Сакральная связь. Антология мистики

– Он мертв, – упрямо повторил я, не отдавая себе отчета в собственной жестокости. – Мне это известно, потому что я – его убийца.

– Мертв! – проговорила она слабым голосом. – И это сделал ты, Клитеро? Как жаль, что тебе не удалось убить и меня! Он мертв! Предзнаменование исполнилось! Теперь и мне не жить, я уничтожена! Навсегда!

Глаза у нее помутнели, и что-то дикое, шальное появилось в выражении ее лица. Как только в сердце моей госпожи угасла надежда, в тот же миг оборвалась и ее жизнь. Миссис Лоример вдруг обмякла и повалилась на пол, мертвенно-бледная и бездыханная.

Каким образом она узнала о возвращении Уайетта, мне не известно. Вероятно, Сарсфилд, раскаявшись в том, что мы держали ее в неведении, успел сообщить ей эту новость за время между нашим расставанием с ним и моей встречей с Уайеттом.

Вот такая развязка ожидала меня. Все было предопределено. Удара кинжалом не последовало лишь для того, чтобы я увидел воочию, как весть о смерти брата погубит ее. Так сбылось жестокое предсказание. Так одержала победу враждебная сила Уайетта, после долгого перерыва проявившая себя во всей полноте. Так смерть этого негодяя стала его местью.

И повинен в этом я. Не приходится надеяться, что пелена забвения когда-нибудь избавит меня от зрелища этой ужасной трагедии. Мне предстоит переживать ее вновь и вновь до конца моих дней. Конечно, когда я умру, сотрутся в памяти и все воспоминания, но муки, порожденные ими, не прекратятся никогда – сомнений в этом нет. Ведь смерть – лишь перемена декораций и путь к бесконечному развитию души, цель которого при благоприятном стечении обстоятельств состоит в приобретении опыта, а при несчастливом – в накоплении горя. Самоубийца – враг самому себе; так я считаю. До сих пор это убеждение влияло на все мои действия. Но теперь, хотя я не изменил своего мнения, ничто уже не влияет на меня. И на дне бездонной пропасти я больше не случайный гость – там мне и место. Пусть так. Любая перемена – благо.

Между тем я продолжал влачить свое никчемное существование. А значит, должен был где-то жить. Дальнейшее мое поведение стало следствием упрямства и бунтарских принципов. Я навеки оторвался от родной земли. Дал клятву никогда не пытаться увидеть мою Кларису. Оставил друзей, книги, привычные дела, беспечный досуг.

Во мне больше нет ни стыда, ни страха. Когда-нибудь правосудие этой страны накажет меня по заслугам. Но я стараюсь об этом не думать. Скрыться от преследований и суда не было главной моей целью. В идею отречения от родины и бегства от воспоминаний я вкладывал более глубокий смысл, стремясь довести ее до абсурда, ибо свержение с высот в бездну нужды и отчаяния полностью отражало как тогдашнее, так и нынешнее мое настроение.

Говард Филлипс Лавкрафт

Он

Я встретил его бессонной ночью, когда в отчаянии брел по улице, пытаясь спасти свою душу и рассудок. Мой приезд в Нью-Йорк был ошибкой. Мне хотелось новых острых ощущений, хотелось испытать душевный подъем, но современные исполинские аналоги Вавилонской башни, черной графикой взмывавшие ввысь на фоне убывающей луны, и бесконечно сменявшие друг друга лабиринты древних улочек, паутиной опутавших площади, гавани, заброшенные дворы, вызвали лишь обратный эффект: я испытывал безотчетный ужас, был чрезвычайно подавлен, угнетен, и это состояние все больше овладевало мной, угрожая парализовать, поглотить и уничтожить меня.

Разочарование нарастало постепенно. Когда я впервые увидел с моста окутанный сумерками город, он показался мне сказочно-прекрасным: геометрические шатры его зданий волшебными цветами проглядывали сквозь пелену лилового тумана, над которым, словно заигрывая с огненными облаками и нарождающимися звездами, вздымались причудливые шпили. А потом призрачный город украсился блестками вечерних окон, органично вписавшись в общую картину удивительной гармонии мерцающих в заливе огней и басовитых гудков пароходов. Теперь он и сам был чудом, звездным сводом мечты, пробуждающим в памяти чарующие мелодии, подобно Каркассону, Самарканду, Эльдорадо и прочим легендарным городам. Когда я бродил по милым моему сердцу узким извилистым улочкам с их георгианскими домами из красного кирпича, которые маленькими слуховыми окошками над колоннами парадного входа смотрели сверху вниз на позолоченные портшезы и деревянные кареты, у меня мелькнула вожделенная мысль, что наконец-то мне ниспослан бесценный дар, способный со временем пробудить дремлющего во мне поэта.

Однако надеждам не суждено было сбыться, и счастье длилось недолго. В ослепительном дневном свете уходящие в бесконечность каменные башни, коим луна придавала колдовское очарование, стали несуразными и нелепыми, а толпы людей, бороздивших тесные колеи улочек, все эти тучные смуглые незнакомцы с угрюмыми лицами и прищуренным взглядом, казались мне злобными, инородными в окружающем пейзаже чужаками, не умеющими мечтать и не имеющими ничего общего с голубоглазым пращуром давних времен, который всем сердцем любил зеленые лужайки и пирамидальные крыши белых новоанглийских деревень.

Вот так мои грезы о поэзии канули в черном омуте до дрожи пугающей пустоты и беспросветного одиночества, открыв мне страшную правду, запретную тайну тайн, о которой никто прежде даже помыслить не смел. Я понял, что это средоточие камня, скрипа и шума не является естественным продолжением Старого Нью-Йорка, как Лондон – Старого Лондона или Париж – Старого Парижа. Раскинувшийся передо мной мертвый город напоминал покойника, чье тело было плохо забальзамировано и кишело странными живыми существами, не похожими на тех, что населяли его при жизни. Осознав это, я потерял сон. Впрочем, утраченное спокойствие мне отчасти удалось восстановить, выработав привычку не выходить на улицу до темноты, которая помогала вернуть толику прошлого, привидением бродившего поблизости: в призрачном вечернем сумраке даже старые белые двери домов вспоминали крепких парней, некогда переступавших порог этих жилищ. Немного покоя – и я, почувствовав облегчение, написал несколько стихотворений. Нет, мне пока рано возвращаться домой, я еще не проиграл. Только полное фиаско могло вынудить меня позорно уползти обратно.

В одну из таких бессонных ночей я и встретил его. Это произошло в каком-то неприглядном дворе на окраине Гринвича, который я наивно считал районом поэтов и художников и где поселился, дабы окунуться в атмосферу их естественной среды обитания. Допотопные дорожки и старинные дома, площади и дворы, представавшие моему взору в самых неожиданных местах, пленили меня. Даже обнаружив, что громкоголосая эксцентричность поэтов и художников – не более чем мишура, что всем своим образом жизни они отрицают чистую красоту, а значит, и рожденные ею поэзию и искусство, я, тем не менее, из любви к этим вечным ценностям остался в Гринвиче, где, как мне казалось, они главенствовали, пока город не поглотил мирную деревню. В предрассветные часы, когда даже запоздалые гуляки не тревожили ночную тишину, я в одиночестве блуждал по пропитанным мистикой закоулкам города в поисках тайн, которые оставили потомкам поколения живших там прежде людей. Это пробуждало мою душу, наполняя ее мечтами и видениями, столь необходимыми ютящемуся во мне поэту.

Во время одной из таких прогулок я столкнулся с незнакомым человеком. Было часа два ночи, когда пасмурное августовское утро еще не пробило себе дорогу сквозь тьму, а я обследовал вереницу внутренних двориков, ныне доступных только через неосвещенные передние домов, но в прежние годы представлявших собой непрерывную единую цепь живописных аллей. О них ходили неясные слухи, однако, не отмеченные ни на каких современных картах, преданные забвению, они лишь еще больше притягивали меня, и я разыскивал их с удвоенным рвением. Теперь же мой энтузиазм и вовсе зашкаливал, ибо поиски увенчались успехом; в расположении этих дворов я уловил смутный намек на то, что они – всего лишь малая часть как две капли воды похожих на них двойников, таких же темных и глухих, непонятным образом втиснувшихся в небольшие лакуны между высокими стенами домов и глазницами дверей черного хода пустующих съемных квартир или спрятавшихся позади неосвещенных сводчатых арок, где иноязычная речь не нарушает тишину, которую оберегают замкнутые необщительные художники, избегающие публичности и дневного света.

Он заговорил со мной без приглашения, отметив мое приподнятое настроение; не укрылось от него и то, какие взгляды я бросал на крылечки с железными поручнями и на двери с дверными молоточками, поскольку в лучах неяркого света, струившегося из горящего окна, меня было хорошо видно. Мне же разглядеть его лицо не удалось, ибо он стоял в тени, да к тому же был в старомодной широкополой шляпе, которая отлично сочеталась с не менее старомодным плащом. Еще до того, как он обратился ко мне, я ощутил беспокойство. Невероятно худой, он больше смахивал на призрака, чем на живого человека, и голос у него был какой-то загробный, тихий, еле слышный, будто исходил не изнутри, а рождался прямо на губах. Он сказал, что уже несколько раз видел меня во время моих прогулок и пришел к выводу, что своей любовью к древним руинам я напоминаю ему его самого. Потом он спросил, не буду ли я возражать против компании сведущего в этих делах человека, который способен дать мне куда больше информации, чем новичок вроде меня сможет получить самостоятельно?

Пока он говорил, желтый лучик света из одинокого чердачного окошка упал ему на лицо, и за это короткое мгновение я сумел его рассмотреть. Удивительно было встретить в таком месте человека преклонного возраста столь благородной, утонченной, даже красивой наружности. Его лицо понравилось мне, но одновременно что-то неуловимое в нем встревожило меня: возможно, оно было чересчур бледным, или чрезмерно бесстрастным, или слишком контрастировало с окружающей обстановкой, и это не позволяло мне чувствовать себя легко и спокойно. И все же я последовал за ним, ибо в те тоскливые дни лишь поиски радующих глаз древностей и прикосновение к тайнам поддерживали жизнь в моей душе, и я счел щедрым подарком Судьбы нежданного спутника, чьи изыскания, несомненно, превосходили мои.

Видимо, ночь располагала моего провожатого к тишине, и почти час он молча вел меня вперед, лишь изредка коротко комментируя какие-то достопамятные имена или даты либо негромким возгласом направляя в нужную сторону, но чаще указывал мне, куда идти, жестами, когда мы протискивались в узкие проходы, крались на цыпочках по темным коридорам, карабкались на кирпичные стены, долго ползли на четвереньках по длинному извилистому каменному туннелю, отчего я потерял всякое представление о нашем местонахождении. Древности, которые мы видели по пути, были изумительны, во всяком случае, так мне казалось в неверном свете; я никогда не забуду шатающиеся ионические колонны, рифленые пилястры, металлическую ограду с венчающими столбы узорными урнами, окна с рельефными перемычками и декоративные фрамуги, которые становились все причудливей по мере того, как мы углублялись в этот неистощимый лабиринт неизвестной старины.

Встречных прохожих не было, время шло, освещенных окон становилось все меньше и меньше. Поначалу я видел в основном масляные уличные фонари давно вышедшей из обихода ромбовидной формы, позднее заметил несколько со свечами внутри. Затем мы пересекли ужасный неосвещенный двор, где мой провожатый направлял меня рукой в перчатке, помогая пробраться в полной темноте к узкой деревянной калитке в высокой стене, и наконец попали в переулок, по сторонам которого у каждого седьмого дома горели настоящие жестяные фонари в колониальном стиле с коническим верхом и дырками по бокам. Переулок круто шел вверх – круче, чем я полагал возможным в этой части Нью-Йорка – и упирался в увитую плющом ограду частного владения. За оградой я разглядел светлый купол и верхушки деревьев, покачивающихся на фоне бледного неба. Мой провожатый открыл тяжелым ключом низкую арочную калитку из почерневшего дуба, декорированную отделочными гвоздями. Дальше я определял направление в темноте по звуку его шагов, сначала скрипучих – на гравиевой дорожке, затем гулких – на каменной лестнице, которая привела нас к двери в дом. Он отпер ее и распахнул передо мной.

Мы вошли, и мне сразу же стало дурно от царившей повсюду невыносимой затхлости, что, вероятно, было следствием столетий распада и гниения. Мой спутник, казалось, не замечал этого; я из вежливости молча проследовал за ним по винтовой лестнице и длинному коридору в комнату, где услышал, как он запер за нами дверь. Первым делом он задернул занавески на трех маленьких витражных окошках, сразу бросавшихся в глаза на фоне светлеющего неба, затем, подойдя к камину, ударил кремнем об огниво, зажег две свечи в канделябре на двенадцать подсвечников и жестом призвал воздержаться от громких речей.

Свет, хоть и слабый, позволил мне рассмотреть комнату, представлявшую собой просторную, хорошо меблированную библиотеку примерно первой четверти восемнадцатого столетия: стены были облицованы деревянными панелями, роскошный фронтон и восхитительный дорический карниз украшали дверной проем, а чудесный резной камин венчала антикварная урна с завитками. Над переполненными книжными полками на одинаковом расстоянии друг от друга красовались добротно исполненные портреты, потемневшие и таинственные; фамильное сходство с изображенными на них людьми явно угадывалось в чертах лица человека, который жестом пригласил меня сесть в кресло возле изящного стола в стиле чиппендейл. Прежде чем устроиться напротив, мой хозяин замер на мгновение, словно чем-то смущенный, потом медленно снял перчатки, широкополую шляпу, плащ и театрально застыл, представ передо мной в костюме времен короля Георга – парик, кружевной воротник на шее, бриджи, шелковые чулки и туфли с пряжками, которые я раньше не заметил. Не спеша опустившись в кресло с витой лирообразной спинкой, он принялся внимательно меня разглядывать.

Я не мог не отметить, насколько он стар, что под шляпой было не так очевидно, и даже подумал, не эта ли печать уникального долголетия на его лице стала причиной моего неосознанного беспокойства. Когда хозяин наконец заговорил тихим, старательно приглушенным, то и дело дрожащим голосом, я временами с трудом улавливал суть, поскольку возраставшие с каждым мгновением нервное возбуждение, изумление и не до конца осознанный страх мешали мне слушать его.

– Сэр, – начал он, – как вы видите, я склонен к эксцентричности, но не считаю нужным извиняться за свой костюм перед человеком с острым умом и схожими интересами, каковым нахожу вас. Отдавая должное лучшим временам, я без тени сомнения воссоздаю их для себя, вплоть до одежды и привычек, что не может никого оскорбить, если не выставлять всю эту роскошь напоказ. На счастье, мне удалось сохранить родовую усадьбу моих предков, ныне поглощенную двумя городами, сначала Гринвичем, который, разросшись, добрался сюда после тысяча восьмисотого года, а потом, уже в тридцатых, и Нью-Йорком, вобравшим в себя и Гринвич, и усадьбу. У моей семьи было немало причин оберегать это место, и я в свою очередь также придерживался фамильных обязательств. Сквайр, которому дом достался в тысяча семьсот шестьдесят восьмом году, изучал кое-какие тайные искусства и сделал кое-какие открытия, связанные с особыми свойствами нашего участка земли, в силу чего необходимо тщательно его охранять. Некоторые любопытные эффекты этих искусств и открытий я теперь намерен показать вам при условии строжайшего соблюдения тайны; полагаю, я достаточно разбираюсь в людях, чтобы не сомневаться в вашем искреннем интересе и в вашей лояльности.

Он сделал паузу, но меня хватило только на то, чтобы кивнуть в ответ. Я уже упоминал, что был встревожен, однако ничто так губительно не сказывалось на моей душе, как реальный материальный мир дневного Нью-Йорка, и кем бы ни был этот человек – безвредным эксцентриком или практикующим апологетом опасных таинств, – я все равно последовал бы за ним, дабы удовлетворить мою жажду чуда, что бы он мне ни предложил. Поэтому я слушал его.

– Вернемся к моему достопочтенному предку, – тихо продолжил он. – Сквайр обладал рядом особых качеств – прежде всего в том, что касается человеческой воли; такого рода качества, хотя о них мало кто подозревает, влияют не только на действия самого человека и на поступки других людей, но имеют власть над силами и материями Природы, которую по многим параметрам превосходят в своей универсальности. Могу я позволить себе сказать, что он презирал святость пространства и времени, а также весьма странным образом использовал обряды краснокожих варваров, некогда облюбовавших этот холм? Индейцы были сильно разгневаны, когда здесь все застроили, и долго досаждали владельцам земли, стремясь всеми правдами и неправдами попасть сюда в полнолуние. На протяжении многих лет они каждый месяц, как могли, перелезали через стену и творили свои обряды. В шестьдесят восьмом году новый сквайр однажды ночью застал их за этим занятием и, притаившись, долго наблюдал за ними, после чего предложил индейцам сделку, разрешив им свободно посещать усадебные земли и даже совершать ритуалы в обмен на знания, которые они получили от своих краснокожих предков и частично от старого голландца времен Генеральных Штатов. Боюсь, что сквайр – чума на его голову! – намеренно или нет – сыграл с ними жестокую шутку, ибо спустя неделю после того, как ему открыли древнюю тайну, он стал единственным человеком на свете, который ее знал. Вы, сэр, первый, кому я рассказываю об этом, и будь я проклят, если рисковал напрасно, зайдя столь далеко в… сакральную сферу… а вас до сих пор не проняло.

Я невольно вздрогнул от того, как естественно он смешивал в своей речи стили разных эпох.

– Вы должны знать, сэр, – вновь заговорил старик, – что… сквайр… получил от краснокожих дикарей лишь малую часть тех тайных искусств, которые постиг. Он не впустую провел время в Оксфорде и не просто так общался со старым аптекарем и астрологом в Париже. В итоге ему удалось осознать, что окружающий нас мир соткан из дыма наших интеллектов. Чернь не замечает этого, а мудрец вдыхает сей дым, затягивается им как первосортным виргинским табаком. То, что хотим, мы впитываем, ненужное выдыхаем обратно. Не скажу, что это происходит всегда, но и того, что удается впитать, вполне достаточно, чтобы время от времени устраивать веселенькие представления. Вы, без сомнения, увидите больше, чем способны вообразить; постарайтесь унять свой страх перед зрелищем, которое я вам покажу. Подойдите к окну и стойте тихо.

Хозяин дома взял меня за руку и подвел к одному из двух окон в длинной стене затхлой комнаты; стоило ему прикоснуться ко мне без перчаток, и я сразу ощутил пронизывающий холод. Его плоть, сухая и твердая, обжигала как лед, так что я чуть не отпрянул. Но мысль о пустоте и ужасе окружающего мира вновь сподвигла меня набраться мужества, дабы следовать за моим провожатым куда угодно. Подойдя к окну, он раздвинул желтые шелковые занавески и велел мне смотреть в царившую за окном темноту. Поначалу я не видел ничего, кроме бесчисленных крошечных огоньков, пляшущих где-то вдали. Затем, будто подчиняясь незаметному взмаху руки хозяина дома, сцена действия озарилась огненной вспышкой, и передо мной открылось море пышной зелени – чистой, девственной, – а вовсе не море крыш, чего по логике вещей можно было ожидать. Справа зловеще поблескивал Гудзон, впереди раскинулось обширное соляное болото, мерцавшее нездоровым светом копошащихся светлячков, скопления которых издалека были похожи на созвездия. Потом вспышка погасла, и зловещая улыбка появилась на восковом лице старика некроманта.

– Это было до меня… до нового сквайра. Можем попробовать еще раз.

Я чувствовал себя совершенно обессиленным – даже в большей степени, чем когда город сталкивал меня с ненавистной современной действительностью.

– Боже мой! – прошептал я. – И вы способны так же воссоздать любое время?

Поскольку он кивнул, обнажив в оскале черные корешки некогда желтых клыков, я судорожно вцепился в занавеску, чтобы не упасть, ибо у меня подкосились ноги. Он помог мне восстановить равновесие, но я весь похолодел изнутри от его ледяного прикосновения. Затем он снова сделал едва заметное движение рукой.

На сей раз вспышка высветила картину менее странную. Передо мной за окном раскинулся Гринвич, который и должен был там быть: знакомые крыши и улочки, какими я привык их видеть и сегодня, но вместе с тем – прекрасные зеленые аллеи и лужайки. Вдалеке по-прежнему блестело болото, а за ним виднелись городские шпили – и это был весь Нью-Йорк той поры. Церкви Троицы и Святого Павла, а также Брик-Чёрч доминировали над своими сестрами, и все было подернуто легким туманом древесного дыма. У меня перехватило дыхание, и не столько от непосредственно увиденного, сколько от того, что рисовало мне мое потрясенное воображение.

– Вы можете… осмелиться… еще дальше? – спросил я испуганно, и мне показалось, что он на мгновение разделил мой страх, но тотчас зловещая усмешка заиграла на его губах.

– Дальше? То, что мне дано видеть, способно свести с ума и разрушить даже каменную статую, не то что вас! Что за нытье: назад, назад – вперед, вперед? Как бы вам не лишиться рассудка!

Произнося эти предостерегающие фразы, он одновременно вновь слегка взмахнул рукой, и небо озарила еще более яркая вспышка, чем прежде. Всего три секунды я смотрел на демоническое зрелище, но за эти три секунды мне открылись пространства, которые потом будут мучить меня во снах. Я видел небеса, кишащие странными летающими тварями, а ниже – адский черный город с гигантскими каменными террасами и дьявольскими пирамидами, что варварски вздымались к луне, пылая сатанинским светом в чревах бесчисленных окон. На открытых галереях роились желтые косоглазые обитатели города, облаченные в отвратительные оранжевые и красные одеяния, плясавшие как сумасшедшие под беспорядочный грохот литавр, непристойный стук кастаньет и нарастающие в непрерывной панихиде маниакальные стенания труб, которые, достигнув апогея, постепенно стихали подобно волне неосвещенного асфальтового океана.

Я видел эту картину, слышал мысленным слухом этот богохульный аккомпанемент бесовской какофонии – шумное воплощение того ужаса, что когда-либо пробуждал в моей душе город-труп. Невзирая на запрет нарушать тишину, я, больше не в силах сдерживаться, кричал, и кричал, и кричал, дав волю своим нервам, так что стены дрожали вокруг меня.

Когда вспышка погасла, я осознал, что дрожат не только стены, но и хозяин дома; вызванный моим криком животный страх, сквозивший в его взгляде, был вытеснен гневом, придавшим лицу змеиное выражение. Покачнувшись, он вцепился в занавеску, чтобы не упасть – совсем как чуть раньше я, – а потом дико затряс головой, будто загнанный зверь. Бог свидетель, у него была на то причина, ибо едва замерло эхо моих воплей, как послышался другой звук, настолько жуткий, что лишь оцепенение чувств позволило мне сохранить разум и не потерять сознание. Это был размеренный приглушенный скрип лестницы, которая вела к запертой двери комнаты: казалось, крадучись, босиком или в мягкой кожаной обуви по ступеням поднималась целая орда; наконец раздался негромкий, но решительный скрежет медного замка, блестевшего в отсветах свечи. Старик сквозь зубы отрывисто рявкнул на меня, поскольку продолжал качаться, судорожно держась за желтую занавеску.

– Полнолуние… будь ты проклят… ты… ты… визгливый пес… Ты призвал их, и теперь они явились за мной! Мертвецы… в мокасинах… Бог покарает вас… вас… красные дьяволы, ведь я не травил ваш ром… и я хранил вашу чертову тайну – вы сами напились, сами… дьявол вас подери… а теперь обвиняете сквайра… да пошли вы! Не трогайте замок – здесь вам нечем поживиться…

В этот момент три медленных настойчивых удара сотрясли дверь, и на губах обезумевшего от страха чародея выступила белая пена. Однако испуг, переходящий в отчаяние, не умерил его гнева по отношению ко мне; он сделал шаг к столу, на край которого я опирался. Правой рукой старик по-прежнему держался за ткань занавески, а левой, хватая пальцами воздух, попытался достать меня; занавеска натянулась и сорвалась с карниза, в комнату хлынул лунный свет, предвещавший скорый восход. В зеленоватых лучах луны поблекли свечи, стойкий запах мускуса и гниения вновь наполнил комнату с ее изъеденными червями деревянными панелями, продавленным полом, разбитой каминной доской, расшатанной мебелью и сорванной занавеской, которой теперь был накрыт старик. То ли она так упала, то ли он спрятался под ней от страха, но я видел, как он сморщивается и чернеет, стараясь ухватить меня своими хищными когтями. Только его глаза не претерпели изменений и так же пылали, все сильнее разгораясь, в то время как лицо обугливалось и истощалось.

Стук повторился еще настойчивее и на сей раз с каким-то металлическим звуком в придачу. От находящегося передо мной черного существа осталась только голова с глазами, которая тщетно пыталась по полу подобраться ко мне, периодически испуская слюну в бессильной непреходящей злобе. А удары между тем продолжали сотрясать ветхую дверь все чаще и сильнее, пробивая ее насквозь, и в образовавшихся в дереве щелях был виден блеск томагавка. Я не двигался с места, просто не мог пошевелиться, потрясенно наблюдая, как часть двери рухнула и в пролом устремилось нечто огромное, бесформенное, чернильно-черное, с вкраплением светлых звездочек глаз, сверкающих злорадством. Эта густая аморфная масса, словно нефтяной поток, окончательно снесла дверь, растеклась по комнате, опрокинула по дороге кресло и, прокладывая себе путь под столом, поползла к обугленной голове, которая по-прежнему испепеляла меня взглядом. А потом черное нечто окружило голову, полностью поглотив ее, и тут же стало отступать, унося с собой свою невидимую добычу. Не касаясь меня, оно сразу направилось обратно к выломанному в двери проему и вниз по скрытой от глаз лестнице; снова послышался скрип ступеней, только теперь постепенно удаляющийся.

Тут подо мной провалился пол, и я оказался в комнате этажом ниже, опутанный паутиной и еле живой от страха. Зеленая луна светила в разбитые окна, в ее лучах была видна полуоткрытая дверь комнаты; я выбрался из-под завала рухнувшего потолка, поднялся с усыпанного штукатуркой пола, отряхнулся и увидел, как мимо пронеслось ужасное черное нечто, сверкающее множеством злобных глаз. Оно искало вход в подвал, а найдя, исчезло из виду. Я почувствовал, что и здесь, как только что наверху, вот-вот провалится пол, поскольку сверху послышался грохот, которым сопровождалось дальнейшее обрушение, и мимо окна в западной стене пролетело что-то, похожее на купол. Понимая, что крушение отсрочено ненадолго, я выбежал из комнаты и помчался к входной двери, но не смог ее открыть, тогда схватил стул и, выбив окно, поспешно вылез на неопрятную лужайку, где лунный свет утопал в густой, почти с ярд, траве и сорняках. Стена была слишком высокой, а все ворота заперты, однако, поставив в углу друг на друга несколько ящиков, мне удалось забраться на них и ухватиться за одну из больших каменных урн, украшавших стену.

Пребывая в ужасном состоянии, я из последних сил огляделся, но увидел лишь странные стены, окна и старинные мансардные крыши. Крутой переулок, что привел нас сюда, я не смог отыскать, да и картина, представшая моему взору, постепенно погружалась в туман, наползавший со стороны реки, несмотря на яркий лунный свет. Внезапно урна, за которую я держался, закачалась, словно ей передалась моя дрожь, и в следующий миг я уже падал вниз, не представляя, какую участь уготовила мне судьба.

Случайный прохожий – тот, кто нашел меня, – сказал, что я, вероятно, долго полз, невзирая на переломанные кости, поскольку кровавый след, тянувшийся за мной, уходил куда-то далеко за пределы видимости. Вскоре дождь смыл это свидетельство моих испытаний, и в отчетах было сказано лишь то, что я появился неизвестно откуда у входа в темный двор недалеко от Перри-стрит.

Я никогда не стремился вернуться в тот кошмарный лабиринт и ни за что не направил бы туда ни одного нормального человека, даже если бы мог. Понятия не имею, кем или чем было то древнее существо, но не устану повторять: город мертв и полон ужаса, о котором мы даже не подозреваем. Куда эта нечисть исчезла, не знаю; я отправился домой к чистым переулкам Новой Англии, где под вечер морской бриз наполняет воздух сладостным ароматом.

Герберт Уэллс

Звезда

В первый день нового года из трех обсерваторий почти одновременно поступило сообщение: с планетой Нептун, самой дальней из всех вращающихся вокруг Солнца, происходит что-то непонятное. Огилви еще в декабре указывал на странное падение скорости движения Нептуна. Подобная новость вряд ли могла заинтересовать мир, большая часть населения которого о существовании этого космического гиганта не имела ни малейшего понятия. За исключением астрономов, не вызвало интереса у общественности и последующее открытие далекого слабого пятнышка света в районе возмущенной планеты. Однако ученые сочли эту информацию чрезвычайно важной еще до того, как выяснилось, что новое тело быстро увеличивается, становится ярче, движется иначе, чем планеты нашей галактики, и что Нептун и его спутник все больше и больше отклоняются от обычной орбиты – явление совершенно беспрецедентное.

Люди, не имеющие научного образования, зачастую просто не способны представить себе, насколько изолирована солнечная система. Солнце со всеми его крохотными планетами, пылью астероидов и неосязаемыми кометами плывет в безжизненной безмерной пустоте, которую практически невозможно вообразить. За пределами орбиты Нептуна, так далеко, как только дано заглянуть человеку, простирается космос, необъятное пространство, лишенное тепла, света и звука, абсолютная пустота, миллион миль, помноженный на двадцать миллионов. Таково, по оценкам, наименьшее расстояние, которое необходимо преодолеть, чтобы достичь ближайшей звезды. И кроме немногих комет, менее материальных, чем тончайший язычок пламени, никакая субстанция, насколько известно, никогда не пересекала такую бездну пространства, пока в начале двадцатого века не появилось это неизвестное блуждающее тело, этот загадочный небесный скиталец – огромный, массивный, стремительно мчащийся к Солнцу из мрака таинственных областей космоса. На второй день маленькое пятнышко с едва различимым диаметром уже было отчетливо видно в телескоп в созвездии Льва, вблизи Регулы. А вскоре любой желающий мог наблюдать его даже в театральный бинокль.

На третий день нового года жители обоих полушарий впервые узнали из газет об этом необычном небесном явлении и осознали его истинное значение. «Космическое столкновение» – так озаглавило статью одно лондонское издание, опубликовав мнение Дюшена, который предсказывал столкновение неизвестной планеты с Нептуном. Практически все ведущие авторы не обошли эту тему своим вниманием. В результате третьего января в большинстве мировых столиц царило смутное ожидание чего-то неотвратимого во Вселенной, и, когда землю окутала ночь, тысячи людей устремили взоры к небу, но смогли увидеть лишь старые знакомые звезды, какие видели всегда.

И так было до тех пор, пока в Лондоне не начало светать, не скрылся из поля зрения Поллукс в созвездии Близнецов и не поблекли звезды над головой. Призрачный дневной полумрак обычного зимнего рассвета с трудом пробивался сквозь ночь, кое-где желтые огоньки газовых ламп и свечей, дрожащие в окнах, свидетельствовали, что люди уже встают. И вдруг то, чего ждали, свершилось. Сонный полицейский перестал зевать; оживленно снующие люди на рынках замерли, раскрыв рот. Рабочие, спешащие на смену; молочники; разносчики газет; усталые повесы, бредущие домой после бурной ночи; бездомные бродяги; патрульные, совершающие обход; изможденные труженики полей; крадущиеся тайком браконьеры… – все, кто пробуждается в утреннем сумраке (и моряки, встречающие наступление дня в открытом море), увидели это: в западной части неба внезапно появилась внушительных размеров белая звезда!

Она была ярче любой из звезд на нашем небосклоне, даже если созерцать их безлунной ночью в наиболее благоприятный для этого период. Белая, огромная – уже не просто мерцающее пятнышко света, а небольшой круглый сверкающий диск, – она сияла в небе еще целый час после наступления дня. И там, где наука пока не победила невежество, люди в ужасе взирали на нее, опасаясь бедствий, войн и мора, которые, как они говорили, предвещает это огненное знамение Небес. Крепкие буры, темнокожие готтентоты, аборигены Золотого Берега, французы, испанцы, португальцы – все стояли в лучах восходящего солнца, наблюдая закат чуждой им новой звезды.

А в сотне обсерваторий царило сдержанное волнение, которое постепенно нарастало, пока не достигло апогея, когда два далеких тела столкнулись; все суетились, носились туда-сюда, готовя фотоаппаратуру и спектроскопы, чтобы запечатлеть небывалое, удивительное явление – гибель мира. Только что был этот мир – планета-гигант, сестра нашей Земли, значительно превосходящая ее по размеру, – а в следующее мгновение все поглотила яркая огненная вспышка. Чужак из глубин космоса врезался в Нептун, и обе планеты, охваченные жаром адского пламени, слились в единую раскаленную массу.

В тот день, за два часа до утренней зари, огромная бледная звезда пронеслась вокруг Земли и, когда взошло Солнце, исчезла из виду на западе. Повсюду люди дивились, глядя на нее, но больше всех – моряки, для которых созерцание звезд было привычным занятием и которые, находясь в открытом море, ничего не знали о ее пришествии, а теперь взирали, как она, словно карликовая луна, взошла в зенит, повисла над головой и на исходе ночи закатилась за горизонт на западе.

А потом толпы людей, собравшиеся на склонах холмов, на крышах домов, на открытых пространствах, дабы воочию увидеть новую звезду, всматриваясь в небо на востоке, наблюдали ее восход над Европой. Появлению космического скитальца предшествовало ослепительное серебристое сияние, подобное яркому свету белого пламени, и те, кто предыдущей ночью были свидетелями первого пришествия чужестранки, в один голос закричали: «Она стала больше!», «Она стала ярче!» И действительно, хотя серп заходившей на западе Луны значительно превосходил по размеру маленький диск новой звезды, в яркости естественный спутник нашей Земли заметно уступал ей.

«Она стала ярче!» – восклицали толпившиеся на улицах люди. А наблюдатели в сумрачных обсерваториях переглядывались, затаив дыхание. «ОНА ПРИБЛИЖАЕТСЯ, – говорили они. – ПРИБЛИЖАЕТСЯ!»

Эту новость передавали из уст в уста; «Она приближается!» – выстукивали телеграфисты; «Она приближается!» – гудело в телефонных проводах; и в тысячах городов перепачканные краской наборщики набирали все те же слова: «Она приближается!» Повсеместно резко прерывались беседы, клерки в конторах переставали писать, пораженные осознанием страшного смысла, заключенного в короткой фразе: «Она приближается!»

Эти слова неслись по просыпающимся улицам; их выкрикивали на подернутых инеем дорогах тихих безмятежных сел. Люди, прочитавшие новость на вьющейся телеграфной ленте, стояли в освещенных желтым светом дверных проемах и сообщали прохожим: «Она приближается!» Блистательные красотки, раскрасневшиеся от энергичных па, услышав в перерыве между танцами шутливый рассказ о космическом пришельце, с притворным интересом поддерживали разговор: «Приближается? Правда? Невероятно! Каким, должно быть, огромным, просто гигантским интеллектом надо обладать, чтобы сделать такое открытие!»

Одинокие бродяги, странствующие этой холодной зимней ночью, вглядывались в небеса и шептали, пытаясь укрепить свой дух: «Ну, давай же, приближайся скорей, а то ночь холодна, как подаяние скупца. Впрочем, – добавляли они, – даже если звезда ДЕЙСТВИТЕЛЬНО приблизится, похоже, проку от нее немного – все равно она совсем не греет».

«Какое мне дело до новой звезды?» – причитала, рыдая над покойником, коленопреклоненная женщина.

Школьник, вставший пораньше, чтобы готовиться к экзамену, размышлял, глядя на огромную белую звезду, яркий свет которой струился сквозь разрисованное морозом оконное стекло. «Центробежный, центростремительный… – бормотал он, подперев кулаком подбородок. – Вдруг планета остановится в своем движении, утратив центробежную силу… что тогда? Под действием силы центростремительной она упадет на Солнце. А это!.. Что, если МЫ окажемся у нее на пути? Даже не знаю…»

День, похожий на все остальные, подобно своим предшественникам угас под натиском морозной ночи, и, когда наступила тьма, чуждая белая звезда вновь воцарилась на небосводе. Теперь она была настолько яркой, что восковая на вид Луна казалась на ее фоне почти призрачной, будто бледно-желтая тень самой себя. Достопочтенный житель одного из городов Южной Африки возвращался с супругой домой из свадебного путешествия. В честь его приезда улицы были ярко освещены. «Даже небеса устроили для вас иллюминацию», – не преминул заметить льстец. Под Тропиком Козерога двое темнокожих влюбленных, чьи чувства были сильнее страха перед дикими зверями и злыми духами, глядя в небо, склонились друг к другу в зарослях тростника, где порхали светлячки. «Это наша звезда», – шептали они, умиротворенные исходящим от нее серебристым сиянием.

Великий математик у себя в кабинете отодвинул лежавшие перед ним листы бумаги – вычисления были закончены. В маленьком белом пузырьке еще оставалось немного лекарства, которое поддерживало его силы, помогая бодрствовать и активно работать в течение четырех долгих ночей. Каждый день, невозмутимый, пунктуальный, терпеливый, он, как обычно, читал лекции студентам, после чего немедленно возвращался к своим вычислениям. Его осунувшееся, воспаленное от бессонных ночей и последствий приема допинга лицо было серьезно. Некоторое время он, казалось, о чем-то размышлял. Затем подошел к окну, раздался щелчок, и шторы взметнулись вверх. На полпути к зениту, над скоплением крыш, труб и шпилей города, висела белая звезда.

Он взглянул на нее так, как смотрят в глаза достойному противнику.

– Ты можешь убить меня, – сказал он, помолчав. – Но я способен постичь тебя силой разума, способен вместить тебя, да и всю Вселенную, если на то пошло, в своем таком, казалось бы, крошечном мозгу. И мне совсем не хочется поменяться с тобой местами. Даже теперь.

Он посмотрел на маленький пузырек.

– Больше не придется спать, – сказал он.

На следующий день ровно в полдень, с точностью до минуты, он вошел в аудиторию, привычным движением положил шляпу на край стола и тщательно выбрал большой кусок мела.

Студенты шутили, что он не может читать лекцию, если не вертит в пальцах мел. Якобы однажды они спрятали весь мел, и ему не удалось сказать ни слова, такой ступор им овладел. Теперь он оглядел из-под седых бровей поднимающиеся амфитеатром ряды аудитории, молодые, оживленные лица слушателей и заговорил в своей обычной манере, нарочито просто формулируя мысли.

– В силу некоторых не зависящих от меня обстоятельств, – сказал он и после короткой паузы продолжил: – Я не смогу довести этот курс до конца. Судя по всему, господа, если говорить кратко и ясно, судя по всему, человечество жило напрасно.

Студенты переглянулись: не ослышались ли они? Не сошел ли он с ума? Они поднимали брови, посмеивались втихаря, но двое-трое напряженно смотрели на спокойное, обрамленное седыми волосами лицо профессора.

– Думаю, будет интересно, – говорил он, – посвятить сегодняшнее утро расчетам, которые привели меня к такому выводу и которые я в меру своих сил постараюсь помочь вам понять. Предположим…

Он повернулся к доске, обдумывая диаграмму, как делал это всегда.

– Что значит «жило напрасно»? – шепотом спросил один студент другого.

– Слушай! – отозвался тот, кивая на лектора.

Вскоре они начали понимать.

Той ночью звезда появилась позже, поскольку немного отклонилась в своем движении – через созвездие Льва к Деве. Но когда она взошла, свет ее был так ярок, что небо окрасилось лазурью и прочие звезды скрылись одна за другой, за исключением Юпитера, находившегося почти в зените, Капеллы, Альдебарана, Сириуса, а также Альфы и Беты Большой Медведицы. Космическая пришелица была ослепительно белой и очень красивой. Во многих местах земного шара можно было видеть вокруг нее бледный ореол. А еще она стала заметно больше; в ясном небе тропиков из-за преломления света казалось, что ее величина достигла уже почти четверти Луны. В Англии землю еще покрывал иней, но словно лунной ночью в период летнего солнцестояния все вокруг было залито таким ярким холодным светом, что хоть книжку читай – даже мелкий шрифт не составило бы труда разобрать, а желтое свечение городских фонарей было едва заметно.

Никто на земле не спал той ночью; в напряженной атмосфере по всему христианскому миру над деревнями стоял глухой гул, подобный жужжанию пчел в вереске, в больших городах он перерастал в набат. Это был колокольный звон бесчисленных церквей и башен, призывавший людей забыть о сне и больше не грешить, собраться в храмах и молиться. А в небе, становясь больше и ярче по мере воцарения ночи при прохождении Земли по своей орбите, поднималась ослепительно-белая звезда.

Верфи сверкали огнями, улицы и дома во всех городах были освещены, как и ведущие к возвышенностям дороги, на которых поток людей не иссякал до утра. Во всех морях, омывающих цивилизованные страны, набитые людьми и животными парусники и суда с паровыми двигателями плыли на север, ибо с помощью телеграфа уже повсюду было известно переведенное на множество языков предупреждение великого математика. Новая планета и Нептун, слившись в огненном объятии, все быстрее и быстрее неслись к Солнцу. Пылающая масса преодолевала за секунду сотни миль, и с каждым мгновением ее ужасающая скорость возрастала. При неизменности этой траектории движения новая планета пролетела бы на расстоянии ста миллионов миль от Земли и не причинила бы ей вреда. Но на ее пути, пока еще почти не потревоженный, вращался вокруг Солнца могучий Юпитер с его стремительными, искрящимися лунами. С каждой минутой притяжение между огненной звездой и самой большой из планет нашей галактики становилось все сильнее. Чем это было чревато? Неизбежным отклонением Юпитера от его орбиты на эллиптическую траекторию, в результате чего огненная звезда под действием его притяжения вместо своего направления в сторону Солнца тоже перейдет на криволинейное движение и может столкнуться с Землей, во всяком случае, непременно пройдет очень близко от нее. «Землетрясения, извержения вулканов, циклоны, цунами, наводнения и неуклонное повышение температуры, предела которому я не знаю», – такие последствия надвигающейся катастрофы предсказывал великий математик.

А в вышине, в подтверждение его слов, одиноко сияла холодная, мертвенно-белая звезда грядущего Апокалипсиса.

Многим, кто глядел на нее той ночью до боли в глазах, казалось, что она зримо приближается. Изменилась и погода: мороз, охвативший Центральную Европу, Францию и Англию, смягчился, наступила оттепель.

Но если я сказал, что люди молились ночь напролет, садились на корабли, бежали в горы, – это не значит, что весь мир был охвачен ужасом из-за появления звезды. На самом деле привычка и рутина по-прежнему правили миром: не считая разговоров в свободное время и ночных созерцаний космической пришелицы, девять человек из десяти жили обычной жизнью. Во всех городах магазины, за исключением одного-двух там или сям, открывались и закрывались в положенное время; врачи и гробовщики усердно занимались своим делом, рабочие трудились на фабриках, солдаты маршировали, ученики впитывали знания, влюбленные искали встреч, воры прятались и убегали, политики планировали интриги. Типографские машины грохотали по ночам, печатая газеты, и многие священники то одной, то другой Церкви отказывались открывать храмы, чтобы не поощрять того, что они считали неразумной паникой. Газеты напоминали об уроке тысячного года: тогда ведь тоже ожидали конца света, но напугавшая всех звезда оказалась вовсе не звездой, а лишь газом, кометой; да и будь она даже звездой, все равно не смогла бы столкнуться с Землей. Таких прецедентов еще не было. Повсюду царил здравый смысл – презрительный, насмешливый, склонный требовать строгих мер против упрямых паникеров. Вечером, в семь пятнадцать по Гринвичу, звезда максимально сблизится с Юпитером. Тогда и выяснится, какой оборот примет дело. Грозное предостережение великого математика многие считали не более чем искусной саморекламой. В конце концов здравый смысл, немного разгоряченный спором, отправился спать, чем продемонстрировал незыблемость своих убеждений. Варварство и невежество, пресытившись новостями, также вернулись к обычному ночному времяпрепровождению, а животный мир, за исключением воющих собак, и вовсе проигнорировал незнакомую звезду.

Тем не менее, когда космическая пришелица, которая казалась не больше, чем была предыдущей ночью, снова взошла над Европой, правда, на час позже, многие скептически настроенные люди продолжали бодрствовать, наблюдая за ней, чтобы высмеять великого математика и своими глазами убедиться, что опасность уже миновала.

Но вскоре насмешки стихли: звезда росла. Она росла с угрожающим постоянством, с каждым часом неотвратимо приближалась к полуночному зениту и становилась все больше и больше, все ярче и ярче, пока не превратила ночь в день. Если бы звезда двигалась не по кривой траектории, а прямо к Земле, и если бы она не потеряла скорость под влиянием притяжения Юпитера, на преодоление разделяющей нас бездны у нее ушел бы один день, а так ей потребовалось пять дней, чтобы приблизиться к нашей планете. Когда следующей ночью звезда взошла над Англией, она была размером с треть лунного диска и оттепель усилилась. А когда ее увидели над Америкой, она почти сравнялась величиной с Луной, в отличие от которой слепила так, что на нее было больно смотреть, да вдобавок обдавала ЖАРОМ. И там, где всходила звезда, начинал дуть горячий ветер, а в Виргинии, Бразилии и в долине реки Святого Лаврентия она, пульсируя, блестела сквозь черную пелену грозовых туч, сверкающих фиолетовыми молниями и посыпающих землю небывалым градом. В Манитобе оттепель привела к опустошительным наводнениям. В горах по всему миру начали таять снега и льды, реки, берущие начало на возвышенностях, разлились, стали бурными и мутными, и вскоре, набрав силу в верховьях, безудержным потоком устремились вниз, сметая все на своем пути, вбирая в себя деревья, трупы людей и животных. Вода поднималась с неизменным постоянством, озаренная призрачным блеском, и наконец вышла из берегов и хлынула вслед за удирающим от этой стихии населением речных долин.

На побережье Аргентины и дальше в сторону Южной Атлантики приливы были выше, чем когда-либо на памяти людей, и зачастую гигантские штормы гнали воду на много миль вглубь материка, затопляя целые города. За ночь зной стал таким невыносимым, что восход солнца казался приближением тени. По всей Америке, от Северного полярного круга до мыса Горн, прокатились землетрясения, вызывая оползни в горах, покрывая землю глубокими трещинами, превращая дома и стены в развалины. И когда в Андах рухнула половина содрогавшегося в мучительных конвульсиях вулкана Котопахи, текучая лава взметнулась вверх и пролилась на землю таким широким и быстрым потоком, что в один день достигла моря.

А звезда в сопровождении бледной на ее фоне Луны продвигалась над Тихим океаном, шлейфом волоча за собой яростные грозы и растущую приливную волну, которая, пенясь, тяжело катилась за ней, захлестывая на своем пути один остров за другим, безжалостно смывая людей. И потом эта адская стена ревущей воды в пятьдесят футов высотой, озаренная ослепительным светом, гонимая раскаленным ветром, с голодным воем обрушилась на азиатское побережье и ринулась вглубь материка по равнинам Китая. Какое-то время звезда, которая была теперь ярче, больше и жарче, чем Солнце в зените, с беспощадной яростью изливала свое сияние на обширные области густонаселенной земли, на города и поселки, пагоды и сады, дороги и необозримые пахоты, на миллионы лишившихся сна людей, в беспомощном страхе глядящих в добела раскаленное небо. А потом раздался все нарастающий рокот неотвратимо надвигающейся громады воды. И так той ночью было повсеместно: задыхаясь, с трудом передвигая ватные от жары ноги, люди тщетно пытались бежать куда глаза глядят, но по пятам за ними гналась стремительная белая стена воды. Итог этой гонки был предрешен – смерть.

Ослепительно-белая над Китаем, огромная звезда буквально испепеляла его своим сиянием, но над Японией, Явой и всеми островами Восточной Азии она казалась тусклым огненным шаром, затененная паром, дымом и пеплом извергающихся вулканов, которые таким своеобразным салютом приветствовали ее приход. Воздух над бурлящими потоками лавы представлял собой взвесь горячих газов и пепла, Земля содрогалась и гудела от беспрерывных толчков сейсмической бури. Вскоре начали таять вечные снега Тибета и Гималаев, по бесчисленным углубляющимся руслам, которые постепенно сходились вместе, вода хлынула на равнины Бирмы и Индостана. В индийских джунглях спутанные кроны деревьев пылали в тысяче мест, а в кипящей у основания стволов жиже плыли темные предметы, казавшиеся живыми в свете кроваво-красных языков пламени. В слепом ужасе многочисленные людские толпы устремились по широким водным дорогам к последней надежде человечества – к открытому морю.

Звезда с ужасающей быстротой становилась все больше, все жарче, все ярче. В тропических поясах океан перестал фосфоресцировать, и пар призрачным вихрем клубился над темными, вздымающимися валами, на которых чернели едва заметные крапинки гонимых бурей кораблей.

А потом случилось чудо. Тем, кто в Европе ожидал восхода звезды, показалось, что Земля перестала вращаться. В тысяче открытых мест – на возвышенностях и на плоскогорьях – тщетно всматривались в небо люди, убежавшие туда, спасаясь от наводнения, рушащихся домов и горных оползней. В томительной неопределенности час проходил за часом, а звезда не появлялась. Зато вновь можно было видеть знакомые старые созвездия, с которыми многие попрощались навсегда. В Англии стояла жара, но небо было ясное. Несмотря на то, что Земля беспрестанно содрогалась, в тропиках уже просвечивали сквозь пелену пара Сириус, Капелла и Альдебаран. Когда же огромная новая звезда наконец взошла – почти на десять часов позже, чем прежде, – вместе с ней поднялось и Солнце, а в центре ее белой сердцевины виднелся черный диск.

Над Азией звезда начала замедлять свое движение, потом, над Индией, свет ее вдруг потускнел, словно она спряталась под вуалью. Той ночью вся индийская равнина, от устья Инда и до устья Ганга, представляла собой неглубокое сверкающее озеро, над которым поднимались храмы и дворцы, курганы и холмы, усеянные людьми, казавшимися издалека маленькими черными точками. На всех минаретах также теснились люди, гроздями свисавшие с парапетов; когда жара и страх вконец одолевали их, они падали один за другим в мутную воду. Земля стенала. И вдруг на это горнило отчаяния набежала тень, подул холодный ветер и в охлажденном воздухе стали собираться тучи. Люди, в ужасе взиравшие на звезду и уже почти ослепшие от ее сияния, увидели, как на огненный шар наползает черный диск. Это Луна проходила между звездой и Землей. Воспользовавшись передышкой, люди вознесли мольбы к Богу, и в ответ на востоке со странной, необъяснимой быстротой вынырнуло Солнце. А потом звезда, Солнце и Луна вместе помчались по небу.

Те, кто наблюдал за восходом звезды в Европе, увидели, как она поднялась почти одновременно с Солнцем; какое-то время оба светила стремительно неслись по небу, затем их движение замедлилось, и наконец они остановились, слившись в одно сияющее пламя в зените. Луна больше не затеняла звезду, исчезнув из виду в ярком свечении небес. И хотя большинство уцелевших смотрели на небо в мрачном отупении, порожденном голодом, усталостью, жарой и отчаянием, все же нашлись люди, сумевшие постичь смысл этих знамений. Звезда и Земля максимально сблизились, немного прошли рядом, после чего космическая пришелица начала удаляться – все быстрее и быстрее в своем безудержном полете к Солнцу.

Потом, застя небо, сгустились тучи, грозы окутали мир плотной пеленой, сотканной из дождя и молний; на землю обрушились такие ливни, каких люди не видели никогда прежде, а там, где вулканы извергали красное пламя к балдахину туч, с неба устремлялись вниз потоки грязи. Повсюду вода отступала с равнин, оставляя покрытые илом руины, и земля, как берег моря после шторма, была усеяна всевозможным мусором и мертвыми телами своих детей – людей и животных. Вода уходила долго, много дней, по пути размывая почву, снося деревья и дома, наваливая гигантские дамбы и вырывая глубокие овраги в сельской местности. На смену дням звезды и зноя пришли дни мрака. Все это время и в течение еще многих недель и месяцев продолжались непрерывные землетрясения.

Но звезда уже прошла мимо, и люди, гонимые голодом, понемногу собирались с мужеством и возвращались в свои разрушенные города, к сожженным амбарам и залитым водой полям. Те немногие суда, которым удалось спастись от бурь, подошли к берегу, поврежденные и потрепанные, осторожно замеряя лотом глубину среди новых ориентиров и отмелей некогда знакомых портов. А когда бури утихли, люди заметили, что погода теперь повсеместно жарче, чем была раньше. Солнце стало больше. Луна съежилась до трети своей прежней величины, а продолжительность смены ее фаз увеличилась до восьмидесяти дней.

Здесь не будет рассказано о новых братских отношениях между людьми; о спасении законов, книг и машин; о странной перемене, произошедшей с Исландией, Гренландией и побережьем Баффинова залива, где приплывшие туда некоторое время спустя моряки с удивлением обнаружили такие цветущие, благодатные земли, что с трудом могли поверить своим глазам. Не будет здесь рассказано и о том, как, спасаясь от зноя, люди мигрировали на север и на юг, поближе к полюсам. Эта история повествует лишь о появлении и пути следования звезды.

Марсианские астрономы – ибо на Марсе тоже есть астрономы, хоть и не похожие на нас, – естественно, проявили к столь необычным явлениям повышенный интерес. Конечно, они рассматривали их со своей точки зрения. «Принимая во внимание величину и температуру метательного снаряда, пущенного через нашу Солнечную систему к Солнцу, можно только удивляться, какой незначительный урон был причинен Земле, в непосредственной близости от которой он прошел. Все известные нам очертания континентов и водных пространств остались прежними, и фактически единственным заметным последствием стало значительное уменьшение белых пятен (предположительно – замерзшей воды) на земных полюсах», – отметил в своем анализе один из марсианских астрономов.

Это лишний раз подтверждает, насколько ничтожной может показаться крупнейшая из катастроф человечества с расстояния в несколько миллионов миль.

Ги де Мопассан

Покойница

Я любил ее безгранично, безоглядно. Почему люди влюбляются? Разве не странно, когда окружающий мир вдруг перестает существовать, когда лишь одно создание приковывает взгляд, питает мысли и чувства, когда сердце снедаемо только одним желанием и на устах трепещет всего одно имя. Имя, которое, как вода, бьющая из источника, поднимается из омута переполненной до краев души и выплескивается в словах, заставляя повторять его вновь и вновь, шептать без устали, повсюду, как чудотворную молитву.