Помоги проекту - поделись книгой:
Сергей Аркадьевич Крупняков
По следам Листригонов
Ветер дул, не переставая всю ночь. Он завывал в снастях, а море, ночное, тёмное, молчало. Казалось, оно готовило силы для рывка, слегка вздыхая редкими, пологими волнами. Но эти волны, не шли ни в какое сравнение с ветром. Временами порывы чуть не сбивали нас с ног. Тент сорвало ещё в час ночи. Палатку рвало из стороны в сторону, но она упорно держалась.
Мы давно не спали. Оба стояли у кромки моря и молчали. Сыну тогда было восемь лет, мальчуган уже имел три года морского стажа. Он стоял босыми ногами в воде, и изредка оглядывался. Его глаза, всё существо, словно кричало: «Ну? Когда же? Когда?»
Я молчал. Ветер был чистый норд. Он срывался сверху, с высокой скальной гряды. И давил с такой силой, что порой яхта слегка погружалась в воду. И тут же, вновь поднималась над рябью моря. Судно стояло между скалой и берегом. Утёс возвышался над водой довольно высоко. И всё лето хорошо служил нам: он защищал яхту от ветра и от волн. Но теперь всё было иначе. Ветер дул с севера. И мощная капроновая верёвка натянулась, как струна. Она работала, как страховка к якорю. Когда порывы ветра ослабевали, она провисала и погружалась в воду. Но тут же вновь натягивалась. И ветер сдувал с неё белые брызги, превращая их в солёную, водную пыль.
Я подошёл к канату. Сын пошёл было за мной, но тут же остановился: он увидел мой жест и всё понял. Мы давно уже говорили на языке жестов. В море, когда дорога секунда, не до слов. Я потрогал канат рукой.
– Выдержит? – спросил сын, медленно подходя ко мне, несмотря на запрет.
– Я же сказал, не подходи, – был ответ, – может и не выдержать, – добавил я тихо. – Как только рассветёт, надо уходить. Если канат лопнет, «Гикию» кинет на скалу.
Мы отошли чуть в сторону.
– Но волны, же нет, – с надеждой сказал сын. – Если оторвёт, успеем доплыть. Заведём мотор и в Севастополь. Ветер почти попутный.
– Так я тебя и взял, – я посмотрел назад, на скальную гряду, в надежде, что мама, с десятью литрами горючки появится раньше обычного. – На кого я тебя здесь оставлю?
В это время я не знал, что наша мама действительно всё почувствовала, и шла уже по тропе и ступеням Георгиевского. Но порыв ветра сбил её с ног, и она упала со ступеней на шершавй скальный откос, и травмировала колено. Но тогда мы этого ещё не знали…
– Я с тобой, – чуть слышно произнёс сын. – Не в первый раз.
– Не в такую погоду, – был ответ. – К утру раздует.
– Ещё как раздует, – так же тихо сказал мальчик. – Я тут не останусь. Да и как ты один?
– И не думай, – мы отошли от каната ещё дальше. – Замёрз?
– Есть маненько, – ответил он тихо. – Всё равно лучше вместе. Вон уже и светает. А палатку потом заберём.
Очередной порыв ветра чуть не сбил нас с ног. Крупные песчинки больно кольнули кожу. Канат натянулся и запел новым, низким звуком контрабаса. И вновь затих и опустился в воду.
– Эол шутит, – я попытался улыбнуться. Но сыну было не до улыбок – крупные песчинки больно кольнули лицо, всё тело.
Рассвет пришёл незаметно. Чем яснее проступала скала и судно, тем больше нарастали волны. Не маленькие «волнушки», а большие, океанские, пришедшие издалека. Они накатывались на берег, грозя своей медленной, неодолимой силой.
– Вот и раздуло, – тихо, про себя, сказал я, глядя, на горизонт.
Канат вновь натянулся, как струна. Мы сжались, точно это могло помочь «Гикии». И в следующий момент конец с треском лопнул. И счастье, что по линии натяжения никто из нас не стоял: кормовая утка, за которую был закреплён канат, вырвалась из доски вместе с болтами. И, как маленький снаряд, ударилась в воду у самой кромки прибоя.
– Ждёшь в палатке, – крикнул я сыну, и кинулся в прибой. Думать было некогда. Судно, оставшееся на одном конце, медленно пошло к скале.
Я плыл, и пульсаром звучало в мозгу: «сходни, сходни, лишь бы сходни…» Я не помнил, оставил ли я вчера сходни – лестницу с той, не видимой с берега стороны яхты. А это в данную минуту решало всё: успею ли, смогу ли вскарабкаться на довольно высокий борт яхты, если сходней нет?
…Сходней не было. Ну, да! Я ждал «гостей» и убрал их. До скалы осталось метров десять. И волна, покатая, тяжёлая, высоко поднимала и опускала судно, грозя разбить его безжалостно и неизбежно.
Там, сбоку, у самой ватерлинии, был небольшой резиновый отросток, выхлопная труба. Эта ступенька помогала мне взбираться на высокий борт. Но это было в спокойном море. А сейчас назревал шторм, да и сил после рывка не было. И всё же я разогнался, вышел на полкорпуса из воды, и ухватился, таки, за борт! Нога сама опёрлась о выхлопную трубу. И я, ещё не веря в удачу, перевалился на палубу.
До скалы уже было рукой подать. Быстро отбросил люк дизеля, и, сделав всё необходимое, крутанул тяжёлый маховик. Стартёра не было, и заводил я его каждый раз вручную. И, видимо, рука сама поняла, что второй попытки не будет: удар о скалу винтом или рулём будет катастрофичен…
Мотор завёлся с первой попытки. «Спасибо SABB, дорогой» – шепчу мысленно благодарности норвежским мастерам. Двигатель ровно задышал, осталось отвязаться от скалы. Но на это уже не было времени. Боковым зрением вижу нож. К счастью он на месте. Взгляд на громаду скалы. Она уже затмила всё вокруг, поднимаясь и опускаясь совсем рядом, обдавая ветром и брызгами, грозя прошарпать ноздреватой, шершавой своей боковиной, уязвимый, бронзовый винт «Гикии».
«Отпорник, нож, канат, винт, руль» – всё надо было делать одновременно. Явно не прокачать! И отчаяние осушило губы, горло, грозя неминуемым срывом. Я дал малый ход, протянул руку к ножу, готовый мгновенным рывком кинуться на нос, чтобы обрезать в нужный момент канат. При этом нельзя бросить руль. А придётся.
Маленькая рука, невесть откуда взявшаяся, опередила меня. Она выхватила нож, и тут наши взгляды встретились.
– Резать? – В этом звонком, детском, отчаянном крике было всё: и страх перед громадой скалы, и страх перед гневом отца, и отчаянная попытка победить то, что, казалось, невозможно было победить.
– Режь, – более глазами, чем голосом сказал я. И, схватив отпорник, оттолкнулся от скалы. Это спасло нас. Корма, готовая уже всем махом хрястнуть о риф, отошла. И я скорее почувствовал, чем увидел, как мы стали отходить от утёса. И его влажное дыхание растаяло, и становилось всё тише и тише.
Лавируя между подводными камнями, я дал средний ход. И судно, как живое, по пологой дуге, стало выкарабкиваться между громадой скалы, и ревущим, грохочущим, орущим мириадами обкатанных камней, прибоем.
Крутые, высокие, пенные волны грозили ещё одной бедой: всюду по пути таились подводные камни. И если в штиль они были не опасны и видны, то теперь всё изменилось. Огромный валун мог запросто провалить дно вместе с килем, если только неудачно окажешься над ним.
Новый порыв ветра накренил яхту. «А что было бы с парусами?» – мелькнула мысль. И всё же ветер сделал своё: «Гикия» явно не вписывалась в спасительную дугу. И рёв прибоя стал ощущаться уже не взглядом, а всем моим существом. Пришлось ещё круче навалиться на штурвал. Судно послушно довернуло. Когда я понял, что нагрузка на перо руля слишком велика, было уже поздно: трос лопнул, и штурвал завертелся в руках бесполезной вертушкой.
– Папа! – Крикнул сын, – трос!
Это была катастрофа. И мальчик увидел это в моих глазах. Судно, набравшее ход, потерявшее управление, пошло прямо на подводные скалы. А волны подымали и опускали его, и времени ни на что не было.
– Шток! – В отчаянии руки сами искали шток аварийного управления. Но его нигде не было. А яхта шла на камни. «Где… где…» – только и успел вымолвить я. И тут вновь тонкий детский голос: «Топор!»
Сын метнулся под сидушку. И в следующий момент топор уже летел мне в руки. Ещё момент – и я уже вбил топорище в патрубок аварийного управления. И, не глядя куда идёт судно(это было уже некогда) всей силой навалился на сравнительно короткий рычаг топорища.
Яхта медленно развернулась, и, вздымаясь и опускаясь между подводными скалами, пошла в море. Казалось, Посейдон, в благодарность за борьбу, наслал нам этот спасительный ритм волн. Над скалой волна поднялась и пронесла нас, невредимыми.
– В море… в море… в море. – Тонкий детский голосок повторял эти слова, как молитву. И судно пошло вокруг утёса. И вырвалось, наконец, на спасительную глубину.
– Хвала богам! – промолвил я, ещё не веря в спасение. И тут же, попытался улыбнуться, заметив на щеках сына то ли слёзы, то ли брызги волн. Но сын не улыбнулся в ответ. Он подсел рядом на сидушку, и с вопросом устремил взгляд мне прямо в глаза.
– В Севастополь?
Я долго молчал. Ветер менялся, и мне не понятно было, что же делать.
– Ветер меняется, – сказал я, глядя вверх, на топ мачты, где прямой нитью вытянулся гюйс с запада на восток. Посейдон пощадил нас, но Эол явно решил проверить нас на прочность.
– Да когда ты уже надуешься! – Крикнул я прямо в небеса, пытаясь высмотреть там смешливый лик Эола.
Но в ответ я услышал ещё более жуткий свист в снастях. И самое страшное было то, что ветер всё сильнее задувал с запада. А это означало, что ни о каких парусах не могло идти даже и речи. Мал о того – он был настолько силён, что судно едва выгребало против ветра и волны. Трудно было даже говорить. И мы молчали. Да и не до слов было: короткий рычаг отнимал всю силу.
Я вдруг сообразил, что негоже говорить с Эолом в таком тоне.
– Пощади нас, Эол…, – это сын обратился к ветру.
Но Эол не унимался. И тут я вспомнил, как в один из таких дней, мы уронили в воду чугунную чушку, и шторм сразу ослаб.
– Жертву требует, – сказал я тихо. – Поищи что ни будь..
– Это сойдёт? – сын вытащил из камбуза нержавеющую ложку.
– Давай хоть это. – Я бросил ложку, и она мгновенно исчезла в зеленовато – кипящем море. – Надень жилет, – добавил я, глядя на всё увеличивающиеся волны.
– Да я же плаваю хорошо, – ответил сын, но наткнувшись на мой красноречивый взгляд, пошёл было в рубку. И именно в этот момент новый шквал чуть не сбил его с ног. Этот же шквал сорвал с кормы надувную спасательную лодку. Она вздыбилась поперёк ветра, один крепёж не выдержал, лопнул, и лодку стало колотить из стороны в сторону. Сын, не задумываясь, кинулся на корму…
– Стой! – Только и успел крикнуть я.
В следующий момент он подбежал к лодке и она, как боксёрская груша, ударила его всем махом. И Саня вылетел за борт, не успев даже понять, что произошло.
Когда он открыл под водой глаза, то увидел подводную часть яхты, руль, вращающийся винт, и услышал звук медленно удаляющегося судна.
…Лодка улетела в море… Руки сами бросили за борт круг, но это было бесполезно: ветер, ещё в воздухе унёс его на сотню метров к югу, в сторону. – «Боже…», – Первый порыв был кинуться за борт. Спасти, выплыть… Я, не отрываясь, смотрел в море: светлая головушка мелькала меж пенных волн. Какое счастье, что какая то сила остановила меня от прыжка… И я услышал голос с небес: «яхта… только яхта спасёт вас…» Я кинулся к рулю и, не отрывая взгляда от мелькающей среди пенных гребней руки сына, налёг на обломок топорища, срывая в кровь руки, и моля всех богов, чтобы выдержало древко. Понятно, в нём была вся наша жизнь.
«Гикия» медленно, нехотя, с трудом пошла на разворот. Преодолевая порывы ветра, гребни волн, проваливаясь и выскребая на хребтины, пошла туда, где я видел, к великому счастью, светлую голову и ручку. И в этой машущей над водой ручке, было наше спасение.
Всё яснее и яснее видел я эту руку, среди волн, пены, и несущихся пенных гребней. И, наконец, я был рядом. Но это было ещё не спасение: кипящие волны, порывы ветра, течение, не надёжный руль – всё это кидало судно из стороны в сторону. А выйти надо было точно. Кроме того, оба круга были уже далеко среди волн. О Боги! Как я обрадовался связке реек, что лежала на корме! Ещё на подходе, быстро обвязал связку верёвкой, убедился в надёжности обвязки, и лишь тогда направил судно так, чтобы сын оказался по правую руку. Постепенно сбросил скорость, и когда пришло время, оставил руль, подбежал к борту, и швырнул связку с верёвкой прямо в протянутые ручки. Сын, вовремя подплывший в умное место, не упустил свой шанс. Он цепко ухватился за рейки, и пробкой вылетел из клокочущих бурунов.
Мы стояли обнявшись, а «Гикия», в который раз доказав, что она живая, стала медленно разворачиваться в сторону Балаклавы.
Мы долго молчали. И нельзя было выразить ни словами, ни слезами, всего, что могло выплеснуться из груди. Мы оба всё это понимали, да и были не в силах что – либо говорить.
– В Балаклаву, – тихо сказал я.
– В Балаклаву, – кивнул в ответ сын.
«Гикия», получив ветер в корму, весело понеслась на восток. Туда, где виднелись Генуэзские башни. Туда, где дышал белыми бурунами, невидимый со стороны, вход в бухту. Туда, где до нас, вот так же, спасались отцы и сыновья. Спасались сотни и тысячи лет назад. И так же для них слово жизнь, неотделимо было от слова Балаклава.
…Мы сидели на набережной, прямо у воды бухты. Зверино-перестроечная, безвкусная кафуха, конечно же, была для нас Гриновской таверной. И пили мы, конечно же, не тормозную жидкость, под названием «Пепси», а старый добрый эль. И молчали. Молчали и смотрели на море, что мирно искрилось рядом. Смотрели на людей. Они гуляли, смеялись, пели и пили. И никто из них не догадывался, да и не мог догадаться, что было с этим мальчиком, и с этим дядькой полчаса назад.
…Полчаса назад… Неделя назад… Месяц назад… А что же привело нас сюда. И можно ли понять, что происходит? И можно ли сопротивляться этому накату тьмы, что так явственно выплеснулась, казалось бы из небытия.
Из средневекового мрака, и из спрессованной лжи веков. А как всё это начиналось? Ну, да, это было в марте, когда мы продавали хлебы…
Хлебы
– Да, папаня, а кушать то хочется…
– Хочется, сынок, хочется. – Ответил я cыну, пытаясь скрыть чувство жгучего стыда. Хорош папаша, если сын не доедает…
– Зря ты издательству три тысячи баксов уступил. – Продолжал сын, чуть сдерживая слёзы. – Представляешь, сколько бы у нас было еды! Как при социализме…
– Что ты знаешь про социализм! Тебе и было то всего год, когда он долго жить приказал. А сейчас тебе восемь. Значит ты, практически, дитя капитализма, да ещё со зверино – уголовным лицом… Я же-то и представить не мог, что издатели могут меня кинуть, как напёрсточники…
– Много знаю. Например, то, что на одну зарплату можно было купить пятьсот буханок хлеба… А теперь?
«Хлеба… хлеба… хлеба» – какая-то здравая мысль металась и рвалась на свет божий.
– А, между прочим, у нас три мешка муки в заначке, – сказал я, надеясь, что это произведёт должное впечатление.
– Опять оладьи печь? – Зародившаяся было улыбка, слетела с лица мгновенно. – Я отбивную хочу, как при социализме! Две! – И он показал два пальца. – Мне микро и макро элементы нужны. И не в микродозах, понимаешь?
– Ох, и умный ты у меня! Я в твои восемь лет такую фразочку ни в жисть бы не родил!
– Так ты сытый был, папаня, а сытость, как известно, не способствует умственной деятельности.
– А…, – протянул я, – или другими словами, ты хочешь сказать «ну и дуб же ты, Василий Иванович!» Обидеть хочешь?
– Обидеть, не обидеть, а раз писанина твоя денег не даёт, надо рогом ворочать…
– Что… Что? – я не знал, что и делать. То ли смеяться заявлениям юного дарования, то ли дать подзатыльник. А то, если эдак дальше пойдёт… – Ты с кем так разговариваешь, моль суконна! (Я вспомнил это выражение бабушки). Борзеть не красиво!
– Согласно законам демократии, как ты меня и учил, я имею право на свободу слова! Тем более, кушать хоцца…
– Ну, ладно, ладно. Не завывай… Что ты думаешь, я бы тут сидел, если бы можно было заработать?
– Но тебе же предлагали редактором в газету, – сын с надеждой заглянул в глаза.
– Ты хоть знаешь о направлении этой газеты? Ты что, папаню вообще за промокашку держишь? И вообще, даже человеческая газета портит стиль.
– Ты ещё скажи, что это «вторая древнейшая профессия…» – точно скопировал меня сын. Не хорошо передразнивать.
– А голодным сидеть хорошо? Давай хоть пышек напечём.
– Масло кончилось…
– Давай без масла напечём.
– Ну, давай, – мы весело, в который уже раз, напекли пышек.
Мы ели пышки, запивая их чистой ключевой водой. Но процесс мышления, как известно не прекращается даже за едой. «Значит так, – ворошилась неуёмная мысль, – еды нет, сахара нет, масла нет, деньги издательство стырило, и, похоже, с концами. Значит полный абзац. Значит будем есть хлебы… Хлебы… Хлебы… Мы же печём отличные хлебы. Так, так… А хлебы теперь в цене. Тем более наши хлебы! Гости, обычно дерутся за наши хлебы… Значит можно хлебы продать, и купить масла и сахара… Да, как бы не забыть, у Цезаря были свои сикофанты в Херсонесе, стучали, родимые, за милую душу, не хуже наших… Да,… а где же эти хлебы продавать? И кто будет эти хлебы продавать? Да, как бы не забыть, Асандр жил в мрачном замке в Пантикапее, и был дядя ещё тот, сына родного отдал в заложники… факт. И отдал своим врагам. Вот уж, действительно, шекспировский сюжет,… хотя Шекспир был никакой не Шекспир, а Бэкон и всё же… Поразительно, как ещё никто не сообразил – такой сюжет!
– Приятного аппетита, папа, – донеслось откуда то издалека. Вмиг вернулась кухня.
Оладушки смачно шипели на сковородке. И издавали нежный аромат самой лучшей в мире, крымской муки.
– Ты где, папа, – сын сделал несколько, привычных уже движений рукой перед глазами.
– Сын, есть идея! – выдал я привычную уже фразочку…
– Давай! Но лучше бы сначала деньги.
– Слушай, ты, деятель! У тебя, что, кроме денег ничего, там. В голове нет?
– Есть. А что за идея, папаня?
Поделиться книгой: