Помоги проекту - поделись книгой:
Но притом все признавали, что такое мирное включение Сербии и Румынии в австрийскую империю неосуществимо, потому что оба эти королевства никогда не согласятся пожертвовать своей полной независимостью. Аналогия с Саксонией и Баварией была не вполне уместна, потому что население этих государств принадлежит в своей главной массе к той же национальности, что и остальная часть Германской империи. Между тем Румыния и Сербия не только резко отличаются по национальности от немцев в Австрии и мадьяр в Венгрии, но и привыкли относиться к ним с глубокой враждой. К этому присоединяется еще то, что Вена и Будапешт взирают на Белград и Бухарест с аристократическим презрением, сверху вниз, как на представителей иной низшей цивилизации. Также и Тройственное согласие решительным образом возражало бы против такого явного усиления Австрии, а тем самым и Германии.
Другой план, который считался многими практически более осуществимым, носил совершенно иной характер и находился в полном противоречии с мнением Конрада относительно неизбежности объединения южных славян. С этим планом в течение долгого времени носился граф Эренталь. Он сводился к тому, чтобы противопоставить хорватов сербам и, таким образом, расколоть южных славян, следуя старому правилу: «Разделяй и властвуй». По этому плану намечалось создание «Великой Хорватии» как третьей единицы наряду с Австрией и Венгрией в regium tripartitum (триедином государстве).
Франц-Фердинанд был весьма благосклонно настроен по отношению к хорватам: они были католиками и помогли Габсбургам сохранить их власть во время революции 1848 года[5]. «Великая Хорватия», состоящая из славянских элементов – Хорватии, Славонии, Далмации и Боснии и Герцеговины – и наделенная одинаковыми политическими правами с остальными частями федерации (Австрией и Венгрией), могла бы образовать надежный оплот против пропаганды «Великой Сербии».
План этот имел много ярых сторонников среди самих хорватов, и если принять во внимание те злосчастные конфликты, которые имели место между сербами и хорватами после войны, вряд ли можно назвать его совершенно утопичным. Необходимо было только осуществить его своевременно. Но как раз в годы, предшествовавшие войне, антагонизм между сербами и хорватами быстро испарялся вследствие притеснений со стороны германских и мадьярских властей, а также вследствие активной пропаганды, которую развивала южнославянская интеллигенция.
Барон Музулин, наблюдательный венский дипломат и секретарь Министерства иностранных дел, который сам был родом из Хорватии, посетил в 1913 года свою старую родину и с тревогой отметил перемену, которая совершалась там быстрым темпом: переход от хорватской лояльности к югославянской агитации. Барон Музулин полагал, что хорватский крестьянин еще остался верен Габсбургам и что, усилив хорватские настроения, можно еще помешать югославянскому движению к объединению хорватов и сербов в «Великую Сербию».
Мнение барона Музулина, по-видимому, подтверждается одним инцидентом, который имел место на сараевском процессе и который показывает, что поверхностная югославянская агитация оказалась не в силах справиться со старой, вошедшей в плоть и кровь антипатией хорватов к сербам. На суде допрашивали некоего Садило.
Вопрос: Кто вы по вашим политическим убеждениям?
Садило: Я принадлежу к правой хорватской партии.
Вопрос: Любите ли вы сербов?
Садило: Да, когда, я их не вижу
Это создание великой Хорватии (может быть, под историческим наименованием «Иллирии»), скорее всего, привело бы к мирному разрешению австро-сербского конфликта. Австро-Венгрия превратилась бы в таком случае в федерацию, состоящую по крайней мере из трех частей, и перестала бы представлять собой нечто вроде сиамских близнецов, из которых один упорно желал угнетать все немадьярские области. Но это означало полный переворот в конституции, и сразу же вызвало бы резкую оппозицию со стороны немцев и мадьяр.
К числу великих вопросов, на которые история не дала ответа, относится и вопрос: действительно ли Франц-Фердинанд сделал бы попытку заменить «дуализм» «триализмом», если бы он вступил на престол, и могла ли такая попытка увенчаться успехом?
Во всяком случае, не подлежит сомнению, что ему обычно приписывали весьма широкие планы по реорганизации и усилению двуединой монархии; об этом говорит граф Чернин, на это указывалось и в большинстве некрологов. Опасение, что он это сделает, было одним из факторов, побудивших фанатически настроенных сербов организовать заговор с целью его убийства. И бесспорно, по этой же причине многие венские и будапештские государственные деятели облегченно вздохнули, когда узнали о событии в Сараеве.
Брак Франца-Фердинанда
Одним из наиболее роковых обстоятельств в жизни эрцгерцога был его брак. В начале 90-х годов в Вене ходили слухи, что он ухаживает за эрцгерцогиней Марией-Христиной, старшей дочерью эрцгерцога Фридриха и эрцгерцогини Изабеллы. Он часто посещал их в Пресбурге, иногда по два раза в неделю, и родители стали льстить себя надеждой, что дочь их со временем будет императрицей. Но в действительности Франц-Фердинанд сильно влюбился в одну из фрейлин их двора, графиню Софию Хотек. Это была красивая, высокая, гордая женщина, со сверкающими глазами и стремительной походкой. Она происходила из старинного обедневшего чешского аристократического рода.
В течение года их любовь оставалась тайной и не возбуждала подозрений. Когда они временно расставались, то каждую неделю обменивались письмами при посредстве одного из офицеров, пользовавшегося доверием эрцгерцога. Но потом произошла катастрофа. Однажды, переодеваясь после игры в теннис в Пресбурге, Франц-Фердинанд забыл свои часы, и лакей принес их к эрцгерцогине Изабелле. Она открыла брелок, по всей вероятности, рассчитывая найти там фотографию своей дочери, но вместо нее там оказалась фрейлина. Можно себе представить чувство разочарования, охватившее мать. Графиня София была немедленно уволена со всеми знаками немилости и должна была в ту же ночь покинуть дом.
В австрийской столице стали усиленно распространяться сплетни. Но Франц-Фердинанд с решительностью и упорством, которые ему были свойственны, заявил, что он женится на графине Хотек. Вся его габсбургская родня протестовала на том основании, что она только графиня, а не принцесса, не принадлежит к правящему дому и поэтому не может вступить в равный (ebenburtig) брак с эрцгерцогом.
Для престарелого императора Франца-Иосифа весть о решении его племянника была страшным ударом. Он считал это позором, не заслуженным его семьей. Для него это было последней каплей, переполнившей чашу горечи и семейных неприятностей: его брат Максимилиан был расстрелян в Мексике[6], а жена брата от горя сошла с ума; его собственный единственный сын Рудольф умер насильственной смертью при весьма подозрительных обстоятельствах – вероятно, он покончил самоубийством, его жена, императрица Елизавета, была убита в 1898 года итальянским анархистом. Племянник его жены, душевнобольной Людвиг Баварский, утонул в Штарнбергском озере, куда он бросился, увлекая за собой пытавшегося его спасти спутника.
Его младший племянник Отто, брат Франца-Фердинанда, вел распутный образ жизни, нажил себе этим болезнь и неоднократно причинял неприятности престарелому императору, оскорбляя в нем чувство достоинства и приличия. А теперь его прямой наследник желал пренебречь европейскими традициями и испанским этикетом его двора и жениться на какой-то обедневшей графине, у которой к тому же предполагалась неблагополучная психическая наследственность. И окружающие слышали, как император бормотал про себя: «Неужели и это не могло меня миновать?»
В течение месяца Франц-Иосиф решительным образом сопротивлялся браку, но когда он увидел, что это только усиливает упорство его племянника и что Франц-Фердинанд предпочтет отказаться от прав на престол, чем от руки любимой женщины, старый формалист пошел на компромисс. Брак мог состояться, но это должен был быть только морганатический брак. 28 июня 1890 года в малом зале совещаний в венском дворце в присутствии императора, эрцгерцогов и важнейших сановников было торжественно зарегистрировано оглашение брака. Одновременно с этим эрцгерцог огласил торжественный «акт об отречении», который был скреплен подписями и печатями в двух экземплярах, на немецком и мадьярском языках. Отречение это гласило:
Акт об отречении должен был стать источником невероятных огорчений и неприятностей в будущем, потому что те, кто был для эрцгерцога дороже всего, оказались лишенными прав и почестей, на которые они могли бы рассчитывать, если бы не существовали ограничительные правила феодального закона и испанского этикета. 28 июня стало роковым днем. Ровно через 14 лет, тоже 28 июня, револьвер убийцы, не признававший никакого различия по праву рождения, объединил в смерти обоих людей, жизнь которых в браке была омрачена морганатическими узами. А еще пять лет спустя, 28 июня, в девятнадцатую годовщину отречения эрцгерцога, был подписан Версальский договор, зафиксировавший трагический результат войны, непосредственным поводом к которой послужила смерть эрцгерцога.
После свадьбы графиня Хотек указом Франца-Иосифа была повышена в ранге и получила титул герцогини Гогенберг. Но, несмотря на это, она все же считалась по рангу ниже самой младшей из эрцгерцогинь. Судьба ее была далеко незавидна. «Величие куплено дорогой ценой», – говорят, призналась она как-то за год до смерти одному из своих близких друзей.
Члены императорской семьи часто подвергали ее жестокому унижению. Ходило много рассказов о чрезвычайно резких сценах, имевших место между Францем-Фердинандом и его родственниками из-за обид, причиненных его жене. В конце концов дошло до того, что наследник и герцогиня Гогенберг предпочитали совершенно уклоняться от всяких придворных церемоний[7].
Так как Франц-Фердинанд видел, что жену его оскорбляют и унижают в Вене, то он был особенно признателен императору Вильгельму, который держался по отношению к ней несравненно более благородно. Это отчасти объясняет тесное сближение, происшедшее за последние годы перед войной между германским императором и эрцгерцогом.
При своем первом посещении Берлина Франц-Фердинанд, как и многие друзья кайзера, был пленен живостью императора, его умственными интересами и желанием угодить ему. В ноябре 1908 года германский император провел два дня с Францем-Фердинандом на охоте в Экартзау, на Дунае. Здесь их отношения приняли более дружеский характер. В следующем году эрцгерцог получил приглашение приехать в Потсдам, причем это приглашение относилось также и к герцогине Гогенберг. Ее приняли со всеми почестями, полагающимися эрцгерцогиням.
Такт, проявленный кайзером, находился в резком противоречии с тягостным этикетом Вены. При австрийском дворе во время обедов герцогиня Гогенберг вынуждена была сидеть далеко от своего мужа, в конце стола, позади всех австрийских эрцгерцогинь. В Потсдаме остроумно избегли этого неприятного положения – вместо того чтобы сажать ее за длинным столом позади всех персон более высокого ранга, там расставили целый ряд маленьких столиков. Германский император с императрицей, эрцгерцог и его жена обедали за одним столом, а другие гости за другими маленькими столами. Таким образом, не создали никакого прецедента, и нельзя было сказать, что германский двор оказал герцогине предпочтение перед какой-либо из принцесс королевской крови.
Впоследствии при посещении Вены германский император неизменно делал визит лично герцогине Гогенберг и всячески выражал ей свое почтение. Эрцгерцог был тронут этим, и поведение кайзера явилось одной из причин к тому, что между ними установились более интимные отношения и они часто обменивались визитами. Когда кайзер отправлялся на остров Корфу, эрцгерцог всегда старался устроить так, чтобы встретиться с ним и чтобы австрийский флот его приветствовал, или он приглашал его к себе в Бриони или Мирамар. В порядке обмена визитами явилось и приглашение кайзера посетить Франца-Фердинанда 12 июня 1914 года на его великолепной вилле в Конопиште, в Богемии.
Свидание в Конопиште – легенда и факты
По официальным сообщениям австрийской печати, свидание в Конопиште носило совершенно частный характер: «Император желал посмотреть замечательные розы эрцгерцога, когда они находятся в полном цвету». Действительно, садоводство было одним из любимых занятий эрцгерцога, и он отдавался ему с большим увлечением. Он купил имение в Конопиште в 1886 году и потратил несколько лет труда и много денег для того, чтобы разбить там один из лучших парков в Европе. Для этого снесли сахарный и пивоваренный заводы и ряд крестьянских домов, вырыли искусственное озеро, посадили редкие и красивые растения, так что из каждого окна дворца открывался самый очаровательный вид. Франц-Фердинанд знал в Конопиште каждое дерево и каждый кустик. Цветы сажались на грядках по его точным указаниям; особенно он любил розы. Но то обстоятельство, что Вильгельм явился в сопровождении адмирала фон Тирпица и что на другой день после отъезда императора в Конопишт прибыл австрийский министр иностранных дел Берхтольд, – вызывало в газетах того времени подозрение, что свидание преследовало более серьезные цели, чем только посмотреть розы.
Через несколько недель после убийства эрцгерцога и таинственных событий, связанных с его смертью и погребением, стали ходить самые дикие слухи о соглашении, которое было затеяно в Конопиште и которое вызвало мировую войну. Поэтому необходимо несколько подробнее остановиться на этом свидании и на порожденных им слухах.
По сообщению корреспондента лондонского «Таймс» Уикгема Стида, который основывался на сведениях, полученных от лица, «заслуживающего особого внимания ввиду занимаемого им положения», германский император нарочно старался приобрести симпатии Франца-Фердинанда и, оказывая внимание его жене, преследовал политические цели, которые и получили реализацию в «Конопиштском соглашении». Стид старался уверить нас, что «кайзер нарисовал эрцгерцогу Францу-Фердинанду великолепные перспективы и развил перед ним грандиозный план, который давал возможность немедленно поставить его сыновей Максимилиана и Эрнеста во главе двух больших государств Восточной и Центральной Европы». Предполагалось спровоцировать Россию на войну, к которой Германия и Австрия были готовы. Францию хотели несколькими сильными ударами привести в состояние полного бездействия. Невмешательство Англии считали обеспеченным.
В результате войны должно было получиться полное преобразование Европы. Предполагалось восстановить древнее королевство Польское с Литвой и Украиной и с границами от Балтийского моря до Черного. Оно должно было стать наследственным владением Франца-Фердинанда, а после его смерти перейти к старшему сыну. Для младшего сына создавалось под руководством отца новое государство, обнимающее Чехию, Венгрию и югославянские земли, включая сюда Сербию, Далмацию и Салоники.
Если верить этому рассказу, Францу-Фердинанду сулили троны для его сыновей, а София Хотек уже видела себя матерью королей. Император Вильгельм, со своей стороны, собирался отдать новому польскому государству часть Познани, а за это компенсировать себя включением в Германию нового государства, обнимающего немецкую Австрию и Триест. Им должен был управлять племянник Франца-Фердинанда, эрцгерцог Карл-Франц-Иосиф. Таким образом, Германия получила бы давно желанный выход к Адриатическому морю и расширила бы свою территорию присоединением нового государства, по значению не уступающего Баварии. Между расширенной Германской империей, восстановленным Королевством Польским и новым чешско-венгерско-югославским государством должен был быть заключен тесный и вечный экономический союз. Этот союз должен был стать вершителем судеб Европы: в его распоряжении находились бы Балканы и путь на Восток.
Таковы были условия соглашения, по сообщению Уикгема Стида. Он полагает, что эти сведения дошли до членов австрийской императорской семьи и что этим объясняется, почему Франца-Фердинанда и его жену после сараевского убийства хоронили без всяких церемоний. Стид делает туманные намеки, что австрийский двор сам является участником убийства. Затем он в стиле газетной сенсации всячески преувеличивает и раздувает ряд других обстоятельств – для того чтобы произвести на читателя впечатление, что убийство эрцгерцога произошло при соучастии австрийских властей и что Сербия в данном случае не несет никакой ответственности.
Подробно описав, как неприлично были организованы похороны убитой супружеской четы, и указав, что «вряд ли менее удивительны сами обстоятельства убийства», Стид в качестве усугубляющего вину обстоятельства приводит еще факт первоначального сообщения, что германский император будет присутствовать на похоронах, но второго июня из Берлина сообщили, что вследствие легкого недомогания германский император отказался от поездки в Вену. Тем не менее в этот день у него были обычные аудиенции.
Стид дает понять, что германский император и другие государи получили указание из Вены не присутствовать на похоронах. По его мнению, это является лишним доказательством того, что убийство эрцгерцога совершилось при участии австрийских властей за то, что он задумал в Конопиште раздел австрийских земель с целью добыть короны своим сыновьям. Но в действительности отсутствие императора на похоронах было вызвано не указаниями, последовавшими из Вены и продиктованными желанием лишить эрцгерцога и его жену даже после их смерти подобающих им почестей: Вильгельм II отказался от намерения отправиться в Вену вследствие предостережения, полученного от германского консула в Сараеве, что сербы могут совершить покушение и на него. Его канцлер отказался взять на себя ответственность за разрешение императору рисковать своей жизнью. В телеграмме Бетмана-Гольвега германскому послу в Вене от 2 июля мы читаем:
Точно так же и все прочие обстоятельства, на которых Стид и его последователи строят теорию соучастия Австрии, в действительности объясняются весьма простыми и естественными причинами совершенно иного порядка и, как мы сейчас увидим, не заключают в себе ничего сенсационного. Не имеется и тени доказательства, что эрцгерцог затевал какой-то заговор в Конопиште или что австрийские власти организовали его убийство.
Тем не менее изумительная теория Стида получила широкое распространение среди бывших противников Австрии. Сербы, разумеется, радостно ухватились за нее, потому что она снимала с их страны всякую ответственность за преступление. Эту теорию с некоторыми оговорками и дополнениями широко распространяли также многие не в меру подозрительно настроенные французские писатели: Раймон Рекули – известный газетный корреспондент и сотрудник ряда журналов; Альфред Дюмен, который был французским послом в Вене, но который, по-видимому, в то время ничего подобного не знал; Шопен в своей монографии о сараевском убийстве; и даже такой трезвый историк, как профессор Дебидур.
К счастью, недавно были опубликованы документы, которые вполне точно и достоверно показывают, что в действительности имело место в Конопиште, и это заставит всех, серьезно изучающих настоящий вопрос, отнести сенсационную теорию Стида к области пропагандистской военной мифологии[8]. Одним из таких документов является официальный отчет, отправленный германскому Министерству иностранных дел на другой день после свидания бароном фон Трейтлером, состоявшим при Вилгельме II. В этом донесении хорошо изложено содержание разговоров, происходивших между Вильгельмом II и Францем-Фердинандом. Во-первых, они коснулись положения на Балканах ввиду тревожной телеграммы, полученной из Афин и сообщавшей, что греки мобилизовали свои морские резервы и, по слухам, собираются напасть на Турцию. Франц-Фердинанд и его гость решили прозондировать румынского короля Кароля для того, чтобы посмотреть, не согласится ли он использовать свое влияние в интересах мира и сохранения статус-кво, установленного Бухарестским договором. Оба они выразили свое недовольство Фердинандом Болгарским.
Франц-Фердинанд дал волю своим подозрениям относительно mala fides (недобросовестности) Италии в Албании и во всех других вопросах. Германский император пытался устранить его подозрения и выразил надежду, что если Франц-Иосиф встретится с итальянским королем на обычных германских осенних маневрах, то это даст возможность установить более сердечные личные отношения между Виктором-Эммануилом и наследником габсбургского престола.
Но главной темой разговоров в Конопиште, так же как и в беседе Вильгельма II с Францем-Иосифом в Вене тремя месяцами раньше, были вопросы внутренней австрийской политики, а именно: политика Тиссы по отношению к румынам в Трансильвании и ее опасные последствия в смысле влияния на общественное мнение Румынии. Франц-Фердинанд резко нападал на господствовавшую в Венгрии и пытавшуюся господствовать также и в Австрии совершенно анахроническую мадьярскую олигархию, возглавляемую Тиссой: в Вене, говорил он, начинают уже дрожать, когда Тисса еще только собирается туда. А когда Тисса выезжает в Вену, то все уже лежат ничком на брюхе.
Император Вильгельм возражал на это, что Тисса – человек настолько сильный и незаурядный, что его не следует просто выбрасывать за борт, а надо держать в крепких руках и использовать его ценные качества. Эрцгерцог жаловался, что именно на Тиссу падает вина за то, что интересы Тройственного союза недостаточно принимаются во внимание, потому что Тисса вопреки его обещаниям, данным в Шенбрунне, дурно обращается с румынами в Венгрии. В заключение эрцгерцог просил его величество, не согласится ли он дать инструкцию Чиршки, германскому послу в Вене, чтобы тот при всяком удобном случае напоминал Тиссе, что не следует упускать из виду необходимость привлечь к себе румын умеренной политикой в отношении их братьев, живущих в Венгрии. Его величество обещал, что он велит Чиршки постоянно повторять Тиссе: «Помни о румынах». Эрцгерцог отнесся к этому чрезвычайно одобрительно.
Из разговоров с секретарем эрцгерцога Трейтлер вынес впечатление, что, по мнению Франца-Фердинанда, и кайзер, и берлинское Министерство иностранных дел слишком склонны смотреть на то, что совершается в Австро-Венгрии, через венгерские очки, вследствие того что в течение нескольких десятилетий двуединая монархия была представлена в Берлине венгерским послом. Действительно, Франц-Фердинанд конфиденциально сообщил Вильгельму II, что существует намерение заменить венгерца Сегени австрийцем, князем Гогенлоэ. В конце беседы Франц-Фердинанд выразил мнение, что опасаться России не приходится; ее внутренние затруднения слишком велики, чтобы позволить ей вести агрессивную внешнюю политику.
Донесение Трейтлера, свидетельствующее, что главной темой беседы в Конопиште была политика Тиссы по отношении к румынам, подтверждается еще и с австрийской стороны. На следующий день после отъезда германского императора из Конопишта туда был вызван Берхтольд, который по возвращении в Вену сообщил германскому послу резюме разговоров, которые он вел. Об этом Чиршки доносит следующее:
В виду наличия этих совершенно бесспорных и относящихся к тому времени документов можно спокойно отнести в область легенды все фантастические рассказы Уикгема Стида и французских авторов о том, что Вильгельм II и Франц-Фердинанд собирались перекроить карту Европы или затевали европейскую войну, которая должна была быть спровоцирована маневрами эрцгерцога у сербской границы в Сараеве. Угнетение мадьярами трансильванских румын и вызываемое этим негодование среди подданных короля Карла, создававшее опасность, что Румыния перестанет лояльно соблюдать свой тайный договор с державами Тройственного союза, были достаточно серьезным основанием для того, чтобы, помимо роз и личной дружбы, явилась необходимость свидания в Конопиште. В связи с этим весьма показательно, что румынскому вопросу и его значению для германской и австрийской политики уделено много внимания в документах, опубликованных недавно Конрадом фон Гецендорфом и германским правительством.
Неуверенность в лояльном поведении Румынии и в связи с этим желательность решительного поворота в балканской политике Тройственного союза, как мы увидим дальше, составляли главную тему большого доклада по вопросу о сохранении мира на Балканах, составленного Тиссой весной 1914 года. Доклад этот как раз перерабатывался в австрийском Министерстве иностранных дел, когда последовало убийство Франца-Фердинанда.
То обстоятельство, что германский император прибыл в Конопишт в сопровождении адмирала фон Тирпица, обратило на себя внимание и способствовало распространению легенды, будто в Конопиште затевались большие дела. Но присутствие Тирпица в Конопиште, по всей вероятности, в достаточной мере объясняется, как утверждал впоследствии Ягов[10], интересом, который проявлял эрцгерцог к созданию и реорганизации австрийского флота, составлявшего предмет его особых забот. Оно может объясняться также и тем, что император и германское Министерство иностранных дел были, несомненно, очень встревожены слухами о морском соглашении между Россией и Англией.
Последнее действительно обсуждалось в то время. Франция и Россия дополнили весной 1912 года военную конвенцию двойственного союза аналогичной морской конвенцией. В ноябре того же года Франция добилась от сэра Эдуарда Грэя, письменного обещания, что французские и британские морские и военные специалисты будут продолжать свои совещания, учитывая возможность войны. Британский и французский флот были реорганизованы таким образом, что французы увеличили свои силы в Средиземном море для защиты здесь как британских, так и французских интересов, а англичане, со своей стороны, сконцентрировали свой флот в Северном море для защиты северных берегов Франции от нападения Германии. Наконец, весной 1914 года Пуанкаре, Извольский и Сазонов всячески старались добиться морского соглашения между Англией и Россией, которое объединило бы морские силы Антанты против Германии. Разумеется, императору хотелось обсудить с Францем-Фердинандом и своим собственным главным адмиралом, какое значение имеют эти переговоры и чем можно предотвратить морское «окружение», которое как будто намечалось.
Но, пожалуй, самым главным результатом свидания в Конопиште было влияние, оказанное им на психологию императора. Убийство эрцгерцога сильно подействовало на его впечатлительную и склонную к неожиданным вспышкам натуру еще и потому, что здесь был убит друг, которого он посетил в его домашней интимной обстановке всего за несколько дней перед этим. Револьверные выстрелы в Сараеве прогремели, когда еще свежо было воспоминание о розах в Конопиште, и это особенно усилило тот ужас, с которым Вильгельм всегда относился к террористическим убийствам. Если до того он удерживал Австрию от резких выступлений против Сербии, то теперь Сербия стала представляться ему каким-то гнездом убийц, и он неблагоразумно предоставил графу Берхтольду полную свободу действовать против нее так, как это сочтут уместным в Вене.
Поездка в Сараево
Роковая поездка эрцгерцога в Боснию, в Сараево в июне 1914 года была решена несколькими месяцами раньше. 16 сентября 1913 года эрцгерцог говорил об этом с Конрадом на маневрах австрийской армии в Богемии. 29 сентября фельдмаршал Конрад фон Хетцендорф говорил на эту тему в Вене с генералом Потиореком, губернатором Боснии. Последний сказал, что эрцгерцог намерен посетить Боснию в качестве престолонаследника, присутствовать на маневрах 15-го и 16-го армейских корпусов, причем он желает воспользоваться этим случаем, чтобы привезти с собой свою жену[11]. Эта беседа указывает на троякую цель поездки в Сараево и объясняет некоторые не совсем обычные детали, связанные с ней.
С политической точки зрения представлялось чрезвычайно желательным, что бы член императорской семьи побывал на только что аннексированных провинциях[12]. Впечатлительное простое крестьянское население Европы до войны относилось с глубочайшим почтением к королевской власти, и по традиции было преисполнено лояльности к личности правителя. Ничто не могло в большей степени способствовать усилению этих чувств, чем подобные официальные визиты принцев. Это льстило местному патриотизму.
Простые крестьяне любили пышное великолепие властителей, им приятно было видеть своих правителей и убеждаться, что это такие же человеческие существа, наделенные плотью и кровью, как и они, что это люди, которые ходят, ездят верхом и едят по три раза в день. Уже одно то, что правителей можно было видеть и слышать, как они говорят, способствовало восстановлению человеческих связей, общности языка и интересов. Это наблюдалось на протяжении всей истории – от Генриха IV и Фридриха Великого в прошлом до принца Уэльского в настоящем.
Все популярные принцы и правители обыкновенно совершали такие путешествия и этим укрепляли узы, связывающие правителей с управляемыми. В этих целях император Франц-Иосиф посетил Боснию в 1910 году, и с этой же целью барон Музулин убеждал в 1913 году Франца-Фердинанда в необходимости стать более популярным в Хорватии. Он рекомендовал членам габсбургской семьи наезжать туда для более длительного пребывания, чтобы противодействовать тем самым пропаганде югославских агитаторов среди лояльного крестьянства.
Возможно, что эти советы оказали некоторое влияние на решение эрцгерцога посетить Боснию и Герцеговину. Такое посещение должно было укрепить положение католических и других лояльных элементов и создать противовес югославской революционной пропаганде и агитации сербов за создание «Великой Сербии». Такова была политическая сторона этой поездки – и этим отчасти объясняется, почему эрцгерцог не пожелал, чтобы его защищали полчища солдат и тайной полиции, а предпочел разъезжать в открытом автомобиле. В 1909 году, когда он проезжал по Венгрии для того чтобы посетить румынского короля Кароля, он был крайне возмущен тем, что гражданские власти оцепили железнодорожные станции полицейскими кордонами и не подпускали близко толпы крестьян, которые размахивали шапками и платками, приветствуя эрцгерцогскую чету.
Но главной целью поездки было желание эрцгерцога присутствовать на маневрах 15-го и 16-го армейских корпусов, которые постоянно стояли в Боснии. Как главный инспектор армии, он за последние годы обычно присутствовал на таких маневрах в качестве представителя императора. Враждебные Австрии авторы обыкновенно изображают боснийские маневры 1914 года как «своего рода репетицию военных действий против Сербии». Сербский посланник в Вене Иованович говорит:
Все это совершенно неверно. Все мероприятия, имеющие отношение к военным действиям против Сербии, были задуманы совершенно иначе, они изложены бароном Конрадом в мобилизационном плане «Б» (балканском). По этому плану предусматривались действия не только двух корпусов, расположенных в Боснии, но еще пяти корпусов, которые должны были быть стянуты из других мест Австро-Венгрии, так что вообще в военных действиях должна была участвовать почти половина всей армии.
Этот план действительно намечал непосредственное наступление в сторону реки Дрины, образующей границу между Боснией и Сербией. План этот был выработан во всех деталях Конрадом и его Генеральным штабом и, как мобилизационные планы всех государств, всегда находился наготове в Генеральном штабе. Но в маневрах, на которых должен был присутствовать эрцгерцог в Боснии, принимали участие только два армейских корпуса, и маневры эти представляли собой часть обычной муштры, которой регулярно подвергалась армия. Они не были связаны ни с какими военными приготовлениями, и главной их задачей было просто упражнение военных сил в продвижениях по сравнительно трудному и разнообразному плацдарму.
Кроме того, эти маневры происходили не в Романидже (на восток от Сараева, у реки Дрины, как раз против Сербии), как это утверждает Иованович, а приблизительно в 30 километрах на юго-запад от Сараева, в Тарчинском округе. Они ни в какой степени не представляли собой теоретического нападения на Сербию в восточном направлении, а намечались как раз в обратном направлении – как теоретическая защита Сараева против наступления с запада, со стороны Адриатики. «Голубая» защищающая армия удерживала позиции на юго-запад от Сараева: она должна была помешать наступлению «красных» со стороны Монастыря с Запада и не дать овладеть Ивановским ущельем, которое является ключом к дороге от Адриатики на Сараево.
Для того чтобы ознакомиться с этой частью Боснии, как раз наиболее отдаленной от Сербии, эрцгерцог и отправился в Сараево через Фиуме и Адриатическое море, а затем по железной дороге через Меркович и Монастырь. Супруга его отправилась одна по железной дороге из Вены на Будапешт и встретилась с Францем-Фердинандом только в Злидзе, около Сараева.
Поскольку вообще можно говорить о какой-нибудь непосредственной цели, которая преследовалась боснийскими маневрами, то цель эта заключалась в том, чтобы познакомить офицеров не с плацдармом, на котором будет происходить война с Сербией, а с плацдармом для защиты Албании или Боснии против войск, которые произвели бы высадку на Адриатическом побережии[13].
Так как поездка эрцгерцога носила в первую очередь военно-инспекционный характер, то все относящиеся к ней детали были разработаны в его военной канцелярии при содействии барона Конрада и генерала Потиорека. Билинский, который в качестве австро-венгерского министра финансов ведал гражданской администрацией Боснии, не был привлечен к этому делу. После сараевского убийства Билинский и генерал Потиорек пререкались относительно ответственности за эту трагедию. Билинский в своих мемуарах настаивает, что он не несет никакой ответственности, поскольку его самого и его подчиненных систематически игнорировали во время подготовки к поездке эрцгерцога. Он даже утверждает, что он совсем не знал программы поездки эрцгерцога в Боснию, пока не прочел ее в «Neue Freie Presse» приблизительно часов в 11 утра в роковое воскресенье, когда он собирался сесть в автомобиль, чтобы отправиться в церковь. Он говорит, что он был тогда неприятно поражен, так как впервые узнал, что в программе эрцгерцогской поездки предусмотрен торжественный въезд в Сараево, тогда как император вначале дал свое согласие на поездку военно-инспекционного характера.
Утверждение Билинского, что он совершенно не знал о намерении эрцгерцога посетить Сараево, вряд ли соответствует действительности. Дело в том, что «Neue Freie Presse» от 28 июня совершенно не содержит никакой программы поездки эрцгерцога в Боснию, а только описывает происходившие там маневры. Больше того: тремя неделями раньше, 4 июня, эта газета уже напечатала общий план поездки эрцгерцога, включая сюда и предполагавшееся посещение Сараева. Билинский вряд ли мог не видеть этой статьи. Кроме того, 24 июня для осведомления должностных лиц была напечатана в частном порядке подробная программа поездки. Билинский допускает, что экземпляр этой программы был доставлен ему кем-нибудь из его подчиненных.
Непривлечение Билинского к выработке программы поездки было широко использовано авторами, которые старались возложить ответственность за убийство на «свору убийц», поджидавших эрцгерцога, на преступную небрежность австрийской полиции, на высокомерное поведение Потиорека и крайнее упорство Франца-Фердинанда, игнорировавшего австро-венгерского министра финансов. Пытаясь, таким образом, переложить ответственность на австрийскую власть, эти авторы затушевывают действительный заговор, организованный в Белграде. В качестве одной из главных причин того, что приготовления к поездке были поручены Потиореку, а не Билинскому, они указывают желание эрцгерцога отстранить от этого дела придворных чинов, которые могли бы создать препятствия для поездки в Сараево жены эрцгерцога. Но если даже допустить это, то император, во всяком случае, не возражал против ее участия в поездке, когда эрцгерцог говорил с ним об этом 4 июня.
Вообще эрцгерцог, по-видимому, предпринял эту поездку, скорее повинуясь чувству долга, чем руководствуясь, как это обыкновенно утверждают, желанием предоставить своей жене возможность быть принятой с королевскими почестями, путешествуя вместе с ним. Как уже было указано, они отправились в Сараево по разным маршрутам. В последнюю неделю перед поездкой он вообще сомневался, стоит ли ему ехать ввиду состояния своего здоровья и жары. Он говорил об этом с императором, который ему сказал: «Делайте, как хотите». Его частный секретарь записал несколько заметок, свидетельствующих о том, что Франц-Фердинанд относился к этой поездке совсем без всякого восторга.
23 июня специальный вагон, в котором он обыкновенно ездил, испортился вследствие того, что у него перегорела букса, и эрцгерцогу вместе с женой пришлось ехать в обыкновенном отделении I класса, оставив своих трех детей в Хлумеце. По этому поводу Франц-Фердинанд саркастически заметил: «Многообещающее начало для путешествия!» Несколько позже, когда ему сообщили, что поезд, в котором он с женой собирался выехать из Сараева 29 июня, отойдет в 5 часов утра вместо 6 часов, как первоначально предполагалось, он воскликнул: «Скажите полковнику Бардольфу, что если он поведет дело так, чтобы с каждым днем поездка в Боснию становилась для меня все отвратительнее вследствие неожиданных затруднений и неприятностей, то он может устраивать маневры без меня! Я совсем туда не поеду!» Секретарь добавляет к этому, что утверждение, будто эрцгерцог желал предпринять поездку в Боснию с целью превратить ее в триумфальное путешествие, является чистейшей выдумкой.
Но, несмотря на все эти неприятности и то обстоятельство, что в поезде, с которым эрцгерцог ехал из Вены в Триест, погасло электричество, во всех остальных отношениях путешествие его проходило великолепно и он был в превосходном настроении. Его с энтузиазмом приветствовали на железнодорожных станциях по пути от Адриатического моря к Сараеву, и 25 июня пополудни он встретился с женой в Элидзе, приятном маленьком местечке в 12 милях от Сараева, где они и жили все время. Маневры протекали весьма удовлетворительно, несмотря на сильные дожди, и эрцгерцог выражал свое удовольствие генералу Потиореку по поводу духа и выправки войск.
В пятницу 26 июня пополудни, возвращаясь с маневров, которые начались в этот день, Франц-Фердинанд с женой поехали на автомобиле в Сараево и делали разные покупки на базаре. Городской голова уже выпустил прокламацию, в которой выражал чувства лояльности населения к Францу-Иосифу и удовольствие по поводу того, что он прислал своего наследника посетить Боснию. Населению предлагалось украсить лавки и дома флагами и цветами, что и было сделано. Повсюду в окнах были выставлены портреты эрцгерцога.
В этот день Франц-Фердинанд был в форме, и его повсюду узнавали и приветствовали громкими криками: «Живио!» Толпа была так густа, что сопровождавшие его офицеры с трудом ее расталкивали, чтобы дать эрцгерцогу пройти из одной лавки в другую. Если бы действительно имелось сборище убийц, ждавших случая, чтобы покончить с ним, то здесь для этого представлялась полная возможность. Однако на этот раз посещение Сараева прошло без всяких инцидентов, и эрцгерцогская чета вернулась в Элидзе довольная городом и оказанным ей приемом.
В воскресенье утром эрцгерцог телеграфировал своим детям в Хлумец, что «папа и мама» чувствуют себя превосходно и что они надеются встретиться с ними во вторник. Это были последние написанные им слова.
II. Заговор
Организаторы заговора
Убийство австрийского эрцгерцога в Сараеве послужило непосредственным поводом к мировой войне. Без него летом 1914 года не было бы и австро-сербской и мировой войн.
Несмотря на то что отношения между Тройственным союзом и Тройственным согласием становились все более напряженными, европейская дипломатия, по всей вероятности, сумела бы предотвратить на месяцы, а может быть, и на годы конфликт, который всем государственным деятелям представлялся невыразимо ужасным и к которому Франция и Россия рассчитывали быть лучше подготовленными к 1917 году, чем в 1914 году. Убийство эрцгерцога явилось искрой, зажегшей горючий материал, который при других обстоятельствах не вспыхнул бы таким ярким пламенем, а может быть, и совсем бы не загорелся. Поэтому важно проследить происхождение заговора, жертвой которого пал эрцгерцог, и установить, на ком лежит ответственность за деяние, имевшее такие ужасные последствия для всего мира.
Как в действительности был организован сараевский заговор? Какими побуждениями руководствовались убийцы? Кто были их подстрекатели и сообщники? Все это вопросы темные и запутанные; они и по сию пору гораздо загадочнее, и на них труднее ответить, чем на большинство проблем, имеющих отношение к непосредственным причинам войны. Серьезные историки уделяли им сравнительно мало внимания. Фантастические слухи, настойчивые извращения фактов, порожденные ненавистью и военной пропагандой, поддерживались в этом вопросе больше, чем по всем другим вопросам, связанным с трагическими днями, когда загорелся европейский пожар.
Для этого имеется целый ряд причин. Историки занимались, главным образом, вопросом об относительной ответственности великих держав. Сведения, поступавшие из сербских источников, были не только скудны, но и противоречивы. Кроме того, это объясняется еще и тем обстоятельством, что официальная австрийская версия относительно заговора, возлагавшая ответственность, главным образом, на великосербскую агитацию и на деятельность сербского патриотического общества, известного под названием «Народна Одбрана», была изложена в австрийском ультиматуме, предъявленном Сербии, и в «досье», представленном державам; последнее заключало в себе результаты расследования, произведенного Австрией по сараевскому делу, и должно было служить оправданием ультиматума.
Но эта австрийская версия, мягко выражаясь, никогда не внушала большого доверия странам Антанты и нейтральным государствам. Расследование в Сараеве по необходимости велось поспешно и было окружено полнейшей тайной. «Досье» производило впечатление работы, сделанной наспех и небрежно. К нему был приложен ряд добавлений, «поступивших после напечатания». «Досье» было вручено державам тогда, когда они уже стали серьезно подозревать Австрию в намерении во что бы то ни стало начать войну с Сербией.
Государственные деятели Европы были уже до такой степени поглощены опасением общеевропейской войны, что у них в эти жаркие и бессонные дни и ночи не было времени серьезно и внимательно заняться обвинениями, которые, как им казалось, были нарочно сфабрикованы. Все еще помнили позорный аграмский процесс и дело Фридъюнга, когда австрийские власти были изобличены в пользовании поддельными документами для того, чтобы обвинить лиц, сочувствовавших сербам. Разве не могло представляться вполне вероятным, что «досье» 1914 года тоже составлено недобросовестно? Поэтому к Центральным державам относились с предубеждением и «досье» Берхтольда склонны были предать забвению или недоверчиво высмеять, зато все верили сербскому правительству, когда оно категорически отрицало обвинения, предъявленные Австрией, и утверждало, что оно не имеет никакого отношения к сараевскому убийству.
Впоследствии, в ноябре 1914 года, убийцы и другие заподозренные лица предстали перед судом в Сараеве. Стенографический отчет по этому делу был в наиболее существенной его части переведен с хорватского оригинала на немецкий язык и издан в Берлине в 1918 году[14]. Это – захватывающий человеческий документ, полный пафоса и юмора; он создает впечатление, что судебное разбирательство было поставлено достаточно широко и беспристрастно.
В противоположность предварительному следствию, в июле месяце, слушание дела в суде не было окружено строгой тайной. Кроме 22 обвиняемых, больше 100 свидетелей, нескольких солдат и судейского персонала в переполненную маленькую душную залу суда была еще допущена кое-какая избранная «публика». Председателю несколько раз приходилось прерывать заседание на 5 минут для того, чтобы открыть окна и провентилировать помещение. Два раза ему пришлось обратиться к лицам, говорившим тихим голосом, со словами: «Говорите громче! Это публичное разбирательство, и все остальные так же, как и я, хотят слышать что вы говорите».
Отчет о процессе проливает значительный свет на темные махинации, которые имели место в Сербии и которые подготовили убийство. Но за пределами Германии, по-видимому, лишь немногие обратили сколько-нибудь серьезное внимание на этот отчет. Отчасти это объясняется тем, что к моменту его появления, в 1918 году, Германия была отрезана почти от всего мира. Отчасти же это произошло и вследствие того, что ненависть, вызванная войной, и моральная слепота наперед осудили отчет как германскую «фальсификацию» и как «продукт германской пропаганды». Даже такой выдающийся историк, как Чарльз Оман, полагал, что «все показания фальсифицированы… Судебный отчет подвергся такой обработке, что нельзя верить ни одному его слову». Но в действительности, как мы увидим дальше, обвинения, выдвинутые Австрией против Сербии в 1914 году и подтвержденные показаниями на суде, скорее преуменьшали, чем преувеличивали ответственность Сербии.
Таким образом, в течение почти 10 лет правда о сараевском заговоре была окутана тайной и оставалась неизвестной. Уликам, которые предъявляла Австрия, не верили, их дискредитировали или высмеивали; с другой стороны, сербские авторы старались не печатать того, что могло бы противоречить позиции оскорбленной невинности, которую заняло их правительство в 1914 году. Но за последние пять лет появилось много разоблачений из сербских источников, авторы которых, по-видимому, руководились разными мотивами: одни просто желали рассказать правду и способствовать торжеству справедливости, другие делали это по соображениям партийной политики, или, как это ни странно, потому что претендовали на сомнительную честь – быть в числе тех, кто подготовлял убийство эрцгерцога, приведшее в конечном результате к созданию великого Югославского королевства.
Первое из этих разоблачений, на которое обратили внимание за пределами Сербии[15], принадлежало перу известного белградского историка, профессора Станое Станоевича. Он не указывает своих источников, но, судя по его предисловию, он собрал много сведений из первых рук у оставшихся в живых сербских заговорщиков, с которыми он был лично знаком. Стараясь по возможности умалить ответственность «Народной Одбраны» и таким образом дискредитировать австрийскую версию относительно заговора, он возводит всю вину на руководителей менее известного тайного сербского революционного общества – «Уедненъе или Смрт» («Объединение или смерть»), обычно носящего наименование «Черная рука». Эта организация состояла из могущественной клики офицеров армии, которая в 1903 году задумала и осуществила убийство короля Александра и королевы Драги и с тех пор играла мрачную роль во внутренней и внешней политике Сербии.
Организатором, вождем и главной движущей силой этого общества был в 1914 году не кто иной, как начальник контрразведки при сербском Генеральном штабе, полковник Драгутин Димитриевич.
Профессор Станоевич рисует следующий поучительный портрет этого замечательного заговорщика, которого партия Пашича в 1917 году распорядилась казнить, но который стал героем в глазах значительной части сербского народа.
Далее Станоевич подробно описывает, как этот офицер сербского Генерального штаба помогал в Белграде организовать заговор и снабжал боснийскую молодежь бомбами и браунингами, которые действительно были использованы в Сараеве. Он объясняет преступление Димитриевича наивным мотивом: когда Димитриевич в добавление ко всем прочим слухам узнал, что австрийский наследник прибыл на маневры в Боснию, «он был вполне убежден, что Австрия решила произвести нападение на Сербию», и «после долгого размышления пришел к выводу, что нападение на Сербию и война могут быть предупреждены только убийством Франца-Фердинанда».
Через несколько месяцев после признания Станоевича, которое далеко оставляет за собой обвинения, предъявленные Австрией в 1914 году, появилась интересная брошюра, принадлежавшая перу югославского журналиста Боривоя Евтича. Автор объясняет, как развивалось и росло среди боснийской молодежи в течение десяти лет, предшествовавших мировой войне, новое террористическое движение с его фанатическим «культом убийства». Он всячески умаляет влияние Сербии и останавливается главным образом на осуществлении заговора в Сараеве, а не на его подготовке в Белграде.
Евтич выступал в качестве свидетеля на процессе убийц в 1914 году. Тогда он откровенно признал, что сотрудничал в таких сараевских газетах, как «Сербская речь» и «Народ», а также был членом организации «Србска Омладина» («Сербская молодежь»), стремившейся способствовать распространению сербского национализма в Боснии. Он даже признал, что состоял в переписке с главнейшими убийцами, но упорно отрицал, что ему было что-нибудь известно о заговоре с целью убийства эрцгерцога. Ему удалось убедить суд в своей невинности.
Таковы были его показания в 1914 году. Но в 1924 году, когда жизни его уже не угрожала опасность со стороны австрийской полиции и когда его мечты об объединении Югославии осуществились в результате убийства и мировой войны, он заявил, что он был посвящен во все подробности заговора. Он даже ярко описывает, как он провел ночь с субботы на воскресенье, накануне убийства, вместе с Принципом, который на следующее утро произвел роковые выстрелы. Он утверждает, что эрцгерцога поджидали по крайней мере в десяти местах и что если бы Франц-Фердинанд уцелел после выстрелов Принципа, так же как он уцелел после бомбы Габриновича, то на его пути стояли так много людей, готовых убить его, что он вряд ли мог выбраться живым из Сараева.
Наиболее сенсационным разоблачением, представляющим важность потому, что оно принадлежит крупному сербскому политическому деятелю, бывшему министру народного просвещения в кабинете Пашича в июле 1914 года, является разоблачение, сделанное Любой Иовановичем. По случаю десятилетия с начала мировой войны летом 1924 года под редакцией русского эмигранта вышел сборник небольших статей, написанных выдающимися сербскими авторами, под общим заголовком «Кровь славянства»[17]. Вступительная статья «После Виттова дня 1914 года» написана Иовановичем. Здесь мы находим совершенно неожиданное разоблачение. Как раз то, что Пашич и сербское правительство скрывали много лет, Иованович признает как нечто, не возбуждающее никаких сомнений.
Отсюда явствует, что члены сербского правительства знали о заговоре приблизительно за месяц до убийства, но не приняли никаких серьезных мер, чтобы предупредить его. Сербское правительство, таким образом, по меньшей мере проявило преступную небрежность. Если оно не могло уничтожить в самом зародыше заговор, который подготовлялся в его столице одним из офицеров его же Генерального штаба, если оно не могло предупредить переход молодых людей через границу (потому ли, что Протич своевременно не отдал распоряжения, или, что более вероятно, потому, что пограничные власти сами принадлежали к организации «Черная рука»), то сербское правительство должно было немедленно сообщить обо всем австрийским властям, указать им имена преступников, а также все прочие подробности, которые могли бы способствовать их аресту, прежде чем они осуществят свои намерения. Но Пашич и его министры ничего этого не сделали.
Далее, когда преступление уже совершилось, они должны были произвести тщательное расследование относительно причастных к этому делу тайных организаций в Сербии и арестовать всех сообщников, которые содействовали подготовке и осуществлению заговора. Вместо этого, как мы увидим, они старались замести все следы, утверждали, что им ничего не известно, надеясь, что Австрия не сумеет установить их причастность к этому делу. Неудивительно, если Иованович, у которого совесть была нечиста, «сильно перепугался», когда в воскресенье днем 28 июня ему сообщили на дачу роковую новость. Но если им овладели «ужасные мысли», то не потому, что он раскаивался в преступлении, а потому, что он боялся его последствий.
Поделиться книгой: