Правильное отношение к традициям
Правдивые пропорции, которым Обязаны и Новгород и Форум Хотя бы тем, что столько лет подряд Стоят; И красок нетускнеющие смеси, Блистающие безо всякой спеси, Как синька, что на небеса пошла И до сих пор светла; Народа самодельные законы — Пословицы, где воля и препоны, А также разум, радость и тоска, А глянь — одна строка; И лозунги, венчающие опыт Трех лет войны, и недовольства ропот, И очереди, на морозе — дрожь, Словцом «Даешь!» — Нет, есть чему учиться под Луною, Чтоб старину не спутать с новизною, И есть зачем стремиться на Луну, Чтоб со старинкой не спутать старину. Нет, горе гордым, слава неспесивым, Которые и слышат и глядят И каждый день сердечное спасибо, «Спасибо за науку!» говорят. Творческий метод
Я вывернул события мешок И до пылинки вытряс на бумагу. И, словно фокусник, подобно магу, Загнал его на беленький вершок. Вся кровь, что океанами текла, В стакан стихотворенья поместилась. Вся мировая изморозь и стылость Покрыла гладь оконного стекла. Но солнце вышло из меня потом, Чтобы расплавить мировую наледь И путникам усталым просигналить, Каким им ближе следовать путем. Все это было на одном листе, На двадцати плюс-минус десять строчек, Поэты отличаются от прочих Людей приверженностью к прямоте И краткости. Советы начинающим поэтам
Отбывайте, ребята, стаж. Добывайте, ребята, опыт. В этом доме любой этаж Только с бою может быть добыт. Легче хочешь? Нет, врешь. Проще, думаешь? Нет, плоше. Если что-нибудь даром возьмешь, Это выйдет себе дороже. Может быть, ни одной войны Вам, ребята, пройти не придется. Трижды МИР отслужить вы должны: Как положено, Как ведется. Здесь, в стихах, ни лести, ни подлости Недействительна власть. Как на Северном полюсе: Ни купить, ни украсть. У народа нету времени, Чтоб выслушивать пустяки. В этом трудность стихотворения И задача для вашей строки. «Броненосец „Потёмкин“»
Шел фильм. И билетерши плакали Над ним одним По восемь раз, И слезы медленные капали Из добрых близоруких глаз. Глазами горькими и грозными Они смотрели на экран, А дети стать стремились взрослыми, Чтоб их пустили на сеанс. Как много создано и сделано Под музыки дешевый гром Из смеси черного и белого С надеждой, правдой и добром! Свободу восславляли образы, Сюжет кричал, как человек, И пробуждались чувства добрые В жестокий век, В двадцатый век. И милость к падшим призывалась, И осуждался произвол. Все вместе это называлось, Что просто фильм такой пошел. «Похожее в прозе на ерунду…»
Похожее в прозе на ерунду В поэзии иногда Напомнит облачную череду, Плывущую на города. Похожее в прозе на анекдот, Пройдя сквозь хорей и ямб, Напоминает взорванный дот В соцветье воронок и ям. Поэзия, словно разведчик, в тиши Просачивается сквозь прозу. Наглядный пример: «Как хороши, Как свежи были розы». И проза, смирная пахота строк, Сбивается в елочку или в лесенку. И ритм отбивает какой-то срок, И строфы сползаются в песенку. И что-то входит, слегка дыша, И бездыханное оживает: Не то поэзия, не то душа, Если душа бывает. Читатель отвечает за поэта
Читатель отвечает за поэта, Конечно, ежели поэт любим, Как спутник отвечает за планету Движением и всем нутром своим. Читатель — не бессмысленный кусок Железа, в беспредельность пущенный. Читатель — спутник, И в его висок Без отдыха стучится жилка Пушкина. 
Общежитие
Общежитие
Ярко-пестрые, как полушалок, Словно кофты цыганской кусок, Знаменитые два полушария Износили последний срок. Карты мира, висящие с нэпа На стене, словно списки надежд. Заменяются картами неба — Синим блеском небесных одежд. Как бывало, на карте Союза Цепь флажков продвигалась вперед — Поднимая все большие грузы, Цепь ракет выступает в полет. Дальше Запада, выше Берлина, Дальше были и выше былины, Дальше самого вещего сна Вылетает по карте она. Отрываются крайние звенья, Начинается наступленье. Мы по карте следим. Не хотим Пропустить, куда мы летим. Здесь, у карты, волнуемся, спорим, Измеряем масштаб высоты. Чуть попозже, чем с Черным морем, Много раньше, чем с Белым морем, Мы знакомимся с Морем Мечты. Наши летят!
Небо вроде опрокинутой чаши — Выпьем до дна и ставим вверх дном. Наши летят! Не чужие, а наши Дальше и выше летят с каждым днем. Помните небо сорок первого года? Враги — повсюду. Наши — нигде. Любая ясная, безоблачная погода Точно предсказывала: быть беде. А сегодня — в воздухе и в эфире, Всюду, куда ни кинешь взгляд, Во всем бескрайном, безмерном мире Наши летят! Физики и лирики
Что-то физики в почете. Что-то лирики в загоне. Дело не в сухом расчете, Дело в мировом законе. Значит, что-то не раскрыли Мы, что следовало нам бы! Значит, слабенькие крылья — Наши сладенькие ямбы, И в пегасовом полете Не взлетают наши кони… То-то физики в почете, То-то лирики в загоне. Это самоочевидно. Спорить просто бесполезно. Так что даже не обидно, А скорее интересно Наблюдать, как, словно пена, Опадают наши рифмы И величие степенно Отступает в логарифмы. «Широкоплечие интеллигенты…»
Широкоплечие интеллигенты — Производственники, фронтовики, Резкие, словно у плотников, жесты, Каменное пожатье руки. Смертью смерть многократно поправшие, Лично пахавшие столько целин, Лично, непосредственно бравшие Столицу Германии — город Берлин. Тяжелорукие, но легконогие, Книжки перечитавшие — многие, Бревна таскавшие — без числа, В бой на врага поднимавшие роту, Вас ожидают большие дела! Крепко надеюсь на вашу породу. Чудеса
У археологов на лад идут дела, И ни одна эпоха не дала Астроботаникам такого взлета: Ведь каждый день, как будто на работу, К нам чудеса приходят ровно в семь — С газетами. И это ясно всем. Все словно бы на вечере гипноза В районном клубе, где за три рубля Заезжий маг, усами шевеля, Прокалывает ими прозу; Как в автомате: за пяток монет — Билет, а нет — колотишь в стенку нервно. И сходит удивление на нет От чуда, что творимо ежедневно. Так соберем же, свинтим по детали Восторг, что так приличен чудесам, И двух собак, что до звезды летали, Погладим с завистью по телесам. Люди и боги
Облачные белые одежды Распахнув недрогнувшей рукой, В первый раз не с верой, а с надеждой На небо взирает род людской. Не глядит, не смотрит, а взирает, Как его ракеты озаряют, Вырывают из кромешной мглы Неба захолустные углы. И дрожат испуганные боги, Затаив не очень крепкий дух, Как медведи в старенькой берлоге, Электрифицированной вдруг. «Человек не может жить без доводов…»
Человек не может жить без доводов, Что дела — на лад, на лад идут, Ежели чего-нибудь не вдоволь, Будет вдоволь в будущем году. Роста доказательства, прогресса Аргументы всем нужны, как воздух. Мне не будет в жизни интереса, Если мы не полетим на звезды. Потому-то головенки гладим Детские и отмечаем рост. На дверях карандашом и взглядом Отмечаем, сколько не дорос: Если мальчик — до границы мужества, Если девочка — до полной женственности, Потому по первой лужице Ждем весну во всей ее торжественности. Потому-то почки трогаем, Лед разглядываем на реке, — Это мы весну торопим, Думаем: апрель невдалеке, Хорошо, но будет лучше! Это заявление поэта Все вмещает: мартовские лужи И полет в ракетах на планеты. «Города понижались от центра к окраинам…»
Города понижались от центра к окраинам. На окраине — хижины. В центре — дворцы. Грязь предместий воронами гулко ограяна, В центре застланы — чище, чем скатерть, — торцы. Это было дотоле, покуда заводы Не взнесли над предместьями красные своды И высокого неба достигла труба, Утверждая бесспорное право труда. Город был словно холм, Город стал словно чаша. Город стал словно бор, Город стал словно чаща, Где труба вырастает в тени у трубы, Словно сосны в бору И в дубраве дубы. И гудки подавили церковное пенье, Низвергая династию колоколов. И колонны рабочих пошли в наступленье На литые шеренги дворцовых колонн. С «ТУ-104»
Над Антарктидой облаков, Где горы, плоскости и пропасти, Лишь дураки из дураков Припомнят трепаные прописи. Но дураки всегда не в счет, А кто сметливее, толковее, Глядит, как тень крыла сечет Все эти страны облаковые. Глядит, не тратя сил на мысль, Не обобщая и не сравнивая, Пока врезается, как мыс, В него небесная Гренландия. И знает, что она вошла В его судьбу на веки вечные, Покуда тень крыла секла Дорогу эту бесконечную. Окраина
Вот они, дома конструктивистов, Заводской окраины краса. Покажи их, Подмосковье, выставь Первой пятилетки корпуса! Выставь зданья серые и честные, Как шинель солдатского сукна, Где живут станочники известные — Громкие в районе имена. Выставь окна светлые, огромные, Что глядят на юг и на восток. Школы стройные, дороги ровные, Фабрики, заводы и мосторг. Именем режима экономии, Простоте навечно поклянись, Строй квартиры светлые и новые, От старья колонн отворотясь! Пусть стоит исполненною клятвою, Никаких излишеств не тая, Чистота твоя и светлота твоя, Милая окраина моя. Про луну
Приливы, а не отливы Надежд вызывает луна. И люди смотрят счастливо, Как бодро восходит она. То, словно сокол и кречет, Тучу она размечет, То крепким лучом блеснет И по темноте полоснет. Когда луна поднимается, Вся улица улыбается. Всюду луна на слуху: Как будто ее скрывали И вот внезапно открыли, Как будто ее сковали, Как будто ее отлили Рядом, в соседнем цеху. «Старух было много, стариков было мало…»
Старух было много, стариков было мало: То, что гнуло старух, стариков ломало. Старики умирали, хватаясь за сердце, А старухи, рванув гардеробные дверцы, Доставали костюм выходной, суконный, Покупали гроб дорогой, дубовый И глядели в последний, как лежит законный, Прижимая лацкан рукой пудовой. Постепенно образовались квартиры, А потом из них слепились кварталы, Где одни старухи молитвы твердили, Боялись воров, о смерти болтали. Они болтали о смерти, словно Она с ними чай пила ежедневно, Такая же тощая, как Анна Петровна, Такая же грустная, как Марья Андревна. Вставали рано, словно матросы, И долго, темные, словно индусы, Чесали гребнем редкие косы, Катали в пальцах старые бусы. Ложились рано, словно солдаты, А спать не спали долго-долго, Катая в мыслях какие-то даты, Какие-то вехи любви и долга. И вся их длинная, Вся горевая, Вся их радостная, Вся трудовая — Вставала в звонах ночного трамвая, На миг бессонницы не прерывая. «Комната кончалась не стеной…»
Комната кончалась не стеной, А старинной плотной занавеской, А за ней — пронзительный и резкий, Словно жестяной, Голос жил и по утрам Требовал настойчиво газеты, А потом негромко повторял: — Принесли уже газеты? Много лет, как паралич разбил, Все здоровье — выпил. Все как есть сожег и истребил, Этого не выбил. Этой страсти одолеть не смог. Временами глухо Слышалось, как, скорчившись в комок, Плакала старуха. — Больно? — спросишь. — Что ты, — говорит. — Засуха! В Поволжье хлеб горит. Счастье
Л. Мартынову
Словно луг запах В самом центре городского быта: Человек прошел, а на зубах Песенка забыта. Гляньте-ка ему вослед: Может, пьяный, а скорее нет. Все решили вдруг: Так поют после большой удачи, — Скажем, выздоровел друг, А не просто выстроилась дача. Так поют, когда вернулся брат, В плен попавший десять лет назад. Так поют, Разойдясь с женою нелюбимой, Ненавидимой, невыносимой, И, сойдясь с любимой, так поют, Со свиданья торопясь домой, Думая: «Хоть час, да мой!» Так поют, Если с плеч твоих беда свалилась, — Целый год с тобой пить-есть садилась, А свалилась в пять минут. Если эта самая беда В дверь не постучится никогда. Шел и пел Человек. Совсем не торопился. Не расхвастался и не напился! Удержался все же, утерпел. Просто — шел и пел. Собственный город
Зашитые в мешковину пилы Качаются на плечах на ходу. Идут новоселы и старожилы, И я вместе с ними иду. Хотите, я покажу вам город, Распахнутый, словно ребячий ворот? Хотите, я вам объясню дома, Беленые, словно сама зима? С каким интересом Бежит по откосам Он, бывший лесом И ставший тесом, А после ставший большими домами, Растолкавшими большие леса И перпендикулярнейшими дымами Ввинтившимися в небеса! Собственноручный, самодеятельный, Где все свое — от гвоздей до идей, Вот он, город: добрый и деятельный, Собственный дом советских людей. Глухой
В моей квартире живет глухой — Четыре процента слуха. Весь шум — и хороший шум и плохой — Не лезет в тугое ухо. Весь шепот мира, весь шорох мира, Весь плеск, и стон, и шелест мира — Все то, что слышит наша квартира, Не слышит глухой из нашей квартиры. Но раз в неделю, в субботний вечер, Сосед включает радиоящик И слушает музыку, слушает речи, Как будто слух у него настоящий. Он так поворачивает регулятор, Что шорох мира становится громом, Понятен и ясен хоть малым ребятам, Как почерк вывесок, прям и огромен. В двенадцать часов, как всегда аккуратны, На Красной площади бьют куранты. Потом тишина прерывается гимном. И гимн громыхает, как в маршевой роте. Как будто нам вновь победить иль погибнуть Под эти же звуки на Западном фронте. …А он к приемнику привалился, И слышно, слышно, слышно соседу То, чего он достиг, добился, — Трубный голос нашей победы. Он слово ее разумеет, слышит, Музыку он, глухой, понимает, И в комнате словно ветром колышет — Родина крылья свои поднимает. В доме отдыха
Только сдали вы паспорт и отдали вещи вы, Начинается новая, лучшая жизнь. В доме отдыха люди особенно вежливы. И не хочешь, а — нужно, старайся, держись! Вот я лягу на койку, Вот ноги я вытяну, Вот соседа спрошу, не мешает ли радио. Чистотой, Теплотой, Светлотой удивительной Быт меня обстает, потрясая и радуя. Небеса голубые над крышами вывешены. Корпуса разноцветными красками выкрашены. Так легко, что сдается: вопросы все вырешены И ростки коммунизма — теперь уже выращены. Время полдничать. Кофе, наверное, с булочкой. Флаг над вышкой, в пруду отражаясь, рябит: Это, словно заливы ближайшего будущего, Корпуса дома отдыха врезались в быт. «Я не любил стола и лампы…»
Я не любил стола и лампы В квартире утлой, словно лодка, И тишины, бесшумной лапой Хватающей стихи за глотку. Москва меня не отвлекала — Мне даже нравилось, что гулки Ее кривые, как лекало, Изогнутые переулки. Мне нравилось, что слоем шума Ее покрыло, словно шубой, Многоголосым гамом ГУМа, Трамваев трескотнею грубой. Я привыкал довольно скоро К ушам, немного оглушенным, К повышенному тону спора И глоткам, словно бы луженым. Мне громкость нравилась и резкость — Не ломкость слышалась, а крепость За голосами молодыми, Охрипшими в табачном дыме. Гудков фабричных перегуды, Звонков вокзальных перезвоны, Громов июньских перегромы В начале летнего сезона — Все это надо слушать, слушать, Рассматривать не уставая. И вот развешиваю уши, Глаза пошире раскрываю И, любопытный, словно в детстве, Спешу с горячей головою Наслушаться и наглядеться, Нарадоваться Москвою. Старый дом
Старый дом, приземистый, деревянный! Ты шатаешься, словно пьяный, И летишь в мировое пространство, За фундамент держась с трудом. Все равно ты хороший. Здравствуй, Старый дом! Я въезжаю в тебя, как в державу, Крепко спящую сотый год. Я замок твой древний и ржавый От годов и от влажных погод Ковыряю ключом тяжелым. И звенит мелодично желоб От вращения того ключа. И распахиваются двери И пускают меня, ворча Про какое-то недоверье И о преданности лепеча. Старый дом, все твои половицы Распевают, как райские птицы. Все твои старожилы — сверчки Позабыли свои шестки И гуляют по горницам душным, Ходят, бродят просто пешком. Я встречался с таким непослушным, Не признавшим меня сверчком. Закопченный и запыленный, Словно адским огнем опаленный, Словно мертвой водой окропленный, От меня своих бед не таи! Потемнели твои картины, Пожелтели твои гардины, Превратились давно в седины Золотистые кудри твои. О ломоть предыдущего века! Благодарствую, старый калека, За вполне откровенный прием — С дребезжащими, сиплыми воплями. Я учусь убираться вовремя На скрипучем примере твоем. Самострой вселяется
Бензином и соляркою Дыша-сопя, Вся улица вселяется В саму себя. Машины с производства, Такси-грузовики Провозят, привозят Горшки, сундуки, Мебель домодельную, И туфельки модельные, И плахты, и тахты Излишней пестроты. Все двери нынче настежь: Под возгласы «Ура!» Семейные династии Предъявят ордера. А холостежь с гитарой И коечкой складной Нехитрый скарб скидает В углу своей одной- Единственной, но собственной Личной, своей. И с теплотою родственной Идет позвать гостей, Идет позвать товарищей. Куда? К себе домой. И улица гордится Самой собой. Сама бараки выселила. Снесла сама. И строила и выстроила Высокие дома. «Когда-нибудь Москва достроится…»
Когда-нибудь Москва достроится. Однажды башенные краны Взлетят над крышами, и скроются, И улетят в другие страны. Пойдут на отепленье Арктики, Пустыни орошать умчатся И на преображенье Африки, На все, что будет намечаться. А пыль особая, строительная, С ее круженьем сумасшедшим! Все наше время удивительное Вдруг станет временем прошедшим. Я так хочу дожить до полного Осуществления наших планов, До полного свержения подлого — Балластом с аэропланов. И с этою надеждой вяжется, Что настоящее мне кажется Не временем глагольным пошлым, А схваткой будущего с прошлым. «На двадцатом этаже живу…»
На двадцатом этаже живу Не без удовольствия и выгоды: Вижу под собою всю Москву, Даже кой-какие пригороды. На двадцатом этаже окно Небом голубым застеклено, Воздух чище, и соседи тише, Больше благости и светлоты, И не смеют заводиться мыши — Мыши не выносят высоты. Обдирая о балкон бока, Мимо пролетают облака. Майский гром и буря вешняя, Лужи блеск далекий на земле. Мой этаж качается скворешнею У нижестоящих на стволе. На полсотни метров ближе к солнцу, На полсотни ближе к небосклону. А луна мимо меня несется Попросту на уровне балкона. Если лифт работает исправно, Мило жить на высоте и славно. Перерыв
На строительстве был перерыв — Целый час на обед и на роздых. Полземли прокопав и прорыв, Выбегали девчата на воздух. Покупали в киоске батон, Разбивали арбуз непочатый. Это полперерыва. Потом Полчаса танцевали девчата. Патефон захрипел и ослаб, Дребезжа перержавленной жестью, — И за это покрыт был прораб Мелодической руганью женской. Репродуктор эфир начинял Популярнейших песен словами. Если диктор статью начинал, Так они под статью танцевали. Под звонок, под свисток, под гудок — Лишь бы ноги ритмично ходили. А потом отошли в холодок, Посидели, все обсудили И, косынками косы накрыв, На работу — по сходням дощатым! Вот как много успели девчата За обеденный перерыв! «Хлеба — мало. Комнаты — мало…»
Хлеба — мало. Комнаты — мало. Даже обеда с квартирой — мало. Надо, чтоб было куда пойти, Надо, чтоб было с кем не стесняться, С кем на семейной карточке сняться, Кому телеграмму отбить в пути. Надо не мало. Надо — много. Плохо, если живем неплохо. Давайте будем жить блестяще. Логика хлеба и воды, Логика беды и еды Все настойчивее, все чаще Вытесняется логикой счастья. Наша измученная земля Заработала у вечности, Чтоб счастье отсчитывалось от бесконечности, А не от абсолютного нуля. 
Вчера
Гудки
Я рос в тени завода И по гудку, как весь район, вставал — Не на работу: я был слишком мал — В те годы было мне четыре года. Но справа, слева, спереди — кругом Ходил гудок. Он прорывался в дом, Отца будя и маму поднимая. А я вставал И шел искать гудок, но за домами Не находил: Ведь я был слишком мал. С тех пор, и до сих пор, и навсегда Вошло в меня: к подъему ли, к обеду Гудят гудки — порядок, не беда, Гудок не вовремя — приносит беды. Не вовремя в тот день гудел гудок, Пронзительней обычного и резче, И в первый раз какой-то странный, вещий Мне на сердце повеял холодок. В дверь постучали, и сосед вошел, И так сказал — я помню все до слова: — Ведь Ленин помер. — И присел за стол. И не прибавил ничего другого. Отец вставал, садился, вновь вставал. Мать плакала, склонясь над малышами. А я был мал и что случилось с нами — Не понимал. Поезда
Скорые поезда, курьерские поезда. Огненный глаз паровоза — Падающая звезда, Задержанная в падении, Летящая мимо перронов, И многих гудков гудение, И мерный грохот вагонов. На берегу дороги, У самого синего рельса, Зябко поджавши ноги, Мальчик сидел и грелся. Черным дымом грелся, Белым паром мылся, Мылся белым паром, Стремился стать кочегаром. Как это было недавно! Как это все известно! Словно в район недальний, Словно на поезде местном, Еду я в эти годы — Годы пара и дыма И паровозов гордых С бригадами молодыми В белых и черных сорочках, Белых и черных вместе. Еду на этих строчках, Как на подножках ездил. Деревья и мы
Я помню квартиры наши холодные И запах беды. И взрослых труды. Мы все были бедные. Не то чтоб голодные, А просто — мало было еды. Всего было мало. Всего не хватало Детям и взрослым того квартала, Где рос я. Где по снегу в школу бежал И в круглые ямы деревья сажал. Мы все были бедные. Но мы не вешали Носов, мокроватых от многих простуд, Гордо, как всадники, ходили пешие Смотреть, как наши деревья растут. Как тополь (по-украински — явор), Как бук (по-украински — бук) Растут, мужают. Становится явью Дело наших собственных рук. Как мы, худые, Как мы, зеленые, Как мы, веселые и обозленные, Не признающие всяческой тьмы, Они тянулись к свету, как мы. А мы называли грядущим будущее (Грядущий день — не завтрашний день) И знали: дел несделанных груды еще Найдутся для нас, советских людей. А мы приучались читать газеты С двенадцати лет, С десяти, С восьми И знали: пять шестых планеты Капитализм, А шестая — мы. Капитализм в нашем детстве выгрыз Поганую дырку, как мышь в хлебу, А все же наш возраст рос, и вырос, И вынес войну На своем горбу. Школа для взрослых
В те годы утром я учился сам, Но вечером преподавал историю Для тех ее вершителей, которые Историю вершили по утрам: Для токарей, для слесарей, для плотников, Встававших в полшестого, до гудка, Для государства нашего работников, Для деятелей стройки и станка. Я был и тощ и невысок, а взрослые — Все на подбор, и крупные, и рослые, А все-таки они день ото дня Все терпеливей слушали меня. Работавшие день-деньской, усталые, Они мне говорили иногда: — Мы пожилые. Мы еще не старые. Еще учиться не ушли года. — Работавшие день-деньской до вечера, Карандашей запасец очиня, Они упорно, сумрачно, и вежливо, И терпеливо слушали меня. Я факты объяснял, а точку зрения Они, случалось, объясняли мне. И столько ненависти и презрения В ней было к барам, к Гитлеру, к войне! Локтями опершись о подоконники, Внимали мне, морщиня глыбы лбов, Чапаева и Разина поклонники, Сторонники голодных и рабов. А я гордился честным их усердием, И сам я был внимателен, как мог. И радостно, с открытым настежь сердцем Шагал из института на урок. «Я учитель школы для взрослых…»
Я учитель школы для взрослых, Так оттуда и не уходил — От предметов точных и грозных, От доски, что черней чернил. Даже если стихи слагаю, Все равно — всегда между строк — Я историю излагаю, Только самый последний кусок. Все писатели — преподаватели. В педагогах служит поэт. До конца мы еще не растратили Свой учительский авторитет. Мы не просто рифмы нанизывали — Мы добьемся такой строки, Чтоб за нами слова записывали После смены ученики. «Высоко он голову носил…»
Высоко он голову носил, Высоко-высоко. Не ходил, а словно восходил, Словно солнышко с востока. Рядом с ним я — как сухая палка Рядом с теплой и живой рукой. Все равно — не горько и не жалко. Хорошо! Пускай хоть он такой. Мне казалось, дружба — это служба. Друг мой — командирский танк. Если он прикажет: «Делай так!» — Я готов был делать так — послушно. Мне казалось, дружба — это школа. Я покуда ученик. Я учусь не очень скоро. Это потруднее книг. Всякий раз, как слышу первый гром, Вспоминаю, Как он стукнул мне в окно: «Пойдем!» Двадцать лет назад в начале мая. Товарищ
Лозунг времени «Надо так надо!» От него я впервые слыхал, Словно красное пламя снаряда, Надо мной он прополыхал. Человеку иного закала, Жизнь казалась ему лишь судьбой, Что мотала его и толкала, Словно тачку перед собой. Удивленный и пораженный Поразительной долей своей, Он катился тачкой груженой, Не желая сходить с путей. Дело, дело и снова — дело. Слово? Слово ему — тоска. Нет, ни разу его не задела Никакого стиха строка. Но когда мы бродили вместе, Он, защелкнутый, как замок, Вдруг мурлыкал какую-то песню Так, что слов разобрать я не мог. Сон
Утро брезжит, а дождик брызжет. Я лежу на вокзале в углу. Я еще молодой и рыжий, Мне легко на твердом полу. Еще волосы не поседели И товарищей милых ряды Не стеснились, не поредели От победы и от беды. Засыпаю, а это значит: Засыпает меня, как песок, Сон, который вчера был начат, Но остался большой кусок. Вот я вижу себя в каптерке, А над ней снаряды снуют. Гимнастерки. Да, гимнастерки! Выдают нам. Да, выдают! Девятнадцатый год рожденья — Двадцать два в сорок первом году — Принимаю без возраженья, Как планиду и как звезду. Выхожу, двадцатидвухлетний И совсем некрасивый собой, В свой решительный, и последний, И предсказанный песней бой. Привокзальный Ленин мне снится: С пьедестала он сходит в тиши И, протягивая десницу, Пожимает мою от души.
Лошади в океане
И. Эренбургу
Лошади умеют плавать, Но — не хорошо. Недалеко. «Глория» — по-русски значит «Слава», — Это вам запомнится легко. Шел корабль, своим названьем гордый, Океан старался превозмочь. В трюме, добрыми мотая мордами, Тыща лошадей топталась день и ночь. Тыща лошадей! Подков четыре тыщи! Счастья все ж они не принесли. Мина кораблю пробила днище Далеко-далёко от земли. Люди сели в лодки, в шлюпки влезли. Лошади поплыли просто так. Как же быть и что же делать, если Нету мест на лодках и плотах? Плыл по океану рыжий остров. В море, в синем, остров плыл гнедой. И сперва казалось — плавать просто, Океан казался им рекой. Но не видно у реки той края. На исходе лошадиных сил Вдруг заржали кони, возражая Тем, кто в океане их топил. Кони шли на дно и ржали, ржали, Все на дно покуда не пошли. Вот и все. А все-таки мне жаль их, Рыжих, не увидевших земли. Хлеб
Ни тучки. С утра — погода, И, значит, снова тревоги. Октябрь сорок первого года. Неспешно плывем по Волге — Раненые, больные, Едущие на поправку, Кроме того, запасные, Едущие на формировку. Я вместе с ними еду, Имею рану и справку. Талоны на три обеда, Мешок, а в мешке литровку. Радио, черное блюдце, Тоскливо рычит несчастья: Опять города сдаются, Опять отступают части. Кровью бинты промокли, Глотку сжимает ворот. Все мы стихли, примолкли. Но — подплывает город. Улицы ветром продуты. Рельсы звенят под трамваем. Здесь погрузим продукты. Вот к горе подплываем. Гора печеного хлеба Вздымала рыжие ребра, Тянула вершину к небу, Глядела разумно, добро, Глядела достойно, мудро, Как будто на все отвечала. И хмурое, зябкое утро Тихонько ее освещало. К ней подъезжали танки, К ней подходила пехота. И погружали буханки. Целые пароходы Брали с собой, бывало. Гора же не убывала И снова высила к небу Свои пеклеванные ребра. Без жадности и без гнева. Спокойно. Разумно. Добро. Покуда солдата с тыла Ржаная гора обстала, В нем кровь еще не остыла, Рука его не устала. Не быть стране под врагами, А быть ей доброй и вольной, Покуда пшеница с нами, Покуда хлеба довольно, Пока, от себя отрывая Последние меры хлеба, Бабы пекут караваи И громоздят их — до неба! Иваны
Рассказывают, что вино развязывает Завязанные насмерть языки, Но вот вам факт, как, виду не показывая, Молчали на допросе «мужики». Им водкой даровою в душу лезут ли, Им пыткою ли пятки горячат, — Стоят они, молчат они, железные! Лежат они, болезные, молчат! Не выдали они того, что ведали, Не продали врагам родной земли Солдатского пайка, военных сведений, Той малости, что выдать бы могли. И, трижды обозвав солдат Иванами, Четырежды им скулы расклевав, Их полумертвыми и полупьяными Поволокли приканчивать в подвал. Зато теперь, героям в награждение, Иных имен отвергнувши права, Иваном называет при рождении Каждого четвертого Москва. Декабрь 41-го года
Памяти М. Кульчицкого
Та линия, которую мы гнули, Дорога, по которой юность шла, Была прямою от стиха до пули — Кратчайшим расстоянием была. Недаром за полгода до начала Войны мы написали по стиху На смерть друг друга. Это означало, Что знали мы. И вот — земля в пуху, Морозы лужи накрепко стеклят, Трещат, искрятся, как в печи поленья: Настали дни проверки исполненья, Проверки исполненья наших клятв. Не ждите льгот, в спасение не верьте: Стучит судьба, как молотком бочар, И Ленин учит нас презренью к смерти, Как прежде воле к жизни обучал. Немецкие потери
(Рассказ)
Мне не хватало широты души, Чтоб всех жалеть. Я экономил жалость Для вас, бойцы, Для вас, карандаши; Вы, спички-палочки (так это называлось), Я вас жалел, а немцев не жалел, За них душой нисколько не болел. Я радовался цифрам их потерь: Нулям, раздувшимся немецкой кровью. Работай, смерть! Не уставай! Потей Рабочим потом! Бей их на здоровье! Круши подряд! Но как-то в январе, А может, в феврале, в начале марта Сорок второго, утром на заре Под звуки переливчатого мата Ко мне в блиндаж приводят «языка». Он все сказал: Какого он полка, Фамилию, Расположенье сил, И то, что Гитлер им выходит боком, И то, что жинка у него с ребенком, Сказал, хоть я его и не спросил. Веселый, белобрысый, добродушный, Голубоглаз, и строен, и высок, Похожий на плакат про флот воздушный, Стоял он от меня наискосок. Солдаты говорят ему: «Спляши!» И он сплясал. Без лести. От души. Солдаты говорят ему: «Сыграй!» И вынул он гармошку из кармашка И дунул вальс про голубой Дунай: Такая у него была замашка. Его кормили кашей целый день И целый год бы не жалели каши, Да только ночью отступили наши — Такая получилась дребедень. Мне — что? Детей у немцев я крестил? От их потерь ни холодно, ни жарко! Мне всех — не жалко! Одного мне жалко: Того, что на гармошке вальс крутил. Солдатам 1941-го
«Вы сделали все, что могли».
(Из песни) Когда отступает пехота, Сраженья (на время отхода) Ее арьергарды дают. И гибнут хорошие кадры, Зачисленные в арьергарды, И песни при этом поют. Мы пели: «Вы жертвою пали», И с детства нам в душу запали Слова о борьбе роковой. Какая она, роковая? Такая она, таковая, Что вряд ли вернешься живой. Да, сделали все, что могли мы. Кто мог, сколько мог и как мог. И были мы солнцем палимы, И шли мы по сотням дорог. Да, каждый был ранен, контужен, А каждый четвертый — убит. И лично Отечеству нужен, И лично не будет забыт.
