«Третьяковка» и другие московские повести

Елена Степанян

Третьяковка и другие московские повести

I. Московские повести

Третьяковка

Что это было?Что это означало?Девочка ходила в ТретьяковкуЧуть не каждый день,Порою дважды на день.ПриходилаИ, для виду побродив по залам,На скамейке перед «Мокрым лугом»Просидеть могла хоть целый час.Иногда она брала с собой подружкуИли сразу двух,Чернявых и смешливых.Долго высидеть им было трудно,Но они старались как моглиИ тожеНа Васильевский пейзаж гляделиИ шептались,Как о чем-то очень важном,А потом все вместе уходили.Старая смотрительница залаЭтих посещений не заметитьНе могла.Смотрительницы заловВ Эрмитаже, Третьяковке, Лувре, ПрадоТак порой приметливы и зорки,Так догадливы,Хранят такие тайны,Что иных шедевров подороже.Но понять, что здесь происходилоЧуть не каждый день,Порою дважды на день,Было слишком трудно.Люди мыслятПрецедентами,А этот «Мокрый луг»Был одним-единственным на свете…Девочка ходила и ходила…И смотрительница потихонькуВсе же сделала попытку разобратьсяВ том,Что на глазах ее творится.И она, и две ее подружкиЧасто приходили в школьной форме.Но, скорей всего, они училисьНе в десятом, а в девятом классе.Выпускнице не позволят слишком долгоПропадать в музее,Мамы-папыПред лицом великого событья —Поступленья в вуз —Бывают очень строги.Значит, это был девятый класс…Детство не закончилось,А юность наступила —Самая счастливая пора.Время расцвести и размечтатьсяВдаль и вширь,И наплевать на то,Что не сбыться ни одной мечте.По шестнадцатому году всеХорошеют,Но ее красаВ этот год былаВ особой, чудной силе —На нее не пялились мужчины,А глаза смущенно отводили.И она, пренебрегая всем,Дни, которым никогда не повториться,Проводила в Третьяковке, в этом зале,В обожании Васильевской картины.Здесь висели все его работы —«Виды Крыма», «Оттепель», другие…Всё, что он успел оставить,СамНавсегда оставшись двадцатитрехлетним.Приходя и уходя,ОнаОстанавливалась на какие-то секундыПеред каждой из его картин,Таков был ритуал —Поздороваться и попрощаться.Но смотрительница как-то раз,Зал оставив ненадолго без присмотра,ВозвращаласьИ ещё в дверяхОбнаружила, что девочка стоитНе перед пейзажем,А перед портретомСамого Васильева,Написанным Крамским.Острый взгляд затылком ощутив,Девочка отпрянула так резко,Словно током стукнуло ее.И четыре дня не приходила.А на пятый день все три явились.В этот раз они болтали громче,Чем всегда,На «Мокрый луг» глядели меньше,Подходили и к другим картинамС видом опытных искусствоведов.И косились на смотрительницу зала.Та, демонстративно отвернувшись,Их не замечала.Ей и такВсе, что можно вычислить,Додумать,Было хорошо о них известно.Учатся они в английской школеТут поблизости,Живут в домах советской знати,Здесь же понастроенных —Об этом говорилиТонкие колечки и сережки,Золотые, с настоящими камнями,Обувь дорогая…Было ясно,Это девочки не из простых семей.Главное неясным оставалось:Что им дался этот «Мокрый луг»?И пошло-поехало все то же:Чуть не каждый день она приходит,Иногда после уроков забегает,Чтобы вечером засесть надолго,А подружки пару раз еще мелькнулиИ пропали вовсе.Школьный годЗавершался.Наступало лето.– Неужели будет ездить с дачи?Приезжала четко через деньДо конца июля.– А теперь, конечно,Мама с папой повезут на юг, —Думала смотрительница зала.– Поглядим, что будет через месяц.И про все это забыла напрочь.Неожиданно войной запахло.Все вопили о советских танках,Раздавивших «пражскую весну»,О каких-то новых декабристах,Сосланных в таежные края.По ночам с «глушилками» боролись.Тайная добыча информацииРасцветила жизньНеобычайно.И хотя смотрительница залаСвой имела взгляд на эти вещи,Про себя она его хранила,И во время самых жарких споровДаже одобрительно кивала —Как бы ни было,Все это поднималоНад тупым однообразьем быта…Где-то на исходе сентябряВ зале Репина они столкнулись.Старая смотрительница в залТоропилась свой,А девочка спешилаВ противоположном направлении.– Я могла ее и не узнать,Девочки меняются так быстро…Стрижка новая,Загар ей не к лицу…Да, она ее бы не узнала,Если бы не посмотрела таЕй в глазаТак прямо и так странно —Раньше в сторону всегда смотрела.День прошел,Потом прошли недели…И хотя смотрительница знала,Что теперь никто уж не придет, —Поднимая взгляд на «Мокрый луг»,Не могла она никак привыкнуть,Что скамейка перед нимВсегда пуста.Все полотна в этом залеДля нее давно уже слились в одно,Тонким пониманием искусстваНикогда она не отличалась,Знала только имена —Вот здесь Крамской,Вот здесь Саврасов,Вот Васильев, о котором всеЗнают,Что он страшно рано умер.Но чтоб целый год глядеть на «Мокрый луг»!«Оттепель» печально величава,«Крымский лес», таинственный, тревожный…Что такого в этом «Мокром луге»?Вот опять Крамской. «Портрет Васильева».Она вгляделась —И отпрянула, едва не вскрикнув.Да, не раз ей доводилось слышатьИ читатьО безутешных душах,Заточенных в собственном портрете.И союзник трезвого рассудка,Скептицизм,Всегда его спасалОт того, чтоб этой мистике поддаться.Но сейчас —Рассудку не под силуОпровергнутьТо, что происходитНа картине этой небольшой…Кровью налиты его глаза,Кровью и слезами.По лицу,Искаженному страданьем,ПробегаетСудорога боли… Боже! Боже!Ведь она, придя сюда работать —Много лет назад,Знакомилась отдельноС каждою картиной,И портретыБыли ей во много раз милее,Чем занудные тоскливые пейзажи…Не могла она такого не заметить!И Крамской не мог такого написать.Что же здесь происходило?Что сейчасПроисходит?Ах, одно понятно:Он остался,А она – ушла.Целый год она здесь провела.Целый год под яростным напоромДней волшебной отроческой силыОтступала Времени река,Образуя крохотную отмель —Место их таинственных свиданий.Эти дни иссякли.Он остался,А она ушла,Ведь было надоПродолжать учиться,Начинать работать,Выйти замужИ родить детей.А в соседнем зале торопилиПоздних посетителей на выход,И пожарные бесцеремонноЗанялись проверкою объектов.Старая смотрительница сноваПодошла к немуИ безотчетноПо лицу погладила рукой,И подумала:– Напрасно застеклили,Без стекла ему, наверно, было б легче…Время шло, уже гасили свет,Был рабочий день ее окончен.Но в дверях опять ей захотелосьЗадержатьсяИ окинуть взглядомЭтот «Мокрый луг», слезами исходящийО несбывшейся любви земли и неба.Кончился ее рабочий день,И она ушлаИ больше не вернулась.

Из книги «Матрона Московская»

Вступление к поэме

По нашим грехам,По зависти, дегтя чернее,Спускается АнгелВ одеждах – не сыщешь беднее.Ах, матушка-зависть!Ну нечем тебе поживиться:Короткие ручки и ножки,Запали пустые глазницы.А кабы явилась МатронаВ своем настоящем обличье,Да разве решились бы мыПростить ей красу и величье?Наш мир перевернут.И все, что нам радует сердце и взгляд,Рукою невидимой чернойТолкает нас в ад.Меж Богом и намиПротиснулась некогда зависть-змея,И ранит чужая удачаНам душу больней,Чем потеря своя.Зловещая тайна —Ее не сумел разгадать псалмопевец Давид,Отрава, чьим привкусомВсе мирозданье горчит,И чахнут деревья,Дыханием зависти обожжены,И звезды на смерть и истленьеПо зависти осуждены.Вот так и живемВ заколдованном нами же царстве.И если погибнет оно,Куда нам податься?Обители светаНе примутЗавистливых-злобных —Тогда только тьма остается,Полна скрежетаний зубовных.Да разве забудешь, как солнцеВ автобусных стеклах плескалось!Как небо за поворотомС озерной водою смыкалось!Как сказочный город бежалНавстречу тебе, как на праздник, —И все это тьма пожралаИ воспоминаньями дразнит!..А что еще вспомнить?Как детиДразнили неловких и слабыхИ как втихомолку мечталиУнизить красивых и храбрых,Как мать и отец разлюбилиСебя, и друг друга, и нас…Уходит земля из-под ног…Скрывается небо из глаз…Все сходится.Да, мы виновны.Мы выбрали участь такую.Но был же ведь Ангел на свете,Что души погибших взыскует!Чего же он ждет?Или большеНе в силах молиться о нас?Услышь! Помоги! Пожалей!В последний, единственный раз…

Повесть о Дуняше

I

Село Себено́Меж высоких хлебов затерялось.Здесь люди как люди —Живут, как повсюду живут.Весною цветами любуются,В страду на полях надрываются,Бранятся, милуются,Ведают жалость,И лютые страсти порою им души трясут.И детство не знает,Что кончится быстро и сразу,Как только потянутБескрайней зимы холода.Сверкают на ветках —на каждом сучочке —Алмазы,А схватишь и спрячешь в ладонях —Прольется сквозь пальцы вода.И детство девчонокСчастливей, чем детство их братьев, —Оно осиянно мечтою волшебной одной:Примчится жених на коне,Нарядит в златотканое платье —И прочь увезет от убогой сторонки родной.Чем старше, чем краше девица —Тем грезит она поскромнее.Трезвее сердечкоУ рано подросших невест.Пускай не царевичи местные Вани и Гриши,Но девичий сход их подробно расценит, распишет,Соседние сёла прихватит —Да что там соседние! —Весь Епифанский уезд.Одной только Дуне НосковойПри этих беседах не место —Ну лешему впору такая невеста!В кого уродилась – никто не поймет.Красивые ладные парни Дуняшины братья,Сестра ее старшая ВарькаВ Москве на АрбатеНе в горничных – аж в камеристках —У барыни знатной живет.Но если бы кто увидал,Что в Дуняшином сердце творится,То рот бы разинулИль со смеху помер, поди!Мечта, о которой давноПозабыли другие девицы, —Жених несказанный,С которым никто не сравнится, —Живет, ото всех затаясь,В ее бедной груди.Да что она, Дуня, безумная что ли?С такою-то рожей!Шкелет настоящий,Обтянутый темною кожей.Да нет, не похожа она на безумную,Надо признаться —За что ни возьмется,Любая работа в руках ее спорится,Кротка и приветлива,Сроду ни с кем не поссорится,И страсть любит в церковь ходить —А куда еще бедной деваться?Да как же тогда объяснить,Что девка – страшилище с виду —Живет, как царевна из сказки,Не держит на Бога обиды?Но жизнь – это ж вовсе не сказка,А ноша тяжелая наша…Да кто же тебя надоумилВ такое поверить, Дуняша?Не выдаст.Село Себено́И бо́льшие тайны скрывает:В избе прокопченной, курнойМатрона, девчушка слепая,Живет —И дивится народОт Тулы и аж до Рязани:С какою бедою к ней кто ни придет —Сбываются все предсказанья!Любые болезни целитДвижением маленьких ручек.Со старшими, словно с детьми, говорит,Молитве и радости учит.А кто она? Что она?Нет, все равно не поймем.А раз не поймем,Так зачем и вдаваться?Ну лечит и лечит,Так ведь все равно все когда-то умрем…Вот если б давала богатство!. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .…Село Себено́,По правде сказать, небогато.Все больше здесь тех,Кто не деньги считает, – заплаты.Но бедность такуюОтыщешь едва ли,Какая у Никоновых,У Митяя с Натальей.Когда их четвертый ребенокЗадумал родиться —(Уж старшая дочка на выданье,Надо ж такому случиться!) —Судили-рядили они,У многих просили совета,Решили мальчонку(Мальчонка, по верным приметам)Отдать, как родится,Хотя его до смерти жалко,В сиротский приют князь-Голицына,Тот, что в соседних Бучалках.– Да что тут гадать, там и грамоте учатИ всяким потребным ремеслам.Еще и спасибо вам скажет,Как вырастет взрослым!О Господи! Девка родится.Да только бы это!Она же слепая! Сле-па-я!От грешного белого светаСомкнутыми накрепко веками отгородилась.Не хочет нас видеть совсем!Ах, зачем ты на свет появилась!Как взвоет Наталья:– Дитя мое бедное, как же тебя я покину?Да лучше я вместе с тобоюОт голода сгину.Я землю есть буду,С протянутой встану рукою,Покуда жива,Ни за что не расстанусь с тобою.Заплакал Митяй:– Это нам испытанье от Бога —Нельзя уклониться, нельзя.Покарает Он строго.Мы грешны и в вере некрепки,Чего тут лукавить.Хотим-не хотим, а придется девчонку оставить.Вот так нежеланная гостьяУ нас поселилась,И жизнь наша дальшеСвоим чередом покатилась.. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .Семь лет миновало,И смотришь-ка, Митрий с НатальейНе померли с голоду(Хоть и богаче не стали),Но Марьюшка – замужем,Миша и Ваня работать охочи,И – чудо! – нисколько не в тягостьСлепая им доча.Как будто лампадка,Зажженная перед иконой,Улыбкою счастья сияетМала́я Матрона.Своих и чужих привечаетС такою любовью и лаской!И страшно Наталье самойТого, что ей мнится порой, —Всё видят закрытые глазки.С детьми не играет совсем,Вот только Дуняша заходит,Матрюшу за ручку беретИ в церковь Успенья отводит.. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .Вдруг гром среди ясного неба —Илью под арест посадили!(Илья – это Марьюшкин муж,Уже и троих народили.)– Ох, тяжкие наши грехи! —И тут голосок раздается,Веселый и вроде с насмешкой:– А завтра Илья и вернется.– Слепая, пошла бы ты спать!– Ложимся, ложимся скорее!Нам завтра на гуумно с утра,И так ничего не успеем!– А лучше совсем не ходить.Назад побежите вы сразу!– Ты что, очумела, слепая?Ты кончишь безумные сказы?И только взялись молотить,Несутся соседские дети:– Илья воротился!НазадПомчались, забыв всё на свете.И только Наталья едваБредет. И за сердце схватилась:– Матрона, Матрона!Ну вот, началось.За что мне такое случилось?Привыкла. Душа ко всемуНа этой земле привыкает.И даже к тому, что ночами поройНад этой землею летает.Привыкла, что дочка ееСидит, как царица на троне,И люди с поклоном идутК незрячей девчушке Матроне,Что кто-то в их дверь по ночамПроходит, незрим и неслышен,И полнит избу аромат,Как яблонь цветущих и вишен.Привыкла, что стала вдовой,Что Марьюшка – вся седая,Что сколько муки ни возьмешь из горшка,Мука в нем не убывает.И все же порой, как сквозь сон,Накатывает удивленье:– Неужто сам Бог посетилУбогое наше селенье?Такая повсюду печаль,Хоть пляшут, хоть свадьбы играют,И каждого до смерти жаль —И тех, что головушку свеся,Бредут,И тех, что носы задирают.Построил Гаврилин АндрейСебе не избу – а палаты,На кровные деньги построил! —И сталПред всеми во всем виноватый.И братьев родных он вконец разъярил,Четверку коней заимевши.Не вынесли братья,Украли коней.Едва не повесился бедный Андрей!Помилуй нас, Господи, грешных!А вот у Носковых беда!Такая, что вымолвить страшно.За месяц один и отца схоронили,И старшего брата Дуняши.От брата вдову и двенадцать сиротВ наследство они получили.Старуха Носкова ослепла от слез,Завидует тем, кто в могиле.. . . . . . . . . . .И тут прямо чудо случилось!Нашелся на Дуню купец:В соседнем селе многодетный,Но вовсе не бедный вдовец.У матери высохли слезы.Она и мечтать не мечтала!А Дуня услышала – и обмерла,До церкви родимой едва добрела,Пред образом Спаса упала.Молилась, рыдала,Винилась в грехахПред Господом и пред всеми,Просила от новой беды упастиВдовца горемычного се́мью.– Ведь я не смогу у них долго прожить!За что ему снова жену хоронить?Молилась, и стало на сердце светлей,И вновь обрела она силы.И только до дому дошла,Как словно ее осенило.Дуняша родную свою обнялаИ молвила тихо сквозь слезы:– Ты старшую замуж давно отдала,А много ль от этого пользы?Ведь Варькин-то мужИ совсем богатей —Аж в Питере лавку имеет!И не дал копейки на братних детей,А Варька и пикнуть не смеет.– Ты всё о других! А что будет с тобой,С голубкой моей бесталанной!Остаться навеки чужою рабойИ так и прожить до доски гробовойБез се́мьи, без деток желанных?А Дуня хоть слушает эти слова,Да мимо ушей пропускает.– Нас всех и всегда выручала Москва,Пускай и теперь выручает.Мне только бы место найти, где харчи,А денег я даже не трону.– А может, схожу я Матрону спросить?– Конечно, конечно, Матрону!– Да шепчут вокруг, что свихнулась с умаПодружка твоя дорогая.Как раньше народ утешала она,Так нынче все больше пугает.Помещик наш Яньков пришел к ней с женой,Совсем про другое просили, —Она же велела именье продатьИ прочь уезжать из России.Ну, как же на это достанет им сил?Он в это именье всю душу вложил.Наталья боится ее, как огня,И то мне шепнула третьёва-то дня:Матрона такое несетПро наших царя и царицу, —Никто повторить не решится.А Дуня сама себя не узнаёт —Тверда, словно камень, спокойна, как лед.– А мы не помещики и не цари.Сходи и с Матроною поговори.. . . . . . . . . . .Без стука в знакомую входит избуСтаруха Носкова в смятеньеИ видит – Матрона на лавке сидит,А перед ней на коленяхОгромный мужик, головою склонен,И жалобно плачет, как маленький, он.Матронушка нежные ручки над нимПростерла и тихо бормочет:– Ну, крепко засела гадюка-змея,Никак убираться не хочет.А мы ее выгоним, мы посильней.Уходит, уходит! Мы справились с ней!Носкова не верит глазам и ушам —Мужик повалился и воет:– Ах доченька, матушка! Нет ее, нет!Осталось лишь место пустое!Ведь сил у меня больше не было жить!Я руки хотел на себя наложить!. . . . . . . . . . .Едва за беднягой захлопнулась дверь,Набросилась сразу МатронаНа гостью:– Ты что там затеяла, мать,Невесть за кого мою Дуню отдать?Не вздумай мешать ее дивной судьбе.Ей сужен жених, что не снился тебе.Захочешь – поверишь, не хочешь – не верь,Но слово мое непреклонно:За все свои муки получит сполна.Ты слышишь? За барина выйдет она!. . . . . . . . . . .Конечно же, вскорости эти словаНа всё Себено́ раструбила молва.Смеялись до слез. Но решили, что все жеС бахвальством Матрониным надо построже.Уже чудеса замахнулась творить!Такого осмелилась наговорить!– Так можно накликать беду, Феоктиста, —Сказали Носковой.– Тут что-то нечисто.Смотри, как бы дочери не помереть,Ведь барин всем барам – всевластная смерть.Но вскоре про это забыло село,А Время своею метлой замелоИ охи, и толки, и злую молву.А Дуню услали всё в ту же Москву…

II

…Весь день проходила – нигде не берут!Хоть столько трактиров и чайных,Но и в поломойки нанять норовят,Согласно обычаям, принятым тут,Смазливых девиц и нахальных.И стало смеркаться. А где ж ночевать?И сердце от страха заныло.– Ведь я зареклась ни за что не ходитьТуда, где Варвара служила.. . . . . . . . . . .…Ей было четырнадцать.Вздумал отец,Хоть был он всегда никудышный купец,На рынках московских испробовать силы.Он с целой округи медов накупил,Дуняшу в помощники определил,И вот они вместе в Москву покатили.Она не припомнит счастливей деньков!Оса золотая беззлобно кружится,А люди подходят и пробуют мед,Дуняша глядит, как светлеют их лица,И грезится ей, что царевич ееВот-вот подойдет, чтобы меду напиться.А вечером батя, не веря глазам,Считает рубли и бочата пустые.За целую жизнь ему так не везло!– Наверное, дело в тебе, Евдокия!И лучшего меду они сберегли,Бочонок нарядный нарочно купилиИ тем господам подарить понесли,Которые Вареньку так полюбили.Подходят и видят – карета стоит,Такая, что и во сне не приснится.И барыня вышла – в карету садится, —И перья на шляпе, и вся-то онаСверкает, как райская птица.И двинулись кони – ну прямо на них!В испуге они отскочили.НевольноОтец за плечо ее сильно схватил —Аж брызнули слезы, как больно!И тут он такие слова проронил,Что сделалось страшно Дуняше:– Другой, видно, Бог этих бар сотворил,И нашего Бога постарше.. . . . . . . . . . .…Туда – ни за что.Только сами собойВ Арбатскую сторону движутся ноги.– Там столько церквей!Добреду до любой,Взойду на крыльцо и посплю на пороге.Но чувствует – за руку кто-то ееЛегчайшим касанием ласковым тронул,И голос, который с другим не сравнишь,Не спутаешь, – голос родимый МатроныСказал:– Поспеши до закрытья ворот.Уж место готово. Тебя оно ждет.. . . . . . . . . . .Дворецкий руками всплеснул в изумленьи:– Сестрица Варварина?Вот так везенье!А наша кухарка для черных работВот прямо сейчас попросила расчет.. . . . . . . . . . .– Матронушка, милая,Я – как в раю.Я Божию вижу любовь и твоюВоочью.Как перышко эта работаДля нас деревенских.Сказал бы мне кто-то,Что буду я жить, как живу я сегодня, —Как в Граде НебесномСредь храмов Господних!Из дома направо – стоит Афанасий!Налево – в листве утопающий Власий!Никола, что в Плотниках,Что на Песках!И тут же – Песковский красуется Спас!Николоявленский под сению лип,Козьма-Дамиан и Апостол Филипп!Поднимется Дуня ранехонько утром,Начистит до блеска хозяйскую утварь —И в храм с посветлевшим от счастья лицомИдет, словно дочка на встречу с Отцом.. . . . . . . . . . .Вот как-то со всею прислугой за столНа кухне под вечер Дуняша садится.Тут дверь отворилась —И что тут пошло!Все с мест повскакали, давай суетиться:– Владимир Иваныч, да вы бы позвали!– Сейчас кипяточку! Да вы бы сказали!Дуняша сидела спиною к дверям.Как быть и что делать?Никто не подскажет.Она оглянулась – и вскрикнула даже!И ложка со звоном упала к ногам.Да это же он!До малейшей чертыЕго ей сто раз описала Матрона!И даже движенье, каким он сейчасУсы свои темные тронул смущенно.– Сидите-сидите! Да я ухожу! —И за дверь.А все над испугом смеются Дуняшиным.– Кого испугалась!На свете добрейНе сыщется младшего барина нашего.– Добрей и прекрасней!И сердце впервыеПронзила иглою горючая жалостьК себе, одинокой.Неужто Господь!..Неужто Матрона над ней посмеялась?. . . . . . . . . . .Посмотрится в зеркальце Дуня —В ознобе дрожит от стыда.О нем ли подумает —Станет ей жарко.Да чем же он так провинился!За что ему эта судьба —Жениться на черной кухарке!

III

Нежнейшей любовью любимый единственный сын.Надежда и гордость советника тайного Жданова.В художники прочили в детстве…– С нас хватит и старых картин!Сейчас инженеров пора,Чтобы мир переделывать заново!Волшебные сказки уже обретают железную плоть,И грезы Жюль ВернаПоверены точным расчетом.Не знаю, природа ли так рассудилаИль мудрый Господь,Но он просто создан для этой работы.А то, что он напрочьГусарских замашек лишен, —Не ездит по девкам,Не любит дурацких попоек, —Прекрасно! Он делом своим целиком поглощен.Оставьте мальчишку в покое!Ему только это и нужно —Доскою чертежной,Как в детстве – этюдником,Он разгороженСо всем, что мешает емуВеличайшим богатством —Душою своей —Нераздельно владеть,Собою самим оставаться.Как сильно меняется жизнь,Когда обнаружишь,Что то, что внутри,Несравненно дороже того, что снаружи.И этим ни с кем поделиться нельзя —Оно неделимо.Зато оно может расти,Умножаться незримо.Он вовсе не замкнут —Со многими дружен,Он в свете бывает…Но все происходит как будто во сне,Он чувствует —Ими воспринят не он,А всё, что извнеЕго составляет…Дворянство, богатство, и папенькин чинИзрядный,И городская усадьба!..А ежели все это взять —Да отнять бы!То что же и кто же останется с ним?Ах да, он забыл, он еще инженер,Кессонных конструкций знаток и создатель.– Володя! Вот здорово! Как же ты кстати!(Кого тут не встретишь на этом Арбате!)– Составь нам компанию!Где тут Бугаевых дом?Ведь ты же с профессором с детства знаком.Сегодня сынок его Боря,Во иноках Белый Андрей,Каких-то из Питера чествует модных людей.– Спасибо.Но мне доводилось бывать там —И дажеЯ Блока с женою там видел однажды.. . . . . . . . . . .Пролетку нанять и скорее уехать с Арбата,Подальше —Туда, где не встретишь коллегу-собрата,Особенно если выходишь из храма,А с ним и такие случаются драмы.Ох, что тут начнется!И пальцем покажут,И на смех поднимут!И даже навяжутБессмысленный спор.А ведь он зарекался,Что спорить не будет, —И снова срывался.Какие тут споры? —Всем ясно и так,Что в церкви полно шарлатанстваИ что социальный марксизмКуда как родней христианству,Чем наш крепостнический строй,До сих пор до конца не изжитый,А сам он последний дуракВ свете самых последних открытий.А разве себе самомуСумел бы он внятно ответить,Что так его сильно влечетВ старинные здания эти?Ведь это безумие —Ждать, чтоб тебе наяву разъяснилсяТот сон непостижный,Что в детстве когда-то приснился.Он был этим сном изумлен,Потом над собой посмеялсяИ очень научно решил,Что Гауфа он начитался.Такие чудесные сныВолшебникам снятся, наверно…Он Гауфа скоро сменилНа Купера и на Жюль Верна.Он прерии пересекал,Он плыл в океанские дали…Но сон повторился опятьПодробно, до каждой детали.…Лачужка в убогой глуши —Подобие ветхое дома, —А рядом согбенный старик,Совсем как давнишний знакомый,Его приглашает войтиИ низкую дверь открывает, —И входит Володя в сияющий храм,Каких наяву не бывает.Измерить его высотуНельзя —Он уходит всё выше…А справа – какая-то лестница в нише.И он уже вверх по ступенькам бежит,По узким и шатким,И слышит:Старик припускается следом.А мальчикБежит всё быстрей, на пределе дыханья…И вот он на крыше какого-то зданья…Но крыша ли это?С обеих сторонВздымаются ввысь небывалые башни,Теряясь во мгле…И особенно страшноТуда поглядеть, где, светясь изнутри,Над черным провалом стоит балюстрада…Но вот его спутник —Он ласковым взглядомЕго к балюстраде зовет подойтиИ, облокотившись, становится рядом.И вот, осмелев, наклоняется онНад той,Не имеющей основаньяСтеной —И созвездья, красу мирозданья,Он видит внизу, далеко под собой…И в этот же миг обрывается сон.И вот с этой самой порыЕго мир разделилсяНа тот, что вовне – для других,И на тот,О котором бы он не решилсяПоведать словами.И он рисовал непрестанноТо храмы, огромные, как города,То городаИз одних только храмов.Ах, как же он редко туда попадалВо сне…А потом просыпалсяСчастливым, как Ангел,И долго ещеВо власти тех снов оставался.Но как же со всем этим быть наяву?Он мыслил довольно сумбурно…И все же с упорством —Не раз и не два,А трижды срезался он в архитектурный.– Афина Паллада[1], – смеялся отец, —Тебе преградила дорогу в масоны.И тут исподволь предложил вариант:– Давай, брат, масонов менять на кессоны.Так, может, и вправду судьба его —Строить мосты?И храм – это образ мостаМеж землею и небом…А вот и Мартын!..Как давно я здесь не был…Наверное, встречи заждался и ты.Ну, дай на тебя поглядеть —Нет другого такого на свете!И солнце всегда над тобой по-особому светит!В восторге, должно быть, оно от твоей красоты…. . . . . . . . . . .…По будням здесь нет никого,Кроме нищих у входа.И только по буднямОн дышит здесь той же свободой,Как в храмах нездешних…И разве что с легкой усмешкойЗа ним наблюдаютОбычно бесстрастные лики святых…Тут женщину он замечает,По виду – из самых простых.…Так бедно одета,Но как же непринужденноОна, погрузившись в себя,Сидит на скамье у колонны…Какое спокойствие веет с лица —Так дочь пребывает в пределах отца.– Но где же я видел ее?Да она из прислуги из нашей!Конечно, – вторая кухарка Дуняша.И чтобы ее не смутить,В боковую он выскользнул дверь.…Закатное небо расцвечено розами…– Схожу-ка в Покровский теперь!. . . . . . . . . . .Пешком от Таганки дойти до АрбатаДля Дуни не труд, а забава.Идешь – как летишь между храмов,А храмы и слева, и справа!Закат, как багряный венец,Полыхает над ними!Неужто роскошнее будетВ небесном Иерусалиме?И радость такая, как в детстве далеком,Тут в сердце взыграла,Как в детстве, когда ее крошка МатронаСмеясь, обнимала,Ласкала, голубила:«Дунюшка-Дуня, сестренка моя,Ах, как же Господь тебя любит!Ах, как же люблю тебя я!»Вбегает Дуняша в каморку,Где спит она вместе с Настасьей.Да что же случилось?Откуда оно —Ощущение счастья?И тут до того захмелела,Что в зеркало глянула смело.Ведь дело идет к тридцати —А все-то она не стареет,И темная кожа ее потихоньку белеет,И вот уж совсемНе похожа она на шкелет —Накушалась досыта барских котлет.. . . . . . . . . . .– Ты где загуляла? —Кричит ей Настасья.– Давай, шевелись!У нас тут такое творится!Закончилась легкая жизнь.Двум барыням сразуТеперь нам придется служить —Решила Мария ГригорьевнаСына женить.Спокойно, как мертвая,Дуня спросила:– Так свадьба назавтра?– Назавтра смотрины!Сдурела ты, что ли, совсем?За работу берись!Ждем завтра к обеду невестуС мамашей-княгиней.. . . . . . . . . . .– Во-ло-дя! Не вздумай опаздывать!– Я обещаю. Но если со скуки помру,Не дождавшись десерта и чая,Отдашь в пользу бедных мое бланманже.– Ты слышишь, Иван?Он дерзит мне уже!Ты дашь умереть нам спокойно?Покуда мы живы —Тебя мы должны непременно женить!– Вот стимул, моя дорогая, подольше прожить, —Отец замечает.– Ведь мы же тебе не враги,Женитьбу навязывать силой не будем.Но Шуховы – очень достойные люди.И Ксеничку с матерью видел не раз ты.Мы их в Пятигорске встречали и в Ялте.. . . . . . . . . . .Да что, в самом деле, морочит он папу и маму?Прекрасно он помнитИ эту блестящую даму,И девочку, крошку совсем,И ее золотистые косы.И очень не прочь увидать ее взрослой.. . . . . . . . . . .– Ну, что ты мне скажешь?По-моему, он в восхищеньи!– Не сглазь и не вздумай давить на него.Пусть сам принимает решенье.– О Боже, имею я право хоть раз помечтать!Подумай, еще в Пятигорске обманывать матьМалышку училНаш балбес-гимназист!Не знаю, расслышал ли ты?Чтоб ей не давиться лечебным нарзаном,Он с ней потихоньку менялся стаканом,А бедный нарзан отправлялся в кусты.Теперь это кстати необычайно,Теперь они связаны общею тайной.– Найдется, найдетсяО чем побеседовать им.Девица весьма развитая,Флоренцию видела, Рим…. . . . . . . . . . .…А на ночь, конечно,Она разбирает шиньон,И в длинную косу тогдаПревращается все это чудо.Не знай он себя хорошо,То решил бы уже, что влюблен…– А может, и вправду влюблен?Все равно торопиться не буду!…О многом наслышана, что-то читала она(А глазки какие!А шейка под черной бархоткой!),Но главное то,Что она неподдельно скромна —Он знает: средь барышень светскихСовсем не такая уж редкостьУвидеть гибрид теософкиС парижской кокоткой.– Пока что могу с дорогою душойВозить их Шаляпина слушать в Большой…А вскоре все взятки с него будут гладки:Полгода уж строится мост через Вятку,Как штык, он там будет в назначенный срок.Дальнейшее знает один только Бог.…Спешит – а навстречу Дуняша,Которую в церкви он видел.– Как резко она отвернулась!Ничем я тебя не обидел?С прислугою надо подчеркнуто вежливым быть, —Покойница-бабка любила всегда говорить.. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .…А станет работа валиться из рук —Дворецкий прознает и сразу прогонит.О, хоть бы на пару денечков домой —Наплакаться вдосталь,Прижаться к Матроне!А здесь и слезинки нельзя проронить:Увидят – решат, что больна.Прогонят, прогонят немедля —Кому-то больная нужна?А сердце от боли вот-вот на куски разорвется,Не зря ей сулили, что смертью любовь обернется.Матронушка! Как бы добраться к тебеЗлосчастной, безгласной, бесправной рабе?. . . . . . . . . . .И тут ей Настасья, смеясь, сообщает:– Нежданные праздники нас ожидают!Как только Владимир Иваныч отбудет,То следомАж на две неделиРодители в Питер уедут.Хозяин за двери —А мыши пускаются в пляс.Как видишь,Не так уж и плохо живется у нас!Вот чудо так чудо!Но как же теперь-то ей быть?Так трудно, так стыдно кого-то о чем-то просить!А даже отпустят?До дома пешком не дойти —Где денег добуду?Но Бог ее слышит —И чудо сменяется чудом.Дворецкий зовет ее сам и смущенно,Не глядя в глаза, говорит:– Какая-то, вроде, МатронаЖивет у тебя на селеИ, вроде, больных исцеляет,И даже тяжелых совсем,А сама она, вроде, слепая…Ты знаешь ее хорошо?– Она мне родней, чем сестра!– Вот видишь… А к нам тут приехал вчераИз Тулы снохи моей старшей свояк,И, стало быть, твой он земляк…И всё про Матрону, про Митревну эту…Дуняша, мой внучек…Ты знаешь, болезнь его страшная мучит!Уж ты никому… Я доверюсь тебе…Такой ведь мальчонка… а болен падучей!И слезы смахнул.– Так чего же мы ждем?Сейчас же к Матроне его отвезем!– Да нет, не решатся они в одночасье.Спросить бы у Митревны этой согласья!Неплохо тебе бы поехать самой.Я дам тебе денег, Дуняша, я знаю —Ты дочиста все отсылаешь домой.. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .…Неужто она разучилась ходить далеко?Ведь станция дальше не стала! А так нелегкоИдти… И чем ближе село —Тем труднее шагать,Как будто весь воздух куда-то девался —Так трудно дышать.…Как странно – еще ведь светло,А на улицах нет ни души…Но вот их изба,К ней невестка навстречу спешит,За ней – ребятишки,И мама стоит у ворот…Матрона, небось, угадала,Что Дуня сегодня придет.Ее обнимают, целуют, сажают за стол.– А вы почему не едите?Случилось ли что?– Мы только с поминок.Ты ешь, ты с дороги, родная!– Легко говорить! Кто же помер?– Да ешь ты, сейчас все узнаешь.– А помер, пусть будет земля ему пухом,Гаврилин…– Гаврилиных – семеро братьев!Кого схоронили?Молчат, словно русскую речь позабыли.Дуняша вскочила – да что же случилось?Ведь это ж не первая смерть на селе,Не первый покойник на грешной земле.Так что же они языки проглотили?Неужто убили? Который Гаврилин?– Сестры их двоюродной свадьбу играли…И, стало быть, всех их на свадьбу позвали.Хотела Андрея жена не пустить,Ведь знала – не может родня им простить,Что стали с торговли так скоро богаты,Что въехали в каменные палаты.…А братья на свадьбе, видать, перепили,Про все, кроме злобы своей, позабыли…Они ведь и раньше хотели Андрея убить,Матрона твоя говорила,Что долго ему не прожить.Пригнулась Дуняша —Стоит и не дышит,А стены избы, и стропила, и крышаВокруг нее вдругХодуном заходилиИ тысячью голосов завопили:– Андрея Гаврилина братья родныеУбили! Убили! Убили!Не рухнула наземь небесная высь,И все по делам по своим разбрелись.Но жить, как мы жили,Мы больше не сможем,И с нас эта кровьБудет взыскана тоже.Мы все тут виновны, что братья родныеУбили Андрея! Убили! Убили!. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .– Ну что ты ревешь? —Увещает Матрона Дуняшу. —На братней крови и стоитЗемное страдание наше.Вот август настанет – и грянет война,Какой не бывало вовеки,Натешится злоба людская сполна,Аж кровью окрасятся реки.И все, что казалось нам вечным, – падет!И больше не будет ни слуг, ни господ!..Что, кончила плакать? Очнулась?Сильнее всего тебя это коснулось!Но Дуня в ответ зарыдала опять:– Такую невесту нашла ему мать!Княжна и красавица!Господи Боже!Бежать мне оттуда, бежать!Матрона вздохнула, слегка помолчала,Да как расхохочется звонко:– Так вот с чем к нам Дуня Носкова примчалась —На свадьбу господскую звать!А я-то решила —Заради больного мальчонки.Ну вот что – скажи,Чтоб мальчонку везли поскорей,А свадьбу Матрона играть не велела!– Ну что ты смеешься над бедною Дуней своей?Ведь я умираю,Хоть ты бы меня пожалела.– Слепая Матрона жалеет слепых!Ты зрячая.Посланный Богом женихТвой Жданов.Так дай ему времяТебя разглядеть за преградами всеми,Которые злоба людская меж вамиОдну за другой громоздила веками.. . . . . . . . . . .Старуха Наталья ее провожаетДо самых ворот.– Ну совсем городская!И ручка-то мягкая стала какая!А мать говорила – кастрюли ты чистишь…– Меня теперь учат господскую пищуГотовить, – Дуняша, смутясь, отвечает. —И руки приходится строго блюсти.…Недолгую гостью перекрестив,Наталья, как будто во сне, посмотрелаНа черные, в трещинах руки свои……Из персти земной было создано тело,И станет землею – мы все ей сродни…И снова проплыло в сознании сонном —Вот, плод ее чрева, дочурка МатронаЖивет, не касаясь земли,Живет, словно в царстве Субботы,И нежные ручки не знаютНи черной, ни белой работы…

IV

О труд завершенный!Что может сравниться с тобой!По жилам разносится хмель,Пьянящий и сладкий…Над нами бездонное небо,Внизу – изумленная Вятка…Куда ни посмотришь – налево, направо, —Заходится сердце от шири!А завтра над этой водой понесутся составыВ объятья Сибири.О как же прекрасен Твой храм,Единственный Зодчий!И как просветлелиГлаза бородатых рабочих!В чертеж мирозданья ложатся штрихамиМосты, возводимые нами!Нам столько построить еще суждено,Мы встретимся снова на Каме!. . . . . . . . . . .…Он счастлив.Он едет домой.В нем разом все чувства проснулись…(– Наверное, Шуховы из-за границы вернулись.)Он так опьянен своей первой победой!Пора уж и прочие радости жизни отведать.И с Ксенией надо как можно скорей объясниться.Не стыдно ли за нос водить молодую девицу?Ведь ясно, что лучше нееНикого он не встретит.Пускай уж одним бобылемСтанет меньше на свете.Колеса стучат,И, как в детстве, становится странно —Манит его город родной,Как манят чужедальние страны.Ему проплывавшие мимо вокзалы,Ночные звонки, световые сигналыВсегда предвещанием чуда казались,Когда они летом в Москву возвращалисьИз Крыма, с Кавказа…(Отец не любил заграницы,Плебеями вслух называлОтдыхающих в Ницце.)Какую же тайну, о город,Скрывают упрямоТвои переулки, сады,Бессчетные храмы?А в храм он давно не входил,Ни во сне, ни средь белого дня…А может быть, тамНе хотят больше видеть меня?. . . . . . . . . . .…Дорога петляет,Ее бы получше запомнить…Как много здесь храмов старинных,Заброшенных, темных…А с этого только что сняли леса.Красуется он белоснежной волшебной горойИ славит российский «модерн»!И нет ему дела,Что всюду кричат о войнеИ с горьким надрывом поют,Что отнынеНе нужен ни Бог, ни герой…Он входит,Здесь все ему очень знакомо,Как будто он в маленьком храмеУ самого дома…И те же иконы,И так же взирает из нишиБиблейский Амос,От огненной гибели мир отмоливший…А где же святой СерафимИ его нарисованный скит?Художник, наверно, зачем-то унес,Не зря тут стремянка стоит…Но это же снится ему…Наплывают пространства иные…Он в церкви,Которую видит впервые.Беленые стены,Икон очень малоИ росписей нет…И все наполняет молочный,Почти осязаемый свет.Остаться бы здесь навсегда!Сиянием этим упиться…В нем слиты в одноТоржество и покой!О если бы в нем раствориться!Но кто это в правом приделе стоит?И смотрит любовно, и взглядом ласкает!До самого сердца тот взгляд проникает,Безмолвно о стольком ему говорит!Согбенный священник,В изношенной рясе,Истертой едва не до дыр…– Конечно, я сразу узнал тебя,Мой поводырь!В надзвездную высь я с тобой поднимался,Тобою хранимый,Ты рядом со мною с тех порВсегда пребываешь незримо.О как же я счастлив!И старец ему отвечает улыбкой…Но это же сон!..И пространство становится зыбким.Он снова в приделе,Который он видел вначале,Вот образ Амоса,Стремянку, должно быть, убрали…Он взгляд поднимает и видит —Склонился над нимПечальный горбатенький Ангел,Святой Серафим.. . . . . . . . . . .…Проснувшись, глаза открывать он не хочет.Так жаль расставаться с увиденным ночью.Душа еще там,А в уме уже мысли о Ксении.Да сколько же можно тянуть с предложеньем?Но птичий трезвонУже вытесняется уличным шумом,Надвинулась явьС ее распорядком угрюмым.А вот и квартальныйВовсю распекает кого-то,И надо вставатьИ готовить бумаги с отчетом.– Мой свет несказанный!Опять я с тобою в разлуке…Линейку и циркуль сжимаютПривычные руки.Сознанье послушно выводит свои уравненья…Но то, что руками не схватишь,Не вычислишь,То, чему нет и сравненьяВо всей этой жизни вокруг,Шумящей, кипящей,Уверенной твердо,Что только она – настоящая!..То,Что всегда остается в душе,Пускай даже слабым свеченьем,Таинственной силой опять побеждаетИ разума голос, и плоти влеченье.Княжна ведь не первая женщина в мире,Которая в нем пробудила желанья.Приученный к формулам четким,Он сам не впервыеВопросы, которые быстро и просто решают другие,Упрямо пред собственным ставит сознаньем.Над телом смиренным и бреннымВысокий божественный дух,По правде сказать, наделенВесьма относительной властью.И каждому ясно,Который из двухУсловия ставит душе,Диктует желанья и страсти.Бессмертного света частицаНе в рабстве, конечно,Но в цепком плену.Ей только во сне удаетсяК истокам родным прикоснуться.Так что же с ней будет,Когда воедино два тела сольются,А души, чужие друг другу,Не смогут составить одну?... . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .Сирень распускается.В царство сирениАрбат превращается каждой весной…Но воздух пропитан тревогой,Всё явственней пахнет войной,Всё громче царей проклинают,И с каждой минутою таетНадежда избегнуть крушенья.Безумное слово АнтантаВ сознанье вошло и в язык.Звенит, словно имя сирены,В пучину манящей.А РеволюцияСлышится чаще и чаще.Неотвратима она,Как нацеленный штык.– От лютого зверя по кличке народОдна лишь война нас теперь и спасет!– Ну полно! Им надо навстречу пойти —И нечего будет бояться.– Простите-простите!Не зря же всемирное братствоОни учредили!Их цели вполне откровенны.Грозят ниспровергнуть основы вселенной.Хотят все различья стеретьМежду ними и нами,Над всею землей водрузитьСвое красное знамя!И съезды проводят,И гимны слагают,Друг друга товарищами величают,Для праздников общих находят причины —В честь Энгельса некоего годовщиныОт русского хама немецкому хамуВ торжественном слогеЛетят телеграммы!А вы говорите – чего тут бояться?Да лучше погибнуть,Чем с ними сравняться!. . . . . . . . . . .Контора дворецкого —Сразу у главного входа…Доносится голос его в приоткрытую дверь:– Так прямо сказала,Что в августе этого года?О Боже! Она же святая!Попробуй-ка ей не поверь!(– Илья Тимофеич с живыми святыми спознался!Он в эти материи раньшеНе слишком вдавался.)И женщины голос, глубокий и низкий,Ему отвечает:– Так август ведь близко.Увидим, что будет.Пока затеваться не надо.Кто вовремя сдержится —После не плачет с досады.– Как раз про женитьбу мою, —Усмехается Жданов.И в комнатку входит.– Простите меня, ради Бога!Нахальство, конечно, вот так вот, с порога.Но вы о каких-то святых говорили провидцах,И, стало быть, сами – чудес очевидцы?Дворецкий Дуняше моргает:«Не выдай!»А сам суетливо ему отвечает:– Матрона такая у них на селе,Посмотришь —Ну малое дитятко с виду!А самых тяжелых больных исцеляет,Мой родственник видел,И Дуня – свидетель.Поводит руками —И напрочь болезни снимает.Попробуй, скажи,Что чудес не бывает на свете!А тут преподнес мне подарочек зять:Хочу, говорит, все, что есть, распродать,Уехать под Нижний, открыть свое дело —Приспичило дурню хозяином стать!..– Так что же на август вам эта святая пророчит?– Да нам ли одним? —Зашептал Тимофеич. – Такое,Что страшно поверитьИ вымолвишь только с трудом.Великой войною грозитсяИ Божьим Судом!А вместо царей, говорит,Будут править мужик да рабочий!(– А Дуня-то раньше в глаза не смотрела,А нынче так держится прямо.Ну да, ведь она у нас важная дама —Сельчанка, а может быть, даже —Подружка святой.)– А часто ее предсказаньяСбываются? Видел ли кто?– Какие – сбылись, —Говорит она тихо. —Каким не пришел еще срок.И тут, покраснев, отвернулась Дуняша.– Второй Иеремия знакомая ваша!Ну ладно, посмотрим, чего она стоит,Матрёна-пророк!. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .Сараевский выстрел. Истерики близких.Уже патриотов готовятся роты.– Куда вы? Неужто земли у нас нету?Вы, может, хотите всю эту планетуПод зад подпихнутьПсихопатке-Алиске?Родители в панике.(Вот уж теперь не до свадьбы!)– Володьку на Каму скорей отослать бы!Ну вот и конец абсолютной монархии,Вот и венец —Абсолютно прогнила.А скольких ещеЗа собою утащит в могилу!– Володька из прошлой поездкиВернулся ну просто скелетом!– Иван! Мы уже говорили об этом.Ну я виновата, сглупила,Могла бы понять,Что этот дурак не сумеетНа месте прислугу нанять.Я с ним отправляю Дуняшу.Готовить она научиласьИ девочка скромная.– Рад за нее.Но как бы чего не случилось!. . . . . . . . . . .– Что, Дуня,Варвара совсем помогать вам не хочет?Конечно, твое поведенье похвально, и очень.Но в чем же ты ходишь!Аж страшно смотреть.Вот тут мои старые платья.А то на тебя поглядят —И решат, что мы людям не платим.

V

Ну что, тебе страшно, дуреха?И страшно, и нет:Ведь это же все происходит во сне.А может быть, ей вспоминаются прежние сны?Иль заново снятся? —Иначе откуда знакомЕй этот бревенчатый городИ дом,В котором они поселились,И в Каме глубокойХранящая тайну вода…А может быть, здесь они жили всегда?А все остальное приснилось?..

Царь Манассия[2]

Повесть

I

Царя Манассии грехиТяжелой тучейВисели над Иерусалимом.В должный срокОна дождем свинцовым разродиласьИ каменным.Пустыней стал великий город,Возлюбленный Всевышним.И не избегнул наказанья царь Манассия:Он был закован в цепиИ на чужбину отведен как пленник.В огромном ВавилонеОн в тесную был помещен темницуИ там оставленС памятью своей наедине.Возможна ль собеседница ужасней?Таких грехов жестоких и бесстыдных,Какими до краев она полна,Никто еще не совершал, пожалуй.Едва захочетСознанье истомленное МанассииВ какой-нибудь из уголков ее забиться,Его тотчас оттуда гонит прочьВидение кровавого кощунства,Им совершенного.И так – в несчетный раз.Отчаявшись, решает царьС обоими —С сознанием и с памятью —Покончить разом.И с короткого разбега,Насколько позволяет цепь,Он ударяет головой о стену.БольИ крови вкус соленыйЦаря с самим собою разлучают ненадолго:Вот он опять в Иерусалиме,И небо – как расплавленный сапфир,И солнце нежно жжетСквозь перья опахала.В сопровождении друзейЦарь пересек подворье ХрамаИ на потеху свитеНа стене священнойНарисовал когтистый знак Молоха.– Царь! Помилуй!Ты нас погубишь всех!За святотатство этоНа наши головы обрушится сей Храм! —И тянется дрожащая рукаУжасный знак стереть.Не говоря ни слова,Короткий меч хватает царь МанассияИ руку отсекает.Тотчас же царские друзьяСвященника на землю валятИ бьют ногами до смерти.А царьЕго с улыбкой вопрошает:– Что ж?Как видишь, Храм не рухнул.Но в ответС земли встает старик-священникИ отрубленной рукойПытается стереть ужасный знак.И вновь его сбивают с ног,И вновьОн поднимается и тянется к стене.И вновь он на земле.И вот встает опять.И видит в ужасе Манассия —Захлопнулась минута, как ловушка,И он отсюда никогда не выйдет.И еле-елеВорочая тяжелым языкомИ непослушные слова соединяя,Царь просит Господа ВсевышнегоЕгоОтсюдаВыпустить…Но Бог его не слышит.А старик опять встает,И снова падает,И вот опять встает…И царь кричит,Кричит и Бога умоляет!... . . . . . . . . . .В темнице смрадной пробуждаясь,Весь в крови,Дрожит Манассия от боли и обидыНа Господа.– Велик, велик мой грех!Но почему же молния ТвояВ тот миг меня не поразила? —Храм не рухнул,СолнцеСияло в безразличной вышине,И царь Манассия как победитель вышелИз наглой брани с Господом небес!О горе!– Почему меняЗемля, разверзнувшись, не поглотила,Когда я сыновей своих в огоньКидалКак наилучший дар Молоху?!... . . . . . . . . . .…В двенадцать летНа царство был Манассия помазанВ том городе единственном,КоторыйИзбрал для обитания Всевышний.И город сей в садах благоуханных,И землю, источающую мед,И свод небесный с солнцем и луною —Как должноеВ бестрепетные рукиОн принял.Царские рабыВо всем ему покорны,Священники ГосподниВ нем Божьего помазанника чтут,И дорого заплатит тот,Кто счастью беспредельному МанассииЗахочет указать предел.Но солнце, обходя великий город,Отсчитывает дниИ отмеряет ночи.И вот царю однажды показалось,Что дни, сияющие безмятежно,Короче сделались,А ночи – холодней.И этот холод, словно запах тленьяПрилипчивый,Он отогнать не может,Как будто он сочится изнутри,Из сердца царского.А кровь разносит этот холодПо жилам всемИ поражает мозгНеодолимым страхом вечной смерти.Царь слышал много раз,Что Бог ВсевышнийЕсть Бог живыхИ запрещает ОнМежду двумя мирами —Зримым и незримым —Передвигать межиИ поднимать завесу.Но слышал он, что есть другие богиИ что куда сговорчивей они.Печален бродит царь МанассияВ садах иерусалимских несравненных,И отгоняет лунноликая АстартаЕго печаль,И он ей платит щедро.. . . . . . . . . . .Иерусалим! Иерусалим!Столица,В которой Бог Всевышний обитает!Гора великая, гора святая,Где небо приклоняется к земле,Где наполняются уста пророковГлаголами ГосподнимиИ ходитПо площадям и городским базарам,Став человеком,Истина сама.Но с омерзеньем смотрят на пророковЦаря Манассии рабы.В водовороте сладострастной лжи,На пиршествах Астарты и Ваала,Господня истина —Как желчь и как полынь!– Идите прочь!Знать не хотим ни вас,Ни Бога вашего!Он непомерной платыС нас требует за милости Свои!За все благодарить —За вдох, за выдох,Смирять гордыню каждый час и мигИ неустанно ближнего любить —Да у кого ж на это хватит сил?Да это тяжелейший труд на свете!Неужто выколоть себе глаза,Чтобы не видеть, как Его щедроты,Минуя нас, прольются на других?Иль собственную грудь вспороть ножом,Чтоб выдавить из сердца зависть?А между тем наш долг растет,И он стеноюВстает меж нами и Всевышним Богом!Нам нашей скверны не избыть!Идем к чужим богам искать защиты —Они нам будут рады и таким!. . . . . . . . . . .Но вот к чертогу царскому подходитНевзрачный человек в одежде запыленной,И стража расступается пред ним —Пророк!А царь Манассия смущен,Он думал,Что все они давно перевелись.А если кто и выжил, в щель забившись,То побоится выползать оттудаИ вновь пугать царя Господним гневом,Который все никак не состоится.С насмешливой улыбкойПриказывает царь пророку говорить.И раздается тихий голос:– Бог ЕдиныйПослал меня к тебе, о царь Манассия,Сказать,Что он есть Всемогущий Бог.Ты осквернил священный город кровьюИ трупами невинных переполнилВ угоду лжебогам,Которых тыВ безумье почитал богами смерти.Но все подвластно Господу живых!И сотворит он день,Тот самый день, в который,Простершись на земле,Ты будешь умолять,Чтоб он тебя помиловал и принялРабом последним в Царствие свое!И вот знамение, что не напраснойТвоя молитва будет, царь Манассия:Те капища Ваалу и Астарте,Что ты с весельем возводил при свете дня,Во мраке ночи станешь разрушать,Горючими слезами обливаясь.Царь привстает:– А не сказал лиТебе твой Бог,Что я за эту дерзостьС тобою сделаю?– В твоей я власти, —Незваный гость чуть слышно отвечает, —И ты, скорей всего, меня убьешь.Но тот, кто жив, вовеки не умрет.Тебе же предстоит, о царь Манассия,Переходить из смерти в смерть…ЖезломЦарь бьет пророка по лицу,А стражаПо земле его волочитК котлу, в котором варится смола.И умер он!. . . . . . . . . . .А царь Манассия в темнице,Как ни старается,Не может умереть.– Какие-то есть жилы на руке…Их можноПерекусить – и кровью изойти.Но в этой темноте – как их отыщешь?Пустое дело, нечего стараться.Решает он от пищи отказаться,Которую тюремщики швыряютК его ногам, – и на десятый деньСмерть придвигается уже вплотную.Да, здесь она, за дверью – и сейчасВойдет.Но почему-тоОна уже не кажется желанной,И лютый страх опять владеет им,И он уже готов кого угодноВзамен себя послать в ее жерло:Пусть дочери идут,И сыновья,И жены царские,Друзья и слуги!И весь народ земли, его рабы,Пускай в колонну строится,И пустьЕго ведут служители МолохаВ пылающую печь – насытить смерть!. . . . . . . . . . .…Но больше откупиться нечем:ОнУже не царь,Он узник осужденный.И казнь его назначена на завтра,Мучительная огненная казнь.Но после пытки, от которой онСебе на удивленье жив остался,Он казни не боится —Дон АнтониоБыл прав во всем.Не зря он их училДыханье останавливатьИ болиНе чувствовать при этом никакой.Он пытку выдержалИ на костреСознание успеет потерять,А едкий дым доделает свое…Но главное не это, а другое:Он никого под пыткой не назвал!Иначе – страх и ужас! – столько разВ своих последующих воплощеньяхОн на костре горел бы, сколько душОн выдал бы сегодня палачам.А ворожба, и вызыванье мертвых,И на святых прилюдная хула,И многое другое из того,Что инквизиция ему вменяет, —Конечно же, все это было,Было.Да вот когда?Ты лопнул бы от злобы,«Священный суд»,Когда б в мои ты мыслиПроникнуть смог!Ты хочешь насладитьсяСтраданьями невинного —А яПеред иным стою СудомИ верю,Что справедлив мой страшный приговор.…Такой недолгой жизнь моя былаИ безмятежной.Озарял, как солнце,Ее сосед-помещик дон Антонио.Он, собирая нескольких друзей,Рассказывал им тайны,От которыхСветлеет сердце,Увлажняются глазаИ отступает мерзкий страх,С рожденьяПрилипший к телу, —Вечной смерти страх.О эти встречи и беседы!НочьЗаполонил жемчужный запах моря.Игольчатые звезды над листвою —Как сполохи какой-то высшей жизни.А дон Антонио нам говорит, что так жеМы здесь сходились пять веков назад…Тогда еще не царством инквизицииОтчизна наша бедная была.Здесь цвел недолгий мусульманский рай,Навеки отлетевший к этим звездам.А мы остались на земле.Она,Казалось, мертвой хваткой нас держалаИ возвращала каждый раз в себяНаш прах.Но скоро эта связь порвется —Так дон Антонио нам говорил, —И долго наши души будут врозь.Одни родятся в христианской вере,И осенит их с неба Южный Крест.Моя судьба – евреем стать, хоть вспомнитьЯ так и не сумел, что им когда-то был.А самому Антонио придетсяРодиться вновь кочевником-арабом,Спать на спине верблюдаИ во снеУкрадкой возвращаться в Андалус[3].О дон Антонио!Всего за полчасаДо появленья стражей инквизицииТебя увел небесный караван,Державший путь к палаткам бедуинским.Куда же денусь я?ИерусалимРазрушен за грехи царя Манассии,И мой народ с чужбины на чужбинуСмертями и рожденьями гоним…. . . . . . . . . . .– Горит! – Горит!И вправду – запах гари.Так значит, дым меня не задушил?Как странно – если бы не этот запах,Я думал бы, что умерИ лечуНадзвездными путями к новой жизни.Но сильно пахнет гарью. – А вверхуКакое-то свеченье.Ближе, ближе.И проступают башни городскиеИ очертанья сказочных дворцов.Туда?Но это град небесный,Град святых.Там нету места грешникам сожженным!. . . . . . . . . . .– Огонь! – Горят соседние вагоны!– Погибли мы!– Так вот мне почемуПриснился сон про этого испанца!– О Господи! Не дай, не дай сгореть!Хоть как-нибудь освободи отсюда!– Остановился!– Дверь! Выламывайте дверь!– Вы слышите, стреляют!– Партизаны!– Конечно! Это немцы ловят тех,Кто убежать пытается!– Посмотрим!– Ну что ж ты? Прыгай!– Он не может, он старик!– Толкай его сильней, здесь много снега!Паденье. Боль. И забытье.Короткое иль долгое, кто знает?... . . . . . . . . . .…Как больно мне, и холодно, и страшно.Что значат эти черные стволы?Как здесь я очутился? НеужелиИзвергла вавилонская темницаМеня из недр своих на этот снег?Но я здесь не один – я слышу крики,И лай собак стоит остервенелый.Стрельба!Стрельба?Так вот она, разгадка!Теперь я понимаю, что к чему!Я в прежней жизни был царем Манассией!Теперь мне ясно все, как божий день.Я царь Манассия – так, значит, не напрасноЯ в прошлый раз расстрела избежал.Иначе я бы ничего не вспомнил!…Всех до единого переписалиЕвреев городаИ повелиСебе могилы рыть и в них ложиться.И, самый старый и больной из всех,Сумел я убежать, подделал документыИ малый срок у смерти отыграл.Но боги ада жаждут своего.Вслед за евреями черед приходитВсем остальным – и я попал в облаву.Теперь уже, со сломанной ногой,Я не смогу бежать.Но для чего бежать мне?Не сюда лиСтремился я в бесчисленных рожденьях?О, будь я настоящий каббалист,А не такой вот дилетант-невежда,Я по стволам вот этим, по ветвямПрочел бы, как по книжке,Что ВсевышнийИ этот день, и место сотворил,Чтоб я здесь встретился с самим собою!И ты, звезда над этой черной кроной,Я слышу голос твой,Я понял, что́ ты значишь!Но почему меня никто не ищет?Все понятно:Пытаются прорваться к партизанамТе, что бежать смогли.ПогоняИдет за ними.Лай собачий и стрельбаСместились вправо и уходят в чащу.Что делать мне?Лежать и смерти ждать?Но я же царь!Так не в моей ли властиПогоню повернуть,Чтоб хоть кого-нибудь спасти?Ну, дьявольская рать в рогатых касках,Здесь знатная приманка для тебя!– Hierher! Hierher!Da ist der Jude! Jude! Jude![4]. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .…Душа блаженствует, из света в светПереходя и наполняясь светом.Душа-страдалица!Как тяжело пришлосьТебе в темницах из костей и плоти.Как страх небытия тебя изгрыз!И как оно пыталось овладетьТобой живоюИ в безумии топило.Небытие! Пускай тебе в уделДостанутся преступные деянья,В безумье сотворенные,ПускайИсчезнет все,На что толкалНеодолимый страх исчезновенья.А наверху – сияет ярче солнцаИерусалим Небесный,Град живых!О родина моя!Узнай меня! Прими!О, только бы с тобой не разлучаться!Но то, что накопилось там, внизу,Не так-то просто отпускает.И тянет все сильней —И камнем – вниз!... . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .Он прикасается к своей руке иссохшейИ кожу теребит —Он жив, он снова здесь.Сейчас войдет тюремщикИ миску с тошнотворною едойПоставит на пол.Вот послышались шаги,Сейчас засов зазвякает…Но громомГремят затворы!– Царь! Вовек живи!Владыка вавилонский возвращаетТебе свободу и престол отцов!О эти голоса!О воздуха касанье!И запахи!– Но почему, друзья,Темничный мрак идет за нами следом,И я совсем не вижу ваших лиц?Иль это ночь такая наступила?Увы, теперь всегда, со всех сторонОбъемлет эта ночь царя Манассию —СлепымВернулся он в Иерусалим!. . . . . . . . . . .Приказывает царь соорудитьПророкам пышные гробницы,Приказывает из своих пределовИзгнать Ваалов и Астарт.Царские рабы,Во всем царю покорны,С таким же рвением, с каким ониСооружали капища и рощи насаждали,Теперь все разбивают на кускиИ рубят.Но добру – не пропадать же!Они в свои дома обломки волокут —Из них очагПолучится прекрасный.А дрова из рощ священныхИх пище придадут особый вкус.…Тысячелетия пройдут,А всё не смогутОт вкуса этого избавиться они…. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .Клянется царь и детям, и друзьям,Что он во всем Всевышнему покорен,И что он раб Его,И что во всех мирахНет сладостнее ничего, чем это рабство.Но горькими-прегорькими слезамиОбожжены незрячие глаза,И по утрам он их открыть боится,Чтоб не увидеть снова темноту.Он, засыпая, видит сны,Но в этих снахНе видит он садов Иерусалима.Блуждает в вавилонских подземельяхЕго душа —Но как раздвинулись они!И как освещены!Да это целый город!И в нем – такое множество людей,Что улицы едва вмещают их.Но каменные своды их гнетут,И безысходная печаль у них на лицах.Он к ним бросается и хочет прокричать,Что каменные своды – не навечноИ что над ними – синева небес,А их превыше – небеса иные!…Но ничего не получается —ОниЕго не замечают и не слышат,И только в нем самом звучат его слова.И он их повторяет, просыпаясь.А мрак стоит над ним и уходить не хочет…

II

И вот однажды растворится ночьИ день придет,Тот самый день, в которыйПрорвется свет сквозь толщу облаков,И сквозь обледенелое стеклоСкрипучего трамвайного вагонаДо глаз его дотянется потухших —И он вокруг посмотрит с удивленьем.На окнах – толстый лед,И если бы не знать,Что́ там за ними,Может показаться,Что едешь в никуда.И это лучше,Чем в школу ненавистную идти.Нет, кажется, сегодня он опятьДо школы не дойдет, а будет шлятьсяПо городу, верней – под ним,В метро.Но что с трамваем делается?! —ОкнаВдруг осветились необыкновенноИ заиграли сказочным огнем!Он усмехается —Ну да – «мороз и солнце»,«Чудесный день», «прелестный друг»,«Хрустальный гроб».Но что за остановка? – И в ответЗвучит как гром:– Преображенский вал!Здесь все преображенское вокруг —Метро и площадь.Рынок.Переулки.Он здесь родился.Почему же вдругЕго названье это обожгло?И что сегодня с небом происходит?Оно огромнееИ движется куда-то!Нет, ни за что он в школу не пойдет.В метро?Ну уж туда-то он не опоздает!Подземка! —Так отец его и матьМетро по старой памяти зовут —Единственное место в целом мире,Где он себя не чувствует изгоем,Нелепостью ходячей меж людей.Родителям внушают психиатры,Что он в подземном этом царстве ищетЗабвенья,От реальности уходит.Если хотите – форма наркомании.Ну это разве что про вас самих!Не вы ли самиВсю жизньИсходите самообманом,Друг с другом состязаясь исступленноВ своих олимпиадах бесконечных,Когда за все про всеОдна награда – смерть.Но если он заявит это вслух,Его в психушку упекут в два счета.Не лыком шит!Предпочитает онОтмалчиваться, глядя исподлобья.Однако знает он, где распустить язык,И понаслушаться, и поднабратьсяТакого, отчего приличным людям впоруИз кресел вывалиться на паркет.Зато здесь самому себе никто не лжет,И слово «смерть» у них не под запретом.Наоборот, оно нередкий гостьВ их разговорах.С толком и со смакомОни часами могут рассуждатьО разных способах самоубийства,А понижая голос, и о том —Как убивать.Без жалости и риска.Они любовью к жизни не пылают,И целый мир в обидчиках у них.Один на днях рассказывал со смехом,Как мать его базарила по пьянкеИ громко жаловалась, матерясь,Что вотОна пятнадцать сделала абортов,А все не те!И вот теперь кормитьЕй подлеца приходится такого.И все с ней соглашались, что, конечно,Она дала промашку,А емуВесьма не повезло.Не то что тем пятнадцати!Отцы и братья старшие сидят,И перспектива – вся как на ладони.Подвал не даст соврать.А выше этажомЕще поют про яблони на Марсе.. . . . . . . . . . .И он здесь свой среди своих. И этоПочти невероятно.Точно так жеНе может он понять, зачем и какВ своей родной семье он оказался.Отец при Сталине – и то не сел,Хоть был всегда начальником.А мать!Да ей, наверно, непристойных словИ слышать никогда не приходилось.И братец – так талантлив и учен!Того гляди – вторым Эйнштейном станет.(Он первого Эйнштейна пристрелил бы,Да очень вовремя тот помер сам).Прекрасная еврейская семья.И он один – ее несчастье, стыд,Угрюмый бездарь, черная дыра.И все равно они его жалеют,Из школы в школу переводят,Просят —В который раз!..Швыряет гневный завучПеред отцом тетрадку с сочиненьем.Ошибки в каждом слове!Почерк жуткий!А пишет он не много и не мало,Что очень глупо поступил Онегин,Не дав себя убить на той дуэли.А ведь прекрасный был бы вариантДля Ленского, и Ольги, и Татьяны.И сам Онегин был бы рад и счастлив,Поскольку жить охоты не имел.И это в год, когда идет странаК пятидесятой славной годовщине!Ну разве же за это —Вот за это?! —Боролись мы в семнадцатом году?!Отец, глаза смущенно отводя, —В который раз! —Все то же повторяет:Что много лет назад, когда он былВ весьма ответственной командировке,Жена – на пятом месяце тогда —Попала на Лубянку по ошибке.И хоть ошибка сразу разъяснилась,И в тот же день она ушла домой,И перед ней полковник извинилсяПо меньшей мере двадцать раз,Но ужас всех застенков,Лагерей,Всех пересыльных тюремИ этаповНа мозг младенца отпечатком лег,И он таким, какой он есть, родился.. . . . . . . . . . .И вот на площади ПреображенскойСтоит он,И над ним бушует свет,Какого он до этого не виделНи разу,Ни во сне, ни наяву.– Простите, мне сегодня не до школы!Все небо в разноцветных облаках.И он пойдет туда, куда ониЕго ведут.На рынок – так на рынок.Но через рынок,В эту рань безлюдный,Он пролетает, словно на коньках,И упирается в кладбищенскую стену.Нет, кладбище сегодня ни к чему.Туда всегда успеется.А справа —Распахнуты огромные ворота,И там, за ними – церковь под крестами[5].Он обошел ее кругом, взрыхляя снег.А возле колокольни,У ограды,Стояли двое, явно деревенских —Мужик и баба,И между собойО чем-то спорили.И страшно захотелосьЕму подслушать этот разговор.Мужик в тулупе, в длинных сапогах,Огромною обросший бородою,Напористо и с жаром говорил:– Сей город есть духовный Вавилон,Вертеп убийц, лжецов и чародеев.Мильоны душ прошли через него,Которые с рожденья и до смертиНи разу не помыслили о Том,Кто им дарует жизнь, и хлеб, и воздух.Но близок час – разверзнется земляИ толща водная безбожников покроет.Господь не пощадил Иерусалим —Уйдут ли от расплаты дети мрака?А женщина в ответ на те словаСмеется, как от радости нежданной.– Да разве ты не видишь?Мы – на дне,И толща водная нас покрывает,И даже от прозревшего скрываетПревечный свет и небеса небес.Но если смелости тебе достанетИ если ты все силы соберешь —Иерусалим Небесный,Божий Град,Над этим грешным городом увидишь.– Выходит, голову вот так задрав,Его ты можешь видеть отовсюду? —И в голосе его звучит насмешка.Она слегка колеблетсяИ все жеНегромко отвечает:– Есть места,Где небо – ближе.И одно из них – здесь рядом:Это площадь Трех Вокзалов.За час до наступленья темноты……Но он ее не в силах больше слушать —Бежать туда, бежать! Скорей в метро!. . . . . . . . . . .Из-под земли выходит он.А небоУже опять в тяжелых темных тучах.И небывалый свет почти исчез,Но задержался на вокзальных башнях.И три вокзала – словно корабли,Сигналы посылающие в небо.. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .О, если бы здесь не было людей!Он встал бы на колени,Землю грыз!Откройся! Покажись!Яви свой свет!Ты здесь. Я это знаю.Сердцем вижу.Он озирается, ища кого-нибудь,Кто бы пришел на помощь.Если толькоЗдесь двое или трое захотятТого же самого,То небо отворится.Но нету никого.Огромная странаПеретекает через эту площадь,Но все идут подземным переходом,И некогда на небо им глазеть.Промерзший до костей,Глотая слезы,Бредет он поздно вечером домой…. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .Он, засыпая, видит сны. Но в этих снахНе видит он садов Иерусалима.Он видит самолет.Один и тот жеВ московском небе странный самолет.Он смотрит на него из-под руки,С земли,И различает очень четкоНа крыльях свастику —Молоха страшный знак —И летчика, сидящего в кабине.Он взглядом набирает высотуИ вздрагивает:Сквозь стекло кабиныОн видит самого себя.И вот уже он самЛетит и видит, как под ним ползетОт самолета теньИ на глазах чернеетИ искривляется – и свастикой когтистойВпивается в дома и в переулки,В пути трамвайные и в станции метро.Царя Манассии грехи свинцовой тучейЛетят над обомлевшею Москвою,И показалась площадь Трех Вокзалов…И он уже опять стоит внизуИ смотрит вверх с трамвайной остановки,И на него ложится эта тень.И понимает он: еще секунда —И люк откроется,И все, что силы адаИзобрели, чтобы с небес на землюОбрушивались ненависть и смерть,Оттуда упадет…На страшный крик егоСоседи за стеной проснутся,Мать заплачет,Отец – в который раз! —Проговорит:– Лечить его, лечить! А то мы всеОкажемся в дурдоме вместе с ним. —И, пригоршню таблеток проглотив,Забудется под тяжкий стук в висках.. . . . . . . . . . .А он опять идет в свое метроПревозмогать недобрую реальность,Навязанную неизвестно кем,Но всеми принятую безраздельно.Какое множество людей!Он любитСмотреть им в лица, поднимаясь вверхПо эскалатору, когда они,Смиренны, бесконечно терпеливы,Спускаются под каменные своды.И в длинных переходах на «кольце»Смотреть им в спины,Словно перед нимИзмученных овец большое стадо,А он – пастухИ гонит их куда-то.И кажется, что каменное небо,Которое рукой потрогать можноИ от которого никто не ждетКаких-то там чудес и откровений,Им во сто крат понятней и роднейБездонной выси,К вечности зовущей.Да что с них взять, когда они в могилахРодятся и живут,И кроме смерти —Хоть расшибись – ничто не светит им!Но каждый раз, когда он едет внизИ смотрит на соседний эскалатор,Он видит, как они,Пускай невольно,Вверх обращают лица —И на мигНевнятной озаряются надеждой.О, если бы он мог им прокричать,Что там, над этим городом, где срокиОни мотают в ожиданье смерти,Есть Град Живых!..Но он же никогдаИ сам его не видел…Целый деньОн ездит по «кольцу»,Потом на Юго-Запад,Потом домой обратно,По прямой.. . . . . . . . . . .– Ты на Дзержинке сходишь?Если нет —Садись, не стой в проходе.Он садится.И женщина, которую в тот деньОн видел на Преображенке возле церкви,Сидит напротивИ ему в глазаТак смотрит, словно требует чего-то.И понимает он, что всеУже произошло,И вместе с неюНа «Комсомольской» надо выходить.Он понимает, что его нашлиИ больше потеряться не дадут.И все же поначалу он боитсяПоднять глаза,Чтоб снова не увидетьОдни лишь облака.Но за руку она его берет,И страх последний исчезает.Он смотрит вверх —И видит над собоюИерусалим Небесный —Божий Град.

Сказание об Иннокентии Смоктуновском

I

Синоним гениальности.Актер,Которого любили, словно Бога,Или как Пушкина в России любят.Судьба, достойная поэм и лучших пьес…(Но кто же Смоктуновского сыграет?)Дивная судьба.. . . . . . . . . . .Был год как год,Но странная истомаПодкатывала к сердцу.Как всегда,Мы о любви мечтали…А о чем жеНам, Господи прости, еще мечтать?О достояньи свалок и помоек?О том, что́ в гроб не втиснешь-не впихнешь?Ну нет,Мы будем о любви мечтать!Хоть некого любитьИ только в книжкахЧитать нам доводилось про любовь.Но вот пронесся слух, что нам готовятНеслыханный подарок —Нам,Для насПоставят «Гамлета».И не в каком-то театре,Куда нам ехать десять тысяч верстИ все равно билета не достать,А там, куда пускают всех,Как в Божий храм.Кино! Наверно, нам не зря внушали,Что ты для нас – «важнейшее искусство»,Сокровище, что всем принадлежитИ каждому,Но то, что всем – важнее.Когда над кинозалом гаснет свет,Друг друга видеть мы перестаем,Но мы не исчезаем друг для друга —Наоборот, сердцебиенья всеСливаются в одно,Чтоб в это сердцеОгромноеВместился без остаткаСияющий в ночи киноэкран.Киноэкран! Окно в миры иные!Оттуда по-иному видят нашу жизнь.Там слышат музыку, которая родитсяИз наших вздохов и шагов,Из нашей радости и из смертельной боли.Ну разве в силах мы ее расслышать?Но ты, кино, ее нам возвращаешь.И возникает смутная догадка,Что мы идем по клавишам незримым,Невидимые струны задевая,И, может быть, и впрямь дойдем когда-тоТуда, откуда свет приходит к нам.И все же мы не так просты, мы понимаем,Что фильмы фильмам рознь,И нас не каждый деньШекспиром на экране осчастливят.Шекспир!Отец наш! Старший брат любимый!Жизнь без тебя – глухая ночь без звезд.Постылый сон рабов, которым снитсяВсе тот же бич и скудная похлебка.О Боже! Как Тебя благодаритьЗа то, что к намВ российскую глубинку,Которая порою глубже ада,Спускался онС детьми своей души!Он ради нас с прекрасною ДжульеттойБестрепетно в могилу лег живым.С Корделией он гордо отказалсяОт лучшей доли в Лировом наследстве,Чтоб душу от неправды уберечь,Для нас ее сберечь,Для нашей лучшей доли.Нас гнули подлецы,Но Гамлет, ГамлетНи разу перед ними не согнулся.За правду он погиб,А значит, и за нас.И вот поэтому, лишь речь о «Гамлете» зашла,Мы стали чуда ждать —И дождались.Еще бы!Согласно непреложному закону,Кто верит в чудо, тот его дождется.Кино – не театр.Там все на самом деле.Наш Гамлет неподдельным был, живымИ звался Иннокентий Смоктуновский.И в этом дивном имени слилисьПрекрасный принц, бескомпромиссный, чистый,И долгожданный гений, о которомМечтала русская душа.Да, не мудрец-писатель, не трибун,Не толкователь Маркса, а всего лишьАктер.Из всех даров ГосподнихЕму достался самый хрупкий дарИ самый горький.Хорошо поэту!Ему бумага даже не нужна.Сложи стихи – и пой!А ветер их подхватитИ разнесет по тысяче дорог.Родишься вновь – и даже не узнаешь,Что эта песня сложена тобою…Да разве может быть чужоюТа песня,Что, переполняя сердце,Тебя возносит над землею?Кто б ни сложил ее – она твоя!Сокровище, что всем принадлежитИ каждому —Придите, пейте даромЖивую воду сердца моего!А каково актеру?Единственный, которому даноНастолько к нам приблизить Божий образ,Чтоб нас его дыханье обжигало,—Он всех бесправней,Уязвимей всех.Его всепожирающее времяПреследует с удвоенною злобой.Отрезанный от зрительного зала,Клеветникам-завистникам в ответОн ничегошеньки не может предъявить.Он сам – единственный свой аргумент.Бесценный дар актераЛишь в нем живетИ в нас.Живет любовью нашей.О как же полюбили мы тебя,Наш светлый Гамлет!Как любовь росла,Когда мы из газет и друг от другаПо крохам узнавали о тебе —Что вынес ты, какой проделал путь,Чтобы свиданье наше состоялось.

II

Россия делится на две неравных части,Как две сестры с неравною судьбой.Одна другой безропотно готоваОтдать свои наряды-жемчуга,А надо будет – и последний грош.Другая все это проглотит, не моргнув,Любую жертву примет,Но однаждыВ прекрасный день, прекрасный для обеих,Для мира целого прекрасный день —Таким великим светом просияет,Что станет видно до краев земли.Так повелось давно, и мы привыклиК специфике Российского устройства:Москва – и область,До краев земли.Вот так и Смоктуновский наш пришелИз глубины, где зреют самоцветыПод ветром ледяным,Под гнетом властиБезжалостной.Был родиной егоТот самый край, где Енисей течет,Где в кронах сосен звезды поселилисьИ воет дни и ночи напролетВек-волкодав.И нет ему конца.Его отец, могучий великан,Работал грузчиком.На красноярских пристаняхЕму не знали равных.Но в душе,Как у ребенка чистой,Он таил,Как безнадежную любовь,МечтуСтать летчиком.Над Енисеем красные ярыВздымали в небо головы и плечи.Оттуда было видно хорошо,Как в небе кружатся аэропланы.Крылатых братьев светлая община!Он любовался ими,Он любил их.Он сердцем с ними поднимался в небо.Он был одним из них.. . . . . . . . . . .Но вот однажды небо содрогнулось,И началась война.Огромный Михаил,Колонну ополченцев возглавляя,Пошел на фронт.И словно древний Пересвет,Он пал в боюИ землю сжал в своих объятьях.И победившая душа навек вошлаВ общину светлую крылатых братьев.. . . . . . . . . . .А Иннокентию шестнадцать лет…В солдатыТакого не возьмут.Да что он за солдат?Он грезит стать актером.Он родился,Чтоб Гамлета сыграть.Но это значит,Что светлый Гамлет,Благородства символ,С рождения живет в его душе.И он находит выход, чтоб оружьеСкорее в руки взятьИ отомститьЗа Родину-вдову и за отца.Военное училище не фронт,Но все же ближе к фронту.О, надолгоЗатянется война!Успеет онВ сраженьях побыватьИ в плен попасть.Успеет вовремя бежать из плена.Добьет гадюку в логове ее.И возвратится под родное небо.И насладится торжеством полета.Но он взлетит не на железных крыльях —НезримыеНадежней и быстрей.

III

Теперь придется рассказать о том,Во что никто, или почти никто, не верит.Любовь двоих…Мы все Мессию ждемИ ждем, что у негоНа всех любви достанет.И мы его до слез любить готовыНе ради хлеба вдоволь и задаром,А потому, что он бескрылых насКрылами необъятными подхватитИ победит земное притяженье,Которое враждует с нами вечноИ жаждет поглотитьИ утвердить над намиМогильным камнем торжество свое.О как сладка твоя любовь, Мессия!Ты так немного требуешь взамен —От каждого по огоньку – и в пламяОни сольются общее,И станетОно ответом на твою любовь.Любовь двоих – совсем другое дело.Она трудна, она страшна:Их двое —И целый мир воюет против них.Как изворотлива земная тяга!Обличий принимает миллионы.Мильонами имен прозваться может,Но всем другим предпочитает имяНегромкое, но гордое – реальность.Реальность противостоит тому,О чем душа с младенчества мечтает:Любви навеки,Дружбе бескорыстной,Свободному полетуИ бессмертью.Но главный враг ее —Любовь.Их – двое.И сделать с ними ничего нельзя.Реальность побеждая каждый миг,Любовь двоих могучие крылаРастит,Подобные крылам Мессии.И сделать с нею ничего нельзя.ОднаждыЛюбовь двоих Вселенную заполнит.Любовь двоих Вселенную спасет.До той поры удел наш будет смерть,Разлука вечная, страшнее смерти,И горькое неверие в любовь,Дарующую крылья и бессмертье.. . . . . . . . . . .…Она была такой же старой девой,Как тысячи и тысячи других,Войною заживо и прочно погребенных.Признаюсь, что вдова и сиротаНе так мне больно сердце ранят,Как эти женщины, лишенные судьбы.Любить умершего никто не запретит.Его чем больше любишь, тем он ближе.Умерший не изменит, не предаст.Но у вдовы Подольского курсантаТакого права нет.В межзвездный мракЕе душа сигналы посылает.И никакой надежды на ответ.Итак, она была одной из них.С конца войны минуло десять лет.Ей было тридцать.Все ее подругиУже привыкли к участи своей.Они пытались с жизнью примириться,Любовников каких-то заводили.Но это ничего не изменяло.Любовник заменить любви не может.Любовник – это суррогат любви.Она решила умереть, не сдавшись.Она мечтала в детстве стать актрисой.Но это не было желанье славы,Подделанное под любовь к искусству.А как иначе сделаться ДжульеттойИ умереть, чтобы любовь восславить?Воскреснуть – и опять Джульеттой стать!Ты видишь, Время,Кому-то удалось тебя схватитьИ заключить в душе —И пусть в локальной битве,Но вышел победителем Шекспир!Актера ремесло – преображеньеДуши, подвластной телу,В душу без оков.О счастье дивное – повиноватьсяТому, кто сотворил твою судьбуИ высший смысл вложил в поступок каждый!О если бы и в жизни было так!О кто бы нашу горестную жизньНам рассказал, за нас ее осмыслив!Тогда не страшно жить,Не страшно умирать,И только вечно длится воскресенье.. . . . . . . . . . .Она сумела вовремя понять,Что ей талант актерский не достался.Верна своей любви, она пошла в театрДжульеттам-Розалиндам шить наряды.И там, где золушкой она служила,Она однажды стала королевой.. . . . . . . . . . .Он полюбил ее еще до встречи.Не первой юности актер провинциальный,Со скрипом принятый на третьи роли,Бездомный, ночевавший где попало,Он задремал в гримеркеИ во снеУслышал, как позвали:– Суламифь!Он так был изумлен, что просыпатьсяНе захотел.Но снова прозвучало:– Да где ты, Суламифь?И между сном и явьюГраница стерлась —Вздумалось когда-тоЕе назвать родителям-евреямТем именем таинственным,Тем словом,Которое Всевышний Бог избралЛюбви-Мессии позывными.И он их принял и решил:ОнаЕго полюбит.И тогда свершитсяВсе, для чего он шел сюда годамиЧерез огромную, как мир, страну.

IV

С войны минуло десять лет.В РоссииНастала небывалая пора:Ни Сталина, ни немцев, ни царей,Ни крепостного права, ни монголов.Израненными крыльями взмахнув,Она, не веря счастью, подняласьВ космическую высь.Во всех театрахОт Эривани до ВладивостокаВ те дни Шекспира ставили взахлеб.И возвращались павшие в сраженьяхВ объятья юных матерей.ЗвучалоНад колыбелью их на все лады:– Любить, любитьОтчизну, ближних, дальних!Твоей душе принадлежит весь мир —Земная глубь и высота небес,День нынешнийИ бесконечность Завтра.Так Павел некогда коринфян уверял.И многие восприняли всерьез.И вера их по кругу всей землиНемало сотворила чудных дел.Но оказалось, что не кончен спорАрхангелов и полчищ сатаны,И враг хитрей, чем мы предполагали.Он отступил, перегруппировалсяИ двинулся на нас из всех щелей.Идет и топчет Павловы деяньяИ все, что впопыхах успели сделать мы.Да где же мы сейчас?Какие песниЗвучат кругом!В них о любви – ни слова.Здесь каждое дыханье славит смерть.Похоже, наш корабль прибило к аду…Ну что ж, придется на берег нам выйтиИ волоком тащить сквозь этот адСебя самих и все, чем живы мы.И ради тех, кто в насЖивет любовью нашей,Мы перетерпим все —Чтоб не погибнуть им.Коль нет иных путей —Прорубимся сквозь смерть.И поглядим назадИ изумимся:Пошел на убыль ад,В небытие сползает.. . . . . . . . . . .Коринфяне спускаются с небесИ землю принимают во владенье.Все сбудется, как Павел их учил.Давайте им навстречу полетим!Расскажем обо всем, что было с нами,И песни наши лучшие споем.

Песня о боярыне Морозовой

I

На святой Руси,На Руси великойЖил боярин вельможныйБорис Морозов.Все князья-бояре Морозова боялись,Вся Москва пред Борисом трепетала —Он царю был сыздетства наставник,Он царице был родич любимый,Он владел богатством несметным,Изо всех бояр почитался первым.Лишь одна печаль боярина томила —Не было у него детей,А старость не за горами.В горькой старостиЛюбой бедняк боярина богаче,Когда малые внукиСидят у него на коленях.И взмолился к Богу боярин Морозов:– Вот мой брат меньшой,Он мне вместо сына.Кабы мог я, Господи,Найти ему невесту,Да такую,Чтоб ей равных не сыскалось:Чтобы мудрой была,И чистой,И прекрасной видом,Чтоб, вослед ей глядя,Вся Москва дивилась,Чтоб достойный наследник от нее родилсяМоей славе – моему богатству.– Диво-дивное!Исполнилась боярина молитва.На другой же деньДокладывают ему сваты:– Так, мол, и так,Есть невеста в боярском доме —И лицом прекрасна, и чудно стройна станом,Так умна,Что с ней старцы ведут беседу,Так чиста,Что птицы ей на руки садятся.Входит в церковь —В церкви Божьей делается светлее.Как обрадовался боярин Морозов! —Обвенчал он брата Глеба с девицей Феодосьей.Через год у них сын родился,Что месяц ясный.Старый Морозов себя забыл от счастья —Каждый день посылает невесткеЗаморские яства,Дарит яхонты ей,Как у польской королевы,Золотой возок,Лучше чем у самой царицы.Ах, боярин Борис Морозов!В том ли мудрость,Чтоб есть дорогие яства?Сердце чистое —Не ярче ли яхонтов светит?Позабыл ты,Какими словами молился Богу.Да Господь помнил!Сердце мудрое в том,Кто, в высоком тереме сидя,Слышит,Как в слободе погорелойСироты от голода плачут,Как стонут колодникиВ сырых подвалах.Потому-то молодая боярыня ФеодосьяВ золотом возке ездить не хотела,Яхонтами себя не украшала —Одевала она простую одежду,Обувала грубые лапти,Тайно покидала белокаменные палаты,В темные слободы уходила.Кормила голодных,Нагих одевала,Из глубокой ямыВызволяла пленных,От кнута и огненной пыткиНесчастных откупала,Посылала выкуп за тех,Кто в неволю попал на чужбине.А когда спасенныйВ ноги ей бросался,Поднимала его, говорила строго:– Господу единому воздай славу.Он дает нам в долг —Мы ему возвращаем.А когда ей встречалсяДворянский сын обнищавший,Посылала ему Морозова лисью шубу,Сапоги из красного сафьяна.Дворянина нельзя дарить,Как простого смерда, —Сердце чистое недаром слышит,Как отец и дед егоВ небесах плачут,Что дошел их сын до нищеты и позора.. . . . . . . . . . .С юных лет осталась Феодосья вдовою.Она не роптала,Судьбу не корила.Говорила тем, кто приходил ее утешить:– Кто мне дал однажды любимого мужа,Тот, по воскресении, вернет мне его снова.Сердце робкое страшитсяИ малой разлуки,Сердце чистоеАлмаза крепче,А у Господа —И тысяча лет как один день.

II

О ту пору задумал царь Алексей МихайловичВесь народ християнскийОбратить в рабство.Приковать к земле железной цепью,Приравнять нашу горькую долюК доле скотов бессловесных.Вот сошлись на совет князья да бояре —Никого не нашлось за народ заступиться.По душе им государево решенье,И недаром:Християнский пот для них – то жемчуг,Кровь народная – червонное злато.Больше всех царевы родичи довольны,Первый среди них —Борис Иванович Морозов.Как домой воротился боярин Морозов,Выходила Феодосья Прокопьевна ему навстречу,Выходила – говорила без боязни:– Государь-отец-старший братец!Высоко в небе светит солнце.Но превыше солнцаПравда Божия сияет.Не посмеет солнцеЛишить землю света —Не посмеет от Божьей правды отступиться.А царей-князейНад людьми Господь ставит,Чтоб творили им правду и суд,А не пот с них лизали кровавый!Прогневили Морозова слова Феодосьи.Не стерпел он,Сказал ближним своим людям:– Загордилась невестка!И впрямьВозомнила себя всех умнее!Ну вольно тебе!Любишь молиться Богу —Заточу тебя в монастырь далекий,Будешь класть поклоны и днем и ночью.Так сказавши,Затворил он дверь и лег на постели,Только видит —Вошла к нему гостья,Та, что сквозь любые двери проходит,От которой замком не замкнешься.Вошла смерть сама со серпом своим острым,Отделила душу от боярского тела,И отправился он на судК Господнему престолу.. . . . . . . . . . .А уж царские стражи по всей земле рыщут,Зорко смотрят,Чтобы рабства никто не избегнул.Ловят беглых,Непокорных казнят жестоко,В рудники ссылают на Лену —Ледяную реку.Больно землю долбить во мраке,На коленях стоя, —Во сто крат больнееВспоминать о детушках родимых,Как их продали на чужую сторонкуЗа бочонок вина да за конскую сбрую.Господи, Господи!Не ты ли нас создал!Не Христова ли кровьНас от вечного ада искупила!Посмотри же,Как здесь они ругаются над нами!Сатана в аду такого не измыслит —От сосцов материнскихОтрывают младенцев,Вместо них суютЩенков собачьих.– Корми, сучья кровь,Сучат господских!С человечья молокаОни станут еще злее,Коли вздумаете бежать —Разорвут вас на части.. . . . . . . . . . .Как услышал царь Алексей Михайлович,Что народ со всей землиВопит к Богу,Призадумался онИ на страшное отважился дело —Искривить решил святую веру,Заслонить от нас, грешных,Небо Господне,Чтоб молитвы наши туда не доходили,Чтоб заступники нашиОт Русской земли отвернулись.Призывает к себе царь советчика злого,Патриарха-антихриста,Лукавого Никона-собаку.Говорит ему бессовестный Никон:– Повели, государь, чтобы впредьВо всей земле РусскойНе посмел бы никто помолиться Богу,Прежде чем поклонитсяЦарю и патриарху.Чтоб никто не смелИскать иной правды,Кроме той,Что патриарх и царь возвещают.Ты велишь —А уж стражи твои досмотрят зорко,Чтоб никто твоего повеленья не нарушил.Господи!Как же быть нам?И что делать?Страшен гнев Твой,Да говорят же,Что Бог – высо́ко.Царь – далёко,Да палачи его все ближе!Топорами стучат,Рубят срубы, чтоб жечь нас живыми.Смилуйся над нами!Укажи, на кого опереться!Тьма кромешная нас объяла,Без огня путеводного —Погибаем!Говорит Господь —Кто зажжет светильник,На высоком местеПоставить его должен.Оттого и Москва святаяНа холмах стоит на высоких.Высоко стоял Морозовский дом,Был он всей Москве виден.Распахнула Феодосья Прокопьевна его двери,Потянулись туда Божьи люди —Те, что истину БожиюПревыше души своей возлюбили,Что и малую крупицу правдыНе уступят сатане вовеки.Стал Морозовский домСловно крепость,Словно пламя к небу,Возносилась оттуда молитва.А вокруг народ московскийИсполнялся силыИ стоял за правду —Не хотел царю покориться.Как узнал про это царь Алексей Михайлович —Испугался.Глубокой ночьюВорвались к Морозовой его стражи,Заковали боярыню тяжелой цепью,С милым сыном проститься не дали,Повлекли в монастырь, в подземелье.Говорили царю приспешники злые:– Повели, государь,Ее сжечь поскорее,Чтобы впредь другимНеповадно было.Только царь недаромДушу дьяволу продал —Научил его дьяволХитрости змеиной.Отвечал им царь:– Ой вы, верные слуги!Человека сжечь —Нехитрое дело.Прежде надо, чтоб от правдыБоярыня отреклася,Чтобы подлый людНадежды на Бога лишился.Приходили к ней в подземельеЦарские вельможи,Приходили – увещали ее и стыдили:– Не годится тебе, боярыне знатной,Черный хлеб глодатьВ кандалах и в кровавой коросте.А повинна в той бедеТвоя гордыня,А гордыня – это грех величайший.Феодосья Прокопьевна им отвечала:– Неужели бояре Христа знатнее?Он – мой истинный царь —Не гнушался такой пищей,Он терновым венцом венчалсяИ был за меня распят.Не предам я его любвиИ под самой жестокой пыткой.Так она говорила в сыром подземелье,А слова ееПо всей Москве разносились.Пробирались к ней в темницуВерные люди,И она их наставлялаИ укрепляла в вере,А тюремные стражиМежду собой шептались:– Как мы их сегодня не увидим,Так пусть на Страшном судеНе увидятся грехи наши.Догадался об этом царь Алексей Михайлович —Приказал везти боярыню на Ямское подворье,Чтоб пытали ее тамПалачи непростые —Князь Одоевский и князь Воротынский.Заломили ей белы руки,Связали,Высоко подвесили на дыбу.Стали бить кнутами нещадно,Так что кожа клочьями повисла.А потом ее водой отливалиИ пытали вновь,Каленым железом.Удивилась Морозова их лютой злобеИ, пришед в себя, князей спросила:– Отчего я вам так ненавистна,Князь Одоевский и князь Воротынский?Я ль не ласково в моем доме вас встречала,Дорогих гостей,Кумовей своих крестовых?Потемнев лицом, князья отвечали:– Праведный для грешных —Что огнь адский.Вся неправда, что в сердце у нас гнездится,Чуть завидя тебя, на дыбы вставалаИ терзала наши бедные душиЕще злей,Чем тебя мы сегодня терзаем.Доложили царю Алексею Михайловичу:– Не сдается боярыня Феодосья.Только молит Христа:«Не покинь меня, мой Боже!Я и в смерти от Тебя не отрекуся!»Усмехнулся царь,Повелел до времени ее не мучить.Сам отправил соглядатаев тайныхПоглядеть за морозовским домом,Разузнать,Как живет ее сын любезный,Молодой боярин Иван Глебович.Шел Ивану Глебовичу восемнадцатый годочек.Был он разумом светел,УченИ к людям ласков.А лицом и статью был так прекрасен,Что народ московскийДивился, на него глядя:Чисто ангел БожийБоярское принял обличье.Только с ночи той,Как в цепях увезли Феодосью,Перестал ее сын выходить за ворота.От тоски и ночей бессонныхЗанедужил Иван Глебович —В тот же час об этомСтало царю известно.Посылал к нему царьЛекарей самых лучших,Самых лучших лекарей немецких.Наливали они в чарку лекарства,А в лекарство подмешалиСмертельного яду.Только выпил Иванушка того зелья,И закрылись навсегда его ясные очи.. . . . . . . . . . .– Видишь ты теперь, что Господь тебя покинул, —Говорили Морозовой ее супостаты.– Он от мук тебя не избавил,Он лишил тебя сына.Нету пользы в твоем упорстве.Покорись лучше царской волеИ покайся в преступной гордыне.Зарыдала Феодосья Прокопьевна, завопила:– Ах вы, Каиново семя,Я ль не вижу,Чему вас наущает дьявол!Мало вам, что вы извели мне сына,Всю-то Русскую землюПогубить вы хотите!Знайте —Ежели не вытерплю этой муки —В Судный день Богородица СвятаяОт народа сего отвернется,Не замолвит за него перед Господом словечка!Матушка-Заступница!Не отринь нас, грешных!Донеси до ГосподаМольбы наши!Ах, одна,Одна осталась нам молитваНа года,На века скорбей грядущих:Дай нам, Господи,Твоего терпенья —Бесконечного терпенья Христова, —И тогда никакая силаНас с Тобой разлучить не сможет.Мы Москву святую покинем,Белокаменные оставим храмыИ уйдем тропами глухимиРади правды Божьей скитаться.И в скитах,В урочищах темныхСбережем наше сердце живое —В нем пребудет живой наша правда,И на Страшном суде просияет.. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .Не затем ли Ты, Господи Боже,Широко нашу землю раскинул,Оградил ее лесом дремучим,Оковал ее морем студеным?. . . . . . . . . . .Понял царь Алексей Михайлович,Что не онНад нашим сердцем властен,И решил отомстить лютой местьюТем, кто Господа сильней других любит.Повелел он боярыню ФеодосьюОтвезти в глухой далекий Боровск,Вырыть там преглубокую яму,Чтобы в нейБез еды-без светаДолгой смертью она умирала.Как услышала Морозова приговор жестокий —Кликнула она свою верную подругу,Честную вдову Марию Данилову,И сказала:– Отыщи, Мария Герасимовна,Ты в Москве князей Урусовых терем,И скажи сестре моей меньшей,Молодой княгине Евдокии, —Повелел мне царь умереть лютой смертьюРади правды БожьейВ святой земле Русской.Светлая княгиня Евдокия помолилась Богу,Богу помолилась – святое Евангелье раскрыла.И прочла она слова Господни:«Если семя пшеничное, падши в землю,Не умрет – то пребудет одиноко,А умрет – то принесет плод великий».И сказала княгиня Евдокия:– Дорог муж,И дороги малые дети.И жизнь дорога.А правда Божия – всего дороже.Она мужу-князю в пояс поклонилась,Малых детушек своих поцеловала.Взявшись за руки, пошли они с МариейИ пред царскими судьями предстали.И сказали они судьям царским:– Умереть хотим с Морозовой вместеРади правды Божьей в святой земле Русской.Чтобы правда на Руси не погибла —Воскресла, —Лютой смертью нынеБез страха умираем.Отвезли их всех троих в Боровск,Опустили в страшную яму.И Морозова до конца сестер ободряла,Проводила их в путьИ сама умерла последней.С той поры народ християнскийСтал горькой вдове подобен —Нет у нас государя,Пасут нас лютые волки.Господи Боже!Смилуйся над нами!У тебя ведь —И тысяча лет как один день!

II. Малые поэмы и стихотворения

Саша Таганский[6]

Саша Таганский считал, что нижеУпасть нельзя,Что это всёИ есть ад.Я и сама теперь так вижу,Да и многие так говорят.А еще он учил,Что до конца загубить свою душуЗдесь невозможно,Разве чтоЗаработать на обратный билет.А поскольку все умираютРано или поздно,То, стало быть,Никаких вечных мукНет.И что тот сораспялся Христу,Кто идет добровольноНе на крестную смерть,А на крестный жизненный путь,И хотя умирать в мукахСтрашно и больно,Но еще трудней идтиИ с пути не свернуть.И немало тех,Что обещали вначалеГореть не сгораяИ освещать царство тьмы,Но не исполнили того,О чем так мечтали,Побежденные страхомТюрьмы и сумы.И за примерами ходить далеко не надо,Но будь благословенИ малый свет,И может согретьСредь этого хладного адаИ спичка одна,Как сказал когда-то Поэт[7].

«Шесть персонажей в поисках автора»[8]

Шесть персонажей смотрят вокруг обалдело.Шесть персонажей ищут тебя, Пиранделло.Ищут – не могут найти. Отзовись же!Что ж ты покинул своих персонажей, Луиджи?Шесть персонажей,Двенадцать и двадцать четыре,Шесть миллиардов,Заброшенных в призрачном мире,Ищут того, кто судьбу их придумал,Душу и тело,И не находят и плачут.И горше всех ты, Пиранделло!..

Ночь

Ночь,Когда матери плачут,Вспоминая детей,На войне убитых,Не вынесших пытки,Сгинувших бесследноВ адских лагерях на краю света.Ночь,Когда матери плачут,Вспоминая детей,Убитых во чреве,Тех детей,Которых по отцовской волеИ по материнскому желаньюРастерзали кровавые резиновые перчатки.Ночь,Когда матери плачут В богадельняхНа жестких холодных кроватях,Плачут, вспоминая,Были ли у них дети? —И не могут вспомнить,И забыть не в силах!..Эта ночь, о Господи Боже,Повернула к рассвету,Пошла на убыль……………………………………………………Господи! Помоги проснуться!..Душит сон в недоброй колыбели,Забери меня отсюда!..Не со мной, не со мной все это было.Я чиста, как в день, когда меня Ты создал.Почему же он все снится и длится,Не кончается этот сон безутешный?

Вместо жития

Памяти Т. С. Иваниловой

С лица она не казаласьНа ангела похожей —Простое русское лицо,От старости все в морщинах.И в травах она зналаНе слишком много толку,Зверобою заварит горсть —Вот и вся наука.Но как она их любила,Как шептала:Боже мой, Боже!Сколько же их, сколько!.. —И цветов, и трав,И этих листьев бесконечныхВ небогатых полях и лесах подмосковных.В разных краях довелось ей скитатьсяВслед за мужем,Потом – вслед за сыновьями.Велика земля, где говорят по-русски,А Господь Бог – един повсюду.У Него речей и слов —Что этих трав и листьев!И она старалась повсюдуРазличить, угадать Его голос.Но когда ее бедный корабликПрибило к Москве огромной,Стал он слышней и слышней —И вот зазвучал неумолчно.И она уходила в Москву,И громадные улицыСамиПриводили ее в те места,Где люди молятся Богу,Стоя молятся,Сидя,Опустившись на колени,На разных наречиях, в разные дни,В одеждах разных.Одни распахнули настежьБольшие дубовые двери,Другие в подвалах таятся,При звуке шагов трепещут.И все знать не знают чужих,И своим не очень-то верят —Но она входила как воздух,И все ее принимали.И каждый считал своею,А почему – сказать не сумел бы.Разве только душа его знала об этом,Да язык был давно не в ладах с душою.Ах как рано зимой в Москве темнеет!Ах как рано зажигаютФонари и окна!Эта долгая теменьДля сердца слаще меда,Потому что под неюЗатаился свет несказанный.В заскорузлой земле,Под серым снегом,Спят в беспамятствеЗолотые цветы и травы.Божий голос, задохнувшийся в каждом сердце,Оживает навстречу тому, кто умеет слышать.В двух шагах от МосквыНад оврагом стоял ее домик.Было видно со станции всю ночь,Как светит окошко.И он все ветшал,И тело ее вконец обветшало,И она рассталась с ними без сожаленья.Много лет прошло с тех пор,Но когда в Москве и под МосквоюПоднимаются травы —Я знаю, она рядом.А еще,Когда приходит на сердце песня,Что она мне пела однажды,Проходя через поле на закате.Эта песня о том,Как Христос повстречал самарянку,Принял от нее глоток воды студеной,Отворил ей колодец с живой водою.

Ответ В. Д. Бонч-Бруевичу

на его вопрос к русским сектантам:

«В чем отличие вашей веры

от учения господствующей церкви,

а также от прочих направлений и сект?»

Мы не из тех,Кто, Библию читая,Снимает с полки тяжкий фолиант,Узорные застежки размыкаетИ в тишине,С размеренным благоговеньем,Путь долгий от стиха к стиху превозмогает.Нет, мы не из тех,Кто воду пьет коленопреклоненно,Руками черпает за горстью горсть,Чтоб жажду утолить.Но мы —Бросаясь ниц и распростершись на земле,Лакаем Словоиз пылающей реки —И небо распустилось, как знаменаНад храбрыми из храбрых Гедеона.Веди, о Господи, свои полки!

Воспоминание

Если выдернуть нить,Чтобы памяти бусысмешались,И на самое дноПогрузить, зажмурившись, руку,Раньше прочихЯ эту жемчужину,бурую, дымную,выну —Этот день, что стремился к закату,И меня увлекал за собою.Как петляла машина в крутых переулках!Поднималась все выше,А город внизу оставался.Но когда оказались мы снована местности плоской,Я заметила сразу,Что небо – другое, и ближе.И дома и дворы здесь казались и были другими,И гостей долгожданныхЗдесь тревожными встретили взглядами.Я была тогда очень мала,Я спросить не додумалась взрослых,Что за силаПримчала нас к этому дому,КоторыйПокидала жизнь, любовь покидала.Были комнаты сумраком жарким полны. —Мне велели остаться снаружи,И сквозь тонкие жерди,Опутанные виноградом,Я увидела:Движется дымное небо на запад,В темно-красный провалМежду днем раскаленнымИ душной, тяжелой ночью.. . . . . . . . . . .Я была тогда очень мала,Но уже не впервыеИзумленно пыталась понять,Почему же я вижуТо, что скрылось из глаз,Слышу то,Что исчезло из слуха,Почему этот день ненаглядный,Уходя,Остается со мною?Почему никогдаЯ забыть не сумею его?. . . . . . . . . . .Что же было потом?Оказалось, что в эту минутуСвоенравные духи —Порожденья страдальца Мельмота[9] —Отыскали наш маленький дворНа окраине АрменикендаИ предстали пред нами – зачем? —Посмеяться над теми, кто здесь,О себе,О себе рассказать —И участьем,как милостыней,поживиться.А напоследокВ хмурые лицаБрызнуть волшебным соком —На то они и духи.Их увидеть несложно,Гораздо труднее – узнать.Но как раз в этот вечерВ нашем тесном дворе,Под кривою лозой винограднойСтоял телевизор —приманка и логово духов.И если б не он —Как бы в наших сердцах отозвалосьЭхо рыданий чужих,Невесть где и когдаСотрясавших сводыРедингской мрачной тюрьмы? —Звездный мальчик[10],Жестоким безумьем своимувлеченный во тьму,Небо молил о прощенье, —И оно склонялось над ним,Словно мать в лучезарной короне волос.А над нами небо погасло,День мой ушел не простившись.Тот, кто ушел не простившись,Нескоро вернется назад.

Человек из Цзоу

Старый человек,Начальник округа Цзоу,Овдовел,Остался один на свете.Стала жизнь печальной-печальной.И задумал он жениться вновь,И соседейПопросил отдать за него их дочку —Как расцветшая яблонька молодую.Смущены были родители невесты.Не решились отказать ему сами,Обратились они к старейшинам за советом.Отвечали им старейшины царства Лу:«Если старый возьмет молодую в жены,Суждено непременно ей быть вдовою.Округ Цзоу – ничтожный округ,Тяжело придется вдове и сиротам.И увидят светлые духи предков,Что, безвинные, они страдают.Ведь не царь он и не князь,Человек из Цзоу!Не по чину ему такая женитьба!»Но прекрасная как яблонька девицаТак отцу и матери сказала:«Если бы голодныйПросил у нас хлеба,Если бы зимоюОстался он без одежды —Каждый отломил быОт куска своего половину,Каждый своей одеждойС ним бы поделился.Но никто не можетСвою радость отдать другому,Если душу и телоИ всей жизни отмеренный срокНе разделит с ним безвозвратно.Мы могли бы глаза зажмурить,Когда он пойдет мимо нашего дома.Мы могли бы заткнуть уши,Когда станет он в наши ворота стучаться.Но у сердца нет глаз и ушей —Как закрыть их сумею?И не знаю, есть ли граница у сердца —Где же поставлю ворота?Даже если он скроется под камнем могильным,Не смогу я забыть о его страданье:Буду слышать,Как плачет его дух безутешный,Что никто из живых его не любит,Не поет ему поминальной молитвы,Не готовит жертвенной пищи».. . . . . . . . . . .Ах, кто же, кроме сына,Дольше всех об отце будет помнить? —И она родила ему сына,Чтобы род его на земле продлился.А потомОна родила ему дочку —И наполнились медом пересохшие соты,И забыл он о своих печалях.Так земля, покрываясь цветами,Забывает о зиме ненастной.. . . . . . . . . . .Но клонилось солнце на запад,Покидало округ Цзоу,Царство ЛуИ весь Китай великий —День окончен,И темная ночь неизбежна.Так и память о насИ о тех,Кто нас помнит,Погружается в ночь,Грозит исчезнуть во мраке.Где же сердце,Не знающее границы,Что сумеет насВместить навеки?Кто научится помнитьИ любить нас вечно,Тот научит народ,Как стать на земле бессмертным…. . . . . . . . . . .…И тогда, на закате его жизни,Родила она не простого,Родила она дивного сына,Нарекли ему людиИмя —Конфуций…

Мистер Фолуэлл в Нью-Йорке

Мистер Фолуэлл в Нью-ЙоркеВ небоскребе заседает,Он орет по телефону,Виски с содовой он пьет.Он в резиновых подтяжках,Денег у него мильоны!Да, те самые мильоны,При наличии которых —Ходят слухи – невозможноВ Царство Божие попасть.Мистер Фолуэлл, однако,Убежден на сто процентов,Что, летя по небоскребуВ быстром лифте вверх и вниз,Проносясь в автомобилеСквозь амброзию бензина,Выходя из самолетаИ опять в него садясь —Самой лучшей, самой четкой,Самой истинной дорогойВ Божье Царство он идет.Мистер Фолуэлл при этомНе смущается нисколько,Что вокруг его персоныСуетятся непрестанноЛегионы сатаны —Ведь в любом из механизмов,Что людей забрали в когти —Обступили, облепили, —Мириады бесенятДружной заняты работой,Сил и пота не жалеют —Все стараются уверить,Что без них не обойтись.А чуть только заподозрят,Что слабеет их морока —Из толпы чертей попрощеВыступает генерал,Выпускает длинный коготь —В микросхеме ковыряет.Соблазняет чудесами,Ублажает, завлекает —Только нас не проведешь!Мистер Фолуэлл однаждыУвидал иное чудо,Увидал живое чудо —Он в газетах прочитал,Что исполнились Писанья,Предсказания сбылись,Что не раньше и не позже,Ровно в срок Господь исполнилТо, что сделать обещалсяТыщи лет тому назад.Тот, кто в сердце принял чудо, —Тот с дороги не собьется.Ведь не зря Господь всевидящ,Оступится не дает!Боже! Ты меня сподобилЧудеса твои увидеть!Боже, Боже! Как я счастлив!Буду петь и восклицать!Потому-то Желтый дьявол(Деньги – это Желтый дьявол) —Хоть бренчит в его кармане,Но карман ему не тянет,Ведь прекрасно знают оба,Кто здесь раб, кто – господин!Ну а с шушерой бесовской,Пред которою на брюхеТехнократы-блюдолизыРады ползать день и ночь,Он спокойно разобрался —Раз пока вам срок не вышелИ пока земля вас носит,—И пока Господь вас терпит,На меня изволь работать, огнедышащая рать!Боже! Ты меня сподобилЧудеса твои увидеть!Боже, Боже! Как я счастлив!Буду петь и восклицать!

Тетраптих

Пророк Илья

Илья был человек как мы, —Сказал апостол Иаков.От этих слов захватывает дух,И плоть от этих слов трепещет.Илья был человек как мы —До неба ростом,Он небо от дождя замкнулИ молниям повелевал.Когда жрецы Ваала избивалиПророков Божьих в Самарии,Он прятался в расселине скалы,Но не пошел в Иерусалим —Он не хотел,Чтобы служители Господня ХрамаИз зависти к пророческому даруЕго убили там.Ведь он был человек,Как мы —Нагой,Без хлеба и без крова,От бегства непрестанного он задыхался,И он пред Господом рыдалИ умолялВернуть вдове единственного сына —И Бог его молитве внял. —НедаромТо был Илья-пророк!Его молитва отворяла небо,Ему Господь Всевышний показалЗнамения и чудеса без счета.И он увидел чудо милосердия Божия:Когда кровавый царь Ахав,Который сделал жизнь Ильи полыни горше,Который убивал пророков —Божьих сыновей, —Так вот,Когда он пал в раскаяньи на землюИ зарыдал —Господь его простил

«Сон в красном тереме»[11]

Сколько ни живу я на свете —Не перестаю удивлятьсяВсему тому,Что довелось мне увидеть:Видела я небоВ закипавших серых тучах,Видела я небоВ неподвижных облаках,разноцветных и белых,Видела зимнее, ясное,Без единого облачка небо —В такое небо нельзя смотреть слишком долго,А то душа может расстаться с телом.Разве можно все небо запомнить?Мы от слова рожденыИ потому, наверное,Любим больше всего запоминать слова.А Конфуций сказал,что «нету слов у неба».Неужели я смотрю на него для того,Чтобы позабыть навсегда?Эта мысль – как безутешная памятьО горькой чужой жизни,С которой не можешь расстаться.Если тебя нет,Почему твоя судьба владеет мною,Обступает со всех сторон,С каждым шагом отдается в сердце?..О позволь мне, пусть я тобою стану —Будет смотреть на тебя рдеющее небо,Будут нищие к тебе протягивать руки,Будет сердце твое вздрагивать от всхлипаПроводов над загородным перроном.Как иначе мне жить,Если ты умерВ лютый холод,Не дописав свою единственную книгу,Схоронив единственного сына…

Россия

То не птица вопитНад гнездом разоренным,То не мать рыдаетНад единственным сыном —Плачет перед свадьбой краса-невеста,Плачет-бьется, отца-мать проклинает,На Божий свет поглядеть не хочет.Мы прошли по всей земле – по всем народам,И у каждого народа мы спросили:Так ли у вас празднуются свадьбы?Так ли голосят ваши невесты?Отвечали все народы и сказали:Свадьба – радость. Грех рыдать на свадьбе.А невесты наши если и поплачут,То совсем немного, для виду.И пришлось нам вернуться в Россию,Чтобы слушать этот плач безутешный,Потому что сказал еще Пушкин:«Наши свадебные песни, что вой похоронный».Что ж ты плачешь, русская невеста?Плачешь так, что от слез твоих соленыхВся земля вокруг тебя стала горькой.Что ж ты плачешь, горькая Россия? —У крыльца твоего с подарками сваты,Твой широкий двор гостями полон,У тебя столько жемчуга и злата,Что и за сто лет не исчислишь.Что ж ты плачешь – косы светлые терзаешь?Что ты сердце нам терзаешь своим плачем?– За другого отдают, за другого!Нету горшей муки на землеИ нет на небе.Милый мой желанный!Не было нам встречи,А разлука наша —На вечные веки.Как теперь посмею тебя дожидаться?За другого отдали, за другого!Оттого-то она стала жестокой,Оттого-то себе не просит счастья,Оттого она детей своих не любит,Оттого пьет горькое зелье,Оттого ей постыли ее богатства:Сорвала с себя дорогие уборы —По кровавой грязи покатился жемчуг.На глаза надвинула платок истертый,На плечах у нее – пальто чужое,Днем она украдкою спит в электричках,По ночам дрожит на перроне.Люди добрые и люди злые!Не пытайтесь ее утешить.Слишком много ей для утешенья надо —Чтобы небо и земля заново родились,Чтобы ожили мертвые кости,Чтобы в грязь растоптанный жемчугЯрче прежнего заиграл-засветился.Если можешь – сотвори ей чудо.А не можешь – пей и плачь вместе с нею!

Реджинальд Поль

Герцога КларенсаУтопили в бочке с мальвазией —Это знает каждый ребенок,Ведь об этом написано во многих книгах.И никто о нем не жалеет,Потому что Кларенс предал своих братьев,А они были ненамного лучшеИ вот так с ним рассчитались.У герцога КларенсаБыла умная дочка.Так написано у самого Шекспира,И у нас нет оснований ему не верить.Злые родичи выдали ее замужЗа безродного худого дворянина,В их семье,Еще через поколенье,И родился Реджинальд Поль.. . . . . . . . . . .Когда король объявил себя главой церкви,Реджинальд не вступал с ним в споры —Он покинул пределы Англии,Он уехал в развратный Рим,Как от мира удаляются в пустыню,Он надел пурпурную мантию,Как надевают грубую власяницу, —И с тех пор стал называтьсяКардинал Поль.. . . . . . . . . . .А над кровавым и развратным РимомКаждый день вставало и заходило солнце.Каждую ночь над РимомВозникали огромные звезды.Тот,Кто живет, устремивК небуГлаза и сердце,Знает,Что небо и солнце —Это явленная ему милость.Их красота сияетРади взоров его восхищенных —Творит резец МикеланджелоНе для звериных глаз,Не для ослепших сердец.Те,Что живут,Устремив свои помыслы в небо,Знают,Что их упованьемРим стоит —ИначеВсе совершенные в нем злодеяньяЧерной тучей поднимутся к небу, Солнце закроют —И город,Лишенный лучей животворных,Обратится в груду камней.Тот, кто однаждыРасширенным сердцемВоспринял небесную милость,Знает,Что, как небо, она бесконечна.И она неделима, как небо.Так,Если двое и трое сойдутсяВ небо смотреть благодарным сияющим взглядом,В каждое сердце вместится оно без остатка,Милость небеснаяБудет умножена вдвое и втрое.Так собирались ониПосреди озверевшего Рима,И небесная милостьУмножалась над городом кровиРади них,Ради тех, кто не поклонился Ваалу.Называли они свои собранья«Оратория Божественной любви».Был среди них и кардинал Поль,Высокоученый англичанин,Добровольно покинувший тот самый остров,Который его прадедыЗаливали кровью,Дабы осуществить над ним свои законные права.Реджинальд Поль не признает раскола церкви —Небо над Англией и Римом едино,Его не расколешь,Сердце в груди кардинала Поля едино,Оно Рим и Англию вмещает,Вера христианская должна быть едина,Потому что это вера в единого Бога.Тот, кто в этой вере утвердился,Встанет возле папского престолаИ будет громко требовать пощады еретикам,И его не отправят на костерИ не посмеют обвинить в ереси.Тот, кто этой веры исполнен,Входит в храм Христов,Превращенный в капище Ваала,И говорит в своем сердце:– Боже,Они Тебя предали,Но ты остаешься веренТой любви,Что их воззвала из небытияИ зажгла над ними солнце и звезды.. . . . . . . . . . .Хорошо учиться Божественной любвиУ Микеланджело и Виттории Колонны,Но они тебя покидаютРади вечной жизни в бесконечном небе.И тогда обращается твое сердцеКо всем безрассудным и жестоким,Что остались с тобой на земле,Потому что вся земля лежит под небомИ о милости его умоляет.. . . . . . . . . . .Вот таков был кардинал Поль, англичанин,Жил он в шестнадцатом столетье,В том самом,Из которого отвечали пророку Исайе:– Еще ночь, но скоро утро.Может показаться, что все о нем позабыли,Но подобная мысль —Жестокое заблужденье.Даже птичка ценою в полкопейкиНе забыта у Господа Бога.Неужели забыт Реджинальд Поль!Вот он стоит на палубе баржи,Поднимающейся по Темзе,И восклицает:– Миритесь, братья!У Вселенной одно сердце,Это сердце бьется в каждой груди!А они на берегу толпятся,Смотрят на него с любопытствомИ отвечают:– Для того, чтоб ты это понял,Вся твоя судьба совершалась.Пусть же свершится наша,Тогда и мы это поймем.И идут навстречу своей судьбе.

Диккенс. Очерк творчества

Он знал две тайны:Первая – о том,Что Ангелы живут среди людей.В одежде ходят тесной, некрасивой,Болеют, умирают —И опятьПо лестнице Иакова восходят.И он об этом не молчал – напротив!Откройте сорок пятую главуПрославленного «Пиквикского клуба» —Там Сэм Уэллер ясно говорит:«Я не слыхал,И в книжках не читал,И на картинках никогда не видел,Чтоб Ангелы носили башмаки,А уж тем более – очки и гетры.Но мой хозяин – чистокровный Ангел,Ему подобного на свете нет».Да, Ангелы подобны бриллиантам —Калибром разные, а суть одна.И чтоб никто не вздумал придираться,Мол, нам необходим второй свидетель,Как Моисеев требует закон,То сказано в «Холодном доме» прямо,Что был его загадочный владелецНа Ангела похожИ что его лицоСветилось,Словно Ангельские лики.Итак, он говорил об этом вслух.Но в грохоте житейскомГолос тайныРасслышать так же трудно,Как в толпеИзмученного Ангела узнать,Когда лицом к лицу столкнешься с ним.Пускай ты Ангел —Им не до тебя,Когда они спешат, в горсти сжимаяЛоскут своей судьбы – свою обиду.И это все, что удалось урватьУ времени из ненасытной пасти.Тебе такого, Ангел, не понять.Тобой иные правят страсти!Иные – и в мильоны крат сильней!Ведь чтобы вашу злобу пересилить —Какая сила жалости нужна!Но есть другая —Жалости превыше.Она заставит Ангелов спуститьсяНа землю обреченных и немых,Чтобы за вас за всех хотеть того,О чем никто не помнит – не мечтает, —Такая сила снова поднимаетДо неба Ангелов и тех, кто любит их!. . . . . . . . . . .Дымились кровью улицы Парижа.Толпа ревела. Осужденные на казньДрожали у подножья гильотины.А Сидней Картон говорил о том,Что он владеет величайшей тайной,Которую пророки Божьи знали,И потому на смерть идет без страха.О, эта тайна! Если б вы моглиНе то чтобы поверить, а расслышать —Что Время, пожирающее вас,Не вечно будет царствовать над вами,Что есть ему начало и конец,Что вы пребудете,Когда оно исчезнет.Тому, кто этой тайною владеет,Она дороже воздуха и хлеба.Об этом Ангел клялся ИоаннуВ Апокалипсисе,Об этом ДиккенсПисал в «Рождественских колоколах»И в «Повести» про Лондон и Париж.Но бой часов отяготил ваш слух.И щелканье больших и малых стрелок…. . . . . . . . . . .Он знал две тайны. Но еще однуПытался разгадать —Горчайшую из тайн.Она живет в часах, она в движеньеПриводит гири, побуждая ихВсегда стремиться вниз,Чтоб их паденьеВращало непрестанно колесо.То сила зла —Чем тяжелей оно,Тем выше Ангелы взлетают!Когда он был к ее разгадке близок,Ему явился Ангел – но из тех,Чьи крылья не скрываются одеждой,А смело в небеса устремлены.И он увел его с собой.

Каббалистические стихотворения

Поэт

(Н. А. Клюев)

– Господи! Изгладь мои грехи!И давай про них забудем оба.Слышишь, Господи? —Всю ночь звучат стихиИз трущобы мрачной, как из гроба.Это он, жилец промозглых нар,Те стихи бормочет-произносит.А с утра он поплетется на базар,Сядет – и на пропитанье просит.Господи, как мало медяков!Подают картошку и огрызки хлеба.А в душе – такое сонмище стихов!Вызволишь – они поднимутся до неба.Птица-Сирин, вея с высоты,Удивленно-ласково засвищет:– Ах, какие вкруг тебя горят цветы,Государь мой нищий!И обронит благодатный пух,Пахнущий цветеньем райской купы,И отгонит кровожадных мух,Что впились в незаживающие струпы.И примолвит:– Ах, твой грех, видать, жесток! —Горестно заламывая крылья,И помчится на Святой Восток,Зарыдав от боли и бессилья.А ему в милицию брести —Отмечаться, что еще не умер,Что не утопился по путиСсыльный из Москвы, такой-то нумер.Вот, намаявшись, он, наконец, уснул,В шапке-в валенках, на нищенский обычай.И ему приснился царь Саул,Изумленный собственным величьем.Он среди Израиля стоит,На главу всего народа выше,И звезда во лбу его горит,И крыла незримые колышетТихий ветр.Но прилетал иной,Порожденный чернотой межзвездной,И не стало крыльев за спиной,И звезда-моя звезда! —ты пала в бездну.

Памяти Рильке

Паула Беккер – как заря,Что на вершинах Альп играет!Но если Альпы этого не знают,Выходит – солнце их ласкает зря.И если нет любвиМеж небом и землей,Так значит – нет нигде!Готовьтесь – быть беде.Паула Беккер смертьЛюбви предпочитает.О красота ее застывших рук,Другую красоту рождавших прежде!О гипсовые вежды!А взор отныне обращен туда,Где о любви и память неуместна,Где убегает от звезды звездаИ где на звуки наших лучших песенНикто не хочет отозваться,И Эвридика хочет там остаться.Но ты же сам решил, поэт,Что лица Ангелов бесстрастны,Когда под ними звезды гаснут,И гаснут красные огниВ твоей крови.Меняя цвет,Она с подземною рекоюО чем-то шепчется.Под эти звукиНевыносимые стихают муки.. . . . . . . . . . .На небо нет путей,Ведет дорога вниз,И ты по ней уходишь без возврата,Поэт.А я тебе кричу:– Вернись!Мы были братьями когда-то.

«Нас каббалисты учат, что земля…»

Нас каббалисты учат, что земля —Есть область чувств, а чувства – форма боли.И избежать ее никак нельзяНам, грешникам, а уж святым – тем боле.Написано издревле на роду,Что будешь ты изранена-избита —И в темноте, по вздыбленному льдуСвой путь земной проходит Суламита.Но тайна тайн горит в ее очах,И плавит лед, и темноту пронзает.Безумная мечта – сильней, чем страх,А сердце знает то, что разум не вмещает,И верует, как веровало встарь,Что невозможное должно свершиться.Ты помнишь? – Мать с отцом хотелисжечь Фамарь,Но Бог простер крыла над голубицей!С небес отверстых, в озаренной мглеТвое, Твое лицо сияло, Боже,И тот, пред кем она рыдала на земле,Казался на Тебя похожим.

Отрывок

Мне сон приснился,Даже так, не сон —Дремотное видение под утро.Какой-то вход в московское метроСо стороны альпийского курорта.Привычная картина:В два рядаСтоят усталые старухиИ несколько небритых мужиков.А перед нимиНа ящиках картонныхИли просто на земле,А у иных в протянутых ладоняхТовар нехитрый:Вобла, банки с пивомИ сигареты целых трех сортов.Темнеет,Но народ идет вовсю,И фонари горят вдоль всей дороги,Она другим концом уходит прямо в лес —Его смолистый животворный запахМеня во сне пьянит и удивляет.А ближе к лесу,На брезгливом расстояньеОт тех, что с воблою и с пивом,Сидит на кочке Томас Манн,Перед которымНа чистом носовом платкеЛежит его душа.И точно так же,Как прочие торгующие,ОнСмиренно ждет,Что кто-нибудь из проходящихЕе купить захочет.Но надежды – никакой.И вообще идет торговля плохо —То ли место здесь такое? —Впрочем, воблу с пивомХотя и неохотно, но берут.Вот так он и сидит.А я вишуВ кирпичной комнатке над утренней МосквоюИ не могу проснуться – оттого ли,Что мне понравилось в лесу?Или меня смущаетКартина эта странная?Она смутит кого угодно —Старик застылый,А у ног егоМладенец мертвый.Но ведь всем известно,Что умереть совсем душа не может!Так почему же так упорно онИзбавиться желает от нее,Готов за так отдать кому угодно?И сквозь сон,Сквозь ветвиЯ начинаю понимать,Как онСюда попал,Что с ним на самом делеПроизошло —С ним дьявол отшутилТакую злую шутку, до которойДодуматься один лишь дьявол мог.А дело было так:Он душу продал.И купчую скрепили,И сполнаОн всё, что причиталось, получил,А дьявол брать ее не захотел —Что хочешь, то и делай.Ужас просто.Так что ж он, вечно будет так сидеть?А мне что делать?Я хочу проснуться!Не нужен мне альпийский этот воздух.И просыпаюсь……Люди друг про другаУмеют забывать,И это страшный грех.Не просто грех,А дьявольские чары,Проникшие в сознанье,Чтобы к смертиВернее приучить.Забвение – осуществленье смерти.И то, что при таком раскладе называют жизнью, —Только увертюраК той смерти:Сумма подлежащего забвенью.Такая жизньАльтернативой смерти быть не может.Они друг друга стоят.Хорошо бы их обеихНа кое-что получше обменять!Ты видишь, Томас Манн,Ведь все, кто клялсяТебе в любви,Кто в прибылях участвовал твоих,Не помнят о тебе.Они свои убыткиТеперь считают —Но куда же всё девалось? —И ты не помнишь, мертвый, ни о ком.Но один раз в жизни,Было дело,Ты вспомнил ненароком обо мнеИ получил неслыханный процент.Уж такова моя натура —Тому, кто обо мне однажды вспомнил,Я трижды и четырежды воздам.

Рассуждение о «Манон Леско»

– Это, конечно, не исторические события, – сказала Дай-юй, – но о них говорится в романах и пьесах, и все о них знают.

«Сон в красном тереме», гл. LI…Разве жажда моя утолитсяЭтой малою каплей росы?Но она все равно проступаетСквозь кровавый атлас лепестка…И невидимая рукаЭту старую повесть листает.О, какие ничтожные страсти!Кавалер в потаскушку влюбилсяТак, что просто рассудка лишился.Да возможно ли это рассудком назвать?Все-то их представленье о счастье —Пожирнее поесть, да попить, да поспать.Жизнь во тьме.Только сполохи адаВ пляске факелов,В треске свечей над игорным столом.А душа, словно бабочка, рада —Наплясаться в ночи вкруг огня,Надышаться дурманного чада —И навеки во мрак.И не надо ей лучшей награды.Только, силы небесные,Что же такое творится!Кавалер,Этот карточный шулер,Бездельник и мот,Без оглядки на каторгуВслед за беспутной девицейЧерез весь океанНа разбитой галере плывет.Да откуда взялась в тебе сила такая?(Но ведь черным по белому,Это ж не зренья обман!)Кавалер де Грие!Ты у нас не герой, не святой,Не Катрин Трубецкая!Каково ж тебе плытьЧерез весь океан!И, выходит, нисколько не нуженЕму этот Париж,Мельтешащий Содом.Он совсем как тот парень,Что ради жемчужиныПродал тачку, участок и дом.Но при чем же здесь девка бесстыжая —Только знает глазами моргать! —Та жемчужина – истина высшая,Для нее-то живем мы,Только ею и дышим,Жаль, что нечего нам продавать!У живущих по высшим законамОчень часто с финансами туго —Мы не делим харчи с Вавилоном,Мы взаимно презрели друг друга.Был сапожником некогда Бёме,Жизнь он прожил сравнительно мирно.Но в двадцатом столетье-дурдомеВсе схватили гигантские фирмы.И в тисках обувной индустрииВольным пташкам приходится круто.Как мы жили в советской России,Сторожа академинституты!Трое суток, как ветер, кружиться,Разглагольствовать о нирване.На четвертые – развалитьсяВ проходной на протертом диване(Съездив к ангелам в гости без визы,Дабы скрасить свой скромный досуг)И с блаженной улыбкою, снизу,Созерцать докторов лженаук.Крепкий чай из стаканов граненых,Черный хлеб, увлажненный горчицей, —Это трапеза посвященных,И не каждый ее причастится.Вот заветнейший миг наступает —Как морозная ночь хороша! —Други-ангелы снег отряхают,И горит, не сгорая, душа!В небе яблонькой райской заря расцветает…Ну а где-то,В глуши непроглядных времен,Кавалер де ГриеБезутешно рыдаетНад своей дорогою Манон.И холодное тело хранит очертаньяТой души, напоенной огнем,Чья цена равнозначна цене мирозданья,И которой,Как нас уверяют преданья,Обладать можно только вдвоем.. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .Но когда же такое случалось,Где отыщешь, в анналах каких,Чтоб позорная жизнь увенчаласьСмертью чистой, как ризы святых?Де Грие и Манон!Вы должны нам ответить.Разрешите сомненья, что мучают нас:Неужели возможенМежду жизнью и смертьюВопиющий такой диссонанс?– Между ними такое бывает,Что смутится рассудок иной:Леденцовой сосулькою тает,Восковою свечой оплываетИ единственной жизнью себя почитаетСмертный сон в колыбели земной.Прожигатели жизни про этоДогадались при самом рожденьеИ не станут свои же мученьяПродлевать хитроумной диетой.Наши радости – с привкусом яда,В нашей дерзости – горечь бессилья.За собою не помним вины,И не надоЖдать, чтоб мы у кого-тоСнисхожденья просили.Так созвездья за нас рассудили,Под которыми мы рождены,И скопление звездной пылиИзлучает чадящие сны.Если кто ненароком проснется,Все равно соскользает на заданный путь.И единственный шанс остается —Выше этих созвездий рвануть!Чтобы в нас не успели вцепитьсяРазъяренные Гончие Псы!Разве жажда моя утолитсяЭтой малою каплей росы…Небо-небо! О как же ты страстноЛюбишь нас,Наши речки-пруды!Как твои отраженья прекрасныВ зеркалах этой кроткой воды!А потом, с наступлением ночи,На тебя бы глядеть да глядеть,Целовать твои звездные очиИ бессмертной надеждой владеть.

«Фьоравенти – Фьораванти…»

Фьоравенти – Фьораванти[12]!Видишь – ангелы парят?Фьоравенти – Фьораванти!Звоны дивные звенят.Поднимайся, собирайся, —Начертал великий БогИтальянцу ФьоравантиПуть на северо-восток.Через долы – через горыМноготрудный путь лежит, —Там, в груди глухого бораНесказанный город спит.Одному тебе под силуЧудный колокол отлить,Что сумеет звонким звономЭтот город пробудить.Он проснется, он воспрянет,Он раздвинет темный лес.Жадным взором он заглянетВ очи синие небес.Дивный град, краса Вселенной,Страх завистливых врагов.Собеседник дерзновенныйБелопенных облаков.Хлынет солнце спозаранкуВ русла улиц-площадей —Это ангелов стоянка,Пристань белых лебедей.

III. Сказка о Медведе, о прекрасной Принцессе, о мудром Вороне и о железных башмаках

Часть первая

Сцена 1

Лесная поляна, на ней – раскидистый дуб. Входят Король, I Министр, II Министр и свита.

Король

Итак, господа, нам суждено погибнуть! Но что нам мешает отдохнуть напоследок? Садитесь! И пусть каждый располагается поудобней. (Садится первым, за ним – все остальные.)

I Министр

А ведь я с самого начала был против этой экспедиции! Сами посудите: с одной стороны – лютый дракон, который беспрепятственно сожрал половину королевства, а с другой стороны – наша армия, которая понятия не имеет, как воевать с подобным противником. Могло ли из этого выйти что-нибудь, кроме поражения?

Король

И все же, мы поступили совершенно правильно. Таков был наш долг перед оставшейся половиной отечества!

II Министр

Зато уж теперь никаких долгов с нас не взыщешь. Да и взыскивать будет некому. Ведь дракон этот, надо полагать, на нас не остановится. – Всем, всем теперь крышка!

Король

Да, это очень прискорбная мысль, и тем не менее она содержит в себе некий утешительный элемент.