За столбами Мелькарта

Вслед за Мирканом заговорил купец Габибал. Ганнон немало слышал о его несметных богатствах, нажитых торговлей с Гадиром[24].

– Отцы! – промолвил купец. – Я позволю себе показать вам эту лампу. – Он поднял над головой простой глиняный светильник с двумя клювами[25]. – Если вы заглянете внутрь этого светильника, то увидите на дне его осадок. Такой осадок есть и в нашем городе. Это чернь, источник вечных волнений и беспокойств. Суффет Миркан советует оставить этот осадок за стенами нашего города. Но всякий знает, что от этого лампа будет чадить. Надо вычерпать чернь со дна нашего славного города. Пусть едет себе на край света! Поможем ей в этом. Избавившись от черни, город и все благонамеренные люди только выиграют.

Последние слова купца потонули в шуме неодобрительных возгласов.

Ганнон понял, что Совет Тридцати его не поддержит.

Но еще народ не сказал своего последнего слова.

Домой Ганнон почти бежал. Лицо его горело. Руки невольно сжимались в кулаки. Неудача не сломит его! Он пойдет к кузнецам и валяльщикам, пекарям и горшечникам, он отправится к землепашцам, стонущим от податей и налогов. Они должны его понять! Они помогут ему!

На площади собраний

Огромная площадь Собраний с утра запружена народом. Сегодня выборы второго суффета. В толпе больше всего ремесленников. Они пришли с улицы Пекарей и площади Валяльщиков, от Горшечных и Кузнечных ворот. Их одежда в муке и саже. Немало в толпе и землепашцев в рваных туниках.

У самого помоста кучкой стоят отцы города.

Тучный человек в красном колпаке, косясь на толпу, говорит Миркану:

– Зачем сюда позвали этих людей? Горшечники вертят ногами свой деревянный круг, и мысли их вращаются вокруг сосуда. Откуда они могут быть мудрыми? Дым иссушает тела кузнецов, жар изнуряет их головы, удары молота оглушают их. Как может стать мудрым тот, кто правит плугом и погоняет волов? Он разговаривает со своими волами и смыслит в управлении государством не больше, чем они.

– Ты прав, – отвечает Миркан. – Но, клянусь Танит, никто не звал сюда этих людей. Они пришли сами. И я не помню, чтобы на площади Собраний было когда-нибудь столько народа.

В толпе шныряют какие-то юркие, надоедливые люди. Они нашептывают землепашцам и ремесленникам: «Не голосуйте за беглеца!..»

Но их никто не слушает. Имя Ганнона у всех на устах. Ему готовы простить и то, что он принадлежит к этому заносчивому роду Магонидов, и даже то, что он был под Гимерой, которая наложила на всех моряков Карфагена черное пятно.

Ганнон обещал народу, что, если его изберут суффетом, он снарядит корабли за Столбы Мелькарта и доставит всех, кто только пожелает, в благодатные края. Там не дуют жаркие, иссушающие ветры. По ночам не крадутся к загонам львы. По каменистым склонам там вьется виноград, и его завязям не угрожают прожорливые черви. В тенистых лесах живут непуганые звери, и янтарный мед стекает из дупел. С горных высот бегут говорливые струи. Там не надо платить за воду, там нет изгородей и запруд. Взрыхляй тучную почву, бросай в нее зерна и радуйся щедрости земли!

Говорил ли им об этом Ганнон? Нет. Он просто обещал повезти их за Столбы Мелькарта. Рассказы о благодатных землях передавались из уст в уста, обрастая новыми яркими подробностями. Тот, кто вчера рассказывал о них соседу, сегодня выслушивал от него свой же собственный рассказ и не узнавал его.

Но вот на помост поднялись глашатаи. Призывно загудели рога. Заколыхалось море голов. Люди устремились к мосткам. Проходя по ним, они бросали камешки в стоявшие внизу пифосы.

Пифосы стояли по обе стороны мостков, но те, что слева, были полны камешками до краев, а в тех, что справа, проглядывало дно.

Отцы города еще теснее прижались к помосту, потрясенные и напуганные невиданным проявлением воли народа. Им было ясно, что Ганнона изберут суффетом. И тогда ему без труда удастся провести через народное собрание любой закон. Это они понимали. И это внушало им страх.

Внезапно раздался крик:

– Ганнон!

Звук, наподобие громового раската, прокатился по площади Собраний, прокатился, подхваченный тысячами голосов, на всех шести улицах, выходящих на эту площадь, и замер у стен Бирсы[26]. Люди рукоплескали, что-то кричали. Они радовались победе своей мечты.

«Серебряный якорь»

Четыре месяца прошло с того дня, как Ганнон стал суффетом. Почти все время Ганнон проводил в Кофоне. Здесь готовился к далекому и трудному пути карфагенский флот. Все надо проверить самому: крепки ли канаты и паруса, хорошо ли законопачены щели в бортах. Нужно подобрать матросов. В море трусливый и неопытный спутник опаснее мачты с трещиной или прогнившей килевой доски. Вот почему Ганнон так придирчив и требователен к тем, кого он должен взять с собой в море. Шестьдесят кораблей – свыше тысячи моряков. И с каждым надо поговорить, узнать, что это за человек и можно ли на него положиться. Правда, ему помогает кормчий Малх, достойный потомок древних финикийских мореходов. Малх еще служил у Магона[27]. Тогда ему было всего лишь пятнадцать лет. А теперь ему все пятьдесят. Он так долго плавал по морю, что, кажется, его грудь и руки покрылись вместо волос морским мхом и водорослями.

В таверне «Серебряный якорь» часто можно увидеть Ганнона и Малха в окружении моряков или купцов. Вот и сейчас оба потягивают вино из толстых кружек. Напротив них сидит человек лет тридцати, с загорелым и мужественным лицом и широко расставленными глазами. Его огромные, как глиняные гири, кулаки лежат на столе.

– Ну а дальше? – говорит нетерпеливо Малх, отставляя пустую кружку.

– Потом пираты меня продали тирянам, – продолжает свой рассказ незнакомец. – Они заставили меня спускаться на дно за раковинами-багрянками. Из них выделывается вот эта драгоценная краска. – И человек бережно касается края плаща Ганнона, окрашенного в пурпур. – Мои товарищи утверждали, что легче быть каменотесом, мельником, чем ныряльщиком. Но у нас было одно преимущество: нас не держали в оковах. Я не думаю, что хозяин пожалел бы для нас железа. Палок ведь ему не было жалко. Просто он понимал, что под водой нужны свободные руки. Однажды я воспользовался этим и уплыл в море. Меня подобрал греческий корабль. Кормчий продал меня купцам, промышлявшим добычей губок. Год я вылавливал эти губки. Греки верят, что губки, повешенные у постели больного, приносят ему исцеление. Я спал на этих губках, но, заболев однажды, чуть не умер. Меня отходила добрая рабыня. Да будут к ней милостивы подземные боги! Хозяин засек ее до смерти. В год, когда на Грецию напал персидский царь Ксеркс[28], мне удалось бежать. Грекам было не до рабов. И вот я здесь. Иной раз поможешь нагрузить корабль. Кому сейчас нужны ныряльщики! – Незнакомец вздохнул, видимо думая о Гимере, где был уничтожен флот Карфагена. – Возьми меня, Ганнон! – взмолился он. – Я могу продержаться под водой столько времени, сколько понадобится, чтобы заделать пробоины на днище. Я могу срезать незаметно якоря вражеских кораблей. И с парусами справляюсь неплохо.

– Как твое имя? – спрашивает Ганнон.

– Адгарбал, – отвечает ныряльщик.

– Ты его знаешь, Малх? – обратился Ганнон к старому моряку.

– Я слышал о нем, – отозвался тот. – В гавани зовут его угрем за ловкость.

– Хорошо. Запиши его в команду «Ока Мелькарта», – распорядился Ганнон.

За широкой спиной нового матроса дожидалось еще несколько моряков, желавших отправиться в плавание. Ганнон поручил их Малху.

Ганнону надо поговорить еще с сисситами[29]. Их возглавляет сам Габибал. Нет, не случайно он поддержал Ганнона в Совете Тридцати. Сейчас сисситы слетелись в гавань, как осы на мед. За ними нужен глаз да глаз. Они привыкли извлекать выгоду из всего – из радости и из горя. Они норовят подсунуть суффету всякую гниль и получить за нее побольше, как за хороший товар. А государственная казна пуста. Ганнону пришлось продать последнее загородное имение отца, заложить менялам все свои драгоценности.

Родные смотрят на Ганнона, как на безумца. Они злословят, что он хочет утопить на морском дне достояние рода Магонидов. Они забыли, что не земля, а море принесло Магонидам славу.

«Свист плетей приятнее завывания бури», – любят они говорить. И верно, плетью они выколачивают недурной доход. Но разве пристало мужчине проверять курятники и свинарники, вдыхать запахи навоза, слышать вопли избиваемых рабов! Ганнон предпочитает всему этому просоленный морской воздух, вой ветра в снастях, бесконечный простор.

* * *

Уже стемнело, когда у дверей «Серебряного якоря» появилась детская фигурка. Ее можно было видеть в этот час каждый день. И хозяин таверны, и все матросы знали этого мальчика. Одни считали его слугой суффета, другие – воспитанником, третьи говорили, что это его младший брат.

Заметив мальчика, Ганнон поспешил ему навстречу.

– Ты ее видел, Гискон? – нетерпеливо задавал вопросы Ганнон. – Что она ответила?

– Видел, господин. Она прочитала твое письмо. Она согласна.

Ганнон от радости схватил мальчика и подбросил его в воздух. Опуская его на землю, он рассмеялся.

– Скоро, Гискон, тебе больше не придется ходить в храм Танит.

– И мы выйдем в море? – оживился Гискон.

– Да, мы все выйдем в море!

Бегство

Со стен Бирсы, освещенных бледным сиянием луны, упал тяжелый удар колокола. Человек, закутанный с головой в плащ, прислушивался к этому звуку, пока он не замер в ночи, осадившей спящий город подобно вражескому полчищу. Рядом с человеком в плаще у ограды храма Танит – тонкая детская фигурка. Человек в плаще поднял ее обеими руками, и через мгновение она исчезла за решеткой храмового сада.

Много опасностей пережил на своем веку Ганнон. Его окружали враги, он плыл в безбрежном море, он был на палубе пиратского корабля. Но, кажется, сердце его никогда еще не сжималось так, как теперь.

Гискон на цыпочках пробирался к окну, на которое ему указал Ганнон. Храмовый сад полон шорохов. Деревья склоняют над мальчиком свои ветви, словно хотят его схватить. Таинственно блестит священный пруд. Мальчику кажется, что из воды высовывают головы какие-то рыбы с выпученными глазами. Или, может быть, это лунные блики? Путь до храмовой пристройки, где живут жрицы Танит, кажется бесконечным.

Но вот наконец окно, в котором мелькнул огонек, окно Синты. Вчера в письме Ганнон просил ее зажечь свечу. Окно высоко, и мальчику до него не дотянуться. Но, к счастью, рядом растет изогнутое дерево. Нижняя ветвь его чуть не задевает подоконник. Гискон карабкается вверх. Уцепившись за ветку, мальчик подтягивается и взбирается на нее обеими ногами. С легким скрипом растворяется окно. Пригнувшись, мальчик делает несколько шагов по направлению к стене и прыгает.

Едва лишь Гискон касается подоконника, как горячие нежные руки подхватывают его, и вот он в полутемной комнате. Эти же руки подняли его, и поцелуй ожег лоб Гискона.

– Идем, госпожа! – шепчет мальчик. – Идем скорее. Вот веревка. А стражи спят крепко: они напились вина, которое им дал господин.

– Подожди! – шепчет в ответ Синта. – Нам еще нужно побывать в храме. Ты не боишься темноты?

Боится ли Гискон темноты? А кто ее не боится? Но ради Ганнона он готов не только пойти в храм ночью, но даже пройти через кладбище, где, как говорят, в полночь из могил встают злые духи.

– Нет, я не боюсь темноты! – храбро отвечает мальчик.

– Тогда идем, – говорит Синта и кладет руку на его голову.

Они выходят из комнаты. Как скрипят половицы коридора!

– Осторожнее! – шепчет Синта. – Сейчас будет порог.

Еле слышно открывается дверь. Мальчик перешагнул порог. И вот они оба ступают по гладким каменным плитам. Темно так, как может быть темно только в храме. Пахнет благовонными маслами, ими здесь кропят стены.

Синта идет уверенно. Она знает здесь каждый камень. «Справа сейчас должна быть статуя Танит», – Синта замедляет шаг. Она протягивает вперед руки, и ее пальцы нащупывают веревку. Синта достает нож. Взмах рукой – и веревка ослабла… В это время хлопает дверь. Вдали мерцает огонек. Синта роняет нож, хватает Гискона за руку и тащит его куда-то в сторону.

Огонек все приближается. Это горит светильник в руках верховного жреца Танит, но свет его так слаб, что Гискону и Синте нечего бояться, что их обнаружат. Но, когда тишину храма нарушает скрипучий голос одного из вошедших, Гискон чувствует, как Синта вся дрожит.

– Ты все приготовил, Стратон? – звучит властный голос верховного жреца.

– Все, мой господин! – следует ответ. – Недавно я пробовал крепость веревки. Можно проверить еще.

– Не надо. Помни, как только я прикоснусь лбом к алтарю, ты должен дернуть за веревку.

Тонкий звон замер в глубине храма. Последнее, что слышал Гискон, это был шум поворачиваемого в двери ключа. Затем наступила тишина.

– Мы в ловушке! – прошептал Гискон.

– Не бойся! – успокоила его Синта и нащупала руку мальчика.

Молча двинулись они в дальний угол святилища. Вот Синта остановилась перед нишей, в которой белеет какая-то статуя. Девушка прикоснулась к ее бедрам, и статуя отступила, приоткрыв темный вход в подземелье.

Нагнувшись, Синта входит в узкий проход. Здесь совершенно темно. Гискон идет за Синтой, не отрывая руки от холодной, влажной стены. Пахнет плесенью и еще чем-то неприятным. Вдруг мальчик увидел в углу красную точку. Она становится все ярче. Это в каменной нише горит светильник. Здесь коридор сворачивает вправо. В углу – огромная куча тряпья.

– Что это? – спрашивает шепотом Гискон.

– Одежды жертвователей!

Мальчик слышал о том, что люди, терпящие бедствия на море и суше, часто обещают в дар богине свои одежды И отдают их в храм, если приходит спасение. Но кто бы мог подумать, что эти одежды, в которые можно было одеть тысячи бедняков, без пользы гниют в подземелье дома Владычицы!

По обеим сторонам коридора – большие пустые сосуды. Гискон не знает, для чего они предназначены. И Синта этого ему не скажет. В этих пифосах хранится не вино и не масло, как может предположить мальчик. Это сосуды для детских тел. Жрецы говорят, что ни один вновь построенный дом не будет прочен, если в его основание не вложить сосуда с жертвой. И люди верят жрецам. Удивительно, чему только не верят люди! Сколько обманщиков и плутов пользуются человеческим легковерием! Не раз мудрецы разоблачали этих обманщиков, но их сменяли другие, более искусные и ловкие, и люди, как раб из басни, каждый раз спотыкаются об один и тот же камень.

Еще долго Синта и Гискон идут по коридору. Вот взметнулась стая летучих мышей, чуть не задев их головы крыльями. Никогда еще Гискону не было так страшно. Потолок становится все ниже и ниже. Приходится идти полусогнувшись. Наконец коридор заканчивается. Перед ними стена. Синта долго шарит по ней руками, пока не нащупывает небольшой рычаг. Сильным движением она дергает его на себя.

Стена отступает, как статуя у входа в подземелье. Пахнуло свежим воздухом. Засверкал клочок неба с рассыпанными на нем звездами. Ползком Синта и Гискон вылезли наружу. Луна освещает белые каменные конусы – квадратные плиты с полустершимися надписями. Да ведь это храмовое кладбище! Но после подземелья кладбище уже не могло испугать Гискона. Хорошо, что их никто не заметил. Можно было умереть от страха, увидев, как из земли вырастают двое в белом. Конечно, их бы приняли за злых духов!

А где же Ганнон?

Ганнон стоит у храмовой ограды. Он ждет. Воображение рисует картину будущего счастья. Оно встает перед ним, как берег в бескрайнем бурном море.

Кто-то легко дотрагивается до его плеча. Синта! Как им удалось выбраться из храма? Тише! Где-то в глубине храмового сада стучит колотушка сторожа.

Темной улицей Ганнон, Синта и Гискон пробираются в гавань. Вот и укромное место – груда больших глиняных сосудов из-под зерна.

Ганнон усаживает Синту и долго смотрит на девушку, гладит ее руки. Как она изменилась за эти несколько месяцев! Бледное лицо. Нет кос, которые ниспадали до самого пояса. И, может быть, поэтому она смущена.

– Ничего, милая! – в радостном порыве, не помня себя от счастья, говорит Ганнон. – Отрастут твои волосы, забудутся обиды и огорчения.

– Да, – шепчет Синта. – Мы теперь вместе, и нас разлучит только смерть.

Меркнут звезды. Загорается край неба, и его отблеск озаряет Синту. Девушка становится еще прекрасней.

Ганнон с беспокойством оглядывается вокруг. Тревога передается Синте.

– Идем на корабль, – торопит Ганнон. – Нас пока еще не должны видеть вместе. К тебе будет приходить Гискон. Скажи, что это твой брат. Ты согласен, Гискон?

Гискон послушно кивает головой.

Синта крепко обнимает Ганнона. Как трудно расставаться, когда любишь! На глазах у девушки слезы. Губы ее дрожат. Со страхом смотрит она на бледный лик луны. Не гневается ли Владычица на свою рабыню, презревшую законы храма ради любви?

Гнев Магарбала

В храме Танит людно. У алтаря стоят раби в своих лиловых плащах. За ними – море черных тиар. Их одевают на головы во время молитвы.

Миркан и Ганнон мирно сидят на скамье у колонн. Ничто не выдает, что их разделяет старинная вражда двух родов. В ожидании церемонии Ганнон перечитывает надписи на вделанных в стену каменных плитах. В этих письменах запечатлены история и слава Карфагена. Великие люди города оставили в назидание потомкам рассказы о своих подвигах.

Еще мальчиком Ганнон читал эти каменные свитки, повествующие о войнах и мятежах, походах и открытиях. Уже в детстве он полюбил эти звучные названия: Мелита и Тингис[30]. В них была пенистая морская даль, неумолчный шум прибоя, пение ярких, невиданных птиц, рев зверей, в них звучала музыка странствий. Среди героев, открывших острова в Великом Море Заката, были и его предки. Вот надпись его деда Магона, завоевавшего острова Метателей Камней[31]. Город на одном из этих островов до сих пор носит его имя[32]. А вот плита с надписью Гимилькона, побывавшего в стране тумана и вечной ночи.

Искоса взглядывает Ганнон на Миркана. Он помнит, Миркан пытался напугать его трудностями плавания Гимилькона. Не удалось ему это. Тогда Миркан решил сговориться с верховным жрецом Танит. Они хотят помешать кораблям Ганнона покинуть Карфаген. Но хитрость их раскрыта. Это Синта открыла Ганнону тайну чуда, с помощью которого суффет и жрец еще надеются опрокинуть его планы.

Взгляд Миркана устремлен на алтарь. Как и Ганнон, он ждет выхода Магарбала. «Богиня еще не сказала своего слова, – думает Миркан о Ганноне, – и этот наглец, которого чернь посадила на скамье суффета, еще рано торжествует. Корабли Ганнона стоят в Кофоне под парусами, но он забыл, что ветер – это дыхание богов, а боги имеют своих жрецов. Он забыл, этот мальчишка, что в храме происходят чудеса. Правда, они дорого обходятся, эти чудеса, но зато ничто не может сравниться с их силой».

Миркан мельком взглядывает на Ганнона, и на его тонких губах мелькает еле заметная усмешка: «Глупец! Сейчас богиня скажет: “Нет!” Сейчас она опалит тебя огнем. И ты не сможешь повести корабли до благоприятного знамения, если оно вообще когда-либо наступит».

Погасли светильники. Лишь свеча на алтаре горит неровным, дрожащим пламенем. Люди затаили дыхание. Распахнулся багровый полог. Предстала Владычица Танит. Призрачно и грозно ее каменное лицо.

Магарбал вышел в длинном черном плаще с вытканными на нем мерцающими звездами. Белая повязка закрывает часть его голой, как яйцо, головы. В правой руке у жреца золотая чаша в виде лодочки, а в левой – посох, на ручке которого бронзовая змеиная голова. Жрец поднялся на ступеньки алтаря.

Под сводами глухо прозвучал его голос:

– О Танит, мудрая и прекрасная! Освещающая в часы мрака землю, рождающая росу, смиряющая злых духов! О Владычица! Твои рабы идут в царство Мелькарта. О великая! Если ты не хочешь этого, сотвори чудо!

Магарбал медленно наклоняется, прикасаясь лбом к прохладному дереву алтаря. Он знает: сейчас Стратон дернет за веревку, опрокинется свеча и ярко вспыхнет горючее вещество, которым наполнена голова богини. Жрец ждет. Кровь прилила к его вискам. Снова и снова прикасается он лбом к алтарю…

Довольные моряки шумно покидали храм, а верховный жрец все колотил кулаком об алтарь, словно хотел вбить его в землю.