Кащенко. Записки не сумасшедшего

– Ленка, ухожу, ухожу, позвони мне сегодня обязательно, я буду волноваться. И вообще, хорошо, что мы нашлись, правда? Теперь будем общаться!

Далекий, когда-то очень близкий человек. Как мне объяснить Кирке, что телефонное время у меня расписано, что, несмотря на трогательность нашей встречи, у меня есть гораздо более дорогие и близкие люди, которым я не успеваю позвонить, что по телефону с адвокатом я по полчаса обсуждаю очередную бумагу… Что все это для меня важно-о-о!!! Как объяснить, что прошло тридцать лет со школы… Зачем мне чувство вины перед ней?

Вечером я, конечно же, набираю Кирку. В счет времени, отведенного на адвоката, в надежде, что услышу ее, мою лучшую школьную подружку, и звонок сотрет тридцать прожитых лет. Увы… Я не в силах включиться в ту жизнь, которую Кирка прожила без меня. Не в состоянии разделить ее радость оттого, что сын с невесткой спихнули ей на руки пятимесячного ребенка, «которого они и не хотели, представляешь?», а Кирка теперь чувствует себя молодой матерью.

– Кирусь, давай дождемся, когда меня выпустят, тогда и встретимся… – говорю я, мучаясь от неискренности своих слов. Когда меня выпустят, у меня будет бездна дел. Мне будут нужны силы, чтобы работать сутками, таскаться в следственный департамент, заканчивать четвертый роман, подстраиваться под график русских адвокатов, выкраивать по ночам время для конференц-коллов с лондонским. Успевать зарабатывать деньги на содержание всех трех. Я не в силах сосредоточиться на Киркиной радости от новорожденного внука, я своего-то видела лишь три раза в жизни – он родился уже во время следствия, – и я запрещаю себе думать о нем.

Чувство вины, тем не менее, не мешает мне в обществе Татьяны Владимировны насладиться роскошным обедом. Вся палата сбилась за один стол. Видимо, мы теперь так и будем есть своим колхозом, и это доставляет мне радость: внутри жестоко-безумного, постоянно ощеренного девятого отделения возникла общность, в сущности, очень теплая, несмотря на то что мы все психи. За нашим столом не плюют на пол – равно как и на стол, – не лезут во время еды под халат почесаться, не матерятся, а если матерятся, то в тему, смешно, и все над этим ржут. Тут лица разные, а не одинаковые, разговоры житейские, без злобы и бесконечных жалоб.

– Девчонки, очень прошу, берите, не стесняйтесь! Картошка с жареным луком, еще теплая!

– Лен, – смущенно спрашивает Оля. – Можно помидорку взять?

– Оль, ну для чего я поставила, зачем спрашиваешь?

– Елена Викторовна, – смеется Татьяна Владимировна, – а у меня вареники с картошкой, мама делала… Тоже теплые еще. Надо срочно съесть.

Мы точно лопнем сегодня. Рыночные помидоры, редиска, квашеная капуста и соленые огурчики. Помимо картошки и вареников. Аля деликатно ест вареник, держа его двумя пальчиками: из приборов у нас только алюминиевые ложки. Рядом, на салфетке, лежит надкусанная помидорина… На тарелку с перловкой, залитой жижей под названием «рагу» – или «азу»? – класть помидорину Але не хочется.

В обед все объелись и завалились спать. Вся пионерская стайка шестой палаты.

Вспоминаю разговор о своей «творческой натуре» и вновь осознаю банальную истину о том, что психические расстройства – это вариант нормы. Или наоборот, гы-гы… Думаю не о хрупкости своей психики, а о хрупкости граней ее оценок. Хочется написать: «От этой мысли становится тревожно», но тут же ловлю себя на том, что тревога – тоже признак нехороший. «Такое может случиться с каждым». Сквозь дрему слышу голоса в палате:

– У нее голоса…

– Да нет, у нее депрессия. А сероквель – это правильный препарат. Его прописывают и при астенических психозах, и при шизофрении.

– Так у Катьки не голоса, у нее депрессия.

– Шизоидная или маниакальная? – доносится до меня разговор двух проснувшихся «сокамерниц». Не представляла, что у них такие медицинские познания.

– У нее мысли по кругу бегают, ее галоперидолом надо колоть, а не сероквелем. Но это еще как посмотреть. У всех мысли по кругу бегают, у меня тоже. А разве у вас нет, Лена?

У меня тоже бегают, еще как, особенно перед допросами. Три года вздрога и страха от каждого незнакомого номера на мобильнике. Взрыв адреналина и тошнотный откат. Чертовы качели. Три изнурительных года. Усталость. Какое там психическое расстройство, нервы издерганы. Но различать не входит в задачи ни следственного департамента, ни этого заведения. По крайней мере, в моем случае. У врачей задача предельно четко сформулирована: «Ты, Котова, здоровая или больная?» Если здоровая, пойдешь на свободу, то есть на допросы, а потом в суд, а потом… От сумы и от тюрьмы не зарекайся. «Это может произойти и с тобой, и со мной»… Если больная, будем лечить, пока не станешь здоровой. А там решат, что с тобой дальше делать. Поэтому я молчу. Я уже сижу в кровати с ноутом на коленях. Вместо мыслей у меня пальцы бегают… По клавишам ноута.

Аля… Девочка с искалеченной психикой и изломанной судьбой. Ей вынесли приговор уже в двадцать пять лет, хотя вины за ней нет никакой. Ее мир сузился до веры. В бога и врачей. Только они помогут. Ее лишили сил бороться и прав защищаться, потому что родители в детстве не дали ей ни сил, ни прав. И это пожизненно. «Вылеченная» девушка без эмоций машинально играет «Лунную сонату», и так же безучастно жует карамель, и так же ровно задает матери страшные вопросы по телефону… Кто виноват в том, что сделали с ней, с ними? Я думаю о сыне, о детях самых близких подруг, о том, как наши мальчики бунтовали против нас, матерей, в те страшные годы – от четырнадцати до девятнадцати, – когда жизнь потребовала от них ответа на вопрос, кто они, чего хотят, на что способны. Они мучительно искали ответ на этот вопрос, он сводил их с ума. Они тяготились нашей любовью, потому что уже знали, что скоро им придется жить в мире за пределами этой любви. Наша любовь им только мешала понять мир, а как жить в нем без любви – они не знали.

Пальцы бегают по клавишам ноута все быстрее. Бегают, сбегают… Вот Лешка, сын моей лучшей подруги, в ярости сбегает в осеннюю ночь с мокрого крыльца и плюхается в новенький «вольво», чтобы уехать от отца, который и купил ему машину, за что Лешка его ненавидит… Вот мой собственный сын сбегает из университета… Получается рассказ «Наши особенные мальчики». Они действительно особенные, они нашли себя, они простили нам нашу любовь, за которую винили нас в отрочестве, они сумели осмыслить мир, в котором этой любви нет, но который все равно прекрасен…

Очнулась около пяти вечера, когда увидела, что два санитара вволакивают в отделение новенькую. Усаживают на лавку, снимают казенную куртку, боты, ведут в халате и ночнушке по коридору, укладывают на ложе из четырех банкеток с матрацем, мгновенно сооруженное санитарками в конце коридора, у туалета. Пока непонятно, передоз или просто напилась. По коридору ползет слух, что якобы выпила пять пузырьков валокордина за один присест. Девушку привязывают, ставят капельницу, меня на мгновение ужасает, что это стало для меня за несколько дней привычным зрелищем. Для остальных тоже, интерес к событию затухает.

– Так что? – около меня так и вьется еще с обеда беззубая старушка-попрошайка. – Где сигареты-то?

– Елизавета Борисовна, держите, но имейте в виду: если хоть полслова, что от меня получили, больше ко мне не подходите. – Сую старушке пачку дешевых сигарет, которые принесла мне утром Галка со словами: «Котова, фраки раздашь крестьянам».

– Что вы, что вы… Вы такой добрый человек, вы удивительно…

– Елизавета Борисовна, курите и оставьте меня в покое, договорились?

– Да, милая, душечка, голубушка, – а я чувствую себя Ариной Петровной Головлевой. Салтыкова-Щедрина в психушке читать явно вредно.

Стою перед окном. Впервые без тоски о том – что там, за решеткой. Впервые чувствую, что окно не отделяет меня от мира, а приближает к нему. Решетки делают мир рельефным, выпуклым и даже выразительным. Не совсем, правда, понятно, какой из миров реальнее: тот, что за окном, или тот, что внутри… А может быть, реальный мир вывернули наизнанку, просунули в окно и перемешали с пространством психбольницы, и уже не понять, что внутри, а что снаружи?

Но может, и наоборот: мир психушки вывернули наизнанку, выдавили через решетку окна и получился весь тот мир, который окружает наш девятый корпус? Эх, сейчас бы почитать что-нибудь. Но кроме моего Салтыкова-Щедрина, в палате номер шесть на столе валяются только сканворды и загадочная книга «Лев Толстой о морских сражениях».

«Такое может произойти с каждым, с тобой, со мной, и знать этого никому не дано», – окно повторяет эту фразу медсестры, а вокруг жизнь идет своим чередом.

– Нет, у моей матери-то совести точно нет, – доносится из угла. – Запихнула меня сюда во второй раз! Ну чё, двадцать третье февраля ведь… И пила я не на улице и не в подъезде… Дома, с мужем, как люди. Стол накрыли, выпили, а она – в психушку…

– Да ладно, девки, вот в Серпах… – перебивает ее другая, – вот там веселуха. Я ваще ох. вала. Бабки в боксах за решетками сидят, мы гуляем строем, а месестра, фля… кричит: «А-а-ташли от окна на три метра».

– А чё, бабки из окон вываливаются? – спрашивает та, которую менты по просьбе матери повторно привезли в наше отделение.

– Да, один раз вылезла и хренак об землю. Никто и глазом не успел моргнуть.

– Ну и чё?

– А чё, в реанимацию ее с переломами, ну, связали, капельницу…

– Так они у вас чё там, каждый день падали, что ли?

– Да нет, это, тля… одна такая шустрая была, даже через решетку пролезла. Я ваще ох. ваю, как у нее голова через решетку пролезла. А ведь пролезла… А так они, говорю, в боксах за решетками, а мы, значит, идем, так они тапками в нас – хренак, хренак… Опять шмяк, як, тыц… еще раз… хренак… Ихняя веселуха. А зайдешь…

– Куда, в бокс?

– Ты умная очень, не перебивай, мля, а слушай. Ну… И они сразу – «дай сигаретку, дай сигаретку»… Одной дашь, она тут же по кругу, тын-тын-тын… Десять человек по затяжке, и пипец. А последняя опять: «Дай сигаретку, дай сигаретку». Прям, ать, достали.

Переливчатый мат разносится по всей курилке: три наши «подруги» – вообще омерзительное, тюремно-базарное какое-то слово – сидят на корточках с чифирем, трескают пряники и зефир в шоколаде. Отлепившись от окна, я отправляюсь в палату. Только раскрываю ноут, как влетает та самая – как же ее зовут? – которая рассказывала, как было в Серпах, то есть в клинике Сербского.

– Вы чё сидите тут? Там эта буйная, которую в коридоре привязали. Она, мля, оклемалась, встала, смотрит такими, тля, фишками на нас, ни хэ не соображает… И вдруг как бросится на эту, из четвертой! На наркошу в зеленом костюме «Шанель»…

– На Юльку, что ли?

– Хэзэ, как ее зовут… И душит ее! Так когтями вцепилась намертво и душит, а та даже крикнуть не может. Мы ее оттаскиваем, так у нее сил до хрена… а она кричит: «Отдай, сука, мою бутылку». Но тут санитарки…

– Какие санитарки, эти наши две бабульки?

– Ага… нихэ они те бабульки, знашь, какие тренированные… Так ее раз, скрутили, руки за спину – и на банкетки. И привязывать стали. Ща снова капельницу всадили, она опять откинулась.

– У нее что, белочка? – неожиданно тонким голоском спрашивает наш палатный ангел Аля.

– Что это – белочка? – переспрашивает Татьяна Владимировна, оторвавшись от кроссворда.

– Белая горячка, – отвечаю я укоризненно. – Сами могли бы догадаться.

– Эх, жаль, она набросилась душить не Котову, – мечтательно произносит Татьяна Владимировна. – Вот это была бы картина, это был бы подарок.

– Размечтались, – буркаю я. – Слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Уже знаю: Татьяна Владимировна тут находится так же, как и я, на судебно-психиатрической экспертизе. Тоже принудительно, тоже не очень понятно, почему. Ей инкриминируют какую-то растрату на копеечную сумму при устройстве профсоюзного концерта. Кафка просто, в голове не укладывается, и еще меньше в ней укладывается, почему для выяснения истины надо было отправлять Татьяну Владимировну в психбольницу. «Так что же они написали? В чем причина?» – спрашиваю. Татьяна Владимировна округляет глаза:

– Елена Викторовна, хотите верьте, хотите нет, но в решении суда написано, что у меня голова вжата в плечи, а на лице – тревожно-тоскливое выражение лица. А какое может быть выражение лица у шестидесятилетней женщины, которой внуков надо растить – у меня их трое – и которая находится под следствием больше трех лет? А доказательств нет! Решили в психушку отправить, потому что понятия не имеют, что с делом делать. А вдруг помучают и доломают. Как и вас, уверена.

В дальнем углу палаты все еще продолжается возбужденное обсуждение девахи-душителя.

– Девушки, – с раздражением обращается к нашим соседкам Татьяна Владимировна, – что такое, почему у вас через слово мат? Можно как-то без этого?

– Извините, – бросает блондинка и снова продолжает рассказ о том, как в Серпах из окна вывалилась старуха. Вываливающиеся старухи… практически Хармс. Татьяна Владимировна опять вмешивается. Рассказ спотыкается, блондинка делает паузу, как конь, остановившийся на скаку, набирает в грудь воздуха… Я понимаю, что она пытается продолжить рассказ без мата и не находит способа, как это сделать.

Действительно, из песни слова не выкинуть, я хорошо ее понимаю. Если о мире, вывернутом наизнанку, рассказывать без мата, получится громоздко и уныло. А так – весело. Блондинка, видимо, чувствует это подсознательно, потому что продолжает свой рассказ с тем же лексиконом, только тише. Татьяна Владимировна делает вид, что ее это устраивает, но я вижу, как ее корежит.

– Елена Викторовна, – обращается она ко мне, – пойдемте, прогуляемся по коридору. Сейчас телефоны будут выдавать.

День кончается, палаты одна за другой укладываются спать. Мне не спится. Выхожу в коридор, в туалет. Тут же на звук открывшейся двери из сестринской, где медперсонал пьет чай, выскакивает санитарка по кличке Бегемотик – мало ли кто это и что сейчас выкинет. Я неожиданно для себя произношу:

– Свои, не беспокойтесь…

«Не дай мне Бог сойти с ума…»

Воскресенье. Католическая и протестантская Пасха. Прорываюсь в душ. Первым делом надо отмыть поддон от… Неважно, там много разного. Отмыла, но все равно лучше стоять в тапках. Моюсь, потом стираю кой-чего, потом мою тапки, бросаю на пол заныканное вафельное больничное полотенце, стою на нем в тапках – жду, когда обсохнут. Тапки, естественно. Вытереться есть чем – домашнее махровенькое полотенчико невеликого размера. Долго мажу себя кремами, которые контрабандно протащила Галка. Мне хорошо. Даже скорее удивляет, чем саднит мысль, что сегодня я должна была идти на спектакль фестиваля «Золотая маска» – на премьеру Мариинки, балет «Сон в летнюю ночь», с мужем. В ночь перед заточением сюда я по скайпу умоляла его не приезжать, не тратить нервы, время и деньги. Старалась не расплакаться, не думать о том, что его приезд ко мне на Пасху мы планировали с Нового года, что в спектакле будет танцевать Лопаткина, а я буду… В ту ночь я не представляла себе, какой именно будет моя жизнь в Кащенко и будет ли она вообще. Мне было страшно, и снедало одно – чтобы ему не было страшно так, как мне.

Помню, как в один из первых дней пришел адвокат, стал спрашивать меня, лучше будет, если он так напишет ходатайство или вот эдак. Я смотрела не него, слышала и даже понимала его слова, но не понимала смысла того, о чем он спрашивал. При этом видела себя со стороны: майка, заправленная в треники, пластиковые тапки, на голове разлетающиеся сухие волосы, наверняка помятое лицо. Мне было все еще страшно в девятом отделении.

– Игорь Николаевич, вы сами решите. Вообще, все решайте сами, я тут уже схожу с ума. Зато я теперь, посмотрев на все это, уже не так боюсь тюрьмы. Не представляю, чтобы там было намного хуже.

– Нет, Елена Викторовна, там намного хуже, поверьте мне. А представлять, действительно, не стоит.

Сейчас не страшно уже. Совсем не страшно, даже занятно. Даже неудобно как-то перед Игорем Николаевичем за сравнение нашего девятого, в сущности довольно терпимого, отделения с тюрьмой. Тут вполне можно выжить, иногда даже весело. «Падающие старухи» из рассказа девахи-Хармса, беззубая старушка Елизавета Борисовна.

Брожу по коридору, думаю об этих реальных и нереальных старухах. Банальная мысль приходит, что старость может быть прекрасной, в ней может быть радость, если только в ней есть потребность. Нашей беззубой Елизавете Борисовне она просто не нужна, а может, она вообще не знает, что это такое, ей хорошо и так. Вывернутый наизнанку мир, его контуры – это же наше воображение о нем, сам по себе он, наверное, безвкусен и бесцветен, и кто-то его таким и видит всю жизнь, разве нет? Провидение ведет свою игру и вершит нашу судьбу, в которой каждый только сам может решить, что утрата, а что – счастье. И старость сама по себе, скорее всего, всегда одинакова, это мы окрашиваем ее в разные цвета, делаем ее мучительной, спокойной или еще какой-то… Что-то в голове зашкаливает от этих мыслей, вообще непонятно, почему меня понесло об этом думать и есть ли тут вообще нечто, о чем стоит думать.

Старость чаще всего описывают как очень грустное время, и проживают ее люди чаще грустно, а почему? Неужели нет счастливой старости, и не потому, что жизнь у кого-то легка, а потому и старость уютна? У моих старушек была нелегкая жизнь, и даже нельзя сказать, что они такие уж сильные… Это пошло уже колдовство над очередным рассказом. Они обычные старушки, нет, не обычные, но таких немало, восемьдесят лет жизни не убили в них радость. Они, мои старушки, доживают свою жизнь в коммунальной квартире на Патриарших. Они – в рассказе – не будут горевать об утраченном, они будут просто жить, принимая то, что посылает им Провидение, и не задумываясь о нем.

Эх, жаль, что до завтрака мне ноутбук точно не выпросить. Лежу на койке, сочиняю в голове рассказ «Шорохи судьбы». Судьба шуршит? А как же иначе? К чему сетовать на то, что я сижу под замком в дурдоме, а могла бы сидеть вечером в партере с мужем и смотреть на танцующую Лопаткину? Зато вот Гумилева вспомнила.

После завтрака девушка Лида – та, что без выражения играла «Лунную сонату», – подходит ко мне: «Лен, пойдемте, поиграем на пианино, я одна стесняюсь». Накануне вроде не стеснялась… Лида играет все тот же репертуар, все так же с напряжением вспоминая, куда ставить пальцы, – это видно по ее рукам и лицу, – все так же механически и без эмоций. Потом сажусь я, играю кусочек вальса из джазовой сюиты Шостаковича, потом Belle – арию Квазимодо и компании из «Нотр-Дам». Шостакович проходит между делом, а Belle приходится повторять три раза на бис… Скучно.

Новая смена сестер и санитарок опять развлекается разводками вокруг вопросов ноута и телефона. Уже не удивляет и не травмирует. Похоже, между делом у меня развиваются навыки разговора с медперсоналом. Между каким, тля, делом? Нет, трудно выжить писателю в психушке при новом законе… Без мата, выкидывая слова из песни.

После вялой перебранки получаю ноут только ближе к полудню. Что телефона от этой смены не получить – мне ясно, но удивительно – нет потребности! Ну нет телефона – и нет. Воскресенье. Звонить подругам и приятелям, языком чесать, а на фига? От адвокатов мне в данный момент ничего не нужно, муж и сын еще спят себе мирно в свободном мире. Вот ноут – это важно. Можно поработать, отключиться от жизни девятого отделения, пожить в другой реальности. Я пишу рассказ о старушках, которые гуляют вокруг пруда по солнышку. Хорошо, что получается не грустно, просто отлично. Очнулась, поставив точку. Переписывать буду завтра, сегодня уже все, батарейки сели. Не в ноуте, в голове. Пора пройтись.

На глаза снова попадается бессловесная женщина с исступленным взглядом, худая как жердь. Сейчас не завтрак, не обед, вообще непонятно, который час, но она ест вне времени. Тут все вне времени. Я иду по коридору, она сидит за столом. Держит правую руку вверх, как будто несет олимпийский огонь. Левой медленно, методично, загружает в рот еду. Вообще все время, что я ее вижу, они либо ест, либо курит, либо производит эти таинственные движения руками. «Это ее ритуал», – поясняет мне милая хроническая алкоголичка из второй, надзорной палаты. Не удерживаюсь, спрашиваю: «А что у нее?»

– Последняя стадия анорексии, это уже необратимо, прикинь. Двадцать восемь лет… – Это я уже знаю, но слушаю дальше, ведь все вне времени. – Начиналось с того, что она морила себя диетами, а теперь – полное нервное истощение и шизофрения.

– Тут у всех шизофрения, – подхватывают и с пол-оборота заводятся еще две женщины, что сидят за столом и пялятся в телевизор. Новая тема, разговор оживляется, я иду в «туалетно-помывочный салон» курить.

К вечеру накрыло. Никогда на Пасху у меня не было такого мерзкого настроения. Непонятное состояние, то жарко, то холодно. Пару часов бьет настоящий озноб, при этом страшная сонливость, непонятная усталость. Нет сил встать, пойти покурить, да и курить не хочется. Вообще ничего не хочется. Слышу сквозь нездоровую дрему два коротких звонка в дверь отделения, это значит, снова привезли новенькую. Появление новеньких интересует обитателей девятого отделения только тогда, когда уже совершенно нечем заняться. А сегодня в палате номер шесть идет неспешный обстоятельный разговор о жизни.

– Шесть мальчиков у меня от восьми до восемнадцати…

– От одного мужа, что ль?

– От него, от него. От того, которого я якобы ножом пырнула.

– Так тебя сюда из-за этого?

– Он написал на меня… Какой нож! Я им капусту резала для пирога. Руку ему чуть-чуть поцарапала.

– И что?

– Да я о мальчиках… Не отдам их ему, они его и не любят совсем. Они меня любят. У них тема только одна – что у восьмилетнего, что у старшего. Война и армия. Только с этим ко мне и пристают. «Мам, раскрась мне танк, тебе все равно делать нечего», – это повествует Наташа – та, что давеча спрашивала про лангустины. – …а как это мне делать нечего? Их накормить – это целый день у плиты стоять. А еще допросы!

– Так ты и на допросы ходишь?

– Ну да, этот же на меня и уголовку завел.

Уголовка, которую на Наташу завел муж, интересует нашу шестую меньше, чем дети.

– А чё, они сами танк раскрасить не могут? – реплика с одной койки.

– Шесть мальчишек, с ума сойти… – с другой

– А с девочками, думаешь, лучше? – чей-то вздох.

– С девочками точно лучше, – начинает было Наташа…

– Ничего с ними не лучше, – вмешивается соседка. – Даже наоборот. У моей приятельницы дочери тринадцать лет, а такое отмочила, не дай бог…

Соседка машет рукой, якобы не собираясь рассказывать историю дочери приятельницы. Тут же вздыхает, показывая, что этого рассказа нам все же не избежать.

– …дети-индиго, через них истина проходит, – это ангел Аля заполняет мимолетную паузу.

– …пошла гулять и не вернулась… через два дня прислала матери на компьютер, – уже течет рассказ о дочери приятельницы.

– …какая мама у нее современная, в сети сидит, – Аля забывает про детей-индиго.

– Ну да… Сбежала с парнем в Ленинград! В тринадцать лет! Шестнадцать дней искали, она телефон отключила, но все равно нашли.

– Правильно! Детей надо возить на экскурсии. – Наташа забывает о танках и самолетах. – Если бы мои мальчишки не ездили… Классная руководительница так и говорит: «Не жалейте денег на экскурсии, вы рискуете потерять детей. Они любознательные». Мои со школой ездили и в Переславль-Залесский, и в Ленинград. Свозила бы ее мать в Ленинград сама, не такие уж большие деньги.

– Ей не на экскурсию хотелось, а сбежать с парнем, – резонно замечает ее соседка.

– …а новенькую привезли, я уже про нее все знаю… Ее муж застал дома выпивши и сразу сюда привез.

«Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума» – я натягиваю одеяло на голову. Мне хочется одного: не слышать этого. Нет, еще одного: не слышать ора телевизора в столовой. «Как выиграть миллион», «Что-то там Байард», какие-то певцы кривляются, наперебой пытаясь изображать мировых звезд, – кто кого переплюнет, еще какое-то «Поле чудес»… Не смотрела телевизор ни разу после того, как судьба вернула меня в Россию из Лондона. Никогда бы не поверила, что с голубого экрана могут литься такие помои, причем только они и ничего иного.

Тяжелый день, я и забыла совсем, что сегодня во всем мире Пасха. А никто вокруг меня про это и не вспоминал, потому что не знает. Удивительно длинный день, я столько повидала, два текста написала начерно. Во всем мире Пасха, а меня накрыло. И погода совсем не пасхальная. Хотя… В Россию же Пасха еще не пришла… И придет не скоро. Позже, намного позже, чем в остальном мире.