Ромовый дневник

Сала прошипел:

– Ты говоришь, как пещерный житель, Йимон. Что тебе надо, так это нормальную работу в Чикаго.

Тот рассмеялся.

– Ничего, Роберт. Вот завалишь какую-нибудь девку в койку, и все у тебя как рукой снимет.

Фотограф что-то пробурчал и прильнул к своему пиву. В общем-то он мне понравился, несмотря на вечное брюзжание. Хотя он был на несколько лет постарше меня, где-то тридцать два или три, казалось, я знаю его очень давно.

Йимон тоже напоминал нечто привычное, хотя и не в такой степени. Ему, пожалуй, было двадцать четыре или двадцать пять, и он чем-то смахивал на меня самого в том возрасте. Слушая его, я вдруг понял, как много времени утекло с тех пор, когда я считал, что держу весь мир за причинное место… сколько быстролетных дней рождений минуло после моего первого года в Европе, когда я был до того наивен и самоуверен, что каждая щепочка, что швыряла мне Удача, заставляла чувствовать себя всесильным победителем.

Такого я не испытывал очень давно. Наверное, прошедшие годы выбили из меня эту дурь, но вот сейчас она припомнилась и заставила ощутить себя постаревшим и слегка нервозным оттого, что за столь долгое время мне удалось сделать так мало.

Я откинулся на спинку стула и принялся посасывать выпивку. Повар чем-то звенел и громыхал, а пианино неизвестно почему умолкло. Из кухни несся бурный поток на испанском, размытый фон для моих путаных дум. Впервые я осознал всю чуждость этого места, дистанцию между мной и последним моим пристанищем. Причин беспокоиться не было, но тяжесть все равно накатила: давление душного воздуха и текучего времени, подспудное внутреннее напряжение, которое возникает в тех местах, где люди обливаются потом двадцать четыре часа в сутки.

Два

Следующим утром я встал пораньше и отправился купаться. Солнце жгло; я просидел на пляже несколько часов, надеясь, что никто не обратит внимания на мою болезненную нью-йоркскую бледность.

В половине двенадцатого я сел в автобус – набитый битком, так что всю дорогу пришлось стоять. Внутри было как в бане, хотя никто вроде бы этого не замечал. Окна закрыты до единого, вонь страшенная, и к тому моменту, когда мы добрались до Плазы-Колон, я был весь в поту и полуобморочном состоянии.

Спускаясь с холма к зданию «Дейли ньюс», я увидел кучку народа. Кое-кто держал плакаты, другие сидели на бровке или стояли прислонившись к припаркованным машинам, что-то выкрикивая всякий раз, когда кто-то входил или выходил. За мной увязался какой-то тип; пока я торопился к лифту, он кричал мне в спину на испанском и потрясал кулаком. Я попробовал защемить его лифтовой дверь, но он вовремя отскочил.

Даже в коридоре было слышно, как кто-то орет в редакционном зале. Когда я открыл дверь, то увидел, что посреди комнаты стоит Лоттерман и размахивает выпуском местной «El Diario». Второй рукой он показывал на незнакомого мне невысокого блондина.

– Моберг! Пьяница вы проклятый! Ваши деньки сочтены! Если с телетайпом хоть что-то случится, деньги на ремонт я вычту из вашего выходного пособия!

Моберг выглядел до того больным, что хоть на «скорой» увози. Позднее я узнал: ночью он заявился в редакцию в стельку пьяным и помочился на телетайп. Все бы хорошо, но в ту пору произошла драка с резней на набережной, а Моберг-то как раз и отвечал за полицейские новости.

Лоттерман вновь прошелся по его адресу, потом набросился на фотографа, едва тот ступил внутрь:

– Вы где шатались прошлой ночью, Сала? Почему у нас нет снимков этой драки?

Тот изумился.

– Да вы что? Я же закончил в восемь… Вы хотите, чтобы я вкалывал по двадцать четыре часа в сутки?

Лоттерман ворчливо отвернулся. Тут он увидел меня и жестом пригласил к себе в кабинет.

– Господи Иисусе! – воскликнул он, усаживаясь. – Да что такое с этими лодырями?! Убегают с работы в неурочный час, мочатся на дорогостоящее оборудование, вечно пьяные… Сам удивляюсь, почему я еще не спятил!

Я вежливо улыбнулся и закурил.

Он уставился на меня с любопытством.

– Христом Богом надеюсь, что вы нормальный человек… Очередной извращенец был бы последней соломинкой.

– Извращенец? – переспросил я.

– Да вы сами знаете, о чем я, – сказал он, помахивая рукой. – Типичные извращенцы вроде алкашей, бомжей, мазуриков… один бог ведает, из каких щелей они вылезают… Никчемная дрянь! Шныряют тут, что-то все вынюхивают, дарят мне во-от такие улыбки, а потом испаряются, ни словечка, ни полсловечка не дав ни в одну колонку. – Он мрачно покачал головой. – Как прикажете делать газету, если из всех работников у тебя сплошные винные башки?

– Печальная картина, – сказал я.

– Так оно и есть, – буркнул Лоттерман, – уж поверьте мне, так оно и есть. – Здесь он поднял голову. – Словом, осмотритесь, познакомьтесь с людьми, но только побыстрее. Когда закончите, ступайте в архив и покопайтесь в прошлых выпусках… Сделайте конспект, получите представление о том, что творится в городе. – Он сам себе покивал. – А потом уже можете заглянуть к Сегарре, нашему главному редактору. Я попросил его ввести вас в курс дела.

Мы еще поговорили, и я упомянул, что ходят слухи, будто газета может загнуться.

Лоттерман как-то встревожился.

– А, это вам Сала наболтал? Да вы не обращайте на него внимания… Он вообще давно спятил!

Я улыбнулся.

– Хорошо, не буду… Просто подумал, что правильнее было бы у вас спросить.

– Сумасшедших развелось, не продохнуть, – резко ответил он. – Чего нам не хватает, так это здравомыслия.

По пути в архив я задался мыслью, как долго смогу продержаться в Сан-Хуане… пока не получу ярлык проныры или извращенца, пока не начну кусать локти или попаду на ножи шайки националистов. В памяти всплыл голос Лоттермана, когда он звонил мне в Нью-Йорк; его непонятная взвинченность и странная манера выражаться. Тогда я просто это почувствовал, а вот сейчас, можно сказать, увидел его воочию – как он тискает трубку побелевшими кулаками, пытаясь сохранить голос ровным, пока толпа собирается на пороге редакции, а пьяные репортеры мочатся на офисное имущество… как он сдавленно бурчит в телефон: «Ну конечно, Кемп, вы явно нормальный человек, так что давайте к нам…»

И вот я здесь, новая физиономия в змеиной яме, будущий извращенец с пока что непоставленным диагнозом, в галстуке с пестрым шотландским узором и сорочке с пуговичками, уже немолодой, но еще не переваливший за кризисный возраст… Человек на краю незнамо чего, семенящий к газетному архиву копаться в местных сплетнях.

Я провел там минут двадцать, когда появился худощавый, смазливый пуэрториканец и пальцем постучал мне по плечу.

– Кемп? – сказал он. – Я Ник Сегарра. Найдется минутка?

Я встал, и мы обменялись рукопожатием. Глаза у него были маленькие, волосы уложены столь тщательно, что у меня закралось подозрение, не парик ли. Сегарра и внешне напоминал человека, пишущего биографию губернатора, да и вообще смахивал на завсегдатая губернаторских коктейльных раутов.

Пока мы пересекали редакционный зал к его столу, что помещался в одном из углов, в дверях возник некий человек, словно сошедший с рекламного плаката местной марки рома, и помахал Сегарре. Элегантный, улыбчивый, с лицом типичного американца, отлично загоревший, в сером льняном костюме… не иначе, один из посольских.

Он тепло поприветствовал Сегарру, и они пожали друг другу руки.

– Там на улице такие симпатичные люди собрались, – сообщил незнакомец. – Один в меня даже плюнул.

Сегарра покачал головой.

– Ужас, ужас… А наш Эд не унимается, все дразнит их почем зря. – Тут он поглядел в мою сторону. – Пол Кемп, – сказал он. – Хал Сандерсон.

Мы обменялись рукопожатием. У Сандерсона оказалась твердая, опытная ладонь, и у меня возникло чувство, что ему в юности кто-то насоветовал, что мужчину, дескать, меряют по силе рукопожатия. Он улыбнулся, затем перевел взгляд на Сегарру.

– У вас найдется время пропустить по стопочке? Похоже, я наткнулся на кое-что любопытное.

Тот посмотрел на часы.

– Да о чем речь, я как раз собрался уходить. – Он обернулся ко мне: – Поговорим завтра, хорошо?

Я уже шел к двери, когда Сегарра крикнул мне в спину:

– Рад знакомству, Пол. Как-нибудь обязательно пообедаем вместе.

– Да о чем речь, – сказал я.

Остаток дня я провел в архиве и ушел в восемь. На выходе из редакции столкнулся с Салой.

– Ты вечером что делаешь? – спросил он.

– Ничего, – ответил я.

Он расцвел.

– Отлично. Мне тут надо сделать кое-какие снимки в казино. Хочешь со мной?

– Да, наверно. А в таком виде туда пускают?

– А то, – сказал он, ухмыляясь. – Лишь бы галстук был на месте.

– Ладно. Я пока у Ала посижу. Заскочи, когда здесь закончишь.

Он кивнул.

– Минут через тридцать. Только пленку проявлю.

Вечер стоял душный, и набережная кишмя кишела крысами. В нескольких кварталах от меня стоял пришвартованный круизный лайнер. Палуба сияла тысячами огней, изнутри доносилась музыка. У подножия трапа кучковалась группа американских бизнесменов с женами. Я перешел на ту сторону улицы, но в тишине свободно слышал их разговоры; счастливые, чуточку возбужденные голоса людей из американской глубинки, из захолустных городков, где они проводили по пятьдесят недель в году. Я остановился, скрываясь в тени какого-то древнего склада и чувствуя себя человеком без роду и племени. Меня они видеть не могли, и я несколько минут за ними наблюдал, слушая голоса из Иллинойса, Миссури или Канзаса, знакомые-презнакомые. Потом я двинулся дальше, по-прежнему держась тени, и свернул на подъем к холму Кайе-О’Лири.

Улочка перед забегаловкой Ала была полна народу: старики сидели на ступеньках, женщины сновали в дверных проемах, детишки играли в салочки на узком тротуаре… Музыка из распахнутых окон, бормотание на испанском, бренчание брамсовой колыбельной из фургона мороженщика, и тусклый светильник над входом в «Алов дворик».

Я прошел внутрь, добрался до патио, остановившись по дороге, чтобы заказать гамбургеры и пиво. Увидел Йимона: тот в одиночестве сидел за задним столиком, уставившись в тетрадку для записей.

– Это что у тебя? – спросил я, садясь напротив.

Йимон вскинул голову и отложил тетрадку в сторону.

– Да так, репортаж про эмигрантов, – устало ответил он. – Мне его сдавать к понедельнику, а я даже не приступал.

– Что-то стоящее?

Он бросил взгляд на тетрадку.

– Ну-у… для газеты, пожалуй, тяжеловато. Вот скажи: отчего пуэрториканцы уезжают из Пуэрто-Рико? – Йимон покачал головой. – Я целую неделю тянул да откладывал, а теперь вот Шено приехала, и я ничего не могу сделать дома… А времечко-то поджимает.

– А ты где живешь? – спросил я.

Он широко улыбнулся.

– Эх, ты бы видел… Дом прямо на пляже, милях в двадцати от города. Улет. Нет, серьезно, тебе следует взглянуть.

– Можно, – сказал я. – Мне бы тоже хотелось жить в таком домике.

– Тебе машину надо. Или скутер как у меня.

Я кивнул.

– С понедельника начну присматривать.

Подошел Трубочист с моими гамбургерами, и тут же появился Сала.

– Еще три таких же, – резко бросил он. – Как можно быстрее, я тороплюсь.

– До сих пор работаешь? – спросил Йимон.

Сала кивнул.

– Хотя не на Лоттермана; этот заказ в чистом виде для старины Боба. – Он закурил. – Мой агент хочет кое-какие казиношные снимки. Трудная работенка.

– Почему? – поинтересовался я.

– Запрещено. Я когда здесь только появился, этого не знал, и меня поймали за руку в «Карибах»… Вызвали к комиссару Рогану. – Он усмехнулся. – А тот мне и говорит, мол, как бы вы себя чувствовали, если бы городская газета опубликовала ваш снимок возле рулетки, а вы в это время обращались бы в банк за ссудой. – Сала вновь издал смешок. – А я ему говорю, дескать, мне плевать. Я фотограф, а не какой-то там социальный работник.

– Ты кошмар во плоти, – улыбаясь, произнес Йимон.

– Это да, – согласился Сала. – Так что сейчас меня знают в лицо… приходится орудовать вот этим. – Он показал крошечный фотоаппарат размером с зажигалку. – Считайте, я Дик Трейси. Всех на чистую воду выведу.

Тут он посмотрел на меня.

– Ну что, отстрелялся по первому разу? Чего предложили?

– В смысле?

– Ты целый день отработал на новом месте. Значит, кто-то должен был предложить тебе какую-то сделку.

– Нет, – сказал я. – Я говорил с Сегаррой… и с еще одним парнем по фамилии Сандерсон… А чем он вообще занимается?

– Спец по связям с общественностью. Трудится на «Аделанте».

– От правительства?

– Типа того, – кивнул Сала. – Народ Пуэрто-Рико платит Сандерсону, чтобы тот подчистил их имидж в глазах Штатов. «Аделанте» – серьезная контора, особенно по части политрекламы.

– Но ведь он работал на Лоттермана? Когда это было? – спросил я, потому что видел его фамилию в старых номерах «Дейли ньюс».

– В самом начале. Проработал где-то с год, потом законтачил с «Аделанте». Лоттерман уверяет, что его нагло переманили. Чушь, конечно. Он журналист вообще никакой. Просто выскочка.

– Это ты про приятеля Сегарры? – спросил Йимон.

– Ну да. – Сала рассеянно счистил помидоры и салат со своих гамбургеров, торопливо проглотил все три штуки и поднялся. – Пошли, – сказал он, глядя на Йимона. – Давай с нами, разомнемся.

Тот помотал головой.