Горячее сердце (сборник)

– Сними меня отсель.

– Гляди-кась, вот так летчик. Сними его с дерева! Сам слезай.

В этот момент на пороге дома появилась Авдотья Ивановна. Увидев сына на дереве, она крикнула Чувелю:

– Ты что ж это, старый дурень, с ума спятил? Ребенка на дерево закинул, прости господи!

Широко, по-солдатски, ступая и на ходу обтирая о фартук мокрые руки, Авдотья Ивановна пошла к дереву. Но, прежде чем она успела пройти половину расстояния, Чувель с неожиданной легкостью выскочил из гамака и на одной ноге запрыгал к дереву. Взмахнув длинными руками, он сгреб Бориса и бросил в гамак. Мальчик с заливистым смехом подпрыгнул в упругой сетке.

– Роман когда вернется? – спросил Чувель Авдотью.

Ласкин хотел выйти из своей засады и вступить в разговор, но то, что он услышал, заставило его еще глубже отступить в тень.

– Знаешь, Ваня, неспокойно у меня на душе. Как бы промеж них там чего не вышло.

– Гляди-кась, чего они не поделили?

– Мне Роман перед уходом сказал, что отошьет этого гостя. Не понравился он ему.

– Они что, поссорились?

– Не то чтобы… но что-то Роман его невзлюбил. Сразу эдак… Даже удивительно… – в раздумье проговорила она и повторила: – Неспокойно на душе.

– Ну, душа – это принадлежность буржуазная. В тебе душе и делать-то нечего. Для ее помещения нежные телеса нужны. – Чувель звонко шлепнул сестру по широкой спине.

Авдотья вспылила:

– Блаженный! Я тебе всерьез говорю.

Чувель насторожился:

– Что-нибудь замечала?

– Особого ничего…

Чувель сплюнул.

– Присмотреть, может, и нужно, ежели уж разговор пошел, но… – он уставился на свою забинтованную ногу.

Авдотъя решительно сказала:

– Сиди. Сама пойду.

– Ладно, – согласился Чувель. – Возьми мой карабин, полегче он.

Он сказал это так просто, точно предложил даме зонтик.

Ласкин решил, что пора выйти из засады, чтобы помешать Авдотье теперь же уйти в тайгу.

– Здравствуйте! – сказал он, насколько мог, просто и протянул принесенные панты. – Вот посылка от Романа Романовича.

Авдотья посмотрела на панты.

– А сам?

– Велел передать, что задержится еще на денек. Отстрел плохо идет.

Авдотья спросила более приветливо:

– А как вам понравился отстрел?

– Сказать правду – ничего интересного.

– Домой собираетесь?

– Да, думаю уезжать.

Подавляя улыбку удовлетворения, Авдотья степенно проговорила:

– Ну что же, брат может подвезти вас на шлюпке к пристани. Все равно панты отвозить.

Чувель запротестовал:

– Гляди-кась, из-за одной пары ехать? Небось до завтра не завоняют. А тогда вместе с теми, что Роман принесет, и отвезем.

Авдотья настаивала на том, чтобы ехать теперь же. Когда выяснялось, что ехать придется долго, ее охотно поддержал и Ласкин.

– Ин ладно, приготовь шлюпец, – согласился Чувель. – А только, парень, поедем мы к ночи. Сейчас немыслимое дело. Гляди, пыл какой. И сами сопреем и панты завоняем. Ты, Дуня, в погреб их, в погреб.

На том и порешили: ехать вечером. К тому же оказалось, что и пароход на Путятин зайдет лишь к утру, Ласкин попадет прямо к отходу.

– По прохладе и поедем, – резюмировал Чувель.

Совершенно успокоенный удачно складывающимся отъездом, Ласкин не спеша собирал свой несложный багаж, когда до него донесся приглушенный шепот Авдотьи Ивановны:

– А все-таки, Ваня, я в тайгу схожу… Снесу Роману поесть.

– Небось не умрет с голоду. Не маленький.

– Все-таки пойду.

– Сердце не на месте?

Ласкин слышал, как Авдотья Ивановна гремит посудой, собирая еду. После некоторого колебания он снял с гвоздя флягу термоса и, отвинтив дно, вынул из него небольшой алюминиевый цилиндр, наполненный белым порошком. Порошок был плотен и тяжел. Ласкин вынул свежую пачку папирос и тщательно обмакнул конец каждого мундштука в порошок. Отряхнув папиросы, чтобы на них не оставалось заметных следов порошка, он уложил их обратно в коробку. Несколько папирос из другой пачки, обработанных таким же образом, положил себе в портсигар.

Теперь нужно было сделать так, чтобы Авдотья Ивановна не ушла в тайгу раньше, чем уедет он сам с Чувелем.

Пользуясь тем, что она хотела скрыть от него свое намерение идти к мужу, и делая вид, будто не замечает ее нетерпения, он стал занимать ее разговорами. Сидя перед ним на крыльце, она от волнения складывала и снова разворачивала на коленях платок. Когда она проводила рукой по ткани, распластанной на могучем колене, складка заглаживалась, как разутюженная. В одном этом движении чувствовался такой напор физической силы, что Ласкину страшно было подумать о недружеском прикосновения этих рук.

Перед закатом Чувель наконец собрался в путь. Ласкин как можно теплее простился с хозяйкой и просил ее принять в подарок коробку хороших папирос:

– Я заметил, что вы иногда покуриваете.

– Редко, – застенчиво сказала Авдотья Ивановна.

– Папиросы отличные. Они помогут вам скоротать сегодня вечерок в ожидании мужа. А нет, так передадите ему от меня.

Он положил коробку на край стола, так, чтобы ее нельзя было забыть.

Как только раздались первые всплески чувелевых весел, женщина поспешно поставила на стол ужин для Бори и, наказав ему поесть перед сном, ушла в тайгу.

Папиросы лежали там, где их оставил Ласкин.

От стука захлопнувшейся двери Боря проснулся. Некоторое время он лежал, широко открытыми, словно бы удивленными, глазенками озирая горницу. Потом с той быстротой перехода от дремоты к бодрствованию, какая бывает только у животных и маленьких детей, соскочил на пол и, шлепая босыми ножонками, стремглав подбежал к окошку. Через миг спавший на подоконнике кот был схвачен в охапку. Переходя из горницы в горницу, мальчик таскал кота под мышкой. Тот безропотно переносил это неудобное, но, по-видимому, привычное для него положение и даже удовлетворенно урчал.

Наверное, не впервой маленькому жителю таежного домика было оставаться одному. Он уверенно подошел к столу, где был ему оставлен ужин, и взгромоздился на табуретку. Он было уже потянулся к плошке с варенцом, когда заметил тисненную золотым узором папиросную коробку. Несколько мгновений его восхищенный взгляд не отрывался от коробки. Потом он осторожно приподнял крышку и, прикусив язык, поглядел на папиросы. Тем временем забытый кот с громким довольным урчанием поедал варенец.

Боря придвинул к себе золоченую коробку и взял папиросу. Надув губы, с важным видом он, подражая отцу, постучал ею по коробке. Потом подул в папиросу, прислушался к шипению воздуха, вдуваемого в мундштук, и тут услышал другой странный звук. Он оглянулся и увидел кота над своим варенцом.

– Ах ты, Мурка! – крикнул Боря. – Брысь! – и спихнул кота со стола.

От неосторожного движения упала на пол и золотая коробка. Папиросы покатились в разные стороны. Кот, как молния, метнулся за одной из них, за другой и стал играть, катая их лапкой. Боря поднял коробку и, любуясь красивой крышкой, забыв и об ужине, и о папиросах, которыми играл кот, приплясывая на одной ноге, выбежал из дому.

Тогда, видимо, и у кота пропал интерес к папиросам. Выгнув спину, он тоже вышел на крыльцо, и, усевшись там, где еще было солнце, принялся за умывание. Но стоило ему один-два раза лизнуть свою лапку, как странная судорога свела его тело, он подскочил, упал, и пена вспузырилась под его ощерившимися усами. Когда к нему подбежал заинтересованный Боря, кот был мертв. Боря взял его на руки и заплакал…

В это время его мать широким, солдатским шагом шла сквозь вечернюю тайгу, оглашаемую гомоном устраивающихся на ночь птиц.

А на глади пролива расходились круги от весел, не спеша погружаемых в воду Чувелем.

Чувель

Ласкина мучила медлительность Чувеля. Ведь предстояло обойти проливом весь остров. На это нужна была целая ночь. Ласкин предложил грести поочередно. Чувель отдал ему весла и лег на спину. Он курил большие самокрутки из невероятно крепкого табака и сочно сплевывал за борт.

Ласкин греб неумело, торопливо. Весла с плеском опускались в черную воду. Она скатывалась с весел с фосфорическим блеском, и долго еще светящиеся воронки кружились там, где ударяло весло. Берега были погружены в непроглядную темень и чувствовались только по теплому дыханию леса. Ничего, кроме вспыхивающей цигарки Чувеля, Ласкину не было видно.

– Ты свояка своего давно знал?

– О живых говорят «знаю», а не «знал». Давно. С таежного фронта, как беляков из Приморья вышибали.

– А он мне сказал, будто здесь, в совхозе, с тобой познакомился.

– Гордость в нем большая – вот и соврал. Он небось и про то, как вместе от белых удирали, ничего тебе не сказал. Я у него при белых солдатом был. При нем вроде особого стрелка состоял. Очень он этим делом интересовался: снайперов делал. Мы вместе маялись. Ихнему брату, если у кого совесть сохранилась, тоже труба была. Помаялись мы тогда, помаялись, а потом, гляди-кась, решение приняли удирать. Я ему говорю: «Уйдем к красным». А он: «Не примут меня. Иди один». Может, и верно не приняли бы. Так и подались мы с ним в разные стороны: я – к красным, а он – в тыл. А потом мы с ним в имении Янковского встретились. Я туда по особым обстоятельствам приехал – да прямо на него и напоролся. Он и виду на подал при людях, что меня знает. А знал он обо мне достаточно: и то, что к красным ушел, и то, что на заимку неспроста приехал, укрывался по фальшивому паспорту. Не выдал. Потому только и жив я, Чувель Иван свет Иванович. Мохом порастаю и цигарки курю.

– Уж и мохом. Рановато. Молодой парень Чувель во всю глотку заскрипел, заверещал, захлюпал?

– Это я-то молодой?.. Ай да обознался! Это Иван-то Чувель молодой? Сколько же мне, по-твоему?

– Сорок.

Опять залился спотыкающимся своим хохотом:

– Сорок?! Гляди-кась, вот да вот так Иван! – И, вдруг сразу сделавшись серьезным: – Шестьдесят, браток. Вот как!

– А сколько же Авдотье?

– Та действительно молода: без малого полвека. А я, брат, стар. Только что голова рыжая. Рыжие – они все такие. Пока бороды не отпустил, и старости нету. А я, гляди-кась, бороду для того и брею, чтобы девкам невдомек, что Чувель старый. А то лягаться станут.

– А сейчас не лягаются?

Чувель крякнул:

– Пока не жалуюсь.

– А я думал, – ты действительно молодой.

– Кабы я молодым-то был, разве бы я так жил? Я бы теперь свет переделывал. А то егерь. Разве это работа? Только потому, что больно к винтовке привык, и не бросаю дело-то.

– Когда же ты так привыкнуть успел?

– Я, браток, с винтовкой с семнадцати годов вожусь. Как от отца-матери в тайгу ушел, так все с винтовкой, что с бабой: днем обедаю, ночью сплю, даром что холостой.

– Все охотничал?

– Ну, это как сказать. Бывала и такая охота, что за нее по головке не гладили. Ты про Семенова слыхал?

– Про атамана?

– Нет, то другой. Тот в Приморье одним из первых насельников был. Потом богатеем стал невозможным. Деньжищи греб лопатами, что навоз. Во Владивостоке базар был Семеновский, на Семеновской площади стоял, и улица поперек тоже Семеновская. Все по тому богатею. При старом режиме он во Владивостоке городским головой сидел. Раздулся от важности. Уважение от купечества и полиции умел огромное. А только я к нему много раньше пришел. У него тогда и паспорта настоящего не было. Семенов он или кто – Богу одному известно. Вначале, как появился, он людям-то и на глаза показываться не любил. Дело у него было не больно чистое. Царство ему небесное, сатане проклятому, и меня он в это дело втянул. И меня он было ни за грош продал, как других вместо себя продавал, чтобы сухим из воды выйти. Бывало, заметит он, что выследили его пограничные кордоны или урядники и дело труба становится, нужно к ответу строиться, так он сейчас кого-нибудь из подручных парней под пулю пограничника и подсунет. Глядишь, на месяц-другой глаза и отвел. Снова можно спирт через границу носить. В Маньчжурии в то время спирт гнали беспошлинно, а в русском Приморье акциз высокий был. Очень выгодно было маньчжурский спирт в Уссурийский край переправлять. На этом люди целые капиталы сколачивали. В Маньчжурии даже строили специальные заводы, работавшие на Приморье. Целая армия спиртоносов ходила через границу. А содержал эту армию шпаны жиган Семенов. Вся спиртовая контрабанда через него шла, но никогда он ни в одном деле не пострадал. Чужими головами откупался. Делалось это так: приготовится партия спиртоносов к переходу – и, чтобы охране глаза отвести, в сторонке от намеченного места одного-двух парней нарочно заваливают. Пока охрана с ними возится, остальные – через границу. Среди нас, спиртоносов, быть приманкой для охраны считалось самым выгодным делом. Носильщики по пятерке за весь поход заработают, а у отводчика четвертной в кармане. Не раз и я этим делом занимался – отводчиком был.

Однажды партия семеновских спиртоносов приготовилась к переходу у самого полотна железной дороги. Нужно было охрану по ложному следу пустить. Я взялся. Сунул бидон спирту в мешок за спину и на маленькой станции близ границы полез на крышу вагона сибирского экспресса. Нарочно полез так, чтобы меня увидели. Я знал: ежели заметят, то телеграмму на первую станцию по ту сторону границы дадут – спиртоноса снимайте. Все внимание на мне будет, а ребята тем временем груз пронесут. Но на этот раз кондуктора оказались умнее. Когда поезд уже на полном ходу был, устроили облаву, полезли за мною на крышу. А дело было зимой. Мороз лютейший. На вагоне ветер такой, что душа стынет. Подо мною ледок-то на крыше подтаял, а как поезд ходу набрал, я на ветру к крыше и примерз. Вижу, проводники ко мне лезут, хочу встать – не тут-то было. Гляди-кась, славно меня припаяло. Рванулся что было сил – весь перед пиджака на железе остался, вата наружу повылазила. Бегу по крыше на другой вагон. А из пролета еще две головы. Я как в мышеловке. Кондуктора отчаянные попались ребята, тоже на крышу вылезли – и ко мне с двух сторон. Ночь лунная, снег. Светло, как днем. Вижу, в руках у них ломы железные, гаечные ключи. В живых не оставят. Попробовал я их на испуг взять, не даются. Двое уже на крыше, а у края новые головы. Что делать? Перекрестился я да на полном ходу под откос сиганул. Насыпь там высоченная, но снегу много оказалось. Полежал я в нем, отошел. Спасибо, впопыхах я жестянку со спиртом не сбросил. Кабы не спирт, замерзнуть бы мне. Ведь на всем брюхе у меня в пиджаке дыра. Через сутки к своим добрался. Четвертной получил. Удачно обошлось. А сказать тебе, сколько народу Семенов таким способом перевел, – спать не станешь. А потом Семенов за другое дело взялся. Корешок такой есть в тайге – женьшень называется. Вот за этот корешок, так же как за панты, китайцы душу продать готовы. Он у них считается лекарством ото всех болезней и цену имеет невозможную. Ежели хороший корешок, то больше сотни рублей тянет. А, сам понимаешь, в те времена, до японской войны, пять, шесть сот – капитал.

Но была тут одна заковыка: корешок женьшень искать – несусветный труд. Он в тайге так укрывается, что самый искусный китаец-женьшенщик ежели два-три корешка в год отыщет – счастье. И на один корешок не обижались. Нашему брату, русскому, это дело вовсе не давалось. Очень тонко нужно знать таежные травки, цветки. Каждая травинка свое говорит: где может быть женьшень, где нет.

Так и промышляли: китайцы женьшень ищут и оленя Хуа-лу в лудеву[2] ловят, панты снимают. А наши пантача отстрелам добывали. Но то и другое большого труда требовало. Ты нынче сам видел, сколько с оленем маяты, чтобы тут у нас в парке панты с него снять. Пока сыщешь! А ведь тогда тайга была не та. Без края, без троп. Оленю преград не было. Пойдет колесить – уведет невесть куда. Ходит, ходит пантовщик за хорошим пантачом, а там, глядишь, еще мазу даст – и вся охота пропала. Тяжелое было дело. Правда, зато, если забьет нескольких хороших олешков, настоящие деньги в кармане…

Занимались тем, что кому по душе. Кто – женьшенем, кто – пантами. Но был народ, которому не по сердцу было мучиться. Те действовали короче. Ни женьшеня, ни пантача искать не надо, коли совести нет. Уследи только китаезу-женьшенщика, когда он корешки собрал, или охотника-пантовщика – и на мушку. Все корешки, весь сбор пантов – все твое. Когда там с тебя спросится! Скорей всего, что в тайге никто никогда убитого и не найдет. Если больше недели он пролежит, и хоронить не надо: начисто зверье приберет. А ежели кто и наткнется, то язык придержит. Кому охота на пулю лезть?

Немало такого народу было: промышляли охотой без хлопот и без убытка. Впрочем, и это дело не такое простое, как может показаться. Женьшенщика не легко уследить. Он знает, что беречься надо, и свои меры принимает. Ходит, ходит по тайге целое лето. Пойми – когда с корешком, когда пустой. А зря убивать его, без уверенности, что корешок при нем, расчета нет. Ведь если корешок еще не найден, грабитель сам у себя хлеб отнимет преждевременным убийством. А бывало и так. Старый женьшенщик корешок-то найти найдет, но не снимет, а только отметит условным значком – мой, мол. И уже другой женьшенщик его не тронет. А сам-то нашедший дальше как ни в чем не бывало пойдет, чтобы разбойника со следа сбить. А потом улучит денек и корень снимет. Или найдет да в укромном месте и схоронит. Ищи иголку в море. На многие хитрости люди пускались, чтобы корень от лихих людей спасти. Предпочитали: пускай пустого стукнет, лишь бы находка уцелела. Но Семенова провести было трудно. Зачем ему за охотником целое лето ходить, когда проще сделать можно? Ежели ты, например, к китайской границе женьшень носишь или панты в таежную фанзу для варки, то опытному человеку известно, где ты пройти можешь. Путей в тайге не больно-то много, хоть и широка она, как море. Стал Семенов на таких тропках работать. Пантовщиков и женьшенщиков он не трогал, а охотился на самих душегубов таежных. Как такого человека с награбленным уследит, стук его из-за дерева. Амба злодею! Чем добро по крохам-то собирать, Семенов сразу весь его улов брал. И трудов меньше, да и грех не тот: что за каждый корешок кровь проливать, что сразу за все одним убийством отделаться – разница. Двух, трех за лето стукнет – велико ли дело? А барыш огромный. Такую аферу развел, что подивишься. Тут у него один только страх был: как бы самого не уследили да не стукнули. Если бы поймали, и стрелять не стали бы: к дереву привязали бы муравьям на жратву либо живьем закопали. Но он свою линию вел умеючи. Когда же таежники поняли, в чем дело, и для Семенова гарью запахло, тогда он себе двух надежных парней в охрану взял. Народ в тайге, знаешь, какой был! Ни в Бога, ни в черта! За деньги – что угодно. Вот и я с ним оказался. Горазд я был стрелять. Уж за мной – как за каменной стеной. Не глаза, а бинокль. За это Семенов меня и жаловал. Хорошие деньги платил. А только и я цену этим деньгам знал. Семенов очень осторожен был и долго одних людей при себе не держал. Боялся тех, кто много знает. Подержит подручного сколько надо – да на мушку. Был человек – спутник жизни, и нет его, концы в воду.

Засиделся я в подручных. Днем и ночью пули ждал. И действительно, поймал я Семенова однажды на таком деле: стрельнул он в меня. Да меня не так просто возьмешь, я завороженный. От пули его я ушел – и вон из тайги. Пришел к батюшке на село отсидеться, хотел он меня тут к крестьянскому делу пристроить. А какой из меня мужик? Ушел снова в тайгу, но уже по чистому делу, на зверовой промысел. Немного пушниной баловался, тигра бил, но больше насчет оленя. Хороший, полезный зверь – олень. Очень нужен в хозяйстве. Большую с него пользу снимать можно, если толково дело вести. А мы не умели. Переводили зверя. Теперь вот правильно взялись. Огромное дело будет… Да без меня уж, верно. Стар я, браток, даром что рыжий. Да и не полный я человек. С той поры, с семеновской, нет-нет да и загорится внутри. Точно язва. А если бы не это, разве так бы я жил? Я бы, браток, всю тайгу теперь переделывал, новую жизнь строил.

Вдруг Чувель встал в лодке и, уставившись в темень, крикнул Ласкину:

– Эй, ты, шалавый, куды прешь-то?

Лодка зашуршала носом по песку. В черноте берега зашушукались деревья.

Чувель сел на весла и погнал шлюпку в пролив. Долго ехали молча. Шлюпка обошла мыс Приглубый и повернула в бухту. С востока, над сопками, пробегала по небу неуверенная розоватая дрожь. Будто вздрагивали сонные ресницы зари, не в силах сбросить с себя тяжесть влажной ночи. А в пролив, между мысами Фелисова и Фалькерзама, ворвался кусочек проснувшегося океана, встряхнувшего заалевшие зарей волны. Туда добралось уже утро.