Помоги проекту - поделись книгой:
Их взгляды встретились. У нее были красивые глаза, ярко-синего цвета, необыкновенно живые. Аманда улыбнулась, посмотрела на часы, потом отвернулась и уклончиво произнесла:
– Спасибо, но у меня как раз на восемь часов назначена встреча. Извините.
– Нет проблем, – сказал Майкл, скрывая разочарование за веселой улыбкой и спрашивая себя, с каким же это счастливцем у нее свидание.
По пути домой он думал об Аманде, неспешно ведя свой «вольво» на юг, через мост Патни, а потом вверх по крутому склону улицы. Вспоминал ее улыбку за стеклом студии. Вспоминал взгляд, которым она одарила его на прощание. А ведь во взгляде этом определенно присутствовала симпатия.
Да, Аманда отвергла его предложение выпить, однако…
Показалось ему или в самом деле в ее отказе сквозила некоторая досада?
Ничего, будут и другие возможности. Они еще встретятся. Или… Черт побери, он может позвонить ей прямо завтра и попытать счастья. Почему бы и нет?
«А вот интересно, доктор Майкл Теннент, чем ты можешь привлечь эту девушку? Ты на десять лет старше ее. Она молодая, эффектная, успешно делает карьеру – да весь мир у ее ног. А ты для нее всего лишь старпер на „вольво“.
Да и профессионал ты тоже не ахти какой. И доказательство тому – в сегодняшней утренней газете. Тебе остается только надеяться, что эта газета не попадется на глаза Аманде Кэпстик.
И тем не менее я ей понравился. Точно. По-настоящему понравился. Ну да, у нее была назначена на сегодня встреча, так что с того?»
Майкл решил, что позвонит Аманде завтра утром.
Откажет так откажет – ничего страшного.
2
3
ОТЧЕТ
Тема отчета: Глория Дафна Рут Ламарк, ныне покойная.
Глория Ламарк была моей пациенткой с марта 1990 года. До этого она систематически проходила лечение у моего коллеги, доктора Маркуса Ренни из Шин-Парк-Хоспитал, с 1969 года и вплоть до его ухода на пенсию в 1990 году. История болезни Глории Ламарк свидетельствует о том, что она постоянно наблюдалась у психиатров с 1959 года и принимала антидепрессанты (см. прилагаемый перечень).
Моя последняя встреча с пациенткой, состоявшаяся 7 июля, в понедельник, была абсолютно бесплодной. В последние месяцы я чувствовал, что она понемногу продвигается к осозннию своих трудностей и к принятию того факта, что по складу характера не отвечает требованиям, которые налагает на человека актерская профессия. И я пытался пробудить в ней интерес к другим занятиям, в особенности к благотворительности, поскольку в этой сфере миссис Ламарк могла бы быть полезной обществу и, таким образом, вести полноценное существование.
По моему мнению, покойная была женщиной крайне неуравновешенной, страдала от психического расстройства, что мешало ей вести обычную социально активную жизнь и фактически превратило ее в затворницу. Упомянутое психическое расстройство начало развиваться у больной еще в детстве или в юности, а крах ее артистической карьеры в середине 1960-х годов определенно стал своего рода спусковым крючком, спровоцировав дальнейшее ухудшение ее состояния».
Майкл, находившийся в своем домашнем кабинете, перемотал пленку диктофона, прослушал начало отчета, а потом продолжил:
«Глория Ламарк сыграла главные роли (некоторые уже в статусе кинозвезды) в нескольких фильмах в конце 1950-х – начале 1960-х годов, однако перестала быть востребованной актрисой, когда ей не исполнилось еще и тридцати. Крах своей карьеры она объясняла рядом факторов. Рождением сына Томаса. Распадом брака. Интригами соперниц, в особенности актрисы Коры Берстридж, которая, по навязчивому убеждению пациентки, будучи завистницей и карьеристкой, просто из кожи вон лезла, чтобы погубить ее, и намеренно отбирала у нее лучшие роли в фильмах.
По моему мнению, главной причиной крушения карьеры покойной стало ее психическое расстройство. Она никак не могла принять реалии жизни или признать их существование. Глорию Ламарк отличало гипертрофированное самомнение, которое требовало постоянной подпитки и временами, когда ставились под сомнение ее таланты или способности, проявляло себя приступами насилия и неконтролируемой ярости, вплоть до нанесения физических травм другим людям.
Несколько раз покойная поднимала на приеме тему самоубийства, хотя, согласно моим записям, в последние два года этого не случалось. Имеются сведения, что она дважды предпринимала попытки суицида: в 1967-м и в 1968 году, после провала театральной постановки, с помощью которой она хотела вернуться в профессию. Пациенты, которые ранее уже покушались на собственную жизнь, относятся к зоне риска, и я не забывал об этом, работая с Глорией Ламарк. Однако, ввиду того, что оба раза дозы принятых больной лекарственных препаратов были незначительными, а также учитывая содержание оставленных ею записок и прочие сопутствующие обстоятельства, я пришел к выводу, что эти попытки были скорее криком о помощи, чем серьезным намерением действительно покончить с собой.
Закончив карьеру, Глория Ламарк имела возможность продолжать жить безбедно, поскольку унаследовала значительную часть недвижимости мужа, немецкого промышленника Дитриха Буха, который погиб, катаясь в горах на лыжах, еще до завершения бракоразводного процесса.
С середины 1960-х годов смыслом жизни покойной стал ее сын Томас, который вплоть до самой ее смерти проживал вместе с матерью; Глория Ламарк полностью, просто патологически зависела от него – как в эмоциональном, так и в социальном плане».
Майкл перестал наговаривать текст на диктофон. Его показания почти наверняка будут зачитываться в суде. Он должен подумать о чувствах молодого человека. Глория Ламарк редко говорила о своих отношениях с сыном, которого врач ни разу не видел, и эти отношения всегда беспокоили Майкла, но ему так и не удалось выудить из пациентки всю правду.
Насколько доктору Тенненту удалось выяснить, парня по какой-то причине выгнали из школы, и в детстве он долгие годы находился под наблюдением психиатра. Майклу казалось, что пациентка усиленно скрывает какой-то наличествующий у ее сына дефект; однако врач так и не смог понять, делает она это ради любимого мальчика или же с целью защиты собственной репутации.
В пятьдесят девять лет Глория Ламарк все еще была красивой женщиной. После того как муж бросил ее, у нее было несколько романов, но все они продолжались недолго, а когда сыну исполнилось лет тринадцать или четырнадцать, она и вовсе прекратила встречаться с мужчинами.
Теннент знал, что в детстве Томас Ламарк в основном учился на дому. Глория сообщила Майклу, что ее сын хотел стать врачом и поступил на медицинский факультет, однако вскоре (ему так и не удалось узнать, по какой именно причине это произошло) молодой человек бросил учебу и вернулся домой. Друзей у него вроде бы не было.
Майкл не сомневался: это следствие того, что Томас так и остался несамостоятельным – его поступками руководила мать. Неразумное собственническое чувство, подавляющее личность ребенка, не редкость для матерей, однако Теннент подозревал, что в данном случае дело зашло слишком далеко.
Глория всегда говорила ему, что Томас во всех отношениях идеален. Вполне характерное для нее представление: она могла произвести на свет лишь сплошное совершенство. У психиатра сложилось впечатление о ее сыне как о человеке безропотном, слабом, затюканном и неадекватном.
«Вот бедняга, каково-то ему теперь?» – спрашивал себя Майкл.
4
Ох уж это место. Лестница. Многоэтажная парковка. Серый железобетон. Использованные шприцы и разорванные упаковки от бургеров. Запах мочи. Лампы в потолке сквозь фильтр дохлых мух и пыли выдавливают из себя слабые лучи света.
Это место не вызывало у Тины Маккей особой неприязни по утрам, когда вокруг непременно были люди, а естественного света хватало, чтобы разглядеть граффити. Другое дело по вечерам, в сумерках или темноте: декорации парковки распаляли воображение, вызывая самые разные мысли, которые ей хотелось прогнать прочь.
У Тины за спиной хлопнула дверь, заглушив рычание машин на улице Хай-Холборн своим пустым, раскатистым грохотом, и девушке показалось, будто она стоит внутри барабана. Потом, шарахаясь от каждой тени и невольно вспоминая газетные репортажи о расчлененных трупах, она стала подниматься по лестнице – надо было преодолеть пять пролетов. Именно этот отрезок дороги домой она ненавидела всей душой. Но сегодня Тине было о чем подумать, чтобы отвлечься от мрачных мыслей.
Сегодня она идет на свидание!
Тина прикидывала, что наденет, стоит ли помыть голову, и пришла к заключению, что времени на это уже нет.
Она продолжала перебирать в уме: сумочка, помада, духи. Туфли?
«Черт! Я забыла взять из ремонта черные замшевые туфли! Они бы идеально подошли к сегодняшнему наряду, а теперь придется срочно что-то придумывать.
Черт возьми, ну надо же было так лохануться!»
Кто-то выдернул из-под нее день, словно громадный ковер. Такое случалось нередко, время просто заканчивалось, груды рукописей копились, листы становились длиннее, и она не успевала отвечать на неуклонно растущее число звонков. Но сегодня Тина решила забыть обо всем этом. Сегодня она почти не боялась эха собственных шагов, обычно так пугавшего ее на пустой лестнице. Сегодня она думала о Тони (достопочтенном Энтони!) Реннисоне. О таком правильном, серьезном, интеллигентном мужчине, застенчивом и забавном.
Она явно ему нравилась.
И он ей тоже нравился. Обалдеть!
И внезапно Тина Маккей, которая всегда вела себя так, будто она старше, чем на самом деле, снова превратилась в девчонку. Две недели назад, еще до их знакомства с Тони, прежде чем он в первый раз пригласил ее на свидание, она была тридцатидвухлетней женщиной, которая держалась так, будто ей все сорок два. Или, может, даже пятьдесят два.
У Тины, невысокой, коротко стриженной шатенки, было приятное лицо: простое, но не лишенное привлекательности. Благодаря манере одеваться и держать себя она производила на окружающих впечатление очень надежного человека. Люди инстинктивно доверяли Тине: в школе она неизменно была старостой, а теперь стала шеф-редактором «Пелхам-Хауса», одного из крупнейших лондонских издательств. Она основательно перешерстила отдел беллетристики и обновила перечень выпускаемых там книг, а теперь вплотную занялась переживавшими кризис научно-популярной и документальной литературой.
Но сегодня Тина чувствовала себя школьницей, и бабочки в ее душе все сильнее махали крылышками с каждым шагом, приближавшим ее к машине, к дому.
К свиданию.
Принадлежавший Тине «гольф» со сломанным глушителем стоял на своем месте в дальнем углу, его багажник торчал под гигантской трубой отопления, которая в сумерках походила на какое-то притаившееся в засаде хищное животное. Автомобиль приветствовал появление хозяйки резким гудком и подмигиванием фар. Тина немного удивилась, когда, открыв дверь машины, увидела, что лампа в салоне не загорелась.
Она села, пристегнулась ремнем безопасности. Но когда вставила ключ в замок зажигания, внезапно открылась задняя дверь, и какая-то высокая фигура уселась на пассажирское место.
Мужской голос, отрывистый и уверенный, где-то совсем рядом, в считаных дюймах от ее лица, произнес:
– Помните меня?
Она замерла.
– Я Томас Ламарк. – Мужчина говорил так, будто у него во рту перекатывался ледяной кубик. – Ну что, вспомнили?
«Господи боже! – подумала Тина, пытаясь сообразить, что происходит. В машине сильно пахло одеколоном „Живанши“. Тем же одеколоном пользовался и тот, кто пригласил ее на свидание. – Неужели это Тони придумал какой-то розыгрыш? Нет, голос другой». Низкий голос звучал спокойно и уверенно. В нем слышалась холодная красота. Леденящая, почти поэтическая.
Пальцы девушки нащупали дверную ручку.
– Нет, – ответила она. – Извините, но не припоминаю.
– Вы должны помнить мое имя. Томас Ламарк. Вы отвергли мою книгу.
Никого поблизости не было. Охранник сидел в будке пятью этажами ниже.
– Вашу книгу?
Лица собеседника Тина не видела: говорила с силуэтом – высоким, стройным силуэтом.
– Да, вы ее отвергли.
– Извините, – сказала она. – Я… ваше имя ничего мне не говорит. Томас Ламарк?
– Вы еще написали мне письмо. Оно у меня с собой.
Тина услышала шуршание бумаги, потом его голос:
– «Уважаемый мистер Ламарк! Спасибо, что прислали нам рукопись своей книги „Авторизованная биография Глории Ламарк“. После внимательного прочтения мы вынуждены с сожалением сообщить Вам, что не сможем ее опубликовать. Надеемся, что в других издательствах Вас ждет успех. Искренне Ваша, Тина Маккей, шеф-редактор».
Наступило молчание. Тина прикидывала, есть ли у нее шансы открыть дверь и броситься наутек.
– Это ваше сожаление, Тина, оно искреннее? Вы и вправду сожалеете? – спросил он и добавил: – Мне нужно знать. Для меня это очень важно.
Тут стояли и другие машины.
«Через минуту-другую может кто-нибудь появиться, – подумала она с надеждой. – Постарайся выиграть время. Он псих, и этим все объясняется. Просто псих».
– Вы хотите, чтобы я перечитала рукопись еще раз? – Голос ее звучал тоненько, испуганно.
– Да вроде как перечитывать уже поздновато, не правда ли, Тина?
– Видите ли, мы используем сторонних рецензентов. Я… наше издательство получает очень много рукописей, иной раз до двух сотен в неделю, так что все я просто физически не могу прочесть.
– И моя рукопись показалась вам недостаточно важной, так?
– Нет, я не это имела в виду.
– А я думаю, именно это, Тина. Я вложил в книгу немало труда, но вы решили, что ее вполне можно не читать. Это биография моей матери, Глории Ламарк.
– Глории Ламарк? – повторила девушка, и горло ее перехватило от страха.
– Вы никогда о ней не слышали?
Вопрос прозвучал презрительно и агрессивно одновременно.
– Я… послушайте, мистер Ламарк… А давайте вы оставите мне рукопись, и я внимательно прочту ее, обещаю.
Тут его тон неожиданно потеплел, и на мгновение надежда вернулась к ней.
– Знаете что, Тина? Я бы очень хотел это сделать. Правда. Вы должны мне верить, я говорю искренне.
Она увидела, как сверкнул в полумраке металл. Услышала щелчок и хлопок. Потом наступила тишина.
– Что это было? – спросила она.
– Я подбросил монету. О, это особенная монета. Она принадлежала моему покойному отцу. Золотая монета достоинством в двадцать марок, отчеканенная в ландграфстве Гессен-Дармштадт в тысяча восемьсот девяносто втором году, в последний год правления Людвига Четвертого. Я просто подбросил монету. Орел или решка. Единица или ноль. Двоичный код. К нему можно свести все в этой жизни. Кстати, по такому принципу работают компьютеры. Вы знали об этом, Тина? Да или нет. На этой планете все либо черное, либо белое, как в двоичной системе. В простоте есть великая красота. Если бы вы прочли мою книгу, то знали бы это.
– Я… я обязательно ее прочту.
– Нет, момент уже упущен. Все надо делать вовремя. Вы никогда об этом не задумывались?
– Никогда и ни для чего не бывает слишком поздно.
– Нет, Тина, вы ошибаетесь. И вести разговоры уже слишком поздно. – Он снова подбросил монету и констатировал: – Орел. Вы знаете, что означает орел?
– Нет.
– А если бы прочли мою книгу, то знали бы.
Поделиться книгой: