Помоги проекту - поделись книгой:
У него был припасен первый комплект[12], дополненный солидным подводным ружьем со сдвоенной резиной, а мне пришлось довольствоваться маской и шноркелем, которые Йимон купил для Шено. Мы доплыли до рифа, и я следил с поверхности, как он обшаривает дно в поисках лангустов. Он вынырнул, вручил ружье мне, но без ласт маневрировать было неудобно, так что я в конце концов сдался и все ныряние оставил ему. Да и нравилось мне больше на поверхности, где я мог качаться на мягкой зыби, поглядывая на белый пляж с пальмами и время от времени засовывая голову в воду, чтобы проверить, как там Йимон – он плавал подо мной в совсем ином мире, скользя вдоль дна подобно морскому чудищу.
Так мы обработали где-то сотню ярдов рифа, и тогда он заявил, что следует попытать счастья на противоположной стороне.
– Только там надо быть повнимательнее, – добавил он, идя на ластах в сторону мелкого проливчика в рифовой стенке. – Можем нарваться на акулу, так что ты смотри в оба, пока я…
Йимон внезапно перегнулся в поясе и ушел вертикально вниз. Через несколько секунд вынырнул с огромным зеленым лангустом, махавшим клешнями на острие его гарпуна.
Вскоре он достал еще одного, и мы поплыли обратно. Шено поджидала нас на дворике.
– Вот и чудный обед, – сказал Йимон, швыряя лангустов в ведро подле двери.
– А что с ними делают?
– Да ничего не делают. Просто отрывают ноги и варят, – пожал плечами Йимон.
– Эх, – сказал я. – Жаль, мне пора.
– Тебе к которому часу в контору? – спросил он.
– Да прямо сейчас. Они ждут мой отчет про мэра Майами.
– Да пошли ты их на фиг! Посиди с нами, выпьем хорошенько, за цыплятами погоняемся.
– За цыплятами? – переспросил я.
– Ну да, все мои соседи держат кур, а те разбредаются, как хотят. На прошлой неделе, когда кончилось мясо, я убил нам одного цыпленочка. – Йимон рассмеялся. – Отличный вид спорта: с гарпуном на птицу.
– Господи, – пробормотал я. – Смотри, как бы хозяева на тебя с гарпуном не вышли, когда узнают, что ты их цыплят стреляешь…
Приехав в редакцию, я зашел в фотокомнату и сказал Сале, что вернул машину на место.
– Хорошо. Нам еще надо в университет заскочить. Лоттерман хочет, чтобы ты познакомился с местными шишками.
Мы еще поговорили, а потом он спросил, как долго я планирую жить в гостинице.
– Да надо бы уже сваливать оттуда, – ответил я. – Лоттерман сказал, что я могу снимать номер, пока не найду себе подходящее жилье, но при этом добавил, что одной недели за глаза хватит.
Сала кивнул.
– Да уж, конечно… раз он все равно перестанет за тебя платить. Если хочешь, остановись у меня, по крайней мере, пока не подберешь квартирку по вкусу.
Я задумался. Сала жил в громадной, пещероподобной комнате где-то в Старом городе на первом этаже. Высоченные потолки, окна со ставнями, а вместо кухни – одна-единственная электроплитка.
– Да, пожалуй. Ты за сколько ее снимаешь?
– Шестьдесят.
– Неплохо, – оценил я. – А я тебе на нервы действовать не буду?
– Да брось, – сказал он. – Я там почти и не бываю. Слишком уныло.
Я улыбнулся.
– Ладно. Когда этим займемся?
Сала пожал плечами.
– Да когда хочешь. Или вообще можешь сидеть в гостинице до упора. А когда он спросит, скажи ему, что переезжаешь-де завтра.
Он собрал свои фотоштучки, и мы вышли через заднюю дверь, чтобы не угодить в толпу на входе. Жара стояла такая, что я начинал обливаться потом при каждой остановке на светофоре. Лишь когда машина трогалась вновь, меня охлаждал ветерок. Сала вилял по авениде Понс-де-Леон, продираясь сквозь трафик в сторону пригорода.
Где-то в районе Сантурсы мы тормознули, пропуская стайку школьников на переходе, и они принялись над нами насмехаться.
Сала смущенно заерзал.
– Чего это они? – спросил я.
– Шпана малолетняя. Обзывают мою машину «тараканом», – буркнул он. – Так бы и передавил парочку-другую…
Я ухмыльнулся, откинувшись на спинку кресла. Машина мчалась вперед, и меня окружал странный, полуреальный мир. Чувство было забавным и в то же время обескураживающим. Вот он я, обитатель номера в люксовой гостинице, разъезжаю по псевдолатиноамериканскому городу в игрушечной машинке, напоминающей таракана и ревущей под стать реактивному самолету; выскальзываю из домов через задворки, трахаюсь на пляже, рыскаю в поисках пропитания в лагуне с акулами; на меня охотится местная банда, орущая на иностранном языке, – и все это творится в причудливом, старинном, испанском Пуэрто-Рико, где все поголовно платят американскими долларами, раскатывают в американских автомобилях или сидят за рулеткой, делая вид, будто находятся в Касабланке. Одна часть города напоминает Тампу, а другая – средневековый сумасшедший дом. И при этом мне платили до нелепости огромную зарплату, чтобы я слонялся туда-сюда, знакомясь с обстановкой.
Захотелось разослать письма друзьям и пригласить их сюда, всех до единого. Я подумал о Филе Роллинзе, который, высунув язык, рыщет по Нью-Йорку в поисках новостей, от заваленного снегами сабвея до бандитских разборок в Бруклине; о Дюке Петерсоне, сидящем в «Белой лошади» и ломающего голову над тем, что делать дальше; о лондонском Карле Брауни, вечно ноющем насчет климата и нехватки заказов; о Билле Миннише, который медленно, но верно спивается в Риме… Вот бы им направить телеграмму: «Скорей все сюда полно места ромовой бочке тчк работа не бей лежачего тчк денег куча тчк пей не хочу тчк трахайся до упаду тчк быстрей пока не кончилось».
Я раздумывал над этой мыслью, рассеянно следя за проносившимися мимо пальмами, чувствуя палящее солнце на лице – как вдруг меня швырнуло на лобовое стекло под дикий визг тормозов. В тот же миг поперек дороги шмыгнуло розовое такси, разминувшись с нами на каких-то шесть футов.
У Салы вылезли глаза из орбит, а на шеи вздулись вены.
– Мать честная! Нет, ты видел?! Ведь прет на красный, сволочь!
Он злобно включил передачу, и мы с ревом тронулись с места.
– Господи! – бормотал он. – Как это все уже достало!.. Нет, пора уносить ноги, пока местные скоты меня не прикончили…
Он весь трясся, и я предложил подменить его за рулем. Он даже не обратил внимания.
– Точно тебе говорю, – не успокаивался Сала. – Пора, пора сваливать… мое везенье вот-вот кончится…
Такое я от него уже слышал; думаю, он сам в это искренне верил. Сала вообще постоянно говорил про удачу и фортуну, хотя по сути дела имел в виду своеобразно упорядоченный жизненный жребий. Он его как бы чувствовал: верил в то, что на него и против него работают какие-то громадные и неподконтрольные вещи, что они растекаются и происходят ежеминутно по всему миру. Его беспокоило распространение коммунизма, потому как это означало, что люди становятся слепы к его человеческим чувствам. Его беспокоили «наезды» на евреев, потому что это означало, что людям требуются козлы отпущения и что рано или поздно они начнут срывать зло и на нем. А еще он вечно нервничал по поводу жестокости капитализма, коль скоро его таланты подвергались эксплуатации; ему действовала на нервы идиотская вульгарность американских туристов, от которой страдала его репутация; он бесился из-за безрассудной глупости пуэрториканцев, делавшей его жизнь опасной и трудной; а еще – по непонятной для меня причине – его выводили из себя сотни бродячих собак, заполонивших Сан-Хуан.
Нельзя сказать чтобы в его нытье было много оригинального. Зато действительно уникальным был тот факт, что в Сале напрочь отсутствовало чувство отстраненности. Так футбольный фанат выбегает на поле, чтобы перехватить игрока вражеского клуба. Свою жизнь он воспринимал как Большую Игру, и все человечество для него было поделено на две команды: «Сала-со-товарищи» и «Прочие». Хотя каждый матч имел огромное значение, и он следил за такими встречами как одержимый, сам он лишь немногим превосходил просто фаната, выкрикивающего никому не слышные советы в толпе никому не слышных советчиков. Словом, подобно любому фанату, он был постоянно раздражен и обижен тем, что даже в минуту крайней необходимости максимум, что он сделает, так это выбежит на поле и совершит какое-то нарушение правил, после чего под улюлюканье толпы его уволокут охранники.
До университета мы так и не добрались, потому что с Салой приключился, можно сказать, эпилептический припадок, и нам пришлось поворачивать оглобли. Я серьезно встревожился, однако он обратил все в шутку и отказался уступить руль.
На обратном пути в редакцию я поинтересовался, как ему удалось в течение целого года не потерять работу.
Он издал смешок:
– А что им остается делать? Я единственный профи на этом острове.
Когда мы добрались до места, выяснилось, что нахальные молодчики исчезли – зато в самой редакции царил семибалльный шторм. Во-первых, объявил о своем уходе Тиррелл, наша рабочая лошадка, а во-вторых, на выходе из здания профсоюзные бандиты отловили Моберга и избили его до полусмерти. В отместку за поражение, полученное от Йимона.
Лоттерман сидел на стуле посреди комнаты, стенал и причитал, покамест пара местных «фараонов» пыталась добиться от него хоть каких-то показаний. В нескольких футах от них за своим столом невозмутимо восседал Тиррелл и спокойно занимался делами. Заявление он подал, и ему оставалось дотянуть одну неделю.
Четыре
Как я и опасался, собеседование с Сегаррой обернулось полнейшей тратой времени. Почти час мы перекидывались пустыми фразами, шуточками и анекдотами. Хотя он прекрасно говорил по-английски, языковой барьер все же существовал, и я сразу понял, что никогда мы не будем понимать друг друга с полуслова. Еще у меня возникло впечатление, что он отлично разбирается в текущей жизни города, но ни малейшего понятия не имеет о журналистике. Когда он говорил как политик, речь его была понятна и логична, однако представить его в роли редактора газеты было попросту невозможно. Похоже, сам он полагал, что будет достаточно, если он знает подноготную местных событий, а вот идея передать такие знания – да еще широкой публике – показалась бы ему опасной ересью. Меня, кстати, вот что поразило во время разговора: они с Сандерсоном, оказывается, вместе учились в Колумбийском университете.
Я далеко не сразу разобрался в той роли, которую Сегарра играл в «Дейли ньюс». Хотя его называли главредом, на самом деле он был попросту никчемным бездельником, и я перестал обращать на него внимание.
Пожалуй, вот почему мне не удалось завести много друзей в Пуэрто-Рико – по крайней мере друзей, на которых я бы мог рассчитывать. Дело в том, что Сандерсон однажды очень мягко и ненавязчиво разъяснил мне, что Сегарра происходит из самых богатых и влиятельных семейств на острове и что его папаша в свое время был генеральным прокурором. Когда Ник стал главредом «Дейли ньюс», газета сразу приобрела себе множество ценных друзей.
Я никак не мог поверить, что Лоттерман оказался способен на столь изощренное мышление, однако со временем увидел, что он использовал Сегарру чисто номинально, в качестве лощеной и хорошо смазанной подставной фигуры, дабы умеющая читать общественность видела в «Дейли ньюс» отнюдь не рупор
После нашего первого разговора мы с Сегаррой обменивались в среднем тремя десятками слов за неделю; максимум он порой оставлял ту или иную записку, воткнув ее в мою пишущую машинку. Первое время это меня вполне устраивало, хотя Сандерсон дал понять: тем, кто не пользуется благосклонностью Сегарры, светит общественное забвение.
Впрочем, на ту пору никаких амбиций у меня и не было. Я считался работающим журналистом и имел легкий доступ ко всему, что мне требовалось, включая городские балы и приемы в губернаторской резиденции с ее укромными местечками, где дебютантки высшего света голышом купались при луне.
Через некоторое время, однако же, Сегарра начал меня раздражать. Появилось чувство, будто он намеренно не дает мне ходу. Когда не приходило приглашений на вечеринки, куда бы я и сам-то не отправился, или когда я звонил тому или иному чиновнику и его секретарша под разными предлогами не хотела с ним соединять, начинало казаться, что я прокаженный, социальный пария. Само по себе это ничуть бы не беспокоило; на нервы действовал тот факт, что Сегарра зловещим образом все контролирует. Не важно, к чему я терял доступ с его подачи; главное в том, что он
Поначалу я испытывал искушение пренебрежительно над этим посмеяться, отплатить ему той же монетой, и пусть он лезет из кожи вон. Однако этого я не сделал – не был готов собирать чемоданы и опять срываться с насиженного места. Видать, постарел; я уже не мог позволить себе влиятельных врагов, не имея на руках ни одного козыря. И куда только подевался былой задор, когда я поступал как хочется, зная при этом, что в любой момент могу свалить, не дожидаясь последствий… Я устал от бегства, устал от бескозырного расклада. Как-то вечером – я в одиночестве сидел у Ала – в голову пришло, что человек способен изворачиваться и шустрить только до поры до времени. Этим я занимался последние десять лет и чувствовал, что резервы подходят к концу.
Сегарра дружил с Сандерсоном и, как ни странно – поскольку Сегарра держал меня за деревенщину и хама, – тот всячески старался быть со мной обходительным. Через несколько недель после нашего знакомства мне понадобилось позвонить в «Аделанте» насчет одного репортажа, и я подумал, что вполне могу поговорить с Сандерсоном.
Он приветствовал меня как старого приятеля и, дав необходимые мне сведения, пригласил к себе на ужин. Я настолько обалдел, что с ходу согласился. Его голос звучал настолько дружелюбно, что казалось вполне естественным провести вечер в его доме, и лишь повесив трубку я сообразил, что ничего естественного тут нет.
Добравшись на такси до указанного места, я увидел Сандерсона на веранде в компании с мужчиной и женщиной, только что прилетевших из Нью-Йорка. Выяснилось, что теперь их ждет остров Сент-Люсия и собственная яхта, которую команда перегнала из Лисабона. Некий общий друг посоветовал им заглянуть к Сандерсону, когда они окажутся в Сан-Хуане, что они, собственно, и проделали, – к его полнейшему изумлению.
– Я заказал лангустов, – сообщил он нам. – Подождем за выпивкой.
Вечер удался на славу. Нью-йоркская парочка напомнила мне о кое-каких вещах, которые я не видел уже долгое время. Мы болтали о яхтах, коль скоро я в этом деле разбираюсь, потому что довелось на них поработать в Европе, – а они тоже разбирались, так как были выходцами из мира, где, судя по всему, яхты есть у всех и каждого. Потребляли мы белый ром, который, по словам, Сандерсона дает сто очков вперед джину, и к полуночи все упились до того, что пошли на пляж плескаться в чем мать родила.
После того вечера я стал почти столь же часто появляться у Сандерсона, как и в «Аловом дворике». Складывалось впечатление, что его квартиру оформлял голливудский дизайнер для съемок фильма на карибскую тему. Она занимала первый этаж старого дома в колониальном стиле, с лепниной и штукатуркой, что стоял почти на краю города. В гостиной был сводчатый потолок, откуда свешивались лопасти вентилятора, а дверь выходила на затянутую сеткой веранду. Перед верандой имелся сад с пальмами и дорожкой, что вела прямиком к пляжу. Дом стоял на холме, и по вечерам можно было сидеть на веранде за выпивкой, разглядывая город сверху. Порой мимо проходил сияющий круизный лайнер, державший курс на Сент-Томас или Багамы.
Когда выпадала слишком душная ночь или ты слишком сильно напивался, можно было взять полотенце и пойти купаться. А потом выпить отличного бренди или, если не успел выветриться хмель, рухнуть в гостевую постель.
Только три вещи нервировали меня у Сандерсона: во-первых, он сам, потому что он был до того предупредительным хозяином, что я поневоле задавался вопросом, что с ним такое; во-вторых, Сегарра, на которого я часто там натыкался; а в-третьих, некий тип по фамилии Зимбургер, занимавший верхнюю половину дома.
Зимбургер принадлежал скорее к животному миру, нежели к людям: высокий, пузатый и лысый, с физиономией злодея из комикса. Он выдавал себя за инвестора и вечно разглагольствовал о том, что намерен понастроить здесь отелей, хотя, насколько я мог видеть, вся его деятельность заключалась в посещении по средам еженедельных сборищ для резервистов Корпуса морской пехоты. Никак не мог он забыть, что в свое время дослужился до капитана. По средам, сразу после обеда, Зимбургер надевал мундир и пил на веранде, пока не наступало время отправляться на ихний шабаш. А иногда он ходил в униформе по понедельникам или пятницам – как правило, по какому-то высосанному из пальца поводу.
– Сегодня добавочный инструктаж, – мог, например, заявить он. – Капитан-лейтенант Такой-То просил меня помочь ему провести занятия по стрелковой подготовке.
Тут Зимбургер заливался смехом и подливал себе в стакан. Пилотку свою он вообще не снимал, даже когда не высовывал носа из дому. Пил он безбожно, так что к сумеркам уже был пьян в дым и принимался орать, расхаживая по веранде или гостиной: вечно плевался в адрес «вашингтонских тряпок» за то, что не ввели морпехов на Кубу.
– Я бы пошел! Да я бы не задумываясь пошел! Этих ублюдков все равно надо останавливать, так почему бы и не мне!
Он любил надевать пояс с кобурой – хотя сам пистолет пришлось оставить на базе – и порой хлопал по кожаному клапану, выкрикивая угрозы какому-то воображаемому противнику за дверью. Я испытывал неловкость за него, когда видел, как он тянется к оружию, потому что Зимбургер явно был уверен, что кольт на месте, все такой же громадный и тяжелый, шлепающий по его жирной ляжке «как это было на Иводзиме». Тоскливое зрелище, и я всегда с облегчением переводил дух, когда он убирался прочь.
Я насколько мог избегал Зимбургера, однако порой он сваливался на нас как снег на голову. Скажем, я приходил к Сандерсону с какой-нибудь девушкой, мы ужинали, потом болтали – и тут вдруг бухала сетчатая дверь веранды. В пропотевшей рубашке цвета хаки, с помятой пилоткой на пулевидной голове он заваливался внутрь – и прилипал к стулу, изо всех сил крича про некую международную катастрофу, которую запросто можно было бы предотвратить, если бы «чертовым морпехам развязали руки, а не держали бы нас как собак в конуре».
На мой взгляд, Зибургера следовало бы не просто запереть в конуре, а прямо-таки пристрелить как бешеного пса. Как его умудрялся выносить Сандерсон, я не представляю. Он вечно с ним нянчился, даже когда любому становилось ясно, что этого субчика надо связать и выкинуть в море за ненадобностью. Наверное, Сандерсон слишком серьезно относился к своей роли спеца по связям с общественностью. Ни разу мне не довелось видеть его потерявшим самообладание, а в силу характера своей работы он сталкивался с большим числом зануд, тупиц и жуликов, чем кто бы то ни было еще.
Мнение Сандерсона насчет Пуэрто-Рико радикально отличалось от того, что я слышал в редакции. Он в жизни не видел места со столь громадным потенциалом, уверял Сандерсон. Через десяток лет страна превратится в
Я так и не понял, до какой степени он сам во все это верит. Я ни разу не возразил ему, однако он знал, что я его слова воспринимал не вполне серьезно.
– И не надо так ухмыляться, – говорил мне Сандерсон. – Я работал в газете, знаю, что болтают эти идиоты.
Потом он заводился еще больше.
– Откуда у тебя такое пренебрежение? Да здесь никого не волнует, учился ты в Йеле или нет! Для этих типов ты всего лишь жалкий репортеришка, очередной бездельник из «Дейли ньюс».
Насчет Йеля, конечно, он наступал мне на больную мозоль. Я в жизни не был ближе полусотни миль от Нью-Хейвена, однако, пожив в Европе, выяснил, что куда проще выдать себя за йельского выпускника, чем рассказывать о том, что бросил Вандербильтский университет после второго курса и добровольцем пошел в армию. Я никогда и не говорил Сандерсону, что учился в Йеле; должно быть, он это услышал от Сегарры, который, несомненно, прочел мое письмо к Лоттерману.
Сам же Сандерсон учился в Канзасском университете, затем в Школе журналистики при Колумбийском. Он уверял, что гордится своим происхождением «от сохи», но на деле до того этого стеснялся, что его даже жалко становилось. Как-то раз, в подпитии, он сказал мне, что канзасский Хал Сандерсон помер по пути в Нью-Йорк, а когда поезд подкатывал к Пенсильванскому вокзалу, родился новый Хал Сандерсон.
Понятное дело, он врал. При всех его карибских шмотках и манерах с Мэдисон-авеню – и даже несмотря на родстер «альфа-ромео» и квартирку в двух шагах от океана, – в Сандерсоне было так много канзасского, что становилось неловко, когда он пытался это прятать. Причем к его сельской провинциальности было подмешано порядочно от Нью-Йорка, немножко от Европы и кое-что еще, не имевшее отношение ни к какой стране – но это «кое-что» было, пожалуй, самым крупномасштабным обстоятельством его жизни. Когда он впервые рассказал мне, что задолжал две с половиной тысячи долларов одному нью-йоркскому психиатру и что еженедельно тратит полтинник на его коллегу в Сан-Хуане, я лишился дара речи. С этого дня я стал видеть его в совсем ином свете.
Я не к тому, что начал считать Сандерсона сумасшедшим. Конечно, псих из него дутый, но я-то долгое время полагал, что он из тех, кто может сбрендить по желанию. Со мной он вроде был откровенен, и в те редкие минуты, когда он действительно расслаблялся, с ним было очень здорово проводить время. Впрочем, маску свою Сандерсон сбрасывал крайне нечасто, да и то в основном под действием рома. Он настолько далеко отошел от своего подлинного «я», что вряд ли уже понимал, кем является на самом деле.
При всех его недостатках я уважал Сандерсона; он появился в Сан-Хуане в качестве репортера свежеиспеченной газетки, которую большинство не принимало всерьез, а через каких-то три года стал вице-президентом крупнейшей на Карибах фирмы-имиджмейкера. Вкалывал он там дай бог каждому – и пусть мне лично его работа по боку, я не мог не признать, что свое дело он знает туго.
У Сандерсона имелась веская причина питать оптимизм в отношении Пуэрто-Рико. Со своей выигрышной позиции в «Аделанте» он обладал доступом к такому количеству сделок и огребал столько монеты, что не знал, на что тратить. Наверняка ему до миллиона оставалось не больше десяти лет – и это при условии, что гонорары аналитиков не поднимутся еще больше. Сам он утверждал, что станет миллионщиком лет через пять, но здесь я выступал скептиком, потому как это попросту неприлично, когда человек, выполняющий работу типа сандерсоновской, зарабатывает себе миллион уже к сорока…
Он был настолько в курсе всего, что, по моему мнению, успел потерять из виду границу между бизнесом и сговором. Кто-нибудь, к примеру, хотел приобрести земельный участок под новую гостиницу; или среди чиновников начинались брожения из-за несогласия с политикой высшего административного эшелона; или когда назревало попросту нечто важное – Сандерсон обычно знал о таких вещах больше, чем сам губернатор.
Это меня буквально завораживало. Я всегда работал обозревателем, то есть прибывал на место событий и получал небольшую сумму денег за письменное изложение увиденного и услышанного при ответах на наскоро поставленные вопросы. Прислушиваясь же к Сандерсону, я ощущал себя на краю решительного прорыва. С учетом суматохи, царящей в эру Бума, и настроений «хапни и беги», которые как раз эту суматоху и заводят, я впервые в жизни почувствовал, что мне светит шанс чем-то повлиять на события, а не просто их «обозревать». Может, я даже разбогатею. Я много об этом размышлял и, хотя внимательно следил за тем, чтобы такого не произносить на людях, я действительно начинал видеть новые стороны во всем, что происходило вокруг.
Пять
Квартира Салы на Кайе-Титуан была столь же уютной, как и пещера, влажный грот в самом что ни на есть чреве Старого города. Здешний квартал отнюдь не принадлежал к фешенебельным. Сандерсон предпочитал тут вообще не появляться, а Зимбургер называл жилище Салы помойкой. Мне же его квартира напоминала гандбольный корт при каком-нибудь вонючем хостеле типа YMCA[16]. Потолок под двадцать футов, ни глотка свежего воздуха, ни мало-мальской мебели, если не считать двух раскладушек и импровизированного столика для пикника, а поскольку этаж был первый, мы не могли открыть окна, потому что в противном случае с улицы бы залезли воры и унесли бы все подчистую. К примеру, через неделю после того как Сала здесь поселился, он оставил одно из окон незапертым, и местные вынесли все, даже его башмаки и нестираные носки.
Холодильника у нас не было, а стало быть, и льда тоже; мы пили теплый ром из грязных стаканов и изо всех сил старались появляться здесь как можно реже. Отсюда легко понять, почему Сала охотно делил свою квартиру с нуждающимися. Вечер за вечером я бесцельно сидел у Ала, надираясь до оцепенения, – тошнило от самой мысли туда возвращаться.
Прожив там с недельку, я выработал вполне строгий распорядок дня. Спал где-то до десяти, в зависимости от уровня шума на улице, затем лез под душ и отправлялся к Алу завтракать. За редкими исключениями рабочий день в редакции начинался с полудня и длился до восьми вечера, плюс-минус часик-другой. После этого мы шли к Алу ужинать. Потом наступала очередь казино, или кто-то мог устроить вечеринку, или мы попросту сидели у Ала, слушая байки. Иногда я заглядывал к Сандерсону и, как правило, находил там, с кем выпить. Если оставить в стороне Сегарру и треклятого Зимбургера, почти все гости Сандерсона были из Нью-Йорка, Майами или с Виргинских островов. Сплошные торговцы, застройщики и так далее; сейчас я не могу припомнить ни одного имени или лица из той доброй сотни людей, что там встретил. Ни единой характерной, яркой личности – но атмосфера была вполне приятная и милая, в особенности на фоне унылых вечеров в «Аловом дворике».
Как-то раз, в понедельник утром, меня разбудил визг за окном, словно там резали детей. Я прильнул к щели в ставнях и увидел полторы дюжины малолетних пуэрториканцев, которые плясали на тротуаре и заодно мучили собаку-хромоножку. Я их обматерил от души и заторопился к Алу завтракать.
Там сидела Шено – одна-одинешенька – и читала потрепанное издание «Любовника леди Чаттерлей». Юная и хорошенькая, в белом платье и сандалиях, она улыбнулась, когда я подошел к ее столику и присел.
– Вы как-то сегодня рано, – заметил я.
Она закрыла книгу.
– Фрицу пришлось уехать по делам, он должен закончить статью, над которой работает. А мне надо разменять немножко дорожных чеков, вот я и жду, когда откроется банк.
Поделиться книгой: