Кабак

ГЛАВА ШЕСТАЯ

У Довлатова в «Зоне» есть ссылка на Набокова: «Случайность – логика фортуны». Набокова я читал давно, высказывания этого либо не помню, либо пропустил по юношескому недомыслию. Но Довлатову верю, даже если он эту фразу придумал сам. Тем более что в ее фатальной справедливости мне и самому приходилось не раз убеждаться.

Во время очередного приезда в Москву я маялся от безделья. Славик хворал, меня к нему ревнивая теща не подпустила. Ольга была гдето в Крыму, на съемках нового фильма. Сделав пару телефонных звонков, договорился с одним знакомым оператором «Мосфильма» о встрече в ресторане Дома кино. Не успели мы занять свободный столик, послышался задорный голос:

– Игореха, сколько лет, сколько зим! Шагай к нам.

В шумной компании гулял мой давний сокурсник, который после двух семестров в нашем училище сбежал во ВГИК, закончил режиссерский факультет, и его фамилия теперь то и дело мелькала в титрах. Мы в те годы встречались довольно часто, он даже был моим свидетелем в ЗАГСе на регистрации с Ольгой.

Как выяснилось, Александр Шумский, для друзей попрежнему просто Алик, обмывал свою новую работу. Картина, которую он снял уже в качестве режиссерапостановщика, получила первую категорию. Так что было чему радоваться.

За несколько лет, что мы не виделись, Алик изменился разительно. Из некогда молчаливого и порой даже угрюмого студента он превратился в шумного и говорливого вальяжного мэтра. Как ни странно, его это ничуть не портило. Шумский освободил для меня место рядом с собой, принялся расспрашивать о работе, о семейной жизни. С восторгом отозвался об Ольге, поинтересовавшись, как я переношу жизнь с кинозвездой. Подошел официант, предложил заказывать горячее. Я взял из его рук меню и извлек из кармана очки.

– Эгей, старичок, это что же, «мартышка к старости слаба глазами стала», – со смехом хлопнул меня по плечу Шумский.

– Да уж, брат, – задребезжал я старческим тенорком. – Руки уже не те, глаза уже не те, – и мы от души расхохотались удачно припомненной фразе из старого театрального анекдота.

– Погодика, погоди, – вдруг, враз став серьезным, сказал Алик. – Не снимай свои окуляры. Повернись так, встань, пройдись, присядь. А теперь сними очки, покажи, как ты их держишь. Ого, как ты щуришься, точно, как надо.

– Кому надо, кому? – не понимая, что происходит, спросил я его.

– Мне надо, старик, мне. Но давай об этом – завтра. Сегодня мы веселимся. А у меня принцип: «ерш» из водки с работой на пользу не идет.

На следующее утро, маясь головной болью, я собирался в свой Мухосранск. Выгреб из кармана деньги, ключи, футляр с очками. Из футляра торчал краешек какойто бумажки. Это оказался ресторанный счет. Недоумевая, как он ко мне попал, я уже было хотел выбросить ненужный листок, как вдруг заметил на обороте написанный карандашом номер телефона, под которым было начертано «А. Шумский». Позвонить, что ли? Но, глянув на часы, заторопился на вокзал, решив, что позвоню в другой раз.

Едва переступил порог служебного входа в театр, наша неизменно сердитая вахтерша, состарившаяся на ролях «кушать подано» несостоявшаяся актриса, сообщила, что ее уже «прямотаки истерзал своими звонками до мигрэни» некто чрезвычайно нахальный Шумский и велел, чтобы я перезвонил ему немедленно. Прямо с вахты набрал записанный телефон. Шумский попенял мне, хотя и не очень сердито, за то, что я ему не позвонил, как договаривались, и не терпящим возражений тоном велел немедленно возвращаться в Москву.

– Ты мне нужен не позже завтрашнего утра, – заявил Алик. – Конечно, лучше бы сегодня вечером, но завтра утром – крайний срок. Если приедешь завтра, то подруливай сразу к пятой проходной «Мосфильма», пропуск тебе будет заказан. И учти, старик, нас ждут великие дела, – интригующе произнес он и повесил трубку.

*

Чтото невнятное наврав «главнюку» – главному режиссеру, я снова помчался на вокзал. А утром уже входил в один из павильонов знаменитой киностудии «Мосфильм», где декораторы и художники способны воссоздать неотличимую от действительной картину любой эпохи. Где страсти, предусмотренные сценарием, неотличимы от трагедий, драм, комедий и фарса, происходящих в среде актеров, режиссеров и прочего киношного люда. Без чего немыслимо создание ни одной кинокартины.

Увидев, как я пробираюсь через свалку неустановленных декораций, Шумский прокричал в мегафон: «Перерыв пятнадцать минут» и поманил меня в сторону.

– Времени нет ни грамма, – без предисловий начал он. – Коротко, история такая. Через месяц запускаемся. Рабочее название фильма «Граница на замке». Фильм, как понимаешь, о пограничниках. Натуру будем снимать на советскоафганской заставе. Уже есть договоренность с погранцами. Сценарий одобрен и в Госкино, и в Главном управлении погранвойск. Мне нужен актер на роль замполита. Это – ты. Я когда читал сценарий, то все думал, кого же внешне этот тип напоминает. А тебя увидел и понял – ну вылитый Игореха Юдин. По замыслу автора сценария, замполит чуть подслеповат. Носит очки, но страшно этого стесняется – он же офицер. А вообще он ужасно принципиальный мужик и, между нами говоря, скотина порядочная, стукач, карьерист и службист. Но – партия превыше всего и порочить звание советского политрука нельзя. Понял, да? Так что он у нас герой положительный. Сегодня у тебя пробы. Имей в виду, от желающих на эту роль у меня отбоя нет, кинопробы уже несколько актеров прошли. Но мне нужен ты, и никто другой. А значит, снимать я буду тебя, и пусть мне попробует ктонибудь возразить! – с апломбом завершил он тираду. Как будто против моей кандидатуры возражала вся коллегия Госкино СССР во главе с министром.

Через неделю, оформив отпуск в театре и получив в строгом учреждении пропуск на въезд в погранзону, я вылетел в Узбекистан. Небольшой городок, о котором еще по школьным урокам географии я знал, что это самая южная точка СССР, встретил меня невиданной жарой, отсутствием воды в офицерской гостинице и прокисшим кефиром в ближайшем кафе. В штабе погранотряда мне представили коренастого капитана погранвойск в выцветшей до белесого цвета гимнастерке – начальника заставы, где мне предстояло «изучать материал и вживаться в образ», как пышно выразился подполковник из политотдела. Капитан Куликов оказался парнем простецким. Предложил называть его «просто Коля» и, как только мы сели в «уазик», достал флягу, пояснил, что пограничники называют медицинский спирт «шило», и протянул драгоценный сосуд мне. Сам же деловито стал открывать бутылкой об бутылку чешское пиво – на закуску. Видно, неплохо живут на границе, если такой, даже по московским понятиям, дефицит у них под рукой.

– Слушай, я последний раз в самолете ел, сейчас воткну в свой организм твое «шило» и подохну прямо в машине, – начал я ныть.

– Елкипалки, – огорчился Коля. – Как же я об этом не подумал. Ладно, на заставе подхарчишься. Мы в честь гостя торжественный обед приготовили. А пока, на вот, возьми, сойдет для начала, – и капитан протянул мне неправдоподобно огромного размера розовобокий гранат, гордость садоводов здешнего края.

Застава, где предстояло снимать нашу нетленку, была образцовопоказательной. Сюда привозили высокое начальство, важных гостей, здесь побывали самые известные артисты Союза. Их фотографии красовались на стенде рядом с фотографиями отличников боевой и политической подготовки. А в какихто сотнях метров от заставы уже была граница. Точнее, не сама граница, а контрольноследовая полоса – КСП – распаханная полоска земли, обнесенная колючей проволокой. В соответствии с техническим прогрессом КСП была оборудована несметным количеством электронных датчиков и множеством других мудреных приборов. Так что теперь не только шпион и диверсант, но даже зайчик или лисичка незаметно перейти нашу советскую границу не могли. Но переходили, твари лесные. И не только мелкота всякая, ломился в дружественный нам теперь Афганистан и обратно на советскую территорию профессиональный нарушитель границы – кабан. И тогда рвалась колючая проволока, срабатывали датчики и на заставе протяжно и тревожно выла сирена, а в динамиках истошно бился голос дежурного: «Застава, в ружье!» Иногда за ночь тревога звучала по нескольку раз. Издерганные бессонной ночью, матерились пограничники, злобно лаяли собаки, и при всем при этом вокруг царило какоето деловое спокойствие, даже сосредоточенность.

– Коля, – спросил я начальника заставы, – а эта самая электроника не умеет нарушителязверя от шпионачеловека отличать?

– Нет, этого она не различает, – со вздохом сожаления ответил капитан. – Так что всякий раз – вперед, с полной боевой выкладкой.

*

Несколько раз Куликов и меня брал с собой, когда выезжали по тревоге. Я, конечно, наделся, что мне повезет и я увижу настоящее задержание какогонибудь злостного диверсанта – погоню, стрельбу и прочую экзотику. Но все было рутинно. Обнаруживали место порыва проволоки, восстанавливали поврежденные датчики, определяли, что оставленные на распаханном песке следы принадлежат не человеку, а зверю, и возвращались обратно на заставу, досыпать недоспанное. Самым ярким впечатлением, которое у меня осталось от этих бросков на границу, был удар по шее, который я получил от командира сторожевого катера.

Однажды на рассвете после долгих уговоров он взял меня с собой на катер, патрулирующий АмуДарью. Собственно, именно по главному фарватеру этой азиатской водной артерии юридически и проходила Государственная граница между СССР и ДРА – Демократической Республикой Афганистан. Возбужденный тем, что участвую в столь важной операции, я схватил лежащий рядом автомат, поднялся во весь рост и нацелился в невидимого врага. И в ту же минуту, получив короткий, но сногсшибающий удар по шее, рухнул на дно катера.

– Не серчай, – буднично, словно случайно задел меня на улице, проворчал военный морякофицер. – Тут, на берегу, в камышах, излюбленное место снайперов. Душман увидит – и хана тебе, а если их там несколько, то и по катеру обстрел начнут… Ты уж, будь другом, не высовывайся. Мы ж тебя без разрешения взяли, – и он с укоризной взглянул на Куликова, видно поддался его уговорам «захватить артиста».

А вообще мне здесь все нравилось. Нравилось смотреть, как пограничники отрабатывают приемы рукопашного боя, как дрессируют собак, как офицер, отправляя очередной наряд, строгим и всегда торжественным голосом приказывает: «На охрану Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик – заступить!» Вот только с моим прототипом – замполитом заставы – у меня отношения не складывались. Мой тезка, старший лейтенант Игорь Зарубин, казалось, раз и навсегда, надел на себя маску образцового офицера. Мне иногда представлялось, что он даже спит в мундире офицерапограничника.

Все мои попытки сократить между нами дистанцию, установить, как говорится, неформальные отношения, ни к чему не привели. Он не курил, не пил и даже не выпивал, на домашние ужины к командиру являлся явно по принуждению. За столом в основном молчал, если что и произносил, то незначительное, незапоминающееся. Военный устав был, похоже, его Библией, а любимым выражением – «не положено». Эта фраза так часто звучала из уст замполита, что превратилась в прозвище старлея. Солдаты его недолюбливали. Даже сторожевые псы, когда Зарубин проходил мимо вольеров, остервенело бросались на металлическую сетку и лаяли с особой яростью.

Капитан Куликов был полной противоположностью своего замполита. Коренастый и плотный, Коля обожал анекдоты, из телевизионных передач предпочитал юмористические и в часы отдыха превыше всего ценил веселую компанию и отменный стол. Со столом было проще – его жена Люся была превосходной хозяйкой и баловала Коленьку, в котором души не чаяла, всякими курниками, варениками, голубцами и прочими кулинарными изысками. Когда он ночью убегал из дому по тревоге, Люся уже спать не ложилась до возвращения мужа. А вот с веселыми компаниями дело обстояло сложнее. Вопервых, служба у него была напряженной, и тревога звучала в любе время суток, а вовторых, гости сюда приезжали не так уж и часто – не то место погранзастава, куда двери открыты для любого желающего.

*

И все же моя жена сюда всетаки проникла. Они ввалились, помню, перед вечерней поверкой, вместе с режиссером Аликом Шумским и в сопровождении начальника политотдела погранотряда. Шумные, веселые, видно, в штабе их уже успели угостить на славу. И если появлению режиссера я не особо удивился, то появление Ольги заставило меня попросту остолбенеть. Так и стоял я с открытым от удивления ртом, пока Шумский не хлопнул меня по плечу:

– Старик, можешь нас даже ущипнуть, дабы удостовериться, что мы – не привидения. А твоя благоверная пробуется в нашем фильме на роль жены командира. Хотя я не понимаю, на хрена ей нужен этот эпизод с однойединственной фразой, – последние слова он прошептал мне на ухо так, чтобы Ольга не слышала.

После ужина мы с Ольгой остались одни. Гостеприимные и деликатные хозяева выделили творческой семье отдельное помещение – «Ленинскую комнату», затащив туда две солдатские койки. Усевшись под плакатами, призывающими к скорейшему построению коммунизма и бдительности при охране границ СССР, мы закурили. Я для чегото открыл оказавшуюся здесь бутылку шампанского, хотя пить не собирался, да и Ольга, помоему, тоже. Молчание длилось недолго.

– Игорь, я прекрасно расслышала, что шепнул тебе на ухо Шумский, – как всегда, без всяких прелюдий начала Ольга. – Мне на самом деле и даром не сдался ни ваш фильм, ни этот убогий эпизод с женойидиоткой, которая пытается запихнуть мужу в карман галифе бутерброды. Я когда пробы смотрела, чуть не уписалась со смеху, такое было впечатление, что она ему на дорожку яйца почесать решила. – Ольга была в своем репертуаре, выражений не выбирала. – Я придумала всю эту историю, чтобы увидеть тебя, иначе на эту гребаную границу попасть не было никакой возможности, а ждать твоего возвращения мне некогда, время поджимает.

– Чтото случилось? – с тревогой спросил я ее.

– Еще не случилось, но случится обязательно. Слушай меня внимательно и, пожалуйста, не перебивай. В этой стране оставаться нельзя. Здесь будущего нет ни у меня, ни у нашего сына (я чисто механически отметил, что меня она в своих рассуждениях не упомянула). Короче. Надо отсюда валить. Я уже все разузнала. Ты – наполовину еврей. Твоя мама – еврейка, а у евреев национальность определяется именно по матери. Ты получишь вызов, сейчас это нетрудно, и мы уедем в Израиль. Советские эмигранты едут либо через Вену, либо через Рим. Там можно запросить американскую визу. Нам не откажут. В крайнем случае, дашь интервью в местной газете, выступишь на радио, расскажешь, как затирают в СССР талантливого артистаеврея.

– А на кой тебе сдалась та Америка, что ты там забыла?

– У тебя что, в этой жаре совсем мозги расплавились? – возмутилась жена. – В Америке – Голливуд! Ты понимаешь – Голливуд! Я сейчас занимаюсь с репетитором английским языком, по новой системе. Гарантия – через три месяца заговорю словно родилась в Штатах. И я не сомневаюсь, что меня там ждет успех, – она горделиво вздернула подбородок.

– Оля, ну послушай! – взмолился я. – Какой из меня еврей, я даже еврейского языка не знаю, у нас дома, кроме «тухес», никаких еврейских слов я и не слышал. И потом – ты все время говоришь о себе. А я, что я там буду делать, ты подумала? Мне и здесьто эта роль случайно, только благодаря Шумскому, досталась. Что же будет со мной?

– Ну, както, я думаю, все образуется, – уклончиво ответила она, отводя свой взгляд, и уже более решительно добавила: – В конце концов про Америку не зря говорят, что это страна больших возможностей. Не пропадешь и ты. Ладно, давай спать. Э нет, дорогой муженек, – отстранилась она, заметив, как я потянулся к ней. – Заниматься любовью под присмотром членов Политбюро в полном составе – это уже не просто распущенность, а политическое кощунство. Все же мы пока являемся советскими гражданами и должны чтить моральный кодекс строителя коммунизма. Так что – каждый в свою койку. Да, спокойной ночи я тебе не желаю. Подумай как следует над моими словами. Завтра я улетаю.

Я подчинился. Не Ольге – своему желанию. Она, видимо, решила, что не самый подходящий момент раздражать отказом мужчину, в содействии которого нуждаешься. Утром, припудриваясь и морща носик, Оля заявила:

– Жизнь в казарме действует на тебя губительно, ты нарушил акт о ненападении.

– Пакт? – переспросил я, решив, что ослышался.

– Не пакт, а акт, – усмехнулась женщина. – В том смысле, что нападение было, а акта не было. Думай, Юдин, думай. Если ты хочешь меня сохранить, то я жду от тебя решительности. – В этой фразе было столько театрально наигранного и оттого – фальшивого! Но разве об этом я тогда думал?..

*

В какую тряпку женщина способна превратить мужчину, может объяснить только другой мужчина. Утром, за завтраком, едва глянув на мою хмурую физиономию, Шумский объяснил мне без обиняков:

– Послушай, Игорек. Ваш брак со Смолиной был ничем иным, как ее капризом. Ведь ты, если не считать твоей клинической лени, состоишь из сплошных добродетелей. Впрочем, даже твоя лень – добродетель, потому что делать гадости тебе тоже лень. Поэтому ты спокоен, как египетская пирамида. Ольке надоели вся эта кутерьма и суета с ее бесконечными нервными ухажерами. Она ведь понимала, что ее ждет блестящее будущее, а чтобы «великой актрисе» не отвлекаться на бытовые мелочи, ей нужен был надежный тыл. Да оставь ты этот кефир, лечи подобное подобным, – и Алик придвинул мне бутылку холодного пива. – Уехала – и черт с ней. А приезжала зачем? Склоняла тебя драпать из Союза?

– А ты откуда…

– Тоже мне, бином Ньютона, – перебил меня режиссер. – Знаешь, как сейчас мужиковевреев называют – паровоз. В том смысле, что еврейский паровоз едет и русский вагончик за собой везет. Думаешь, я не понял, зачем она так упорно к тебе рвалась? Выброси все это из головы. Я же тебе говорил, нас ждут великие дела. Пока ты здесь в роль вживался, в Москве произошли события, о которых ты и не ведаешь. Мы еще даже не запустились, а репортаж о съемках уже прошел в программе «Время» по Центральному телевидению. Лично Сергей Георгиевич распорядился (Сергей Георгиевич Лапин был председателем Гостелерадио СССР и о его антагонизме к киношникам ходили легенды). Так что кончай переживать. Ты еще своей Оленьке нос утрешь. Ну что, пошли создавать высокое искусство, – нарочито пафосно заключил он и тут же заботливо спросил: – Или еще пивка хлебнешь?

*

Работа неожиданно увлекла меня настолько, что я забыл обо всем на свете. Когда съемки по какойлибо причине срывались, я психовал, впадал в депрессию, на площадке снова оживал; игнорируя истерики автора сценария, придумывал целые монологи, сцены, реплики. Тем более что режиссер, и сам не очень довольный сценарием, явно поощрял мое творчество. С сыном в тот период я виделся редко, в Москве бывал наездами, встреч с Ольгой теперь избегал сам, и радовался, что она меня не ищет. Одним словом, все было настолько хорошо, что по теории относительности долго продолжаться не могло.

И гром грянул. Наша картина уже была смонтирована и готова к показу худсовету студии, когда мне позвонил Шумский и какимто деревянным, неживым голосом потребовал, чтобы я немедленно приехал к нему домой. Сидя на диване, он раскачивался, как еврей во время молитвы, и чтото бурчал себе под нос. Всегда опрятный и даже щеголеватый, был Шумский небрит, в какойто застиранной ковбойке и старых тренировочных штанах с пузырями на коленях. На столе стояла початая бутылка коньяка. Мое появление вывело его из транса. Обхватив голову руками, он не сказал, а скорее простонал:

– Все пропало. Твоего любимого Куликова выгнали из погранвойск, разжаловали и исключили из партии. В Госкино уже все известно. Мне сказали, что фильм с таким прототипом на экраны выпускать нельзя.

Сраженный этим известием, я рухнул на диван рядом с Аликом, не представляя, как могло такое случиться. Николай, примерный служака, лучший командир лучшей погранзаставы – и разжалован, выгнан, исключен. Немного успокоившись, Шумский рассказал, что на заставе была какаято драка, Куликов избил солдата, кидался на него с ножом. В общем – чудовищная история.

– Я не верю, что Коля мог себе такое позволить. Надо лететь в штаб погранотряда и все выяснить на месте, – брякнул я первое, что мне пришло в голову.

Шумский уставился на меня уже осмысленным трезвым взглядом, потом внезапно расхохотался, расцеловал в обе щеки:

– Какой же ты молодец. Умница! Как я сам до этого не додумался? Конечно, надо лететь и на месте все выяснить. Ты и полетишь, тебя же там теперь каждая собака знает. Конечно, командировку никто не даст. Но у меня есть деньги…

*

Вечерним рейсом я вылетел в Узбекистан, поздней ночью был на месте, устроился в уже знакомом офицерском общежитии – коробка московских конфет избавила меня от лишних формальностей. Утром, за завтраком, подсел за стол к знакомому пограничнику. Он узнал меня сразу и тут же поведал мне печальную историю, что произошла на заставе Куликова. Случилось следующее. На заставу пришло пополнение. В основном ребята из Таджикистана. Вечером они устроили драку, дневальный сообщил командиру. Когда Николай ворвался в казарму и попытался разнять дерущихся, один из них бросился на него с ножом. Капитан нож выбил, заломил озверевшему солдату руки, связал его ремнем и отволок в каптерку, где и запер до утра. Бдительный замполит Зарубин, презрев субординацию, отправил рапорт не в штаб отряда, а сразу в Главное политуправление погранвойск СССР. Он «сигнализировал», что капитан Куликов избил новобранца, угрожал ему ножом, а потом проявил особую жестокость, заперев связанного солдата в неотапливаемом помещении. О том, что избитый капитаном Куликовым бандит во время драки поранил ножом несколько сослуживцев, в рапорте не было сказано ни слова. Расправа над капитаном Куликовым, так же как и повышение в должности и в звании старшего лейтенанта Зарубина, последовали незамедлительно. Встречаться со мной Игорь Зарубин, теперь уже капитан, категорически отказался, о чем мне поведал дневальный. Я не настаивал.

В штабе погранотряда всю эту историю мне нехотя, но подтвердили. Здесь знали Николая как отличного офицера. Я спросил, почему они не заступились за своего офицера.

– Плетью обуха не перешибешь, – обреченно высказался подполковник из штаба.

– Если они отдали своего человека на растерзание, значит мы должны сами добиваться справедливости, – решительно заявил Шумский, когда я, вернувшись, поведал ему эту историю.

Дальше – рутинно и неинтересно. Режиссер Александр Шумский, сменив любимые джинсы и замшевую курточку с бесчисленными блестящими «молниями», облачился в свой лучший костюм с лауреатской медалью на лацкане и отправился по инстанциям. Звонил какимто знакомым генералам и даже побывал в ЦК партии. Через полгода капитана Куликова восстановили в звании и должности, вернули партбилет. Что стало с Зарубиным – не знаю. Кажется, его опять повысили – дерьмо, как известно, не тонет.

На премьере фильма в Доме кино Коля сидел рядом со мной. На его парадном мундире орденов и медалей было побольше, чем у иных штабных генералов. А мне ведь ни словом не обмолвился о своих подвигах, скромник.

*

Набоковское (или довлатовское) «случайность – логика фортуны» сработало еще раз. В главном управлении погранвойск фильм отметили премией, а спустя несколько месяцев Шумский пригласил меня и исполнителя главной роли в ресторан Дома кино.

– Завтра будет указ, – поднял он бокал, наполненный шампанским. – Нам троим присвоено звание заслуженного артиста Республики. – И, не дожидаясь, пока мы придем в себя от ошеломляющей новости, осушил бокал до дна, довольный произведенным эффектом.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

У нас обчистили кассу. Произошло это ближе к обеденному времени, денег было еще немного. За несколько дней до этого пришел на работу новый официант. Интеллигентного вида молодой человек, аспирант, изучает редкие диалекты арабского языка. Свободно владеет английским и французским. Но денег на жизнь катастрофически не хватает. К тому же есть невеста – дело молодое. Поэтому решил в свободное время подрабатывать официантом.

Азиз, как мы считали, для нас просто находка. Паша, в обмен на обещание позаниматься с ним английским, преподал новичку несколько уроков, показал, как надо сервировать стол и, кажется, посвятил еще в некоторые тонкости своего непростого искусства добывания денег. С гостями Азиз общается легко и непринужденно, умеет рассказать про предлагаемое блюдо так аппетитно, что после его рассказа и жареные гвозди деликатесом покажутся. Целую неделю не могли на него нарадоваться.

В пятницу Азиз зашел на кухню, попросил у молодого повара Славика плейер и пятьдесят рублей на полчасика. Объяснил, что должен в метро встретить товарища, который привезет для него деньги, переданные родителями. Плейер нужен, чтобы не скучно было ждать товарища, пятьдесят рублей – спуститься в метро. История выглядела правдоподобно. Почему и не выручить товарища по работе. На выходе из ресторана «товарищ по работе» открыл кассу, что было несложно, забрал наличность – и был таков.

*

В уголовном праве есть такое предостережение: нельзя провоцировать преступление. Но это в теории. Мы в ресторане то и дело создаем соблазны для персонала. Официанты имеют доступ к кассе, повара – к продуктам, кладовщица рассчитывается с поставщиками и какие у них складываются шашни, только им и известно. Даже разнорабочий дядя Леша и тот умудрился оскоромиться. По нескольку раз на дню он, гремя стремянкой, заявляется в зал, меняет лампочки, шумит, имитируя кипучую деятельность. На замечания администратора, что в зале, мол, люди обедают, отвечает снисходительно: «Ничо, они мне не мешают». На вопрос, отчего же лампочки перегорают так быстро, поясняет с неистребимым житомирским акцентом: «ховно китайское, вот и хорят».

Наталья Николаевна произвела нехитрый эксперимент. Приехала в ресторан до начала рабочего дня, села в зале, разложила для отвода глаз бумаги. Дядя Леша, стоя на стремянке, возился все с теми же пресловутыми лампочками. Потом спустился вниз, попросил у директора денег, исчез на часок, вернулся порозовевший, повеселевший. Мурлыча под нос «Червону руту», вкрутил лампочки. Ближе к вечеру настроение у него испортилось, он снова пошел за деньгами. Услышал от директора неприятное для себя, к тому же денег так и не получил. Прихватил купленную на ресторанные деньги электродрель. Больше мы его не видели.

*

К концу месяца обнаружились долговые счета. Задолжал наш постоянный гость Русланчик. Впрочем, этим именем он позволял себя называть только девицам, неизменно его окружавшим. От официантов требовал почтительного обращения «князь». Обслуживал «князя» неизменно официант Дима. На мои замечания по поводу долгов ответил флегматично и не совсем по существу:

– Он же князь, к тому же постоянно к нам ходит. Куда он денется – отдаст.

Угрозу вычесть долг из зарплаты Дима выслушал спокойно. В обед «князь» явился снова. Его сопровождали две визгливые размалеванные девицы в таких коротких юбках, что отсутствие этой детали туалета было бы незамеченным. Дима бросился навстречу с улыбкой, усадил гостей за лучший столик, подал меню, отошел в сторонку. Через минуту в зале послышался пронзительный свист – это «князь» подзывал официанта. Еще через несколько минут, сгибаясь под тяжестью подноса, Дима расставлял тарелки, бутылки. Потом взял на мангале блюдо с нежными, хорошо прожаренными золотистого цвета ребрышками ягненка, поставил его прямо перед Русланчиком. Урча, как голодный пес, этот явно не аристократического происхождения субъект накинулся на баранину. Жир стекал у него по подбородку, он утер его краем скатерти. Обглоданные ребра ягненка кидал себе под ноги, прямо на пол. Засаленной рукой обхватил сидящую рядом девицу. Та поморщилась, но не отстранилась.

Меня корежило от этой сцены, но я стоически решил досмотреть до финала мерзкую постановку. Потом меня позвали к телефону. Когда я вернулся, Дима любовно рассматривал тысячную купюру, полученную «на чай». Счет «князь» опять не оплатил, пообещал – завтра. Утром явился один, хмурый, с черной щетиной на небритом подбородке, потребовал сто пятьдесят водки и бутылку нарзана. Я запретил его обслуживать. Через минуту раздался возмущенный крик:

– Какой еще шеф, я сам – шеф. Тащи водку, а то разнесу ваш сарай вдребезги!

Направляясь к его столу, я понимал, что мне не следует вмешиваться в эту историю – зачем, спрашивается, я плачу зарплату всем этим администраторам, директору? Но злость – плохой советчик, охваченный этим чувством, я был не способен совершать разумные поступки.

Сдерживая себя от ярости, положил перед кавказцем его неоплаченные счета, пояснив скрипучим голосом:

– У вас накопились долги, оплатите сначала эти счета, потом мы вас обслужим.

«Князь», казалось, остолбенел.

– Ты с кем разговариваешь?! – заорал он. – Я богатый человек, я чаевые меньше тысячи не даю твоим халдеям. Тащи водку!

Как ни странно, этот крик меня успокоил. Так визжать может только неуверенный в себе человек.

– Ну раз ты такой богатый, оплатить счет для тебя не проблема… – возразил я ему.

– Ах, так? – взвизгнул он и схватился за телефон.

Через несколько минут у нашего входа взвизгнул тормозами огромный черный джипяра – этакий дом на колесах. В зал ввалился здоровенный детина – видимо, для устрашения прибыло подкрепление.

– Эй ты, – явно обращаясь ко мне, заорал кавказец. – Иди сюда.

И когда я подошел, продолжил с угрозой:

– Мне недавно предложили купить этот ресторан. Я отказался, на хер он мне нужен. Теперь нарочно куплю. А тебя не выгоню, ты здесь швейцаром будешь работать.

– Тебе же хуже, – ответил ему хладнокровно. – Если я здесь буду швейцаром, то и на порог тебя не пущу. Плати по счетам, иначе вызовем милицию. И вообще, не надо пустых разговоров.

Говорил я спокойно, голоса не повышал, но именно эта, мало действующая на других разгулявшихся гостей угроза на сей раз сработала отрезвляюще. Буян расплатился, водку все же снова заказал и выпил и, не оставляя никаких чаевых, хлопнул дверью. На этот раз официант его не провожал.

Через несколько минут Дима стоял возле кассира и чтото канючил. Да, у нас теперь есть кассир, решили, что так надежнее будет. Ольга, дородная матрона бальзаковского возраста, явно благоволила молодым официантампарням, но на сей раз с Димкой была чрезвычайно строга. А когда он отошел, заметила с ухмылкой:

– У Димочки сегодня траур, князь чаевых не оставил, нечего в автоматах просаживать.

Всем нашим было хорошо известно, что каждый заработанный рубль Дима проигрывает на игральных автоматах в соседнем ресторане. Никто не слышал, чтобы ему хоть раз улыбнулась удача, но он с маниакальностью неизлечимого человека продолжал играть. Работать он умел, обслуживал превосходно, чаевыми его не обделяли, так что страсть игрока была постоянно подпитана.