Помоги проекту - поделись книгой:
– Однако хорошо, что не насквозь, – заметил Сергей.
– Чего хорошего, – огорчился его друг. – Значит, система слабая. Или заряд маленький. Надо попробовать еще.
Но продолжить испытание в тот день не удалось, домой вернулся кто-то из взрослых.
Нетерпение, однако, грызло Витю Ножкина, и, едва дождавшись следующего утра, он решил возобновить испытания – как только последний взрослый житель дома отправится на работу.
На сей раз Витя выбрал для испытания прочную дверь уборной, стоящей в глубине двора. Жахнул усиленным зарядом. И прямо с огневой позиции увидел, что пробоина – сквозная. Черная аккуратная дырка в верхней части доски.
Но любовался результатом огнестрельной мощи Витя всего пару секунд. Дверь медленно отворилась, и на дощатый тротуарчик головой вперед вывалился пожилой Витин папа. В совершенно недостойном отца семейства виде.
Впоследствии оказалось, что перед уходом в свою контору, Витин папа решил провести несколько минут в уединении и покое. А когда услышал грохот, напряженные нервы его (а тогда они у всех были напряжены) не выдержали. И Ножкин-старший вывалился наружу, тяжестью тела сорвав на двери жиденький крючок.
Как ни перепуган был испытатель оружия, он все же сообразил, что пуля прошла слишком высоко и не могла зацепить присевшего там папу. Витя принес из дождевой бочки в пригоршне воду и вылил папе на затылок.
Отец не был склонен к долгим нервным расстройствам. Через минуту он, поддерживая брюки, гнался за любимым наследником по улице Герцена и кричал ему в спину слова, которые заставляли Витю на бегу болезненно шевелить лопатками…
Впрочем, Сергей говорил, что это лишь одна версия событий и он не отвечает за ее достоверность. По другой версии Витин папа не впадал в бессознательное состояние, а сразу после выстрела яростно вылетел из будочки и погнался за непутевым сыном. При этом успел огреть его выхваченным из брючных петель ремнем.
Вторая версия кажется мне менее живописной, но более реалистичной. Однако, как летописец, я считаю долгом изложить оба варианта того давнего события.
В тот день Витя не ходил домой и ночевал у Сергея. А через сутки его отец успокоился и, будучи человеком с юмором, уже похохатывал, вспоминая “покушение”.
А что касается результата выстрела, то он оказался даже эффектнее, чем Витя ожидал. Пуля пробила не только дверь, но и заднюю стенку (она была из фанеры). Всех желающих Витя водил к сортиру, чтобы доказать мощь своего оружия. Доказать его новыми выстрелами он, к сожалению, не мог, так как пистолет у него отец конфисковал. На всякий случай…
Старушка, обитавшая в нижнем этаже, говорят, пережила войну. И в суровые военные годы, когда не хватало дров, она пустила сухую домовину на топливо. Таким образом, в этой истории восторжествовало жизнеутверждающее начало. За полную достоверность данного факта я опять же не ручаюсь, но хочется верить, что все было именно так…
А Витя Ножкин, когда мой полупарализованный брат лежал в больнице, ушел на фронт. Это был уже период победных наступлений нашей армии. Однажды Витя прислал фотографию (она и сейчас хранится у моей сестры). Видимо, это лето сорок четвертого года. Витя стоит рядом с громадным, выше его, цветущим подсолнухом. Наверно, где-то в украинской деревне, во время отдыха между боями. В новенькой форме, в лихой пилотке…
Вскоре после этого Витя Ножкин попал под обстрел и ему оторвало ногу.
Он вернулся домой на протезе.
И вот какое горькое совпадение. Был у Вити брат Валя, моложе года на три, по-моему. На фронте он не был, работал после войны шофером. Однажды он с другими водителями зачем-то взялся выжигать в бочке остатки бензина. Бочка рванула, и Валентину тоже оторвало ногу. Стали братья одинаковыми инвалидами…
8. 04. 97
Оружие
…Став инвалидом, Витя не впал в мрачность. После войны он поступил в торговый техникум.
Сергей тогда вернулся из Одессы, где вместе с сестрой около года проучился в каком-то политехническом институте, а теперь, побывав дома, укатил в Белоруссию – работал в газете, помогал налаживать колхозы (часто вопреки желанию самих колхозников), иногда воевал с бандитами и влипал во всякие неприятности из-за чрезмерного молодежно-журналистского рвения. Однажды он написал в письме:
“Если Славка закончит учебный год без троек, подарю ему свой пистолет”.
– Этого еще не хватало, – сказала мама. И я с ней согласился. Уже мальчишкой я понимал, ч т о может быть за хранение боевого пистолета. Это вам не поджиг…
Впрочем, письмо было позже, в начале пятидесятых. А летом сорок шестого я по старой памяти забегал к Ножкиным в гости, рассказывал новости про Сергея. Витя встречал меня приветливо. Помню, что однажды они с братом показали новое охотничье ружье. И удивились: откуда я знаю его устройство?
Я сказал солидно:
– А чего такого. У отчима есть похожее. “Тулка” двадцатого калибра.
– Ты, небось, уже стрелял из нее?
– Я из своего ружья стрелял. У меня есть берданка.
Я не врал. Заботясь о мужском воспитании пасынка, которому “уже скоро восемь”, Владимир Эдвинович Кун – охотник и зверовед – раздобыл для меня ружьишко. Из списанного гладкоствольного оружия, которое каким-то образом оказалось то ли в охотничьем обществе, то ли в конторе “Заготживсырье”.
Это была старинная японская винтовка с рассверленным под двадцать восьмой калибр и сильно укороченным стволом (так что именовать ее “берданкой” было неправильно, винтовки Бердана были американские; но название “берданка” к моему ружьецу прилипло). Приклад был тоже укорочен – как раз для меня.
Патронник был расточен не под стандартный патрон длиной в 70 миллиметров, а под уменьшенный – 65. Гильза такого стандарта нашлась лишь одна.
Затвор был похож на затвор русской трехлинейки, только шарик на рукоятке – более крупный и продолговатый. Выбрасыватель гильз на затворе не работал. После каждого выстрела приходилось гильзу выбивать шомполом.
Отчим вставлял в гильзу капсюль и давал мне пальнуть только этим капсюлем, без пороха. Грохот, однако, (видимо, за счет резонанса в пустой гильзе и стволе) получался изрядный. После первого выстрела я крепко струхнул и потом, перед каждым новым выстрелом, отчиму приходилось уговаривать меня “быть мужчиной”. А я не мог решиться нажать спуск. Даже ревел. Надо мной смеялись соседские девчонки Галка и Лилька, но я все равно боялся…
Так моя берданка и не послужила основной цели, охоте. В конце концов я ее развинтил. Затвором играл как пистолетом (он со своей рукояткой слегка похож был на маузер), а лишенное затвора ружьецо тоже использовал как игрушку – когда у нас с ребятами была “война”. А потом зачем-то отвинтил ствол от приклада, и он долго валялся, ржавел в кладовке…
Став постарше, бояться выстрелов я, конечно, перестал. И много раз палил уже не из инвалидной берданки, а из полновесной двухствольной тулки.
Но вот что примечательно: я так и не научился стрелять по живым целям…
Юрий Нагибин в своей “Книге детства”, в каком-то рассказе пишет, что будучи мальчишкой никак не мог попасть из рогатки в живое существо. Целился, казалось бы, добросовестно, однако в последний миг рука непроизвольно дергалась, посылая снаряд мимо цели.
Со мной, видимо, случалось то же самое. Бывало, что я старательно наводил рогатку на воробья, и, вроде бы, промахнуться крупной щепотью дроби было невозможно. Но дробины выбивали фонтанчики пыли рядом с птицей, а на ней не задевали ни перышка. То ли судьба хранила меня от бессмысленного душегубства, то ли толкала рогатку моя подсознательная жалось к серым пичугам.
Кстати, все мальчишки тогда почему-то называли воробьев жидами. “Жиды” – и никак иначе. Даже Семка Левитин так говорил. Слова “воробей” просто не было в обиходе. Однажды я поинтересовался у приятелей: почему так? Кто-то из старших мальчишек (не помню, кто, но помню его авторитетный тон) разъяснил:
– Когда евреи прибивали к кресту Иисуса Христа, эти вот “воробушки” подносили им гвозди.
Я сказал, что этого не могло быть. Христа распинали большими гвоздями. Я это видел на старинных открытках, которые зимними вечерами украдкой показывали мне соседки-квартирантки Зыряновы – девочки Римма и Аля.
– Воробей такой гвоздь и не поднимет даже!
Рыжий Толька Петров сказал, что я шибко умный.
Я сказал, что он шибко рыжий.
– А ты Кун дырявый!
Почему дырявый, непонятно. А Кун – из-за фамилии отчима.
Полное прозвище звучало ужасно оскорбительно: Слабый Кун. Меня наградила им мелкая шпана, когда я переехал с Нагорной на улицу Грибоедова, в начале пятидесятого года. Однажды я рассорился с этой компанией во время игры в чику и отстоять себя во время драки не сумел. Тем более, что эта пацанва, не брезговавшая курением, матом, уголовными замашками и мелким жульничеством, не ведала мальчишечьего кодекса, где сказано: “Всем на одного не кидаться, со спины не нападать, лежачего не бьют”. Я был объявлен слабачком.
Не все там были такие, с некоторыми я даже дружил, но шпана верховодила (смотри рассказ “Вечерние игры”). В общем, заработал я гнусную кличку. Причем, она часто звучала не только сама по себе, а и в песенке, исполняемой злорадными глотками:
Они терроризировали меня чуть ли не до десятого класса. Хорошо, что была еще улица Герцена со старыми приятелями, среди которых даже рыжий Толька по сравнению с “грибоедовской” шпаной казался милым и добродушным. (Кстати, инцидент с “дырявым Куном” мы разрешили в короткой бурной стычке и после к нему не возвращались). Надо сказать и то, что после двенадцати лет мы с Толькой уже не ссорились и не дрались.
Шпана особенно приставала, когда надо было идти через лог и соседнюю улицу к сестре – она жила недалеко от вокзала, снимала с мужем Колей и дочкой Иринкой комнату в хибаре над логом.
Догоняли, приставали, навязывали безнадежные для меня драки.
В конце концов (в восьмом классе) я сделал крупных размеров и большого калибра пистолет-поджиг со стволом из толстой медной трубки. С зарядами проблем не было, отчим не прятал от меня свои охотничьи припасы.
Я, “доведенный до ручки”, решил, что, если нападут опять, жахну прямо в середину шайки.
Судьба, слава Богу, сберегла меня и в этот раз. Жахать не пришлось. Недруги заоглядывались и отступили, когда я вынул из-за пазухи свой “парабеллум”.
Интересно, кем бы я был теперь (и был ли вообще?), если бы сдуру выпалил тогда и попал в кого-нибудь? Едва ли спасся бы от колонии для малолетних, а из нее путь известный… В результатах попадания сомневаться не приходилось. Когда я испытывал дома эту “систему” (ради безопасности – не с руки, а пристроив на стуле), пуля попала в двухдюймовую дубовую доску от старого улья, неизвестно как оказавшегося в нашем чулане. Она прошила крепчайшую древесину почти насквозь, наткнулась на сучок и расплющилась внутри дерева в плоскую плямбу. А поджиг улетел в дальний угол.
Кстати, стрелял я в комнате. А в соседней комнате спал отчим. Он не проснулся от грохота. Или не счел нужным реагировать. Он хладнокровно относился к моим огнестрельным экспериментам.
А в тот вечер, после демонстрации оружия врагам, я еще раз “прокрутил в мозгах” происшедшее и запоздало ужаснулся возможным последствиям. И поклялся больше с “этой штукой” на улице не появляться.
Конечно, и в том случае рука в последний момент могла дернуться в сторону. Но ведь парней-то была куча: зацепило бы не одного, так другого…
Да, к счастью так вышло, что не убил я ни одного живого существа крупнее таракана. А ведь и на охоту ходить случалось. С отчимом, с соседом Михаилом Васильевичем (бабником и пьяницей, но добрым мужиком). И даже несколько раз стрелял по взлетевшим из камышей уткам. Мимо, конечно, хотя и думал, что хочу попасть…
Одна наша охота с дядей Мишей запомнилась мне, как история, состоявшая из сплошных неудач.
Был сентябрь, и было мне, как помнится, пятнадцать лет. Мы в середине дня отправились на какое-то озеро. Не помню, на какое, знаю только, что по Червишевскому тракту. Взяли ружья, рюкзаки с едой и одеялами и фанерный садок с нашей подсадной уткой Настей. Ноша была немалая, а путь – километров двадцать…
Выйдя за город, мы поголосовали нескольким машинам, но те обгоняли нас не снижая скорости и обдавая бензиновым дымом.
Дядя Миша шепотом матюкался и шагал на своих длинных ногах, по-петушиному дергая головой на худой морщинистой шее. Я старался не отставать, путаясь в широченных отогнутых голенищах сапог отчима.
Километрах в пяти от города нас догнала новенькая черная “Победа”. Без всякой надежды дядя Миша вскинул руку. “Победа” притормозила рядом с нами, я увидел через стекло холеное лицо водителя. Тот глянул на нас, на сидевшего рядом пассажира, оба рассмеялись, и автомобиль рванул вперед, взметнув брызги из размытой колеи.
– Чтоб тебе, паразиту, шину проколоть! – сказал дядя Миша и добавил еще несколько слов.
И блестящая черная “Победа” проколола шину. Мы догнали ее через полчаса. Машина стояла у обочины, шофер и пассажир угрюмо возились с домкратом и запаской. Сделали вид, что не замечают нас. Мы их тоже “не заметили”. Но, конечно же, даже наши спины выражали злорадное торжество.
Однако это была наша единственная (да и то относительная) радость в той охотничьей эпопее.
К озеру мы пришли под вечер. Дядя Миша рассчитывал переночевать в известной ему охотничьей избушке, а на зорьке выбрать на берегу место и пострелять уточек, когда у них начнется утренняя тяга.
Избушку мы нашли, но оказалось, что в ней обитает артель мужичков, занятых на озере рыболовным промыслом. Нас ночевать они не пустили, отговорившись тем, что все места на нарах заняты, а им завтра рано вставать на ловлю, поэтому ночью они должны спать нормально, а не в тесноте и духоте.
– Так что уж извините…
Мы “извинили”, потому что ничего другого не оставалось. Хотя поведение рыбаков было грубейшим нарушением охотничьих обычаев и гостеприимства. Тем более, что избушка принадлежала не им, а была построена для всех.
Когда мы отошли, дядя Миша пообещал “поджечь эту хибару вместе с этими сволочами”. Но ничего он, конечно, не поджег. Ночь мы провели у костра, кутаясь в одеяла. Несмотря на огонь было зябко, я почти не спал. И не чувствовал никакой романтики.
На рассвете мы устроились в береговых кустах. А перед этим, зайдя в воду насколько позволяли сапоги, высадили в тростнике Настю. Привязали за лапу к торчащей из воды жерди. Настя по долгу своей службы должна была кряканьем подманивать диких селезней. Однако ей, видимо, эта коварная роль была не по нутру. Крякала она редко и лениво. Ни один селезень не сел, хотя несколько раз темные птицы проносились над нами. Раза два мы выпалили по ним, но с опозданием и без всякого результата.
Было холодно, влажно, пахло болотом. Меня не оставляло ощущение, что я трачу время бездарно и скучно. Даже чистое солнце, вставшее над озером, не обрадовало меня.
Наконец дядя Миша (к моей тайной радости) сказал, что “ни черта мы тут больше не высидим”. И мы пошли доставать Настю, которая последние полчаса, укрывшись в тростнике, вообще не подавала голоса.
Насти не было. Была только привязанная к жерди веревочка.
Поиски не принесли успеха.
И мы побрели обратно – не только без добычи, но еще и понеся потерю. Я волок на ремне пустой Настин садок. И предвидел объяснения с отчимом. Хотя в общем-то виноват был дядя Миша – он считался главой экспедиции и он привязывал Настю…
От большой досады на полпути, у старого деревенского кладбища, мы несколько раз выпалили по воронам, которые галдели в вековых березах. И опять не попали. Да и не было желания попасть. У меня-то уж точно…
Минут через пятнадцать, шагая за дядей Мишей с тулкой под мышкой, я обнаружил, что стволы смотрят ему в спину, и торопливо отвел их. Не я отвел – судьба. Потому что левый курок был взведен и в левом же стволе оказался невыстреленный патрон. Как это могло случиться, не понимаю до сих пор. Воспитанный отчимом в строжайших правилах ружейной безопасности, я всегда эти правила выполнял скрупулезно. Что в те минуты на меня нашло? Как я мог забыть о курке и патроне? Неловкое движение, и… жутко представить, что было бы дальше.
Я украдкой сунул патрон в патронташ на поясе и мягко спустил курок. Дядя Миша ничего не заметил.
…Удивительно, что отчим ругался из-за Насти не сильно. Вернее совсем не ругался, а только горько иронизировал по поводу моей охотничьей бездарности.
Сильно была огорчена мама. Она любила Настю. Та жила на кухне, в деревянной клетке, и почти каждое утро приносила яичко. Оно было по форме длиннее куриного, а по вкусу не отличалось.
Я тоже жалел Настю. Своим глупым бегством она обрекла себя на гибель. С дикими собратьями она, домашняя, улететь на юг не сумеет. И ждет ее судьба известной Серой Шейки, только без счастливого конца…
Поход с дядей Мишей был моей предпоследней охотой. А последней – неудачная попытка добыть зайца.
Это случилось уже в десятом классе. Был ноябрь, выпал снег. Отчим сказал, что недалеко от города, в леске за аэродромом, его приятели видели на свежем снегу много заячьих следов. И посоветовал мне и моему другу Валерию Федюкину сходить туда, испытать охотничью удачу.
Мы пошли на лыжах, прихватив заслуженную тулку отчима и патронташ. Выбрались за город, на край аэродрома, и сдуру направились было к синеющей вдали полоске леса через заснеженное лётное поле. Какой-то дядька в тулупе – в полуверсте от нас – выпалил ракетой и замахал флагом: валите, мол, в сторону, идиоты. Мы отвалили. А то еще заберут куда-нибудь…
В перелесках и на краю замерзшего, покрытого снегом болота мы и в самом деле видели заячьи следы. Но самих зайцев не было. И хорошо. Потому что позади охотничьего азарта скреблась мысль: а что если и правда попаду? И тогда придется нести пушистое окровавленное тельце, которое недавно было живым милым зверьком.
Вероятно, Валерий чувствовал что-то похожее. По крайней мере, досады по поводу отсутствия дичи не проявлял.
Не найдя добычи, мы на лесной поляне подобрали ржавый котелок, поставили его на пень и выпустили по нему с десяток зарядов. Это дало отчиму справедливое основание для недовольства: зря извели столько патронов!..
Кстати, ни Валерий, ни я ни разу по котелку не промахнулись.
Я вообще тогда стрелял прилично: ходил в секцию ДОСААФ, участвовал в соревнованиях и даже заработал второй спортивный разряд.
А в более ранние годы весьма метко стрелял из рогаток и самодельных луков по мишеням, аптечным пузырькам и нарисованным на заборах фашистам. Но охотником не стал.
А вот Юрий Маркович Нагибин стал. Несмотря на то, что в детстве у него тоже дергались руки, уводя выстрел от живой цели.
Поделиться книгой: