С войной не шутят

Та вскинулась недовольно, зашипела по-гусиному и вновь улеглась на прожаренную солнцем плешку. Мослаков швырнул в нее вторую глутку, потом третью — змея все не хотела уползать, нравилось ей это место.

Через десять минут мичман, фыркая, прикрывая одной рукой срамное место, другой похлопывая по уху, выбрался на берег, загудел, будто паровоз, вырвавшийся из зоны бедствия:

— У-у-у, отвел душу-у-у… Погасил пожар!

— За работу, дядя Ваня! Готовь костер! — Мослаков достал из рафика ведро с раками, принюхался. Нет, раки не завоняли, некоторые даже были живы, скреблись костяными клешнявками по железу, вздыхали шумно. — И поаккуратнее будь, — предупредил Мослаков мичмана, — тут змея под ногами путается.

— Пусть путается, — спокойно произнес мичман, — попадется на глаза, я из нее, как из колбасы, кругляшей нарежу и шашлык испеку.

Мослаков опять прыгнул в воду, проплыл несколько метров в глубине с открытыми глазами, засек несколько вертких теней — в Дону было много рыбы; загораясь охотничьим азартом, он изогнулся и стремительно ушел вниз, ко дну.

Дно на середине Дона было илистым. Мослаков подумал: а ведь можно сподобиться и насадить стерлядку на кукан.

Он пробкой вылетел на поверхность реки, выбил изо рта и ноздрей теплую, чуть попахивающую землей и еще чем-то непонятным, воду, снова нырнул. Боком проскользил по мягкому дну, пошарил по нему руками, выдрал несколько корешков, проплыл десяток метров под водой и снова устремился наверх.

Помотал головой, отцикнул от себя длинную серебряную струйку и нырнул в третий раз. Солнце доставало и сюда, освещая глубину, — мутное, зеленоватое, далекое, растворявшее в своем свете все предметы, попадавшиеся ему на пути, — края ям, коряги, оглаженные илом валуны.

«Есть в этом что-то плутовское, — невольно отметил Мослаков. — Впрочем, это не солнце виновато, это вода».

Неожиданно вспомнилась девушка, с которой он познакомился сегодня утром, и у Мослакова сладко заныло сердце. Странные вещи происходят с человеком, когда он влюбляется. От сладкого нытья у Мослакова даже заломило ключицы, в горле возник комок, он изогнулся рыбой, несколько метров проскользил над дном и вдруг в зеленоватой мути увидел изящный акулий хвост.

У стерляди хвост — резко очерченный, с далеко откинутым назад верхним пером, точь-в-точь, как у акулы, — и Мослаков мигом забыл о девушке.

Водится в Дону еще сладкая рыба стерлядь, водится!

Он теперь знал, как можно добыть эту рыбу, знал. Внутри возникло что-то ликующее, победное, горячее, он едва не наглотался воды от жаркого восторга, захватившего его. Заторопился: «Счас… счас я тя словлю. Ах ты, моя милая!..»

Через десять минут он выволок на берег сильную, яростно трепыхавшуюся рыбину.

Увидев Пашину добычу, мичман заплясал от радости, звучно заприхлопывал ладонями по животу.

— Из этой изящной дамочки мы такую уху спроворим, что все московские ресторации позавидуют. Меню получится монаршье. Как при дворе великого князя Московского. Или английской королевы Елизаветы… На первое — уха из стерляди, на второе — печеные раки…

— На третье — пиво, — добавил Мослаков, — ты определи, дядь Вань, бутылочки в воду, не то они на воздухе, в машине, вскипят…

— Обижаешь, Пашок. Уже поставил. У меня насчет сообразиловки дело никогда не засыхало. Каждый день поливаю дерево.

— Только английские короли и королевы, дядя Ваня, уху не едят. Они даже не знают, что это такое.

— Ну! — не поверил мичман. — Такую вкусноту и не едят?

— Нет такого блюда на Западе, как уха, хоть тресни! Сам удивляюсь, почему нет, — Мослаков выбрался на берег, кинул рыбину к ногам мичмана.

Стерлядь, глотнув жаркого воздуха, изогнулась кольцом, хлопнула акульим пером по песку, разбрызгивая его мелкой мукой во все стороны, хлопнула снова, мичман любовно подхватил рыбину с земли.

— Ах ты, красавица… красавица! — Он чмокнул ее в длинное холодное рыльце. — Красавица. Ты даже не представляешь, как вовремя ты подоспела к нашему столу!

У ног мичмана уже пофыркивал, стрелял сизым дымком костер, по обе стороны от пламени были воткнуты в землю две рогульки для варева — проворный дядя Ваня успел сделать и это, он нисколько не сомневался, что уха будет обязательно: если не стерлядь, то Мослаков достанет из норы голавля или на кукане приволочет десяток плотвиц с ершами, если не это, то что-нибудь еще — окуней, щук-травянок, разопревших от жары судачков…

Капитан-лейтенант выпрыгнул на песок и повалился рядом с рыбой, никак не желающей смириться со своей долей — стерлядь продолжала рисовать на берегу кольца, лупила хвостом так, что пыль и камешки залетали даже на крышу рафика.

Мичман быстро утихомирил стерлядь, достал из машины несколько картофелин, луковицу, пару жестяных, будто бы вырезанных из пластмассы лавровых листков, движения его, внешне вроде бы неторопливые, мягкие, на самом деле были стремительными, точно рассчитанными. Это был настоящий охотник, таежник, добытчик, работяга — тот самый русский мужик, на котором страна наша держится. Не будет этого мужика — и страны не будет. Рухнет.

Мослаков смотрел на мичмана и восхищался: ему бы такие руки, ему бы такую хватку — адмиралом бы стал! Сам Паша умел только фокусничать, ловить рыбу, удивлять людей.

Прошло еще несколько минут — и картофель уже был очищен, и лук ошкурен, и в небольшом чистом ведерке уже побулькивало варево, и стерлядь, буйная рыбина, была вымыта, выпотрошена и порезана на куски, — все в руках мичмана Овчинникова горело. Любо-дорого было смотреть на то, как он действовал. Мослаков не выдержал, восхищенно поцокал языком.

Мичман это засек, сделал настороженную стойку, будто на охоте:

— Что, Паша, подползающего к костру неприятеля засек?

— Совсем наоборот, — Мослаков похлопал ладонями по горячему песку. — Дядя Ваня, признайся, ведь в своей жизни ты набил зверя видимо-невидимо.

— А зачем, Паша? Зачем видимо-невидимо? — мичман приподнял одно плечо, потерся о него щекой.

— Ну-у, — Мослаков вновь похлопал ладонями по песку, изображая «тихую» автоматную очередь, — ради охотничьего азарта.

— Никогда такого не было, — строго сказал мичман. Подумав немного, добавил: — Хотя один раз было, но и то наполовину.

— Это как понимать — наполовину?

— А как хочешь, так и понимай. Командовал я тогда геологической партией в Якутии. Поехали мы с моим тезкой и коллегой Иваном Николаевичем Кудиновым на охоту. Партии наши к той поре решено было слить воедино, в одну, значит, и я поступал в распоряжение Кудинова. Народу у нас было много, и народ этот надо было кормить. Охота в тот раз выдалась бешеная. На реке Бельче. Убили мы на двоих сто двадцать семь уток, три гуся и пять глухарей. Объединенная партия наша такое количество птицы за два месяца не съела бы, — мичман вздохнул, помешал оструганной веткой лозины варево.

Мослаков, лежа, покрутил носом и произнес восхищенно:

— Ох!

— В общем, нагрузили мы лодку с верхом, уселись в нее и поплыли, — по лицу мичмана проскользнула тень.

Вспоминать о том, что произошло, было неприятно. И рассказывать было трудно. Мичман пожалел уже, что затеял этот рассказ.

Весна тогда была. Хорошая бурная весна. Из-под белых сырых сугробов, прямо сквозь сочащуюся корку подбоя проклевывались подснежники, бередили своим видом и запахом душу. Воздух был пьяный, и все живое было в нем пьяным: утки над водой летали косо, шарахались то в одну сторону, то в другую, не замечая ни людей, ни ружейных стволов, сами ложились на выстрелы, гуси тоже перли, как чумные, будто ослепли перелетные. В общем, охота была царская. И добыча была царская. Набили они с Иваном Кудиновым лодку так, что та едва под воду не ушла — еле на плаву держалась.

— Ну что, тезка, доплывем до базы? — спросил Кудинов у своего напарника.

Взгляд у Кудинова был встревоженный — знал опытный таежник, хорошо знал, что можно делать, а чего нельзя. В данном случае они делали то, «чего нельзя».

— Потихоньку, полегоньку, «нызенько-нызенько», как в том анекдоте, доплывем! — уверенно ответил Овчинников, хотя в этом совсем не был уверен. — Вперед, тезка! Бог не выдаст, свинья не съест.

Ружья, чтобы случайно не ушли под воду, привязали к бортам лодки, врубили мотор и, тихонько, думая, что так обеспечат малую скорость и обезопасят себя, двинулись домой.

Очень скоро поняли, что мотор им совсем не нужен, а если и нужен, то для обратного реверса, чтобы сдерживать лодку, — слишком уж раскочегарилась вспухшая по весне река — несла так, что дух захватывало. Любого другого седока река бы мигом уволокла на дно, только не двух Иванов: река была хитрая, а они были еще хитрее, лодка неслась по воде, не задевая ни за одну льдину, ни за один островок, обрамленный искрящимся белым подбоем. Только шуга скрипела, скребясь о борта, да над головой кричали птицы. Дух вышибало от такой бешеной гонки, да розовые облака взмывали над охотниками.

Там, где река была пошире, а течение помедленнее, они успевали осмотреться, восхититься природой. Нет все-таки на свете природы красивее, чем на севере, — никакой юг не сравнится. Даже сердце останавливается от здешней красоты — такая она.

Через двадцать минут река Бельча разделилась на три русла. Одно, с ревом обогнув старую, раздернутую временем на несколько частей скалу, уносилось в голые пихтовые заросли, вставшие на берегу слева, второе русло уводило вправо, третье, самое спокойное, уплывало вдаль и вгрызалось в тайгу в полукилометре от развилки.

Пошли по самому спокойному рукаву, по центровому и, как часто бывает в таких случаях, ошиблись — обманула их река. Едва вонзившись в лес и разогнав в стороны деревья, наломав по берегам немало стволов, рукав делал один резкий поворот, потом второй и сразу же — третий.

За третьим поворотом начинался опасный затор, услышать, учуять, увидеть который было нельзя — поворот был скальный, вода облизывала огромный каменный обабок. Обабок закрывал обзор, в общем, охотников вынесло прямо на затор.

Затор — неровный, ломаный, спекшийся, кое-где резко взметнувшийся в небо до высоты обабка, был страшен, его надо было брать динамитом, обойти эту гибельную штуку было невозможно. Лодка шла прямо на затор. Овчинников только и успел сделать — выхватил из кобуры нож, чтобы всадить его в затор и задержаться. То же самое сделал и Кудинов — они сработали синхронно, оба знали, как надо действовать в таких случаях.

Мотор буркнул пару раз и заглох, вода зашипела злобно, разгоняясь перед каменным варевом льда, — она специально хотела долбануть лодку с людьми о стальную твердь затора.

В голове у Овчинникова мелькнула мысль: «Только бы не вынесло на ледолом, где неба не видно, — лед стоит вровень с деревьями, только бы… Если вынесет на более-менее плоское место — один шанс из сотни на спасение имеется, но если всадимся в крутизну — шансов никаких. Ни одного. Спаси, Господи!»

Не повезло охотникам. Лодку завертело, закрутило, ударило о затор в высоком месте. Овчинников удачно всадил нож в лед, в расщелину и повис на рукоятке. То же самое удалось сделать и Кудинову — он также сумел закрепиться, застонал, выплевывая изо рта кровь — разбил себе зубы, скосил глаза в сторону:

— Ваня, жив?

— Жи-ив.

Лодку вода оттерла в сторону и перевернула — вся добыча ушла под воду. Вместе с нею — и два новеньких пятизарядных ружья.

Через несколько секунд под водой раздался громкий хлопок — Овчинников его не только услышал, но и почувствовал: боль пронзила Овчинникова от ног до самого крестца, он не сразу сообразил в чем дело, но потом понял — в одном из ружей произошел самоспуск и в стволе разорвало патрон.

Ноги с силой тянуло под затор, взобраться на скользкий ледяной взгорок не было возможности.

Руки слабели, происходило это быстро — держаться на черенке ножа было тяжело. Овчинников повернул налитые кровью глаза в сторону напарника:

— Иван, я долго не продержусь!

— Я тоже, — просипел тот в ответ.

Овчинников запрокинулся всем телом назад, глянул вверх. Прямо над головой висело огромное яркое солнце. Весна. Умирать совсем не хотелось. Почему все так несправедливо получается: другим — радость, а им с Иваном Кудиновым — смерть? Солнце, висевшее над головой, было ласковое, в половину неба, рождало слезы и немой вопрос: неужели? Неужели они с Кудиновым погибнут? А еще будет хуже, если кто-то из них останется в живых… Что он тогда будет говорить жене своего погибшего товарища?

Овчинников перехватил руку, попытался подтянуться — под телом его жадно и страшно заурчала вода, захлопала пузырями, залопотала, Овчинников захрипел. Понял с испугу — сейчас сорвется. Все, держаться больше нет мочи, руки онемели, стали деревянными, а главное — никакой силы в руках уже нет, истаяла сила.

— Ива-ан! — прохрипел Овчинников. — Прощай, Иван!

Он напрягся, выдернул из расщелины нож, и в следующий миг Овчинникова уволокло под затор.

Его долго тащило по дну, лицом скребло о какие-то камни, больно ударило о тяжелый выворотень, вросший прямо в дно, в плоть реки, потом еще раз ударило о топляк, приподнявшийся одним боком над камнями. Овчинников старался держаться до последнего, засекать все, что он видел, вдруг на том свете пригодится? Но не пригодилось: в следующее мгновение его ослепило солнце.

Затор оказался не таким громоздким, каким виделся с первого взгляда, — течение метрах в пятидесяти от горловины отрубило у него хвост, дальше вновь начиналась чистая вода. Овчинников не верил в то, что жив. Поспешно зашлепал ногами и руками, подгребая к берегу. На несколько секунд перестал грести, огляделся — нет ли рядом Ивана Кудинова?

Кудинова не было. Иван Кудинов всплыл минуты через три. Его выбросило из-под затора снарядом катапульты — перевернулся несколько раз и крестом распластался на поверхности воды. Кудинова понесло к следующему затору.

— Ива-а-ан! — отчаянно закричал Овчинников, развернулся, забарахтался в воде, стремясь как можно быстрее добраться до Кудинова.

Но Кудинов уже очухался — ледяная вода кого угодно приведет в чувство, — перевернулся на живот и, тяжело бухая ногами, обутыми в высокие, подвязанные под коленкой кожаными шнурками сапоги, поплыл к берегу.

Тут Овчинников обнаружил, что место это совсем мелкое, по пояс, встал на дно и заревел обрадованно:

— Ива-а-ан!

Полдня они потратили на то, чтобы вызволить из ледяного затора помятую лодку, еще полдня пробовали достать свои ружья. Лодку они вызволили, ружья — нет. А потом еще день сплавлялись по реке к людям, гребя обломками двух старых жердей, найденных на берегу реки, — мотор им также не удалось достать со дна Бельчи. Если бы предстояло идти против течения — никогда бы не выгребли. А так повезло — словно бы жизнь свою по второму разу из рук Господа получили…

Мичман вздохнул, нервно пошевелил ртом — показалось, что вновь разбил себе губы обо что-то твердое, во рту у него сделалось солоно. Он снова вздохнул.

— Вот такая чрезвычайно добычливая охота стряслась у меня с напарником, Пашок, — сказал он. — Самая, можно заметить, добычливая. Но это не означает, что самая удачная… Или удачливая. Какое слово хочешь, то и принимай.

Мослаков перевернулся, сполз животом к воде, выхватил из нее одну пивную бутылку, примерился, чем бы открыть. Овчинников потянулся рукой к бутылке, расправил на ней отклеившуюся этикетку с надписью «Пиво Жигулевское», потом ловко подцепил пробку нижней челюстью. Легкий хлопок — и пробка полетела в песок.

— У нас в Якутии пиво все так открывали — нижним зубом. Будто клыком. Хлоп — и нет пробки!

— Русские офицеры пиво открывают другим способом, — Мослаков шлепнул веткой себя по плечу, сбивая слепня. Потом он выщелкнул из рукояти макарова обойму, проверил, нет ли в стволе патрона, — патрона в стволе не было. Паша потыкал макаровым в воздух. — Демонстрирую, дядя Ваня, как русские морские офицеры открывают пиво.

Оттянул затвор, из потертого, угрюмо поблескивающего сталью ствола вылез небольшой торчок — само дуло. Образовалась ступенька. Мослаков наложил эту ступеньку на пробку, чуть поддел, и жестяная нахлобучка полетела в песок.

— Лучшей открывалки пробок, чем пистолет Макарова, в мире не водится, — сказал Мослаков.

— Ловок, парень, — восхищенно проговорил мичман, — я этот пистолет сотню раз держал еще в геологической партии и ни разу не приспособил под такое дело.

— Век живи — век учись…

— … И дураком помрешь.

Мослаков отхлебнул пива из бутылки, восхищенно затянулся хлебным духом.

— Все, дядя Ваня, пора подавать раков. Ты какое самое лучшее пиво пил?

— «Жигулевское».

— А я — немецкое. «Будвайзер». И не просто «Будвайзер», а белый «Будвайзер».

— Переведи на русский язык. Что это?

— Пиво с яблочным соком.

— С яблочным соком? Что-то новое. Разврат, и только.

— Не новое, а старое. Такое пиво пили в Германии еще при Бисмарке. И даже раньше — в восемнадцатом веке.

И раки, и уха получились на славу. Лениво, едва приметно текло время. В такую жару не хотелось даже шевелиться, не то чтобы двигаться или ходить.

Мослаков сел в воду — вода закрывала тело лишь до пупка, передвинулся влево, забираясь в тень куста, все манипуляции он производил с открытой бутылкой пива. На этот раз передвинулся удачно — вода доставала ему до ключиц.

— Вот так, дядя Ваня, мы будем сидеть до вечера. Иначе изжаримся живьем. А вечером покатим в мою родную деревню.

Мичман со стоном осушил еще одну бутылку пива и также залез под куст — духота действовала одуряюще, в ней исчезли все звуки: не было слышно ни стрекота кузнечиков, ни звона цикад, ни жужжания шмелей, ни всплесков одуревших рыб — все умерло, растворилось в оглушающей жаре.

В низовьях Волги жара переносилась гораздо легче, чем где-нибудь под Воронежем или в окрестностях Липецка. Воздух здесь суше, каленее, звонче, он не обжигает дыхание, дает возможность двигаться.

Длинная старенькая баржонка, склепанная из «паровозного» металла, — ей сносу не было, — которую арендовали в «Волготанкере», раскалялась так, что на нее нельзя было ступить даже в сапогах — по-змеиному шипела, дымясь и сгорая, резина подошв; тряпка, брошенная на разогретое железо, ворочалась, шкворчала, будто попала в костер, на угли; упаси Господь было прикоснуться к металлу голой рукой — госпиталь обеспечен надолго.

Самое трудное в такую жару — заправка сторожевиков: топливных насосов не было, изобрести что-нибудь, используя природную смекалку русского мужика, не удалось. Матросы вручную, пыхтя и обливаясь потом, катали к кораблям бочки, надрывались. В такие минуты командир бригады объявлял авралы и офицеры работали на заправке наряду с матросами.