Помоги проекту - поделись книгой:
В сущности, вода – это даже не жизнь, а скорее воплощённая вечность. Это время, которое, то струится, то проносится мимо нас. Мы можем опустить в него руки, может зачерпнуть его, можем умыться им. Но оно всё равно не будет принадлежать нам – даже в самой малой своей части.
В одной из русских деревень Лесного Заволжья я слышал песню про сломанную ветку дерева. В фольклористике это называется психологическим параллелизмом. Расскажи про то, как качается на ветру рябина, как цветок расцвёл, но, точно ведь, скоро увянет, как поёт по весне птица. И дальше говори уже о себе: вот так и я… Но – каково же это – почувствовать себя всего лишь веткой. Её сломал ветер. Она падает в воду реки. И та невозвратимо несёт её в море. «Ты куда же!.. Воротись, несчастная! В море, ветка, пропадёшь».
Море – это остановленное время: там уже никогда и ничего не случится.
Листая книгу Николая Толстого, я обнаружил: автор был убеждён, что марийцы не знали песен со словами!
Неужели, правда?…
В одной из первых наших экспедиций пожилая марийка, которую попросили петь, предложила: спою голосовую, дорожную. Мы, конечно, не знали, что услышим. И зазвучала необыкновенная песня, в которой, действительно, не было ни одного слова:
– О-хо-хо-ое! О-о-ё-о-ё-ой! О-е-ё-о-о! О-ое-рае!..
Песня была спокойной, как дыхание человека, идущего по длинной, бесконечной лесной дороге. И она могла продолжаться сама бесконечно, не надоедая.
Нам объяснили: её можно петь вдвоём или втроём, и тоже легко.
А есть и другие дорожные песни. Есть бодрые, они будят силы, их поют, когда идут или едут в повозке на сенокос. Есть торжественные и весёлые, которые хорошо петь по пути на свадьбу. А есть такие, которыми отзывается боль, когда люди едут хоронить родных.
Слов, в самом деле, в них не было нужно. Слова соврут, окажутся неточны, когда звучать должна человеческая душа. И рассказывать о неизъяснимом, о том, что творится в человеке и что, как ни старайся, не выразишь точно, разве что покажешь: оно есть.
Но песни марийцев «со словами» тоже есть. Энергичные, весёлые, с острым ритмом, как их называют иногда, «топотухи» – под них пляшут, легко, на одном дыхании, буквально часами. И есть грустные песни – они коротки, не как у русских, которые могли рассказать в песне чью-то судьбу, удивившее историческое событие в подробностях.
В одной из деревень Воскресенского района на просьбу спеть пожилая женщина, конечно же, сперва отказалась, а потом спросила:
– О воде – послушаете, знаете вы такую?…
Песня оказалась, в самом деле, недлинной и очень простой. Потом женщина сама же рассказала мне слова по-русски. Наивные и великие – о вечном порядке вещей на земле и о следе, который всегда есть:
Снова, спустя годы, я услышал тему этой песни в конце Третьей симфонии великого марийца композитора Андрея Эшпая, которую он посвятил памяти своего отца. Начиналась симфония тем, что будто бы из мрака чащи, из темноты древности нас достигал песенный мотив. В нём не было утешения. Он просто говорил о том, что есть законы жизни, и они вот такие. Альтовая флейта, которая словно создана для беззаботного писка, вела высокую-высокую минорную мелодию. Мучительные диссонансы, боль – всё смогла сгладить эта вторая песня – о воде.
Вспоминаю любимую музыку и понимаю: обычно мне требовалось вначале привыкнуть к ней, послушать её несколько раз. И лишь изредка всё начиналось с потрясения. Незнакомая мелодия продолжала и продолжала звучать во мне, и хотелось слышать её снова, и было непонятно, что для этого надо сделать. Именно так случилось для меня с «Чапмуро» Андрея Эшпая. Слово это переводится с марийского «ода», «торжественный гимн». Симфонический оркестр и хор мощно завершили им в Йошкар-Оле в театре концерт.
Мы что – не слышали «торжественных гимнов» с их плавными величественными мелодиями и громоподобными раскатами в финале, знаменующими величие некоей идеи или исторического персонажа?… Но эта гордая, не по-русски прихотливая мелодия звучала не просто «торжественно». Она была, казалось бы, и очень древней, похожей на неведомые нам песнопения лесных людей, живших тысячу, две тысяч лет назад. И вдруг переходила в могучий, но аскетичный марш, который внезапно жёстко и красиво акцентировали ударные, отбивая при этом, кажется, совершенно другой ритм. В словах, которые пел хор, я услышал названия рек: «Элнет, Вÿтла, Ош Виче, Ӧпö» – Волга, Ветлуга, Белая, Уфа.
Это была песня о реках, об идущей своей мощью массе воды?
«Андрей Эшпай. Чапмуро». Так было написано в программке.
Поиски записи заняли немало времени. Но оно не было потрачено напрасно.
Нет, конечно же, я знал некоторые мелодии Эшпая: они знакомы в России каждому, хотя бы даже его песни. Но сейчас я читал об этом человеке, слушал записи. И его жизнь, то, чем занимался он, открывалось новыми гранями.
Гуляя по Козьмодемьянску, мы как-то набрели на совсем даже непрезентабельный барак, который украшала скромная мемориальная доска, установленная ещё при жизни композитора: в этом доме он родился. Сын музыканта-марийца, который всю жизнь собирал песни своего народа, и учительницы, он прожил в этом городе всего несколько лет детства. Но край и его реки словно вдохнули в него душу. И он слышал потом не просто его песни, не просто переливы его гуслей, тревожный плач его скрипок и гордый отточенный рокот барабанов. Ему являлась сложенная из бесчисленных звуков полная тишина утра на нижних плёсах Ветлуги, он улавливал за сотни километров стон старой ели в заволжском лесу и перевоплощал его в рваную, испуганную флейтовую мелодию. Московскими ночами ему мешали спать белки, которые играли в бору по берегу маленькой речки Выжум.
И это было для него, наверно, так же явственно, как звуки войны.
Молодой музыкант в разгар Великой Отечественной оказался на фронте – через год после того, как погиб его старший брат Валентин. Андрей Эшпай, фронтовой разведчик, был среди тех, кто освобождал Варшаву и брал Берлин. И война всегда жила в нём потом. Однажды после поездки в Австрию средствами оркестра он нарисовал картину перехода Суворова через Альпы. А в Пятой симфонии скользнули призраки механического нацистского марша, но над ними закрутился вихрь атаки и потом взмыло, разлилось высокое и скорбное торжество Победы.
Эшпай рассказал о жизни разведчика в музыке, которую написал к фильму «Адъютант его превосходительства». Она начинается тихой, скупой, отточенной мелодией – и наступает маленькая пауза, как задержанный вдох, чтобы немедленно услышать отзвук, эхо. А потом тема возвращается ещё трижды и звучит в разных тональностях, всякий раз приобретая совершенно разные краски. В ней и отчаяние человека, который готов на последний шаг, но – за секунду до него – сдерживает себя, и вдруг несбыточная мечта о совсем другой судьбе, о мире, о любви.
Ему было даровано чувствовать то, чем живут его современники. Страна напевала его «А снег идёт», «Мы с тобой два берега у одной у реки». Люди ощущали упругие морские волны, налегающие на броню корабля, и правильную, созвучную им неспешную, непоказную мужскую надёжность: «Друга не надо просить ни о чём, С ним не страшна беда…» Заставлял слушать стук колёс, ощущать себя в кабине локомотива и мотал немного, когда поезд заходил в кривые, другой мотив: «Машинист, твои маршруты только вперёд…» Все реально и с удовольствием шагали под его светлую, бодрую, наполненную свежим воздухом мелодию: «Мы шагаем, шагаем, эх, шагаем…»
И вдруг он срывался в изысканный модернизм, в рассыпанный мелодический рисунок. Но это был модернизм не шалопая, мало что умеющего, но готового протестно бухать по клавишам четырьмя конечностями и хвостом, а эстета, мастера, который умеет всё, но которому этого всего вдруг перестаёт хватать, чтобы выразить то путаное, трудное, непонятное ему, что переполняет и абсолютно не находит выхода.
А он, правда, всё умел. И был человеком Поволжья, человеком Большой Реки.
«Чапмуро» – это тоже медленное, могучее и спокойное движение воды – как вечный путь из прошлого в будущее.
Древние песни его предков трансфонировались в современную мелодику и овевали завтрашним космическим звучанием электроники. И он ощущал себя в этом густом потоке, в его плеске волн, в седом тихом речитативе его водоворотов, в трепете его стягов, в чуть слышном шуршании пролетающих над ним светил, в гуле огромного, идущего вперёд великого народа.
У марийских вод есть хозяйка, и мне про неё в деревнях много рассказывали. Это вюдава. Кто она такая, легче всего понять, если сравнить с её то ли родственницами, то ли коллегами у соседей.
Сделать это сложно: вюдаву никто и никогда её не описывал. От вопроса, как она выглядит, в разговоре всегда уходили – то ли боялись рассказывать, то ли, действительно, ну даже и не слышно, какая она.
Нет, она, конечно, ни в коем случае не русалка. Русалки – существа коварные, живущие как бы на границе леса и воды, их ремесло – обольстить человека, завлечь пением, непонятными обещаниями, неопределёнными улыбками. На хозяек воды они не тянут.
Татарская суанасы потрясает человека своим нарушающим всякие нормы, просто отвязным поведением. Истинная мусульманка даже волосы свои стыдливо прикрывает платком хиджабом. А здесь – нате вам! – это существо сидит на берегу реки совершенно раздетое: ну, буквально, всё видно! Кошмар! В одном из татарских сёл я спрашивал про суанасы старика, который охотно принялся рассказывать о том, как её встретил на берегу небольшой речки много лет назад его друг. Я уяснил, что была она не самого приятного зелёно-синего цвета и как-то очень нехорошо блестела, расчёсывая волосы. Я пытался вникнуть в детали. Но объяснить, что именно меня интересовало, оказалось непросто. Один из вопросов, который, пришлось повторить с вариациями несколько раз – а он всё оставался непонятым, звучал в окончательной формулировке примерно так:
– А заканчивалась снизу она как рыба или как женщина? Там были ноги или хвост?
– Нет, нет, – закрывал лицо руками мой собеседник, – мой друг не сказал мне это. Он даже не стал смотреть, как она там заканчивалась: она вскочила и побежала за ним. И он знал, что она может его догнать и убить.
– Как?
– Раз – и убить!
– А бежала она как женщина или как рыба?
– Он не смотрел – он хотел спастись. У нас говорят: от суанасы спастись почти невозможно! Если заметила, то всё. У неё очень большие зубы…
Суанасы – не хозяйка озера или реки, а ходячая рекомендация, не зная броду, не соваться в воду. Для степного народа река должна была представлять собою пугающую стихию, пучину.
Мордовскую ведяву тоже видят. В отличие от суанасы она не столь сине-зелёная, цвет её поприятней для глаза. Лицо весёлое. Располагающее вполне.
К добру, если в деревне вырыт колодец, а на следующее утро ведява сидит на срубе. Спрашивать её ни о чём не надо. Подходить не стоит. Но все знают: если так, в колодце будет хорошая вода, и на улице тоже все будут здоровы, не поссорятся. Так нам говорили на юге области в мордовским селе Пермеёво.
Хотя о страшных зубах тоже рассказывали – говорили про случай с «одним парнем». Он хотел над ведявой подшутить и украл её гребень, так она явилась ночью за ним в деревню, не смогла открыть запертую изнутри дверь и стала этими своими зубами грызть избу. Не отдали бы ей гребень – всё! Но несмотря на зубы – нет! – она не чудовище, почти что смешливая толстушка. И при этом она уже хозяйка, распорядительница. А карает не просто за посещение реки или озера – за то, что там неправильно себя ведут.
Вот это уже похоже на вюдаву марийскую.
Она любит, чтобы был в её реке порядок, чтобы рыба водилась, чтобы на берегах было красиво. А живёт она в каждой реке, в каждом озере – своя.
Мне рассказывали: тонет человек, и вдруг в последнюю минуту ощущает снизу словно бы прикосновение холодных рук. Руки крепкие, они толкают вперёд. И тот, кто только что захлёбывался, вдруг касается ногой дна – это спасение. Вюдава помогает тем, кому не судьба утонуть, у кого нет вины перед водой. И это часть порядка.
Марийцы никогда не ловили рыбу варварски, больше, чем реально требуется. Все понимали: вюдава знает, кому сколько надо, и её не обманешь.
Рыбалку правильно было начинать с подарка вюдаве. Сварите ей кашу, принесите на речку – туда, где собираетесь попытать удачу, бросьте в воду. И вот что интересно, именно на это место на следующий день вюдава в благодарность за ваши щедроты может прислать вам косяк рыбы – только успевайте её вытаскивать.
Если дерево растёт на берегу – оно её. Его не пилят, не ломают. Случилось что-то, не уберегли – будет беда. Один остаётся способ – срочно сажать несколько деревьев на этом месте.
Как чудо мне рассказывали историю о человеке, который неумышленно сломал дерево у самой кромки воды. Он долго уговаривал вюдаву пожалеть его, объяснял: не нарочно вышло. Посадил несколько деревьев. И случилось невероятное (об этом говорилось с восхищением, с восторгом по поводу того, что мудрый человек, знающий законы природы, может многое) – он остался цел.
Выплеснуть в реку помои, бросить очистки, мусор – да никогда! «Вода осерчает!»
Небольшая таёжная речка Юронга, впадающая в Ветлугу, была раньше лесосплавной. Весна кончалась, разлив сходил на нет. И тогда марийцы отправлялись по Юронге от места начала сплава до устья, смотрели, не зацепились ли где брёвна, вытаскивали их. Собственно делали они это не в расчёте на то, что кто-то из начальников или просто из людей увидит этот непорядок – застрявшие стволы. Видеть там это особенно некому. Течёт Юронга по глухим местам, и на её берегу на 81 километр всей длины реки от истока до устья только одно село и одна деревня. Чистили реку просто для порядка. А порядок – это вюдава. А вюдава – это очень серьёзно.
– Что она делала, если кто был виноват?
– Ну, речки не будет – и всё тут… Тут каждому плохо. А мог кто-то и утонуть. Ведь тонут люди не так просто. Или умрёт человек на бегу – привидится ему что-то или подумает…
– А Вюдаву он так и не увидит?
– Нет, она не покажется.
У марийцев не было принято купаться ночью. Что купаться – даже зачерпнуть ведро, взять в ладонь воды попить, когда стемнело – уже нехорошо. И ровно в полдень – тоже.
Странный обычай – скажет кто-то. Но, наверное, ещё необычней его объяснение. Состоит оно в том, что воде надо давать иногда отдохнуть от людей. Она спит – и её не нужно будить.
Думая о течении времени, понимаешь, что над ним тоже недопустимо насилие. Выглядит такое насилие очень незамысловато. Это спешка, суета, желание что-то сделать пораньше или бесконечно продлить свой и, что ещё хуже, чей-то чужой рабочий день – уйти в вечер, в глубокую ночь. Можно ли так сделать что-то доброе?
Она суетилась, она торопилась сделать всё в доме, что ей казалось важным, эта беспутная хозяйка, постиравшая в озере грязное бельё.
Но на деле важным оказалось что-то совсем другое.
И вероятно, если это понимать, над нами не будут пролетать озера, роняя сверху на головы рыбу.
Кружка святого кипятка
Васильсурск – место особенное.
Эффектная гора с петлёй булыжной дороги, поднимающейся от парома. Идёшь и оглядываешься. Всё мощнее с каждым десятком шагов разворачивается панорама слияния Волги и Суры. Они широки – подпирает Чебоксарское водохранилище. Другой берег Суры обрисован бетонной дамбой, отсюда, с удаления пары километров, геометрически правильной, а вблизи – неопрятной, грязной, с неизменным битым стеклом, с полынью, которая рвётся наружу из-под серого монолита.
Эта дорога очень стара. Вероятнее всего, значительно старше самого Васильсурска. Она – отрезок старого пути из Москвы в Казань. Но сегодня это очень трудно понять приезжему человеку.
Ни пристани, ни былого Васильсурска рядом с рекой сейчас уже нет. Пристани нет с навигации 2006 года. Скоростные суда после 1991 года стали всё реже ходить по Волге из-за взлёта цен на топливо. Казалось вначале: наступит какая-то стабильность – и всё вернётся ещё на свои места. Но губернатор Шанцев закрыл и эту последнюю линию – до Васильсурска: она показалась ему обременительной для областного бюджета. Дебаркадер можно было больше не ставить – опять экономия…
Улиц нет с начала восьмидесятых годов. И у воды, и по горе дома сломаны: бурьян, кусты, неприкаянные яблони и сливы – их хозяева хотели бы, наверное, взять с собой, покидая зону затопления и возможных оползней, но деревья не переезжают с места на место.
А сам Васильсурск – выше. Трогательно провинциальные улицы, маленькие домики, старые мостовые. Запустение. Даже машин почти нет. Сам по себе посёлок принадлежит Нижегородской области. Но по сути он – что-то вроде острова. Посуху из Нижнего туда не проехать. Только зимой, по сурскому льду. А так – на пароме. С юга подступает граница Чувашии. С востока – Марий Эл. До этих самых границ – несколько километров. И тоже ни одной нормальной дороги. Губернатор, прикончив речной флот, торжественно открыл шоссе от Васильсурска в сторону марийского райцентра Козьмодемьянска. Но после перерезания ленточки выяснилось, что оно узкое, имеет такие уклоны с поворотами, что автобус по нему пустить невозможно. Зимой эта дорога на целые недели становится непроезжей: спуски покрываются толстым льдом, их переметает, и Васильсурск оказывается намертво отрезанным от какой-либо «большой земли». Вообще, в России благоустроенные дороги, если они, конечно, не федеральные, сейчас заканчиваются обычно за несколько километров до края района или области и не соединяются друг с другом. Сколько раз переходил такие границы пешком. А как по-другому?
Мы прошли и проехали к середине лета 1991 года по районам Лесного Заволжья – там, где живы священные рощи, где люди помнят древних «хозяев». Шарангский, Тонкинский, Тоншаевский, Воскресенский…
Это были пути, полные открытий – самых первых, поражавших архаикой: казалось, многое из того, что нам рассказывали, что мы видели, не должно было в Центральной России перешагнуть порог двадцатого века.
Я решился написать о некоторых впечатлениях в областной молодёжной газете. Материал получился большой. Времена, когда газеты принялись искать мистику и сенсации, тогда ещё не настали – и текст вызывал много вопросов: зачем об этом писать? как посмотрит руководство? что я хочу всем этим сказать? Потому лежал материал долго и вышел, как всегда в таких случаях бывает, внезапно. В августе 1991 года.
Через неделю мне позвонили и сказали, что на моё имя пришло письмо.
На конверте стоял васильсурский обратный адрес. Валерий Николаевич Апремов.
Кто это?
Фамилия марийская: Апрем – это Ефрем.
Немолодой человек, местный житель писал о том, что статья его заинтересовала. И он считает, что мне надо обязательно приехать в Васильсурск. Там есть ключ, к которому издалека приходят люди – и он исполняет их желания и возвращает здоровье. Может быть, и его стоит взять под государственную охрану? Но, если по правильному, то мне не только в Васильсурск надо ехать – стоит дальше посмотреть и соседние земли Марий Эл. Там тоже много всего удивительного. И не повидав этого, трудно будет правильно понять Лесное Заволжье. Ведь старики рассказывают, что заселялось оно много веков назад именно из этих мест, а там, где сейчас Васильсурск, была древняя столица всей округи на сотни километров.
Васильсурск запечатлелся у меня августовским – с великолепными синими сливами и яблоками, с остылой уже Волгой, в которой приезжие отдыхающие больше не купаются. Что-то уже прошло, что-то чуть заметно щёлкнуло, и былого не вернёшь.
В Васильсурске принято было отдыхать. Отдыхал в нём ещё Горький – добирался сюда из Нижнего Новгорода на неспешном пароходике. И разумеется, сидел над рукописями, вместо отдыха. Нет, конечно, гулял вечерами, наверняка.
Поделиться книгой: