Помоги проекту - поделись книгой:
Но сон не спешит сомкнуть его вежды.
Он мечется между ночным сновидением и явью. И душа его зрит черные большие влажные очи красавицы, как две луны из агата, над снежными крышами.
Только уснул, как снова проснулся внутри сновидения же.
И все сны кончались чем-то странным.
То Павел прогуливался по зеленому лугу, где перед ним возвышались два цветка дивных расцветок, но только касался рукою он стебля, желая сорвать красоту, вдруг взвивалась из земли черная пречерная змея и обливала цветки смоляным ядом. То смотрел он в зеркало прозрачного озера, на дне которого у берега резвились две золотых рыбки, но едва он опускал к ним руку, из глубины выныривало чудовище, и, страша пастью, пробуждало от сна. То прогуливался он летней ночью под светлым небом, любовался тем, как неразлучно сияют алмазами рядышком две ясных звездочки в вышине. Но не успевал он налюбоваться ими, как зарождалась на темном западе черным пятном утроба, и, растянувшись в предлинного змея, пожирала те дружные искры. И всякий раз, как страшное видение прерывало сон Павла, смятенная мысль юноши невольно искала Варфоломея. Он привставал на кровати. Оглядывал лунную комнату свою и устремлял взгляд на закрытую дверь, ожидая, что вот-вот она отворится, и снова черная пара глаз одерживала победу над разумом, маня агатовым блеском сладострастия в ночь, и юноша с головой погружался в подушки, покуда новый ужас не прерывал плен сновидения.
Несмотря на кошмары, Павел, проспавши до полудня, встал веселее, чем когда-либо и позавтракал с аппетитом, какого давно не бывало.
Только-только стало смеркаться, как он уже кружил вокруг дома графини. Дом казался пустым. Не принимали никого. Не зажигали огня в парадных комнатах, только в одном окне слабо мерцал свет: «Там ждет меня наслаждение», – думал Павел и заранее утопал в неге. Протяжно пробило 11 часов на Думской башне, и Павел, горя вожделением, ступил на заднее крыльцо…
Но здесь я прерву свою живопись и, в подражание лучшим писателям древнего, среднего и новейшего времени, доставляю читателю дополнить картину собственным запасом воображения.
Коротко и ясно, Павел думал уже вкусить блаженство… как вдруг постучались тихонько у двери диванной комнаты. Графиня, прикрыв наготу, в смущении отворяет. Доверенная горничная входит с докладом, что на заднее крыльцо пришел человек, которому крайняя нужда видеть молодого господина. Павел сердится, велит сказать, что некогда, колеблется, выходит в прихожую, ему говорят, – незнакомец ушел только сию минуту. «Ну и бог с ним!» Он возвращается к любезной. «Ничто не разлучит нас», – говорит он, страстно лобзая перси графини. Но тут громко стучат снова, и горничная входит с повторением прежнего. Графиня встревожена. «Пошлите к черту незнакомца», – кричит Павел, топнув ногою – или я убью его!» Выходит. Слышит, что гость уже вышел. Сбегает по лестнице во двор, но там никого, только снег безмолвно валит хлопьями наземь. Павел бранит слуг, запрещает пускать кого бы то ни было на порог, возвращается пламенней прежнего к обеспокоенной графине. Снова объятья, страстные пацелуи. Но тут стучат в третий раз, еще неуклоннее и громче. Графиня в смятенье. «Нет полно! – закричал герой вне себя от ярости, – я доберусь, что тут за призрак! Это, верно, какая-то шутка». Выбегая в прихожую, Павел видит край плаща, который едва успела скрыть затворенная дверь. Опрометью накидывает он шинель, хватает трость, бежит на двор и слышит гробовой стук калитки, которая лишь только захлопнулась и трепещет.
«Стой, стой!» – кричит вослед Павел и, выскочив на улицу, издали видит, наконец, спину высокого незнакомца, который оглянулся, чтобы поманить его следом рукою и скрылся в боковой переулок. Бешеный Павел преследует плащ, кажется, уже почти нагоняет, как неприятель вновь манит и сворачивает в боковую улицу. Из улицы в улицу, из закоулка в закоулок, наш герой преследует неизвестного по Петербургу, и вдруг, опомнившись, находит себя по колено в сугробе, между двумя гнилыми домишками, на распутье, которого отроду не видывал, а незнакомца и след простыл.
Павел остолбенел. Признаюсь, никому б не завидно, пробежав несколько верст, очнуться в сугробе в глухую полночь, у черта на куличках. Что делать? Идти? – заплутаешься. Стучаться у ближних ворот? – не добудишься. К неожиданной радости Павла мимо проезжают сани извозчика. «Ванька! – кричит он, выбираясь из снега, – вези меня быстро домой в такую-то улицу».
Везет послушный Ванька невесть по каким местам, скрыпит снег под санями, луна во вкусе Жуковского светит путникам тусклой лампадою сквозь облака летучие, ветхие. Но едут долго-долго, не торопятся, словно дорога ведет на кладбище, и нет вокруг места знакомого и, наконец, вовсе выезжают из города. Тут Павлу пришли на ум россказни о мертвых телах, находимых на Волковом поле, басни про извозчиков, которые там режут седоков своих, словно кур, и прочие страхи.
«Куда ты везешь меня?» – спросил он твердым голосом. Не было ответа. Тут, при свете луны, седок захотел всмотреться в жестяной билет извозчика на санях и, к удивлению, заметил, что на этом билете не было означено, как положено, ни части, ни квартала, но крупными цифрами странной формы и отлива написан был нумер 666, число Апокалипсиса, как он позднее припомнил.
Укрепившись в подозрении, что угодил в руки недобрые, наш юноша еще громче возопил прежний вопрос: «Куда ты везешь меня, ирод?» – и, не получив отзыва, со всего размаха ударил своей тростью по спине кучера.
Но каков был его ужас, когда удар палки произвел гробовой звон костей о кости, когда мнимый извозчик, оборотив голову, показал ему лицо мертвого остова, и когда безглазый череп тот, страшно оскалив челюсти, клацнул невнятным глухим голосом: «Потише, молодой человек, ты не со своим братом связался».
И лошадь извозчика тоже мертвенно оборотилась конским черепом.
Несчастный Павел только имел силу сотворить знамение креста, от которого давно его руки отвыкли. Тут санки опрокинулись, раздался дикий хохот, пронесся метельный вихорь. Сани, лошадь, ямщик – все мигом сравнялось с пустыней, и Павел остался один как перст за петербургской заставою, по пояс в снегу, еле живой от страха.
VI
На другой день юноша лежал изнеможенный на кровати в своей комнате. Подле него стоял добрый престарелый дядька и, одной рукой держа вялую руку господина, часто отворачивался, чтобы стереть другой рукой слезу, украдкой навернувшуюся на подслеповатую зеницу его.
Павел не помнил, как на другой день оказался без чувств на кровати в своей комнате. Подле него стоял преданный дядька Лаврентий и утирал слезу.
– Эх, барин, барин, – говорил он, – не бывает добра от ночной гульбы. Слава Богу, что матушка ваша велела мне тотчас воротиться к сыну. Кто бы вас отыскал кроме верного старика…
Павел не слышал его. Он то дикими глазами оглядывал потолок, упирал взгляд в угол, страшился двери. То вскакивал как сумасшедший, звал то графиню Настасью, то Веру, потом опять кидался лицом на подушки. «Бедный Павел Иванович, – вздыхал слуга, – Господь его милуй, он, верно, лишился ума». И улучив минуту, когда барин забылся, побежал за эскулапом.
Лекарь покачал головою, увидев больного, который не узнавал окружения, и принялся щупать лихорадочный пульс. Наружные признаки противоречили один другому, все подавало повод думать, что причина недуга крылась в душе, а не в теле. Ноги были холодны как у покойника, зато голова пылала. Больной ничего не мог вспомнить о том, что случилось вчера, душа его, казалось, была истерзана каким-то ужасным предчувствием. Эскулап сказал, что при разнице признаков, медицина бессильна, Лаврентий возражал лекарю ассигнацией и наливкой. Согласившись с аргументами верного дядьки, врач решил дожидаться конца.
К вечеру состояние больного стало отчаянным: он метался, плакал, ломал себе руки, бредил Верой, манил в объятья графиню, звал на помощь к кому и кого, Бог весть. А то хватал шапку, рвался в дверь ехать на Васильевский остров, и соединенные силы дворовых людей едва могли удержать его прыть. Сей ужасный кризис продолжался и за полночь, как вдруг крик петушка, долетевший из кухни, которого сердечный повар вынул из корзины и решил срочно пустить под нож на бульон для хозяина, дал поворот болезни.
Павел услышал крик петуха, перестал скрежетать зубами, успокоился – тень тучкой сдуло с лица, ему стало легче, он заснул мертвым сном. Эскулап пощупал руку больного, пульс бился ровно, кризис пошел на спад. Дядька истово перекрестил лоб, врач, зевая, застегнул саквояж.
Уже на третье утро Павел встал бодро с постели, впервые с аппетитом покушал, чувствуя прилив сил в молодом организме. Тут ему сказали, что в прихожей дожидается стряпуха из домика на Васильевском. Сердце не предвещало ничего доброго. Он быстро вышел. Служанка плакала навзрыд.
– Так! Еще несчастье! – воскликнул Павел, подходя к Пелагее.
– Барыня вдова приказала долго жить, – проговорила кухарка, – а барышне Вере, Бог весть, много ли еще осталось.
– Как? Что? – окаменел Павел.
– Не теряйте слов, молодой барин: барышне нужна помощь. Я прибрела пешком. Коли у вас доброе сердце, едемте к ней сию же минуту. Вера в доме священника Андреевой церкви.
– Как у священника? Зачем?
– Дом наш сгорел. Бога ради, одевайтесь, барин. Все после узнаете.
Не стану описывать чувства нашего Павла, он спешно закутался, и взял извозчика – скакать на Васильевский остров!
VII
Когда он в последний раз видел Веру и мать ее, вдова уже давно страдала болезнию, которая при ее преклонных летах оставляла не много надежды на исцеление. Слишком бедная, чтобы звать врача, она пользовалась единственно советами Варфоломея, который кроме других сведений, хвалился некоторым знакомством с медициною.
Когда Павел последний раз видел Веру, мать ее не давала надежды на исцеление. Слишком бедная чтобы позвать лекаря, вдова пользовалась единственно советами жениха, который выхвалился знанием медицины. Близость могилы придавала нашему целителю сил, словно Варфоломей черпал подмогу у смерти: он успевал утешать Веру, ходить за больною, помогать служанке, бегать за лекарствами, которые приносил иногда с такой скоростью, что Вера только диву давалась: где он отыскал так близко аптеку?
Но вот, что еще удивительней, лекарства Варфоломея постоянно придавали веселости умирающей. Чем сильней она угасала, тем крепче верила, что смерть отступила, что она вдруг молода. Чем ближе подходила ко гробу, тем неотлучнее все ее помыслы были прикованы к житейскому. Она видела свое выздоровление. Рассуждала о том, как ее славные дети Варфоломей и Вера пойдут под венец и начнут жить да поживать благополучной судьбой. Боялась – не будет ли домик тесен для будущего семейства, удастся ли отыскать другой, попросторней и ближе к городу и прочая, и прочая.
Глаза были затянуты пеленой близкой кончины, а вдова, позвав молодых к постели, с нелепой улыбкой увещевала дочь: «Не стыдись, моя Вера, поцелуйся с женихом своим. Я боюсь ослепнуть, и тогда уж не выйдет посмотреть ваше счастье».
Между тем рука смерти все более тяготела над огарком догорающей жизни: зрение и память старухи час от часу тупели. Только Варфоломей не подавал признаков горести. Может быть, самые хлопоты, беспрерывная беготня, суета эскулапа помогали ему рассеяться. Вера тревожилась вдвойне: о болезни матери и о собственном будущем.
«Я согрешила перед Богом, – думала наша девица, – Не знаю, почему почла Варфоломея за лукавого человека. Но он гораздо лучше Павла. Посмотри, как он старается о матушке, сам не молод, а себя не щадит, стало быть, мой жених не злой человек».
Вдруг туман, окутавший мысли, рассеивался.
«Он крутого нрава, – говорила она себе, – когда чего не хочет, и скажешь ему: “Варфоломей, Бога ради, сделайте то или то-то”, – он весь вскипит, побледнеет, заскрежещет зубами. Но, – опять возражала Вера самой себе, – ведь сама я не ангел. У всякого свой крест и свои пороки. Я буду исправлять суженого, а он – меня».
Тут ей на ум накатывает волна новых сомнений.
«Он, кажется, богат. Честным ли средством Варфоломей добыл себе денег? Но это я выспрошу не у жениха, нет, а спрошу позже, у мужа».
Так утешала себя непорочная Вера, а старухе между тем становилось все хуже и хуже. Вера взмолилась, кротко спрашивала Варфоломея, не пора ли призвать исповедника. А тот в ответ горячился: «Хотите ускорить кончину матушки? Это лучший способ. Болезнь ее, правда, опасна, но положение далеко от отчаяния. Что ее поддерживает? Одна надежда на исцеление. А позовем попа, разом отнимем последнее упование».
Вера всегда была послушна голосу старших. Сначала – матери, а теперь резонам Варфоломея и потому робко с ним соглашалась, побеждая тайный голос души. Но в этот день, – заметьте, это было как раз на другой день после рокового ночного свидания Павла с графиней Настасьей – опасность слишком ясно поразила вещее сердце дочери. Позвав Варфоломея от одра матушки, она, трепеща, сказала ему самым доверчивым голосом:
– Царем небесным заклинаю вас, – по лицу Варфоломея пошли судороги, – не оставьте матушку умереть без покаяния, – лоб жениха покрылся испариной, – не то гореть душе в геенне огненной – глаза Варфоломея вылезли из орбит, – Христом Спасителем заклинаю, – Варфоломей хрипел, казалось жених умирает, – Бог знает, доживет ли она до завтра, – Варфоломей силился что-нибудь молвить, но не мог говорить, словно рот его запечатала высшая сила.
Вера в слезах упала на стул.
Варфоломей, наконец, справился с корчами и еле-еле стал бормотать про малодушие Веры, про то, что она не верит его познаниям в медицине, про то, что всякая смерть в его власти.
– Постой, сударыня, – схватил он руку нашей девицы, словно опомнился – есть один врач, который может больше чем я. Жаль только, что он далеко, – Варфоломей стремительно потащил Веру к окну и, содрогаясь как в лихорадке, выкрикнул, кивая на зимнее небо, – там его дом! Еще не покажется луч первой звезды, как я явлюсь перед тобой с его панацеей. Обещай только не звать попа до моего возврата?
– Обещаю, обещаю, – плакала Вера.
Варфоломей стоял против неба, ни жив, ни мертв, не поднимая глаз. С лица его словно струился ветер. Казалось, он решался совершить неслыханный подвиг, дерзал удержать на дуэли прицел небесной звезды. Вздох умирающей матери из приоткрытой двери позвал Веру в спальню.
– Спешите, – кинулась Вера, и уже на пороге, обернулась к Варфоломею, сложив руки мадонной, – спешите ради Бога, ради нашей любви.
Варфоломей скрылся как вихорь.
Погода между тем становилась мрачней, занималась пурга, так закипает на море шторм в рифмах у Байрона. Мало-помалу зимний небосклон окутали брюхатые тучи. Снег начал падать гурьбой. Порывы летучего ветра были порой так свирепы, что трещали оконницы. Вера то и дело кидалась к окну в ожидании Варфоломея. Но не скрипел снег под ногами суженого. Не бежала к дому лошадка извозчика с панацеей в руках жениха. Но лишь кошка мяукала в сенках. Кухарка топила печь. Дым сгибало к земле. Галки, раздутые ветром, клевались на воротах. Да воющий ветер то отворял калитку, то тут же ее захлопывал. А вот и ночь пришла на помощь снежному вихрю. Пришла раньше срока, пустилась к жилищу черным облаком брюха по гладкому льду залива.
Варфоломея нет, как нет, и на своде небесном не блещет ни одной звездочки. Все затянуло снеговым мраком. Молит в слезах наша Вера Отца Вседержителя горячей молитвой. Ни единой капли не обронил в ответ Всевышний на грешную землю. А старуха уже отходит к праотцам, свечной огонь гаснет от воска, тлен побеждает жизнь.
Делать нечего. Вера решилась нарушить слово, данное жениху и послать к духовнику Пелагею. Та закуталась, быстро пошла, и канула в ночь, словно ведро в прорубь. И все нету ее, и нету. Впрочем, не шутка в такую метель дойти от домика вдовы до храма Андрея Первозванного на угол 6-й линии. А ближе нет ни одной церкви. Но вот, слава Богу, хлопнула дверь в прихожей, мяукнула кошка, только вместо попа и кухарки явился к невесте весь в снегу Варфоломей с пустыми руками. Никогда прежде не был он таким бледным, подавленным, изнеможенным.
– Что? Надежды нет? – прошептала Вера.
– Мало, – повествовал он глухим голосом. – Был я у него. Далеко живет. Высоко. Все знает.
– Да, что же говорит он, Бога ради?
– Осадил мою прыть. Говорит: ты не со своим делом связался. За попом отряжать пора. А! вижу. Пелагею послали.
И вдруг воскликнул отчаянно: «Туда и дорога!»
О себе ли Варфоломей так отчаивался, думал ли о том, как глубока колея на дороге судьбы – никому не свернуть от предначертанной участи, подумал ли о том, что все его упование на любовь Веры было напрасным? Бог весть. Только вскоре служанка вернулась с новостью, что священника не застала, но когда поп воротится в дом, ему скажут, и он тотчас придет со святыми дарами к умирающей прихожанке.
Вошли все гурьбой в спальню, предварить словами приход священника.
– С умом ли вы, дети, – бормотала старуха, – неужто я так хвора? Пустое затеяли, духовника звать. Вера! Что ты хныкаешь, глупая? Вынеси лампаду от иконы. Только глаза ест. Сон меня выправит.
Дочь видит, что та дышит на ладан, облобызала матери руку. И чудно ей было видеть взором костлявую кисть, пальцами держать утлую старость матери, а губами чувствовать молодую кожу. Варфоломей не подходил больше к постели старухи, все время немотствовал по углам, уставив оттуда глаза, которые, при свете лампады светились как угли. Вера с кухаркой стояли на коленях и молились Всевышнему: «Отче Праведный! Не молю, чтобы Ты взял душу из мира, но чтобы сохранил от зла…»
Варфоломей тут же вышел в сени, сослался на треск в голове.
Наконец старуха заснула, стал слышен запечный сверчок, Вера вышла из спальни и задремала в кресле, кошка прыгнула к ней на колени, кухарка прилегла на сундук, один жених караулил мать, да вьюга бессонно все хлопает и стучит за окном одинокой калиткой. Прошло полчаса, как вдруг Варфоломей как сумасшедший выбежал в комнату. «Все кончено!» Не стану описывать, что в сей миг изведала ангел Вера. Одно скажу, что сила духа в ней явилась необычайная.
«Боже, на все воля твоя!» – вознесла она руки к небу. Хотела пройти в спальню, но в изнеможении опустилась назад в кресло, так изменили телесные силы.
Только одна Пелагея, воя во весь голос, делала свое дело с бесчувствием повара: обмыла труп, поставила свечу у изголовья одра, занавесила зеркало, пошла за иконой вложить в руки покойной, да тут вдруг осела квашней на пол у постели, забылась неодолимым сном.
В эту минуту Варфоломей неистово шагнул к Вере.
У самого Сатаны растаяло б сердце, так была она прелестна в своем горе, так алмазом света блистали горючие слёзы в очах. И что крикнул ей наш жених?
– Ты меня больше не любишь! – воскликнул Варфоломей с нечеловеческой силой – с кончиною твоей матушки я потерял последнюю опору в твоем сердце.
Веру испугало такое отчаяние.
– Нет, я тебя люблю, – ответила она, страшась его бешенства.
Он камнем упал к ногам суженой.
– Клянись, – говорил он, клянись, что ты моя, что любишь меня сильнее своей души… Вера не ожидала такой страсти в этом немолодом и хладнокровном мужчине.
– Варфоломей, Варфоломей, – унимала она кроткой прохладою духа его сатанинский жар, – забудь грешные мысли в сей страшный час. Я поклянусь, но прежде схороним матушку. Поклянусь, когда священник в храме божьем благословит нас во имя Отца и Сына, и святого Духа…
Только жених не слушал ее и как иступленный заклинал Веру, что венчанье – пустой обряд, что любящим это не нужно, звал невесту с собою в отечество света, дальнее, неземное, высокое, где обещал осыпать княжеским блеском, обнимал со слезами колена. И говорил он о будущем с такой бешеной мощью, что все чудеса, о которых он бредил, казались возможны. Вера почуяла, как скудеет ее девичья твердость. И все же опасность пробудила в ней силу души. Она вырвалась и побежала к дверям в спальню, где думала найти помощь у Пелагеи. Только Варфоломей заступил ей дорогу и сказал вдруг трезво и холодно:
– Послушай, любезная, хватит ломать комедию. Тебе не разбудить ни служанки, ни матери. Никто не защитит тебя от моей власти.
– Бог защитник невинных, – закричала бедняжка, в отчаянии бросаясь на колени перед киотом.
Эта поза и сам дух ее слов преобразили жениха до неузнаваемости.
Лицо его исполнилось самой бессильной злобы.
– Если так, – кусал губы Варфоломей, – разумеется, нашему брату с тобой делать нечего, разве что мать заставит тебя стать послушной моей воле.
– Да, разве она в твоей власти? – плакала Вера.
– Смотри, – отвечал Варфоломей, упирая взор свой на полураскрытую дверь, где лежала покойница, и Вера увидела, как текут из его глаз две струи алого витого огня, как сама собой раскрывается настежь дверь, как отворачивается шаль, накрывшая зеркало, и как тление догоравшей свечи в изголовье постели наливается яростью света, и вот, покойница приподнимает мертвую голову с неописуемой мукой, и не раскрывая глаз, иссохшей рукой труп указует дочери на жениха повелительным знаком: мол, покорись ему!
Тут, наконец, бедная Вера поняла, с кем связалась.
– Да воскреснет Господь! И исчезни ты, окаянный, – крикнула она что есть мочи и упала без памяти.
VIII
В этот миг, словно пушечный выстрел, пробудил спящую служанку. Она очнулась и в страхе увидела двери отворенными настежь, комнату в дыму и синее пламя, разбегавшееся по зеркалу и гардинам, которые покойница получила в подарок от Варфоломея. Первое ее движение было схватить кувшин воды, в углу стоявший, и выплеснуть на поломе; но огонь заклокотал с удвоенную яростью и опалил седые волосы кухарки. Тут она без памяти вбежала в другую комнату с криком: «Пожар! Пожар!» Увидя свою барышню на полу без чувства, схватила ее в охапку, и вероятно, получив от страха подкрепление своим дряхлым силам, вытащила ее на мост за ворота. Близкого жилья не было, помощи искать негде, пока она отирала снегом виски полумертвой, пламя показалось из окон, из труб и над крышею. На зарево прискакала команда полицейская с ведрами, ухватами: ибо заливные трубы еще не были тогда в общем употреблении.
В этот миг, словно пушечный выстрел, пробудил спящую Пелагею.
Служанка увидела двери раскрытые настежь, комнату с покойницей в густом дыму и лютое пламя, что лилось языком стекла прямо из зеркала и облизывало гардины. Она хотела схватить кувшин воды, стоявший в углу, и плеснуть в полымя, но огонь, словно живой, заклокотал с удвоенной яростью, воя кинулся против помехи и опалил седые волосы Пелагеи.
Кухарка опрометью вылетела в гостиную с криком: «Пожар, пожар»! Узрела на полу молодую барыню в обмороке, схватила ее в охапку и со страха смогла вытащить Веру из дома на мост за ворота. Только-только она принялась оттирать снегом ее виски, как рогатое пламя разом красно и жарко показалось из окон, из трубы и над крышей.
Зарево увидели с каланчи на 6-й линии, и на пожар прискакала команда полицейская с бочкой воды, с ведрами и ухватами. Не обошлось и без толпы зрителей, которые проснулись для развлечения, так в числе зевак неволей оказался и благочинный церкви Андрея Первозванного, который спешил со святыми дарами к умирающей прихожанке. Увидев такое несчастье, Иона обещал деньги пожарным, если те успеют вытащить мертвое тело из пламени, чтобы хотя бы похоронить покойницу по-христиански.
Поделиться книгой: