бизонам в здешних краях. Я – Вождь Чудесное Снадобье. Мой долг – обеспечить выживание моего народа. И для этого нам придется войти в мир белых людей – чтобы наши дети стали членами вашего племени. Поэтому мы просим Великого Отца дать тысячу белых женщин нам в жены, и пусть они научат нас и наших детей, как нам начать новую жизнь в мире, где больше нет бизонов».
В зале раздался дружный вздох, послышались изумленные восклицания. Прерывать мужчину во время речи, кроме как тихими возгласами одобрения, считалось у шайеннов верхом неучтивости, и поднявшийся шум сильно разозлил Волка. Но он не вышел из себя, так как уже знал, что белые люди не соблюдают правила хорошего тона. Он подождал, пока толпа стихнет и все присутствующие заметят его крайнее недовольство. Затем он продолжал:
«Таким образом наши воины посеют шайеннское семя в утробы белых женщин. Наше семя взойдет и даст плод, так что новое поколение шайеннов будет принадлежать уже вашему племени и обладать всеми привилегиями, согласно своему происхождению».
Вдруг прямо посреди речи вождя жена президента Гранта, Джулия, упала в глубокий обморок. Она сползла со стула на пол вправо, издав при этом долгий булькающий звук, словно самка бизона, смертельно раненная в легкое. (В тот день было не по сезону жарко, и в своих воспоминаниях Джулия Дент Грант утверждает, что причиной ее обморока стала именно духота, а не моральное потрясение при мысли, что белые девушки будут делить ложе с дикарями.)
К первой леди бросились на помощь, а тем временем президент, багровея, нетвердо поднимался на ноги. Маленький Волк увидел, что Грант просто-напросто пьян, что, учитывая торжественность момента, было, по его мнению, более чем серьезным нарушением этикета.
«За ваш дар в тысячу белых женщин, – размеренно продолжал Волк, слегка повысив голос, поскольку вокруг нарастал гвалт (причем к этому времени переводчик, Чепмен, практически перешел на шепот), – мы преподнесем вам тысячу лошадей. Пять сотен диких и пять сотен объезженных».
С этими словами Маленький Волк поднял правую руку в почти папском благословении, завершая свою речь с большим достоинством и выдержкой. Но в тот же миг словно небо обрушилось на почтенное собрание, и вряд ли кто-то расслышал заключительную фразу великого вождя. Сенаторы неистовствовали и колотили кулаками по столу. «Арестовать нечестивцев!» – крикнул кто-то, и мгновенно солдаты, расставленные вдоль стен, встали в боевую позицию, выставив вперед штыки. В свою очередь, шайеннские вожди, как один, поднялись с мест, инстинктивно выхватив ножи и образовав тесный круг; они прижимались друг к другу плечами подобно куропаткам, что устраиваются на ночлег, не забывая о ночных хищниках.
Президент Грант тоже вскочил и, слегка покачиваясь, с побагровевшим лицом указывал пальцем на Маленького Волка, выкрикивая: «Это неслыханно! Неслыханно!» Вождь знал, что президента считают великим воином и что его уважают даже враги. Тем не менее он не собирался терпеть, чтобы к нему относились в такой непозволительной манере, и, будь при нем плеть, он бы в наказание непременно сбил с ног Белого Отца, пусть даже пьяного. Горячий нрав Маленького Волка был хорошо известен его соплеменникам – вспыхивал он не сразу, но в гневе не уступал разъяренному гризли.
Наконец удалось восстановить порядок. Индейцы убрали ножи, а вскоре в сопровождении охраны без инцидентов покинули зал во главе гордо шагающего Маленького Волка.
В ту ночь во всем Вашингтоне двери домов были накрепко заперты, шторы задернуты, а женам и дочерям было строго-настрого наказано не выходить на улицу – слух о богохульном предложении шайеннов стремительно прокатился по городу. Заголовки завтрашних газет еще пуще раздували пламя расистской и гражданской истерии: «Дикари требуют, чтобы их любили белые женщины!», «Белые невесты для красных дьяволов!», «Грант совершает выгодный обмен: белых девушек на диких лошадей!». В ближайшие дни воплотился кошмар благородных мужчин XIX столетия: те немногие из них, кто осмеливался прохаживаться по улицам под руку с дамой, то и дело бросали опасливые взгляды за спину, опасаясь внезапного появления краснокожих на лошадях – те вполне могли предательски напасть сзади с душераздирающими воплями, одним движением снимая скальпы с храбрецов сияющим на солнце клинком и увозя с собой визжащих от ужаса женщин, для того чтобы наводнить землю полукровками.
Официальный ответ на неординарное предложение Маленького Волка последовал немедленно; заявления конгрессменов пестрели высокопарными сентенциями, тогда как администрация быстро сориентировалась и поспешила успокоить напуганных граждан заверениями о том, что – нет, белых женщин ни за что не продадут язычникам и – да, армия США предпримет все необходимые шаги для защиты чести американских женщин.
Два дня спустя Маленького Волка и его свиту погрузили в повозку для скота и вывезли из столицы. Слухи о «мирной инициативе индейцев» просочились и в прессу, и разъяренные граждане, размахивающие оскорбительными плакатами, превратились в толпы линчевателей по пути следования шайеннской делегации, забрасывая повозку гнилыми фруктами и расистскими лозунгами.
Но одновременно с депортацией северных шайеннов подальше на Средний Запад происходило другое и куда более важное в государственных масштабах движение. Женщины со всех уголков страны начали охотно откликаться на «брачное предложение» индейцев – Белый Дом засыпали телеграммами и письмами прелестницы, готовые стать невестами варваров. Далеко не все эти женщины были полоумные; они представляли собой широкий социально-экономический и этнический срез: одинокие работницы, решившие сдобрить свою унылую жизнь недурным приключением; недавние рабыни себе на уме, которые надеялись избежать безысходной судьбы «освобожденных негров», надрываясь на хлопковых полях, потогонных предприятиях и фабриках индустриальной Америки; молодые вдовы, потерявшие мужей в Гражданской войне. Теперь-то нам известно, что администрация Гранта и ухом не повела в ответ на их мольбы.
Постепенно, когда первоначальная шумиха улеглась, Президент и его советники в кулуарах были вынуждены признать, что в нетривиальном плане Маленького Волка по ассимиляции индейцев имеется доля здравого смысла. Добившись успеха благодаря Политике замирения индейцев, согласно которой индейские резервации подпадали под эгиду американской Церкви, Грант был склонен рассмотреть любые мирные инициативы по урегулированию все еще взрывоопасной ситуации на Великих равнинах, что тормозило экономический прогресс и грозило жителям пограничной зоны новыми кровавыми столкновениями.
Так и родилась программа «Невесты для индейцев» (НДИ, как ее сокращенно называли в кругу доверенных лиц президента). По мысли администрации, помимо умиротворения аборигенов, «Благородная Американская Женщина», выступая в тандеме с Церковью, могла бы оказать положительное влияние на шайеннов в целом, привлечь их к образованию и привести из варварства к цивилизованной жизни.
Остальные члены кабинета упорствовали в отстаивании прежнего плана по снятию «проблемы индейцев», который подразумевал, что все непокорные племена становятся объектом «окончательного решения», иными словами, физического уничтожения.
На фоне мнения большинства о моральной оправданности и политической целесообразности геноцида всей индейской расы, даже самые прогрессивные члены кабинета Гранта прекрасно понимали, что американское общество никогда не проглотит такое оскорбление как идею о «спаривании белых женщин с дикарями». И потому, после череды тайных совещаний на высшем уровне, администрация приняла решение в старых добрых традициях: провернуть секретную матримониальную операцию собственными силами.
Люди Гранта успокаивали свою «политическую совесть» мыслью о том, что все женщины примут участие в дерзком эксперименте исключительно на добровольной основе – в сущности, они будут мало чем отличаться от «невест по выписке», к тому же, находясь под крылом Церкви, обретут особый героический статус. Официальное обоснование состояло в том, что эти социально ответственные и отважные женщины отправляются на Дикий Запад и будут жить с индейцами по собственной воле, и, если в результате шайеннов удастся отвлечь от их воинственных намерений, все стороны только вы играют. Это был бы поистине идеальный пример того, как, словно подтверждая концепцию Джефферсона[2], государство поощряет общественный альтруизм и частную инициативу.
Если у программы «Невесты для индейцев» и было слабое место, то, по мнению администрации, оно состояло в необходимости пополнять прогнозируемое истощение потока добровольных участниц путем привлечения женщин из тюрем, уголовных и долговых, из исправительных заведений и даже домов для умалишенных – с обещанием, в зависимости от ситуации, полной реабилитации или окончательного освобождения узниц. После многих лет переговоров американское правительство в конце концов усвоило основополагающий принцип существования индейцев: эти бесхитростные люди ожидали буквального выполнения договоренностей. Так что, прося о тысяче невест, они имели в виду именно тысячу, и в обмен пригонят ровно тысячу лошадей, в подтверждение нерушимости своего слова. Любая неточность в подсчетах может стать той искрой, которая вновь заставит индейцев вступить на тропу войны. И администрация собиралась приложить все усилия, чтобы избежать подобного исхода, пусть ради этого придется досрочно освободить с десяток мелких преступниц или нетяжелых душевнобольных.
И вот уже весной, в начале марта 1875 года, первый состав с белыми пассажирками – невестами шайеннов, – отправляющимися на север к Великим равнинам и новой жизни, покинул Вашингтон под покровом полнейшей секретности, глубокой ночью, всего через полгода после шокирующего предложения, публично сделанного Маленьким Волком президенту Гранту. Далее по пути следования поезд делал остановки на вокзалах Нью-Йорка, Бостона, Филадельфии и Чикаго.
Двадцать третьего марта 1875 года молодая женщина по имени Мэй Додд двадцати пяти лет от роду, недавняя пациентка дома для умалишенных Лейк Форест, частного лечебного заведения в тридцати милях от Чикаго, села на поезд «Юнион» на вокзале Юнион вместе с другими сорока семью женщинами-добровольцами из округа Чикаго; они двигались к месту назначения – Кэмп-Робинсон, территория Небраска.
[ПРИМЕЧАНИЕ: Дневники, приведенные ниже, практически не редактировались и, не считая незначительных исправлений по части правописания и пунктуации, полностью идентичны изначальному тексту автора, мисс Мэй Додд. Помимо дневниковых записей в издание включены несколько писем, адресованных родственникам и друзьям. Нет оснований полагать, что эти письма были отправлены по назначению; по-видимому, они служили автору поводом обратиться к конкретным адресатам. Также вероятно, что Мэй Додд, по ее собственному признанию, написала эти письма с тем, чтобы ее родственники могли прочесть их в случае, если она погибнет во время долгого пути. Письма помещены в том порядке и в той же форме, в какой присутствуют в оригинальных записях.]
Тетрадь первая
Этот поезд нас к свободе везет
[ПРИМЕЧАНИЕ: Эта запись не датирована – она находится на начальной странице первой тетради из дневников Мэй Додд.]
Я начинаю этот дневник ради моих дорогих детей, Гортензии и Уильяма, на случай, если они больше никогда не увидят свою любящую мамочку; надеюсь, в один прекрасный день они узнают правду о моем несправедливом заточении, бегстве из Ада и обо всем, что мне только предстоит испытать…
23 марта 1875 года
Сегодня, в день моего рождения, я получила самый драгоценный из всех подарков – свободу. Пишу я эти каракули в поезде компании «Юнион Пасифик», который вышел с вокзала города Чикаго сегодня утром в шесть часов тридцать пять и направляется на Запад, в земли Небраски. Нам сказали, что ехать мы будем четырнадцать дней со многими остановками, а в Омахе пересядем на другой поезд. Хотя нам не пожелали сообщить конечного пункта назначения, мне удалось подслушать разговоры сопровождающих нас военных (они явно недооценили женский слух): сначала нас доставят на поезде в Форт-Ларами, территория Вайоминг, а потом пересадят в повозки и довезут до Кэмп-Робинсон, в Небраску.
До чего странная штука жизнь! Никогда бы не подумала, что окажусь в поезде, чтобы проделать столь неблизкий путь, и стану смотреть в окно на исчезающий позади город. Я села спиной по ходу движения, чтобы еще раз увидеть напоследок плотное облако черного угольного смога, ежедневно наползающее на побережье озера Мичиган словно гигантский зонтик, и взглянуть на сам город, грязный и суетливый, который вряд ли когда-нибудь навещу снова. Мне так не хватало этого шума и суеты во время безмолвного моего заточения. Теперь же я точно героиня пьесы, вырванная из реального мира, чтобы сыграть ужасную роль, которая еще не написана. Как же я завидую людям, погруженным в спасительную ежедневную суету, откуда нас увозят словно пленниц судьбы, нас, чье будущее покрыто пеленой мрака.
За окнами проносятся хижины, в изобилии окружившие город после пожара семьдесят первого года. Наспех сколоченные деревянные халупы сотрясаются при каждом порыве ветра, как карточные домики, окружая Чикаго шатким деревянным забором, точно желая сдержать стремительно растущий мегаполис. Чумазые полуодетые ребятишки бросают свои игры и безучастно смотрят на нас, словно мы или они – существа из другого мира. Как я тоскую по милым моим детям! Все бы отдала, чтобы взглянуть на них в последний раз. Вот и сейчас я прижимаю ладонь к стеклу, чтобы помахать на прощание малышу, так похожему на моего милого Уильяма – вот только его светлые кудри так грязны, что свисают сальными колечками на чумазое личико. А какие синие у него глазки… Когда поезд поравнялся с ним, мальчуган робко поднял ручку, чтобы ответить на мое приветствие… нет, то было прощание… На моих глазах он становится все меньше и меньше, и вот мы покидаем бедные окраины в лучах восходящего солнца, озарившего убегающий город, – вот он становится все дальше, пока не тает за горизонтом. Я не спускаю с него глаз до последнего, потом наконец собираюсь с силами и теперь пересаживаюсь спиной к беспокойному и темному прошлому, повернувшись лицом к неизведанности и жути, что ожидают меня впереди. И тотчас же у меня сжимается горло при виде необъятного мира, раскинувшегося перед нами, от прерии, огромной и невыразимо одинокой. От представшего перед моими глазами зрелища у меня закружилась голова, стало нечем дышать, точно я свалилась с края мира и лечу вверх ногами в пустом пространстве. А может, так оно и есть… так и есть.
Но да простит меня всемогущий Бог, я больше не пророню ни слова жалобы – я буду постоянно напоминать себе, как это прекрасно – быть свободной, как я молилась об этом дне – и мои молитвы услышаны! Страх перед грядущим не идет ни в какое сравнение с жизнью, погубленной в стенах тюрьмы, ибо то была тюрьма, а никакая не лечебница, и мы были заключенными, а не пациентами. «Лечение», которое мы получали, состояло в заточении за решетку, как зверей в зоопарке – врачи обращались с нами, как будто мы пустое место, а садисты-санитары мучили нас и откровенно издевались.
Я знаю, что такое «психиатрическая лечебница» – это место, где делают из тебя сумасшедшего.
– Зачем я здесь? – возопила я, когда доктор Кайзер наконец соблаговолил осмотреть меня – со дня моего «поступления» прошло добрых две недели.
– Как зачем? Из-за половой невоздержанности! – ответил он таким тоном, точно мой вопрос был верхом наглости.
– Но я влюблена! – запротестовала я и принялась рассказывать ему про Гарри Эймса. – Родители отправили меня сюда, потому что я ушла из дома, чтобы жить невенчанной с человеком, которого они считали недостойным меня. И только поэтому. Когда им не удалось уговорить меня вернуться, они отобрали меня у него и у детей. Доктор, неужели вы не видите: я не безумнее вас?
Услышав это, доктор поднял брови и что-то нацарапал в блокноте, кивнув с мерзким лицемерным видом: «Так. Выходит, вы полагаете, что ваши родные сговорились, чтобы отправить вас сюда». Встал и ушел, и полгода я его не видела.
В начале моего пребывания в «лечебнице» надо мной проводились мучительные «лечебные» процедуры, прописанные добрым доктором. Они состояли из ежедневных «промываний» моей вагины кипятком, видимо, чтобы избавить от анормальных сексуальных влечений. В то же самое время я была вынуждена не вставать с постели – мне запретили знакомиться с прочими пациентами, читать, писать письма и вообще заниматься чем-либо. Ни медсестры, ни прочий персонал со мной не заговаривали, точно меня не существовало. Но и на этом мои унижения не закончились – меня заставляли пользоваться «уткой», хотя физически я была совершенно здорова. Но попробуй я возразить – или слезть с кровати, и это увидел бы кто-то из сестер – остаток дня и целую ночь мне пришлось бы провести привязанной к койке.
Вот в это жуткое время я и вправду сошла с ума. Как будто мало мне было ежедневных пыток – полная изоляция и обездвиженность сами по себе стали невыносимы. Мне не хватало свежего воздуха и движения – я так привыкла к прогулкам у озера Мичиган. С огромным риском ранним утром я слезала с кровати и забиралась на стул в моей палате, пытаясь рассмотреть сквозь крошечное окно, зарешеченное и затемненное, хоть проблеск света, хоть клочок зеленой травы с лужайки. Я много плакала над своей участью, но боролась со слезами, заставляла себя успокоиться. Потому что выяснила, что если доктор узнает о моих рыданиях, то к диагнозу «противоестественная похоть» прибавится «истерия» или «меланхолия»… что непременно означало бы новые пытки.
Позвольте мне рассказать здесь, в первый и последний раз, правду о том, почему меня заточили в лечебницу.
Четыре года назад я полюбила человека по имени Гарри Эймс. Гарри был на шесть лет старше и работал бригадиром на элеваторе моего отца. Мы познакомились в нашем доме, куда Гарри часто приходил к отцу обсудить дела. Гарри – очень привлекательный, хоть и с несколько грубоватыми чертами лица, парень с сильными руками и уверенностью в себе, какая присуща работягам. Анемичные юнцы из хороших семей, с которыми предлагалось общаться за чаем и котильоном девушкам моего круга, не шли с ним ни в какое сравнение. Я совершенно потеряла голову перед его обаянием, одно цеплялось за другое, и… ну да, по меркам иных я действительно оказалась похотливой.
Мне не стыдно признаваться в этом – я была девушкой сильных эмоций и сексуальных желаний. И вовсе не отрицаю этого. Я рано созрела, и стеснительные юноши «нашего» узенького круга робели передо мной.
Гарри оказался другим. Он был мужчиной: меня тянуло к нему, как бабочку к огню. Мы стали тайно видеться; оба прекрасно знали, что мой отец никогда не смирится с нашими отношениями, и Гарри очень пекся о том, чтобы о них никто не узнал – ведь он потерял бы работу. Но и сил устоять друг перед другом, расстаться, мы не нашли.
В первый же раз, когда я легла с Гарри, я забеременела нашей дочерью, Гортензией. Право слово – я почувствовала, как она возникла в моем чреве в момент кульминации нашей любви. Должна сказать, Гарри повел себя как джентльмен и сразу взял ответственность на себя. Он предложил брак, но я наотрез отказалась, потому что, хотя я любила его и сейчас люблю, я женщина самодостаточная, кое-кто бы сказал – нетипичная. Однако отказываться от ребенка я не собиралась, так что без объяснений покинула родительский дом и поселилась с любимым в ветхом домике на берегу Чикаго-ривер, где мы какое-то время просто и скромно жили в любви и согласии.
Разумеется, отец быстро узнал о том, что натворил его бригадир, и уволил его. Но вскорости Гарри нашел место у одного из его конкурентов, а после и я устроилась на работу. Это была фабрика по обработке тушек луговых тетеревов, которые в изобилии водились в прерии – их ловили и продавали в Чикаго. Работа оказалось грязной и тяжелой – девиц моего круга совершенно точно к такому не готовили. В то же самое время я ощущала странное освобождение – я жила в реальном мире и сама в нем обустраивалась.
Я родила Гортензию и почти сразу же забеременела снова – сыном Уильямом, моим сладким Уилли. Попыталась наладить отношения с родителями – я хотела, чтобы они общались с внуками и не судили слишком строго за то, что я искала иной участи. Но мать закатывала истерики всякий раз, когда я пыталась встретиться – вот бы кого поместить в лечебницу вместо меня; отец же отказывался видеться со мной даже тогда, когда я приходила к ним домой. В конце концов я перестала к ним ходить и кое-как узнавала новости от своей старшей замужней сестры, тоже Гортензии.
Ко времени рождения Уилли наши с Гарри отношения стали портиться. Не знаю – может, отец уже тогда подослал людей, потому что он изменился за пару недель, стал точно чужим. Начал пить и пропадать где-то ночами, а когда возвращался, я чувствовала, что он был с другими женщинами. Это разбивало мне сердце – ведь я все еще любила его. Тем не менее я радовалась, что не стала выходить за него замуж.
В одну из таких ночей в наш дом явились пособники отца. Они выбили дверь и ворвались внутрь; с ними была медсестра, которая подхватила детей и увела их, пока мужчины держали меня. Я сопротивлялась со всей силой, на какую была способна – лягалась, кусалась и царапалась, но, конечно, впустую. С той ночи я больше не видела своих детей.
Меня отвезли прямиком в психиатрическую лечебницу, где обрекли на постельный режим ночью и днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, не оставляя мне ничего, чтобы занять время, кроме ежедневных пыток и мыслей о моих малютках – я теперь не сомневаюсь, что они живут с моими родителями. Не знаю, что сталось с Гарри, и не могу не думать о нем… (Гарри, Гарри, любовь моей жизни, отец моих детей – неужели отец заплатил тебе золотом, чтобы ты отдал меня его головорезам среди ночи? Неужели ты продал ему собственных детей? А может, он просто велел тебя убить? Должно быть, я никогда не узнаю правду.)
Все мои несчастья – лишь оттого, что я полюбила человека не своего круга. Разбитое сердце, пытки и наказание лишь за то, что я захотела подарить миру вас, мои дети. Черное и беспросветное отчаяние – за то, что я не захотела жить, как все…
О, но в свете того, куда я сейчас еду, я понимаю: раньше мне и невдомек было, что это такое – быть «не как все». Позвольте рассказать о том, что предварило мой отъезд. Пару недель назад в лечебницу, в комнату дневного пребывания для дам пришли мужчина и женщина. Из-за природы своего «заболевания» – «половой невоздержанности», как значилось в сопроводительных документах (ложь и фальсификация – скольких еще заперли по той же причине!) я оказалась среди пациенток, которым строго-настрого запретили сообщение с противоположным полом – должно быть, из опасений, что я стану с ними совокупляться. Господи! С другой же стороны, кое-кому из мужской части персонала мой диагноз показался приглашением в мою палату посреди ночи. Сколько раз я просыпалась от удушья, когда на меня всем телом наваливался один особенно омерзительный санитар по имени Франц – жирный, вонючий немец, рыхлый и потный. Помоги мне, Господи – я молилась, чтобы он умер…
Мужчина и дама оценивающе рассматривали нас, точно скотину на рынке. Выбрав человек шесть или семь, они отвели нас в комнату для персонала. Среди избранных не оказалось пожилых или откровенно и безнадежно спятивших – из тех, кто целыми днями раскачивался туда-сюда, или плакал, или беспрестанно и многословно спорил с демонами у себя в голове. Нет, этих несчастных обошли стороной, отобрав для встречи с визитерами лишь самых «привлекательных» из нас, безумиц.
Итак, когда мы очутились в комнате для персонала, мужчина, – его звали мистер Бентон, – сообщил, что ищет кандидатов для правительственной программы, связанной с индейцами западных равнин. Женщина, представленная как сестра Кроули, должна была осмотреть нас, с нашего разрешения, разумеется. Если по результатам такового обследования и личной беседы нас сочтут пригодными, то это станет основанием для немедленного освобождения из лечебницы. Да! Конечно, предложение меня очень заинтересовало. Однако сохранялось еще одно условие – согласие семьи, на каковое я не смела надеяться.
Тем не менее я дала свое согласие безоговорочно. Право, даже беседа и осмотр казались желанным отвлечением от монотонных часов сидения или лежания на кровати, когда занять себя совершенно нечем, кроме мрачных мыслей о несправедливости заточения и опустошающей сердце разлуке с моими малютками, – то есть полной безнадежности моего положения и кошмарного ожидания очередной безжалостной «лечебной процедуры».
«Есть ли у меня основания предполагать, что я бесплодна?» – таков был первый же вопрос, заданный мне сестрой Кроули до начала осмотра. Должна сказать, он меня обескуражил – но, вознамерившись во что бы то ни стало пройти все испытания, я быстро ответила: «Au contraire!» Сказала я и сообщила сестре, что родила вне брака двух прекрасных детишек, которых так жестоко отняли от материнской груди.
– В самом деле, – добавила я. – Я так плодовита, что стоило моему возлюбленному Гарри Эймсу, эсквайру, взглянуть на меня с любовным томлением во взоре, как детишки высыпались из моего чрева, как зерна из мешка!
(Я должна упомянуть то, о чем не говорят: единственная причина, по какой я не понесла от мерзкого санитара Франца, чудовища, которое приходило ко мне по ночам, заключалась в том, что жалкий кретин до времени разбрызгивал свое мерзкое семя на простыни, кряхтя, постанывая и плача от бессилия.)
Боюсь, что, уверяя сестру Кроули в своей способности к деторождению, я перестаралась – ибо она взглянула на меня с надоевшей уже и такой знакомой настороженностью, с какой люди смотрят на сумасшедших – как реальных, так и мнимых, – точно боясь, что их болезнь заразна.
Но, очевидно, осмотр я прошла, потому что после этого меня расспрашивал сам мистер Бентон – он задал несколько определенно странных вопросов: умею ли я готовить на костре? Люблю ли я бывать на открытом воздухе? Могу ли спать на улице? Каким я представляю дикаря с Западных равнин?
– Дикаря? – переспросила я. – Никогда не видела дикарей, сэр, и мне трудно судить о них так или эдак.
Наконец мистер Бентон перешел к делу. «Согласны ли вы служить своему правительству со всей душой и рвением»? – спросил он.
– О, конечно! – ответила я.
– Как вы отнесетесь к браку с дикарем, чтобы родить ему ребенка?
– Ой, – не смогла я сдержать возгласа полного замешательства. – Но зачем? – спросила я, скорее обескураженная, нежели задетая. – С какой целью?
– С целью установления мира на Великих равнинах, – ответил мистер Бентон. – Чтобы отважные поселенцы могли не опасаться нападений кровожадных варваров.
– Понятно, – ответила я, хотя, конечно, мне ничего не было понятно.
– Как часть нашего договора, – добавил мистер Бентон, – наш президент продемонстрирует свою вечную благодарность вам путем гарантии немедленного освобождения из этого заведения.
– Правда? Меня выпустят отсюда? – спросила я, с трудом сдерживая дрожь в голосе.
– Стопроцентная гарантия, – ответил мистер Бентон, – при условии, что ваш законный опекун, если таковой есть, согласится заполнить бумаги и даст свое письменное согласие.
В голове у меня уже начал зреть план преодоления этого последнего препятствия на пути к свободе, и снова я ответила без всякого промедления. И присела в глубоком реверансе – колени мои тряслись от долгих месяцев вынужденной недвижности, да и просто волнительной мысли о том, что скоро я смогу быть свободна! – «Для меня это большая честь, сэр, – выполнить гражданский долг, – сказала я, – предложить свои скромные услуги Президенту Соединенных Штатов». – На самом деле, я бы согласилась спуститься в преисподнюю, чтобы выбраться из сумасшедшего дома… И, по-видимому… именно на это я и согласилась.
Что касается обретения согласия родных, позвольте прежде упомянуть, что, хотя меня можно было обвинить в безумии и промискуитете, никто не посмел бы сказать, что я глупа.
Поделиться книгой: