Помоги проекту - поделись книгой:
Один раз Сергей не выдержал:
– Ехали бы воевать, вместо того, чтобы невиноватых людей по ночам дергать…
Он сказал это уже в закрывшуюся за патрулем дверь, но мама все равно испуганно накинулась на него:
– Замолчи сейчас же! Хочешь попасть за решетку из-за своего длинного языка?!
То, что “из-за длинного языка” можно попасть “куда следует”, я знал уже с малолетства. Свидетельство тому – колонны арестантов, которые ходили по нашему кварталу не реже, чем военные. Было время, что ходили каждый день. Тюрьма находилась неподалеку, на улице Ялуторовской (высокий частокол, дощатые башенки с часовыми, все это слегка похоже было на старинную деревянную крепость с картинок), и заключенных вели утром по нашему кварталу на какие-то работы, а вечером обратно.
Квартал притихал.
Шли сутулые худые мужчины в ватниках и мятых кепках, смотрели под ноги. Запинались на ходу. А по сторонам шагали нахмуренные часовые с длинными колючими винтовками наперевес. Никуда не убежишь. Да никто из арестованных, по-моему, и не думал бежать.
Хотите верьте, хотите нет, но уже тогда я – дошкольник – знал, что среди заключенных есть такие, кто попал в тюрьму ни за что.
В самом деле, не мог же я поверить, что шпионом и белогвардейцем был отец Пашки и Володи Шаклиных, чей портрет висел в их комнате и через несколько лет после того, как отца “взяли”.
Случилось это, по-моему, в тридцать седьмом году, когда Павлику было около двух лет, а Володя собирался в первый класс.
Говорили, что за Шаклиным-старшим пришел сосед, который жил в одном из ближних домов и служил “там”. С сопровождающими, конечно. И не ночью, как обычно это делалось, а утром. И сказал:
– Извини Григорий Иванович, надо идти. Если ошибка, скоро вернешься. А у меня работа такая…
Отец Шаклин был болен, маялся желудком, пошел с трудом. Потом, через много лет, стало известно, что он очень скоро умер в тюрьме.
Тетя Лена – мать Пашки и Володи – рассказывала, что, когда наступила эпоха реабилитаций, ее пригласили в КГБ. Молоденький сотрудник в штатском (наверно, лейтенант) вручил ей пособие за погибшего мужа – кажется, в размере среднемесячной зарплаты. Тетя Лена кинула деньги на стол.
– Господи, ну я-то здесь причем! – со стоном сказал измученный подобными сценами лейтенантик. – Меня тогда на свете не было!
Наверно, он был прав по-своему. Но правота тети Лены была неизмеримо больше… А того энкавэдэшника, который так “по-соседски” забрал Шаклина, тоже, говорят, вскоре взяли. Тоже как врага народа.
Впрочем, не исключено, что я путаю события. Я знаю их по рассказам мамы и других взрослых. Но от путаницы в частностях события эти не делаются менее страшными…
Кстати, в тех же рассказах я слышал, будто в вину Пашкиному отцу вменялось то, что он мастерил из бумаги и коллекционировал солдатиков разных стран – среди них были и представители капиталистических армий! А это – сплошная контрреволюция.
Солдатиков почему-то не конфисковали. Они хранились дома у Шаклиных в пухлой конторской папке, и мы с Пашкой иногда играли ими…
Я представляю, с каким чувством смотрела от калитки тетя Лена на проходивших мимо арестантов. Надеялась, наверно, что и ее муж где-нибудь так же – под конвоем, но все-таки живой…
31. 03. 97
О страшном
Видимо, от этих вот посещений патрулей, от приглушенных, с полунамеками, разговоров взрослых, от их постоянной боязни “синих фуражек” (которые носили тогда чины НКВД), от рассказов о зверствах фашистов на оккупированных землях во мне и родилось тогда это чувство – особый вид страха перед злой непонятной силой.
Сила эта могла проявить себя самым неожиданным образом: в безотчетной боязни за маму, за брата, за сестру; в страхе перед темным углом в сенях, который еще вчера вовсе не пугал; в назойливом опасении, что вот-вот постучит в дверь цыганка и сунет меня в мешок и никто не посмеет заступиться. Но эти страхи все-таки можно было прогнать при свете дня. А вот сны…
Помню сон, что солнце стало черным (я потом не удивился, прочитав у Шолохова про “ослепительно черное солнце”). Оно сделалось черным, но при этом еще более слепящим и знойным. Под таким солнцем по городу сновали непонятные существа на круглых, медных, похожих на начищенные самовары автомобильчиках. Это были не то марсиане (про которых рассказывал Пашка), не то фашисты. А возможно – те и другие сразу. Они наводили свой порядок (по-немецки “орднунг” – так говорил брат). Суть порядка была неясна, но то, что она зловеща, чувствовалась всеми нервами. В воздухе неслышно разносилось известие, что скоро будут “брать”. Но на самом деле все происходило еще страшнее. О н и никого не брали, просто с шелестом проносились на автомобильчиках, и позади них оставалась п у с т о т а. Как эта пустота выглядела, я не могу описать. Просто там н и ч е г о н е б ы л о.
Другой сон казался еще страшнее, поскольку в нем полно было бытовых подробностей.
По приказу какого-то начальства в городе появился
Палач на телеге неторопливо перемещался по городу и “брал” детей то ли наугад, то ли по списку. Если и существовал список, то непонятно, по какому признаку в него заносили. Палач мог забрать и непослушного, неумытого мальчишку, и примерную девочку, которая в школе училась только на “отлично”.
Он останавливался у очередной калитки и бесцветным голосом, негромко называл имя. И дети шли. Почему-то никому не приходило в голову попытаться убежать, спрятаться, никто не сопротивлялся. Палач – небритый плюгавенький мужичок в мешковатом сером кителе и плоской полувоенной фуражечке – усаживал мальчика или девочку на стул, приматывал к спинке веревкой. И ласково спрашивал:
– А шея-то у тебя чистая?
Жертва почему-то обязательно кивала и торопливо говорила, что да, конечно, чистая.
– Вот и хорошо. Я сейчас, это быстренько… – И вытягивал из-под кителя не то меч, не то саблю – широкое лезвие вроде пилы, с зубчиками по одному краю. И с пятнами ржавчины.
Что делалось дальше, я ни разу не видел. Видел только кобылу, которая сонно поматывала головой, а потом вдруг вздрагивала и коротко ржала…
Я знал, что каждый час этот дядька с ржавой пилой может приехать и за мной. И я тоже пойду – вялый от страха и покорный – и никто не заступится: ни мама, ни брат, ни сестра, ни соседи. Потому что
А Пашка Шаклин (в этом же сне) говорил с оттенком гордости:
– Меня он тоже, наверно, вызовет. Только привязывать к стулу не будет. Я пионер. Пионерам полагается умирать стоя…
Интересно что на самом деле он тогда еще не был пионером. В ту пору мне исполнилось пять лет, а Пашка только-только пошел во второй класс…
Этот сон я видел несколько раз, и в нем страшнее боязни за себя было ощущение всеобщей покорности, всевластия злой силы…
Было у сна и окончание. Неожиданное. Палач поселился у нас в квартире, в проходной комнатке, которая называлась “прихожая”. До войны там жили то моя сестра Миля, то мой дядюшка – дядя Боря, а во время войны мама стала сдавать ее квартирантам. Квартиранты не всегда доставались по выбору. Порой начальница домоуправления Устюжанина приводила кого-то из эвакуированных, и тут ничего не поделаешь – приказ.
Видимо, Устюжанина и прислала этого дядьку с пилой (во сне). А кобылу и телегу поместили в сарае, вместе с коровой Таисии Тихоновны.
Я понимал, что ни меня, ни Пашку такой поворот событий не спасет. Пускай палач – наш квартирант, это ничего не меняет. Он не будет относиться к нам по-соседски, если мы окажемся в
Когда палач куда-то ушел, я пробрался в комнатку и увидел в углу за печкой-голландкой тот самый
На плоском железе были коричневые пятна, и я заставлял себя думать, что это просто ржавчина.
Озираясь, я поволок меч-пилу через широкий солнечный двор. В этой солнечности не было добра, наоборот. Резко звенела тишина, ноги не слушались. Но я тащил, тащил зубчатое лезвие за рукоять. Двумя руками. Скорее, скорее…
У дальнего забора было дощатое строение – общая уборная с двумя дырами в широком помосте. В такую дыру я и опустил орудие палача. Лезвие сразу ушло в вонючую жижу, а деревянная ручка держалась еще секунды две, потом с чмоканьем исчезла.
Совсем ослабевший, но счастливый, я спиной вперед выкатился из будки, упал на спину, поднялся и услышал, как чирикают воробьи. И пошел в дом.
Плюгавый палач сидел в проходной комнатке на кровати и скручивал “козью ножку”. Поводил по ней языком и миролюбиво сказал:
– Ну и утопил. Ну и чё? Надо будет, другой дадут… Да я и не работаю уже, уволился. Потому что дело это уже закончено.
Я испытал большущее облегчение. Пошел в нашу комнату, а на пороге обернулся и бесстрашно показал отставному палачу язык. Тот укоризненно покачал головой.
“А куда теперь лошадь-то денется?” – подумал я.
И на этой вопросительной нотке сон кончился. Навсегда. Больше я ни разу не видел плюгавого дядьку с его ржавым зазубренным лезвием. Но в памяти он остался на всю жизнь. И теперь кажется, что это был не сон, а кусочек реальности. Может быть, той реальности, которая существует в параллельном мире.
Раз уж речь зашла о страшном, есть смысл рассказать о существе по имени Тихо.
По утверждению взрослых, оно невидимо жило в нашей квартире и могло “забрать” меня, если буду капризничать. Куда “забрать” и зачем, было непонятно и от этого еще более страшно.
Появился Тихо, когда мне было около трех лет. Следующим образом. Говорят, я ревел и не хотел ложиться спать и кто-то из взрослых – то ли мама, то ли сестра – сказал с угрожающей ноткой:
– Ну-ка, не реветь! Ти-хо…
В моем младенческом сознании это слово, замешанное на непонятной угрозе, вдруг превратилось в чудовище, которое готово схватить меня, если не стану хорошим.
– Не надо Тихо! Я его боюсь!
– Тогда спи!
Надо сказать, что взрослые потом довольно эгоистично использовали мой страх перед загадочным и ужасным Тихо. В трех-четырехлетнем возрасте Тихо был кошмаром моей жизни.
– Если не будешь слушаться, позову Тихо!..
И каково мне было оставаться в доме одному, когда все уходили – кто на работу, кто в школу или в техникум! Даже за дощатой стенкой у Шаклиных была тишина. Только отчетливо стучали ходики в прихожей… Правда в ту пору мне было уже пять лет и я знал, что “никакого Тихо не бывает, его придумали, когда ты был маленький, чтобы не капризничал”.
– А теперь тебе уже шестой год! Как не стыдно бояться таких глупостей!
– Я и не боюсь!
Я и не боялся. Пока был дома не один. А когда все уходили, начинал прислушиваться: кто там возится и пыхтит под кроватью?
А один раз я видел Тихо! В натуре!
Было мне тогда года четыре. Я проснулся слишком рано и почему-то захныкал. Мне сказали (не помню, кто):
– Ну-ка, спи! Нельзя еще вставать. А то Тихо как вылезет из-под кровати…
Соседняя кровать, на которой спала сестра, стояла в углу у окна. Я видел ее с торца, сквозь прутья своей кроватной спинки. Под кроватью сестры было темно. И вдруг темнота зашевелилась. У пола, между железными ножками, проступило смутно-белое повернутое на бок громадное (в полметра!) яйцо. На нем были круглые зеленые глаза. Очень живые и какие-то плотоядно-любопытные. Глубоко сидящие в мякоти этой белой головы. А под головой-яйцом виднелись плечи, обтянутые синей, в мелкую белую полоску рубашкой. Я понял, что Тихо лежит на животе и приподнял верхнюю часть туловища, чтобы взглянуть на меня.
Я отчаянно завопил.
Случился переполох. Мне стали доказывать, что никакого Тихо нет, даже отодвинули кровать.
Но какое там “нет”, если я его только что отчетливо видел!
Никто не мог убедить меня тогда, что это было нечто вроде сна…
Окончательно бояться Тихо я перестал лишь годам к шести.
А однажды, уже в пожилом возрасте мне в голову пришли сразу две догадки.
Во-первых, та, что Тихо на самом деле существовал, хотя взрослые полагали, будто придумали его.
Во-вторых, та, что Тихо был не зловещим, а добродушным существом, некто вроде домового. И пугали меня им напрасно. При иных обстоятельствах я мог бы с ним и подружиться.
Эта мысль появилась у меня поздно вечером, когда я в одиночестве полулежал на диване с рюмкой коньяка. И едва она (мысль, а не рюмка) оформилась, мне показалось, что под диваном кто-то запыхтел.
– Тихо! Это ты, старик? – догадался я.
Он вздохнул и проворчал (телепатически):
– Наконец-то ты начал думать обо мне прилично…
– Лучше поздно, чем никогда, – пробормотал я виновато.
– Оно конечно…
– А ты… как живешь-то?
– Я живу тогда, когда ты про меня вспоминаешь. И каждый раз обидно…
– Ну, прости. Теперь я буду вспоминать тебя иначе. И чаще…
Тихо засопел благодарно. В самом деле, симпатичное и незлопамятное существо.
– Хочешь выпить?
– Ну, давай. Только я мысленно, символически. Тут, под диваном…
– Можно и так…
Мы выпили. Я из рюмки, Тихо – по-своему. И потом мы еще болтали о том, о сем…
Хотите верьте, хотите нет.
5. 04. 97
Вчера поздно вечером комета Хейла-Боппа висела высоко на северо-западе во всей своей красе, в пышности своего хвоста. В черном небе среди звезд. Ирина посоветовала смотреть на нее не прямо, а чуть в сторону, “боковым зрением”, тогда шлейф кометы делается заметнее. Я попробовал. Правда, его стало видно еще лучше – длинный, пышный.
Хороша комета и тогда, когда смотришь в трубу, очень четко видно ядро.
Я снял комету видеокамерой – для потомства.
Поделиться книгой: